Текст книги "Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)"

Автор книги: Евгений Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

– Нет уж, позвольте! Я уже не раз об этом в прессе выступал, а теперь и вам повторю, коли вы подобную

прессу не читаете. Вы просто совершенно друг друга не изучили, мои юные друзья. Это – элементарное следствие отвратительного полового воспитания.

– Так а нам-то что делать? – растерялась Маша.

– А я скажу...

И профессор будничным тоном вдруг стал говорить им такие удивительные гадости, что Маша, не веря своим ушам, заалелась, как маков цвет, а Митя молчал-молчал да вдруг как гаркнет на профессора:

– Да замолчите вы! Постыдились бы такие вещи при девушке говорить!

– Вот уж и не знаю, милостивый товарищ, – профессор иронически развел руками. – Что вам с девушкой

важнее: стыд или здоровье?

МИТЯ. Маша, идем отсюда!

МАША. Постой, Митя! Товарищ профессор...

МИТЯ. Да что там профессор! Профессор кислых щей!

ПРОФЕССОР. А ведь век меня благодарить будете и телеграмму пришлете.

– Ага, щас, – сказал Митя. – Прямо, прислали...

– Может, поспорим? – прищурился профессор.

– Ну да, спорить еще, – сказал Митя.

И вот тут-то он, по-видимому, и дал сгоряча обет – рисовать на родине картину и ехать на БАМ.

Но они вышли. Дул свежий ветер с Невы, по которой плыли неизвестно куда ладожский лед и обыкновенный

мусор. Степенные ленинградцы аккуратно несли свои модные авоськи. Они стояли на мосту. Дул свежий ветер с Невы. И он растрепал кудрявые Митины волосы и плотно наполнил красивую Машину юбку. Дул свежий ветер с Невы. И Митя невидяще глядел вдаль, где Петр Великий на коне со змеей прорубал окно в Европу, где бухала пушка бывшего Петропавловского каземата, и золотился купол Исаакиевского собора, свидетеля великих потрясений, и гордо реяли чайки.

Они стояли на мосту.

И вдруг Митя грубо обнял Машу. Маша ойкнула.

МИТЯ. Маша, ну что же делать-то нам? Может, бросимся отсюда вниз головой? Ведь ты любишь меня?

Маша молчала.

МИТЯ. Если действительно любишь, то – давай! За что? Почему? Зачем такая жизнь? Ведь ты любишь меня?

– Давай, – шептала Маша, обмирая со страху, видя,

что и на помощь-то некого позвать, потому что уж и вечер сгустился, и нет кругом ни одной живой души, не говоря про санитара. Да и зачем звать-то? Может, правда лучше так умереть? Так спокойно, так быстро, так красиво...

А он вдруг в беспамятстве обхватил ее, потому что мелькнула где-то в небесах лисья морда профессора, и с хрустом поцеловал и вдруг резко развернул ее, и она мертвой хваткой вцепилась в чугунные перила моста, слушая его прерывистое дыхание.

И вдруг – белый свет сначала померк в ее глазах, а потом разгорелся, и – зеленая вспышка, зеленые вспышки в такт его движениям, и сладкий стал свет на воде, будто кто-то шел по воде, и от него стал свет, и свет нарастал от того, кто шел по воде, а потом – атомный взрыв света. Ослепительный свет взорвался и поглотил все живое вокруг. Он взрывался больно и блаженно. Он взрывался блаженно-о...

– О-о-о, – сказала она.

– Что? – хрипло спросил он.

– О-о-о, – говорила она.

– Что? – спрашивал он.

Она оглядывалась, она оглядывалась и все ловила, ловила воздух открытым ртом.

– Что? Что? – все спрашивал и спрашивал он.

– О-о-о, милый, я люблю тебя, – наконец сказала она.

