Текст книги "Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)"

Автор книги: Евгений Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Тихоходная барка «Надежда»

Раз два мужика – Тит и Влас – решили начать новую жизнь. Они решили сдать бутылки и приобрести себе на эти деньги чего-нибудь полезного.

Вот они и принесли бутылки в трех сумках, а на дверях висит бумага: "Ушла. Скоро буду. Дуся".

– Может, и мы пойдем куда-нибудь еще? – засуетился нетерпеливый Тит.

А рассудительный Влас изрек:

– Сядь и не пурхайся! Куда ни пойдешь – везде все одно и то же.

Вот они и сели на ступеньку у дверей полуподвального помещения на улице Дубровского. Сидят и ждут с видом на реку Е.

А только тут подходит к полуподвальному помещению еще один человек, интеллигентный, в широком галстуке. У него не хватало каких-то там всего несчастных двадцати копеек, вот он и принес завернутые в газету две бутылки емкостью по 0,5 литра каждая.

Однако тоже наткнулся на "Ушла. Скоро буду. Дуся". А так как темпераментом и интеллектом интеллигентный человек превосходил Тита и Власа, вместе взятых, то он тогда нецензурно выругался, швырнул пакет под дверь и пошел достать мелочи в другое место.

Вот на этом-то пакете и остановилось зрение Тита. Тит и говорит Власу:

– Смотри-ка, чо там?

На что рассудительный Влас отвечает:

– Смотри-ка! Вон видишь – идет по реке Е., впадающей в Ледовитый океан, тихоходная барка "Надежда", на

которой мы с тобой оба работали.

Но Тит его не послушал. Он коршуном кинулся к свертку и обнаружил, что бутылки интеллигентного человека уже обе разбитые.

– Об чем ты и сам бы мог догадаться, – сказал Титу рассудительный Влас. И прикрикнул: – А ну-ка не

мшись! Смотри-ка лучше на реку Е. Видишь – она уже почти прошла, тихоходная барка "Надежда", на которой мы с тобой оба возили дрова. Тит воскликнул в ответ:

– Ах, зачем же я буду смотреть на эту падлу-барку и на гада-капитана товарищ Кривицкого?

Влас сухо поморщился, а Тит отвел глаза и вздохнул:

– Не смотри на меня, как Ильич на буржуазию, Влас! Всему свету известна твоя доброта, и лишь потому я не

смотрю на тебя, как буржуазия на Ильича, Влас! Подумай, что ты делаешь, Влас?! Ведь ты любуешься ничтожной баркой "Надежда", Влас! Ничтожной баркой, спутавшей нам обоим жизнь, Влас!

Так сказал Тит, и Влас был вынужден с ним согласиться.

По инерции они оба все еще глядели на воду, а потом Тит предложил:

– А не прочитать ли нам ту газету, в которой дурак нес бутылки? Может, мы хоть там найдем что-либо полезное или поучительное? А тем временем и Дуська придет.

И они оба взялись читать газету. И вот что из этого вышло.

Они оба читали длинную газету. Читали, читали, читали... Тит со многим соглашался и кивал головой. Влас тоже соглашался, но головой не кивал, потому что у него на шее вскочил фурункул.

То есть чтение газеты доставило им обоим много радости. Но вот что из этого вышло.

– А все-таки хорошо пишут, – сказал Тит, отбрасывая газету. – Мы бы с тобой так никогда не смогли написать.

Наступило гнетущее молчание.

– Как... как? Что ты сказал? Чтобы мы с тобой не смогли так написать? – только и успел вымолвить пораженный Влас. – Чтобы мы с тобой! Орлы! Орлы, которые не боятся никого и ничего на свете! Мы бы с тобой так ни когда не смогли написать?

Только и успел вымолвить, пораженный, как слезы крупными гроздьями упали из его круглых глаз на землю.