Вот так, дорогой друг, на такой высокой ноте и закончил Виктор Парфентьевич свое правдивое повествование. После чего, схватившись за щеку и требуя еще водки, стал нести уж и совсем несусветную чепуху, что он-де и есть этот самый Митя. А когда я ему напомнил, что Митя уехал на БАМ, то он закричал, что он тоже едет на БАМ, что все туда едут, у кого есть совесть, в отличие от меня, который больше не дает ему водки. И тут только я, зачарованный его таинственным рассказом, догадался, что он под шумок выпил всю нашу оставшуюся водку. Я страшно возмутился, обвинил его в нечестности и сказал, что таким, как он, в хорошем месте крепко бьют морду.

Он тогда заплакал, прикрывшись татуированной рукой, и сказал из-под руки примерно следующее:

– Да Бог с ней, с бутылкой, бутылок много на земле.

А я дак вот так думаю, сынок. Я думаю, и ты, наверное, не станешь возражать, что – знай: ты не выбираешь себе бабу, как не выбираешь родителей, например. Она у тебя или есть, твоя баба, или ее у тебя уже нет. Как есть или ты уже похоронил своих родителей.

Я к тому времени уже окончательно смирился с потерей водки, и меня эта мысль даже как-то тронула.

– И баба тоже не выбирает тебя. У ей тоже аналогичные условия, – все бубнил и бубнил Виктор Парфентьевич.

И я опять с ним согласился. Он что-то там еще бормотал, но я думал уже совершенно о другом.

А я думал о том, дорогой друг, я думал о том, что вот мы смотрим на мир и мы не знаем – что? где? как? Вот, например, вроде бы гнусная эта, вышеприведенная история, что она – циничная обывательщина или, наоборот – светла, добра, свята? И добро, и зло, и гнусь, и святость, и... и голубая флейта? Может быть, действительно все это вместе? Может, это и есть вся полнота мира?

Вот о чем думал я, дорогой друг, той томительной ночью, когда судьба забросила меня коротать тягучее ночное время на станцию С. Восточно-Сибирской железной дороги по трассе Абакан – Тайшет.

Все спали кругом. Виктор Парфентьевич заснул, привалившись ко мне острым плечом. Зевая и вглядываясь, прошел неслышный милиционер с круглым мальчишеским лицом и затейливыми усиками. Окна полнились рассветом. Пастушка играла на дуде.

Тетя Муся и дядя Лева

Медитация в универсаме Теплого Стана

БОРМОТАНИЕ ИЗ ОЧЕРЕДИ: – Теплый Стан и прилегающие к нему окрестности – это есть очень замечательный сектор столицы. Тут можно встретить знаменитых московских людей: они запросто гуляют по асфальтовым его тротуарам и тенистым просекам. Я лично сам видел из окна автобуса № 552 философа Ваткина, неоднократно пил чай у своего друга Корифеева Вик., исключенного по не зависящим ни от кого обстоятельствам, гостил у концептуалиста Дмитрия Александровича Пирогова, и тот сообщил, что неподалеку прописан поэт Беничамский, не печатающийся за границей, ехал в метро с комиком Шевченко. Шевченко расхвастался – у него, дескать, недавно ночевал на полу сам Андрон Фитов, ленинградский интеллектуал, ныне осевший в Москве... Поэт Курбчевский, историк культуры Ханчев, эрудит Каверинцев, уезжающий Гробе – все здесь живут, так уж получилось, в кооперативных девятиэтажках, почему– не знаю...

И знать не хочу. Человек – бедный. Функция – бормотать. Выводов, обобщений – не надо. Баба в чистом белом халате с багровым шрамом через всю щеку, очень милая, наступающий день Советской Армии, югославский магазин "Ядран", пьяная морда на углу – вдруг акценты расставишь неточно и опять скандал. Уж и ругали, стыдили, а кто поверит, что таил нервное измученное сознание, упорно боролся с психастенией отчуждения, творил мир более высокого энергетического уровня, сам будучи робким до идиотизма, малоконтактабельным. Но в тридцать три года, когда слез с печи, как Илья Муромец, зачем, допустим, описывать плохое, хоть и в целях наилучшего устройства, когда опять скажут, что развел порнографию духа, зло воспевает, являясь цветком его... На хрен мне это надо?

И ОКРЕСТ ГЛЯДЕЛ, и взору предстало изобилие, от коего зарябило в зрачках. Надписи синеньким по белой пластмассе, соответствующие содержанию: "Мясные товары", "Молочные товары", "Бакалейные товары", "Рыбные товары", "Овощи", "Фрукты", "Прохладительные напитки". Автобусы с инообластными номерами: тверскими, калужскими. Есть? Есть. Правильно? Правильно. Рассказ без вранья, но и без обобщений, ибо кто множит познание – множит скорбь. Как объясняли недавно в одном учреждении, куда залетел по не зависящим ни от кого обстоятельствам. А товару хватит всем.

И окрест глядел и задумался, стоя в небольшой очереди перед большой кассой. Тетя Муся, жена дяди Левы, крематорий № 2, где сожгли тетку сырой осенью 1977 года, – громадное железобетонное здание, построенное по последнему слову немецкой науки и техники, напряженная дорога по кольцевому шоссе из Химок Московской области, где супруги проживали в однокомнатной квартире на улице Маяковского, дом 28. Непосредственно перед кончиной одного из них, т.е. тети Муси... Вспомнил, вспоминал, но при отсутствии суммарной совокупности знаний и ясной идеологии мысли путались, рвались, тем более что дядя Лева после смерти тети Муси куда-то начисто исчез, а номер его телефона тоже был утрачен и тоже по не зависящим ни от кого обстоятельствам, как ни грустно в этом признаваться.

Путались, рвались, однако фрагментарно медитировалось, как дядя Лева, перепив за ужином в 1976 году, велел тете Мусе достать с верхотуры зеркального шкафа пыльный баян и заиграл, и запел какую-то щемящую сердце советскую песню, после чего вдруг страшно заскрипел зубами и принялся озлобленно ругать "бериевских бандитов", из-за которых он, как это следовало из ругани, оказался на Дальнем Востоке. Параллельно дядя Лева излагал свою концепцию известных событий новейшей истории: во всем виноваты троцкисты, руководимые Троцким, настоящая фамилия которого ни больше ни меньше как Бронштейн, что учение Бронштейна – страшная опасность для всего прогрессивного человечества, ибо связано с китайским гегемонизмом, корни свои ведет от международного сионизма и тайных масонов, которые нынче вознамерились захватить весь мир. Тетя Муся напряженно улыбалась и прислушивалась к болям в желудке. На стене висел фотографический портрет тети Муси в военной форме, и это было непонятно тогда, осталось загадкой и до сих пор – тетя Муся, по ее словам, служила "экономистом", чего-то там в бухгалтерии всю жизнь подсчитывала... Может, она служила экономистом по какому-нибудь военизированному ведомству и именно таким образом познакомилась в 1949 году с дядей Левой, который был в Магадане "вольнонаемным". Он утверждал, что не сидел, а был вольнонаемным, это тогда, при уточнении генезиса его крайне радикального высказывания про "бандитов", тогда, непосредственно после баянной игры и лекции о Бронштейне, тогда, в 1976 году...

ИЗ ОЧЕРЕДИ: – Ах, непременно скучны все эти мышиные подробности бытия, и свидетельствуют они лишь об окончательной утере мною ориентиров и полном неумении сшить чего-либо из богатого материала. Но что поделаешь – материал хоть и богатый, да гнилой, расползается по швам... Ерунда какая-то, возвращающая к отчаянию.

КОНСТРУКТОРОМ... Вообще-то дядя Лева служил конструктором в проектном бюро, и они до 1970 года проживали в различных коммуналках. Во время войны у дяди Левы имелся пистолет "ТТ", дядя Лева говорил, что "был связан с авиацией и ездил на фронт", – он и тогда жил в коммуналке, будучи родом из города Харькова, и уже развелся со своей первой женой, платя ей алименты на сына Витю, которого никто никогда не видел. Дядя Лева приезжал с фронта в нетопленую комнату, где, выпив спирту, ложился спать один, укрываясь поверх одеяла шинелью и разложив на столе паек. И в этой военной комнате у него завелась крыса. "У меня была одна знакомая крыса в 1942 году", – начал однажды, хитровато улыбаясь, дядя Лева, и студент невольно подумал: да уж не умен ли дядя Лева безгранично? Может, он все знает – о мире, об этой жизни? Знает, но таит свои знания, совершенствуя и шлифуя их в сложном быту коммуналки, где и несчастные выпивающие соседи, и больная жена, и шесть штук электросчетчиков на кухне вертится... Уйдя, удалившись от мирской суеты в свою таинственную проектную работу, за которую, судя по всему, ему неплохо платили: в зеркальном шкафу у него торчали изысканные вина по шесть-семь рублей бутылка, не переводились шоколадные конфетки, икорка случалась, телевизоры дядя Лева менял по мере их модернизации, студенту всегда ссужал пятерочку– десяточку "взаймы". Дядя Лева и тетя Муся считались у нас в семье "богатыми", хотя тут вкрадывается в медитацию неточность: не были они "у нас в семье". Они, ну как это сказать? – американские родственники были они для нас, сибирских обитателей: присылали к праздникам посылки – чудные конфеты "Мишка на Севере", московскую карамель, орехи фундук. Они были бездетные.

И вот дядя Лева-то и говорит (в 1967 году): "У меня была одна знакомая крыса в 1942 году. Она меня очень

раздражала, поскольку, лишь стоило мне заснуть, выпив спирту и укрывшись поверх одеяла шинелью, она сразу же начинала ходить, цокая крысиными когтями, и шуровала на столе в целях попытки прокусить консервное железо, потому что крысы – умные. Я приезжал с фронта и, не выдержав, резко включал свет, засыпая, а она сначала тут же убегала, мелькая серой отвратительной шкурой, а потом, и вовсе обнаглев, стала у стенки вставать нахально и внимательно глядела на меня отвратительными крысиными глазами. Я, не выдержав, однажды выхватил из-под подушки пистолет и трижды в нее выстрелил, не попав. Крыса пришла в испугавшую меня ярость. Она прыгнула ко мне в постель, трижды обежала вокруг моей головы, лежавшей на подушке, касаясь моей кожи своим отвратительным нечистым хвостом. Я, не выдержав, как был босой, в кальсонах, прыгнул с пистолетом на холодный пол и снова в нее выстрелил, и опять не попал. А крыса, расставив ноги, с шипеньем помочилась прямо мне на подушку и исчезла навсегда, я ее больше никогда не видел..."

Так рассказывал дядя Лева, после чего велел тогда еще практически здоровой тете Мусе достать с верхотуры зеркального шкафа пыльный баян и заиграл, и запел какую-то щемящую сердце советскую песню ностальгического содержания. Воспевающую нашу Родину с таким подъемом и рыданием, как будто бы ее, нашей милой Родины, уже давным-давно у нас нет, хотя всякий знает, что наша милая Родина была, есть и будет на горе и зависть всем ее хитромудрым врагам!.. 1967 год.

ИЗ ОЧЕРЕДИ: – Что касается насчет ностальгичности целого ряда современных советских песен, то обобщение принадлежит не мне, а моему приятелю Сашке Клещу, с него пускай и будет спрос, хотя ничего идейно-ущербного или клеветнического в этом его наблюдении, на мой взгляд, нет, о чем и свидетельствую, пока не поздно.

ЗАЧЕМ ЖИТЬ? Этот вопрос задал недавно в телевизионном фильме для глухих (с субтитрами) один пионерский вожатый, но ответа от его подопечных не последовало, увлеклись саженцами и сусликами. Я же скажу, что разгадка тут простая, потому что жить – это не зачем, а почему. И вяло зашепчу, пугливо озираясь по сторонам: "Жить нужно. Продолжать жить нужно, раз начал. Хоть и потерпевши крах, крушение, ломку ценностей... Ведь жизнь – прекрасна, ее дал нам наш Отец Небесный, и каждый вопрос – умен, каждый вопрос – Божий, это ответы могут быть глупыми, глупых вопросов не существует. А лично я толкую о том, что это счастье – вообще жить, и что возжелавший жить, да еще и хорошо жить – испытывает терпение Его... Хоть и с язвой в печенке, но не бездушным же минералом? Но, может, и у минерала душа есть, а с язвой в печенке – это уже и не жизнь вовсе, а натуральная смерть? Кто знает? Я не знаю.

И ЭКО ЖЕ ЗАНОСИТ!.. Из добродушной этой, плоской болтовни явствует, пожалуй, одно: не следует человеку мнить себя выше других, живя на цыпочках, а должно ему оставаться самим собой. Осел – так осел, мудрец – так мудрец. Однако сознающий свое ословство является мудрецом, а тип, думающий, что он всех научит, непременно окажется идиотом, о чем и братья Карамазовы предупреждали. Таков угрюмый смысл бессмыслицы, и медитирующему лучше бы не ловить рыбу в мутной воде псевдотеологических и ложнофилософских умозаключений, а лучше бы взять да описать свой первый визит к тете Мусе и дяде Леве, состоявшийся в 1955 году.

Но можно и его понять: возьмется он про 1955 год толковать и опять кому-нибудь не угодит. Опять скажут, что сравнивает времена, возвеличивает одних за счет других, а суммарно опять глумится и зубоскалит. А он, помилуй Бог, никогда не зубоскалил, ну разве в совсем еще юном возрасте, когда писал "юмористические" рассказы, печатавшиеся на 16-й полосе газеты "Наша Литература" у Никодима Чайковского и Ильи Цузлова, первый из которых стал сейчас большим начальником и ездит на машине, а второй тоже ездит на машине, но держит в Кливленде аптеку. Да и тогда – хотелось многомерности, желалось объемности, инвариантности, реалистичности. Ну и ладно, поехали дальше, ибо нет в мире невиноватых.

А в 1955 году ему было девять лет, и он учился во втором классе начальной школы № 1 имени В.И.Сурикова. Папа-покойник привез его в Москву, и они там видели Царей – пушку и колокол, и ели эдакое замечательное мороженое: парочка вафелек кругленьких, а между ними – вкуснейшее в мире советское крем-брюле. Остановились у тети Муси с дядей Левой, столичных жителей, прописанных в Химках Московской области по Ленинградской железной дороге, справа от железнодорожного полотна, если ехать из Москвы.

И вот – до сих пор неясен и еще один вопрос. А что, правда раньше мороженое было вкуснее или это только сейчас так кажется? И шумная площадь у трех вокзалов за два года до Международного фестиваля молодежи и студентов, добродушная милиция в белых кителях – вкуснее это было, чем сейчас, или опять – заблуждение, аберрация? Не могу, не могу понять, не могу, и такая тоска от этого берет! Боже ты мой, такая тоска, что хочется сжаться, ужаться, пригнуться, возвратиться, покушать мороженого и остаться там навсегда. Ударили б в 1955 году кирпичом по башке, стал бы кретином и навеки поселился в 1955 году, бойкий, веселый, в вельветовых штанишках, пионерском галстуке. А был бы счастлив-то? Неизвестно. И снова вопрос, и снова ничего не понятно... А на сердце – тоска. И уж извините, начальники, не подумайте чего дурного – не клевещу, выводов, обобщений не делаю, но не могу же писать "веселье", когда на сердце – тоска. ЛИЧНО НА МОЕМ СЕРДЦЕ – ТОСКА. Я ГОВОРЮ ЛИЧНО ПРО СЕБЯ, а не про кого-нибудь другого, и это – мое дело, тосковать мне или веселиться!

РЕПЛИКА ИЗ ОЧЕРЕДИ: – Я хочу печататься в СССР.

СОРОКАЛЕТНИЕ БЕЗДЕТНЫЕ РУССКИЕ, тетя Муся и дядя Лева. У дяди Левы в Харькове воспитывался сын Витя от первого брака. Дядя Лева утверждал, что сам он по национальности русский, русак, так сказать, родом из Харькова, а первая жена у него была еврейка, потому что "жидов в этом южном городе великое множество, и всегда можно ошибиться...".

ГОЛОС ИЗ ОЧЕРЕДИ: – Это дяди Левины проблемы, паши он их конем, старый хрен! Я в Харькове был проездом на пути в Крым майской ночью 1979 года. Болел, лежа пластом на заднем сиденье зеленой "Волги", номера не помню. Так что не видел "в этом южном городе" ни русских, ни евреев, за исключением двух своих дорогих товарищей.

Повеселились, а? "Витек– отек, Васек– засек". Ре-мембе? Ночевали на Байдарах, купались в Ласпи, танцевали в Ялте, выпивали в Коктебеле. Усталые, но довольные. А то, что выперли по не зависящим ни от кого обстоятельствам, так что же делать, если за все нужно платить, и разве это беда, коли мелких нету и лакей получает червонец вместо полтинника? И объясните вы мне наконец, дорогие соотечественники, кто в нашей стране русский, а кто – еврей. По мне – русский ты, еврей, плевать я хотел, ты мне текст подай хороший, а кто его написал – чуваш, китаец, англичанин или принц Нородом Сианук, мне все равно. Я все путаю. Я – русский интернационалист. По мне – слово "жид" если и имеет право на существование, то отнюдь не как уничижающее определение семитской национальности. Поясняю примером – ТЕЗИС: некто – русский; АНТИТЕЗИС: сам по-русски писать не умеет и другим не дает; СИНТЕЗ: недавно читал советскую книжку, как эсэсовец застрелился, узнав, что он не ариец. Этим я тихонько намекаю, что и сам дядя Лева, возможно, был...

СОРОКАЛЕТНИЕ БЕЗДЕТНЫЕ РУССКИЕ, тетя Муся и дядя Лева, повторим мы, терпеливо дождавшись конца авантюрной тирады медитирующего. Богатые русские – за два года до начала Международного фестиваля у них имелся приличный холодильник, кресла "модерновые", спали они на деревянной кровати, выделив гостям раскладушку и раздвижное кресло, тетя Муся носила шелковый халат (с птицами), угощала мальчика вишней, сливой, арбузом, дыней. Папа-покойник тоже не чурался радостей жизни: зайдет в шалман, стаканчик портвейна спросит, пивком запьет, конфетой закусит и – ходу в Кремль, смотреть Царей. В Зоопарк также ходили. Мальчик сделал бумажный пропеллер на палочке и бегал по химкинскому двору, отчего пропеллер весело кружился. Его остановили столичные дети обоего пола. Они сказали: "Давай играть. Ты откуда?" – "Из Сибири. Я хочу с вами играть..." – "Только – чур, чур трусов с меня не сымать", – деловито договаривалась девочка. Ее товарищи грубо расхохотались, а приезжий был сладостно изумлен – как это можно? посметь?! снимать трусы??!! Дети очень долго играли вместе – и бегали с пропеллером, и прятались, и скакали, и кричали: "Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе голить..." Трусов не сымали.

БОРМОТАНИЕ ИЗ ОЧЕРЕДИ: – Неужели годы учебы в Московском геологоразведочном институте им. С.Орджоникидзе (1963-1968) являются лучшими годами моей жизни? Я жил тогда в общежитии на улице Студенческой, играл на гитаре, пел песни Б.Ш. Окуджавы, пил водку, вино, пиво, читал в Ленинской библиотеке роман Дж. Джойса "Улисс", потому что все редкие книги выдавались тогда кому попало, то есть и мне тоже. Занимался науками – геодезией, картографией, кристаллографией, минералогией, математикой, физикой, теорией научного коммунизма и др. Боже мой! Да я ведь получаюсь довольно образованный человек! Напротив моего дома строят Палеонтологический музей, красный, кирпичный, очень красивый! Как только его достроят, наймусь туда сторожем. Мне к тому времени, если Господь даст, будет около сорока, так что самый возраст настанет идти мне в сторожа, если, конечно, не выпрут меня с моей нынешней работы раньше, чем я думаю, и мне тогда раньше придется идти в сторожа, не дожидаясь завершения палеонтологической стройки... Если со мной и еще что-нибудь не случится, связанное скорее с Дьяволом, чем с Господом... Не уверен, что "дьявол" пишется с большой буквы, не знаю, в каких отношениях находятся дьявол и Господь, знаю, что умру и на могиле будет расти лопух, а что станет с душой – не знаю...

Не знаю. Не знаю. Не знаю.

Не знаю. И знать не хочу.

(Стихи сибирского поэта А.Т.)

СТУДЕНТ. Платили стипендию в размере 45 руб. в месяц, и следует подчеркнуть для реализма, что кабы не пьянствовал, то денег хватало бы вполне, несмотря на то, что отец умер в 1961 году, а мать получала пенсию то 36 руб. 75 коп., то 42 руб. 50 коп. (в зависимости от группы инвалидности). Но осуждать нельзя – пьянствуя, много повидал разных людей и еще больше наслушался от них разных историй. И жизнь была вполне сносная – носил «техасы» за 5 руб., башмаки на микропорке (12 руб.), демисезонное пальто из перелицованного габардина, за общежитие брали 3 рубля, комплексный обед из трех блюд стоил 35 копеек, каждое лето зарабатывал на практике по 300-500 рублей (высокооплачиваемые геологические работы в условиях Крайнего Севера), руководимый и вдохновляемый лучшим другом и компаньоном жизни Борисом Е., овладел серией денежных шуток (спорим на бутылку, что встанем оба на расстеленную газету и ты меня рукой не достанешь?). То есть средний прожиточный доход молодого человека приближался к семидесяти ежемесячным рублям, что совсем недурно для его лет, учитывая, что предел низкой оплачиваемости составлял тогда в нашей стране 60 руб., а самая дорогая водка стоила 3 руб. 07 коп. Совсем недурно, и нечего ему прибедняться, нечего корчить из себя сироту.

И все же наступал тот день, когда им понималось (не "он понимал", а "им понималось") – пора...

Пора ехать к тете Мусе и дяде Леве. Во-первых, навестить родственников, во-вторых, пообедать, в-третьих – денег занять, потому что их опять нету. Нумерация причин важности визита – произвольная.

Он деньги всегда занимал с дрожанием сердца, будто в воду холодную бросаясь. Готовился на кухне, когда тетя Муся котлетки жарила, а он ей докладывал о своих успехах в учебе, с дядей Левой телевизор глядя, уже подбирал слова, которые окончательно оформлялись во время обеда, когда он старался есть, а не жрать. И все же страшно потом, почти на пороге, вдруг им выпаливалось:

– Да, тетя Муся, я совсем забыл. Вы не могли бы мне одолжить до стипендии рублей десять?

Честные, правильные люди! Ни насмешки, ни порицания, ни излишней важности...

– Мария, дай! – ровно и достойно говорил дядя Лева, не отрываясь от телевизора.

Тетя Муся, исхудавшая, бледная, но все еще практически здоровая, ковыляла в шелковом халате (с птицами), открывала створку зеркального шкафа и, покопавшись, доставала из его глубин красную бумажку.

– Возьми, племянник, – спокойно говорила она.

Студенту становилось жарко и весело. Он чуть ли не хохотал. А денег он не отдавал никогда. Дядя Лева угощал его на дорожку коньяком.

– Мария, налей племяннику, он молодой, пускай выпьет, – говорил дядя Лева, не отрываясь от телевизора.