Тит окаменел. А Влас продолжил, скрывая рыдание:

– Теперь я понимаю, почему нас списали с тихоходной барки "Надежда"! Вовсе не потому, что мы оба– бичи! Вовсе не потому! А потому, что ты – сука, а не матрос! Ты согнулся! Ты стал трус! А я остался орел! А ты согнулся!

Тут Тит не выдержал. Подскочил, и они оба стали драться, кататься в пыли по летней сибирской почве. В непосредственной близости от великой реки Е. Осуждаемые взглядами других граждан, постепенно скопившихся у дверей полуподвального помещения в чаянии сдачи пустой посуды.

Так печально закончилось чтение длинной газетной статьи двумя бывшими матросами. А ведь могло оно закончиться совсем по-иному – более светло, более радостно. Но этому помешали вышеописанные зловредные обстоятельства!

А какую они статью читали – я не знаю, я и забыл. Да и не это важно.

Контакт с югославскими комсомольцами

Одна знакомая девица все мечтала за границу съездить. С этой целью она подкопила деньжонок и приобрела путевку в Социалистическую Федеративную Республику Югославию.

Написала девица свою краткую автобиографию, а также вызвали ее для беседы в одно официальное место. Где вопреки ожиданиям приняли девицу не в отдельном кабинете, а в конференц-зале. Кабинет оказался занят по каким-то другим, более насущным делам.

Девица, трясясь от страха, стояла перед комиссией, которая сидела на сцене за зеленым столом.

– А зачем вы едете в Югославию? – спросила комиссия голосом дамы в золотых очках.

– Давно интересуюсь культурой и историей этой страны, – четко отвечала девица с комсомольским значком.

Комиссия пошепталась и сказала:

– Советуем вам в Югославии установить контакт с югославскими комсомольцами и по приезде сделать доклад в вашей первичной комсомольской организации.

Так девица и оказалась в Югославии, а возвратившись оттуда, взялась рассказывать об этой солнечной стране своему любовнику, который по случаю выходного дня лежал в постели и курил, за неимением лучшего, папироску "Север".

– Я каталась на всех машинах. "Понтиак", "мерседес", "ягуар", "фиат". Яне каталась только в "ролс-рой-се". "Ролс-ройс" не попался мне в Югославии.

– "Ролс-ройс", – сказал любовник.

– Повел нас гид, приятный такой парень, Душан, на секс-фильм. А фильм – обычная скукота: текст – английский, титры – югославские.

– Титры, – сказал любовник.

– Меня хозяин гостиницы спрашивает: "Как зовут ту?" – "Люба", – отвечаю. Вот он и повторял потом все

время: "Аи, Люба! Аи, Люба". Больше по-русски ни бум-бум. Умора! И сам лично ее все время обслуживал. Предлагал, кстати, сочетаться законным браком в церкви. А та девочка такая умненькая, развитая. Она у нас была старшим группы. Он ей бутылку "виньяка" подарил и земляных орехов. Умора!

– Девочка, – сказал любовник.

– А конфуз-то вышел! Я прошу – передайте мне спички, а они как захохочут! Душан ко мне наклонился: "Ты

это слово не употребляй. Спички по-нашему, знаешь, что значит?" Умора! Я тогда стала говорить вместо спичек "шибица"...

– Вместо спичек, – сказал любовник.

– Мы идем – видим, бассейн. Для миллионеров-интуристов. Старуха жирная одна сидит. Я говорю: "Девочки, давайте купаться!" Только разделась – югослав бежит. "Не можно! Не можно!"

– Югослав, – сказал любовник.

– Что ни говори, – вздохнула девица. – А денег мне не жалко Я, во-первых, купила. Сапоги-чулки у нас на барахолке стоят сто двадцать, а у них на наши деньги – десятку.

– На наши деньги, – сказал любовник.

– Но помучили меня, помучили. Я три раза анкету переписывала. Папаша как алименты перестал платить, так

мы и не знали, где он и что. Оказалось, на Ангаре в леспромхозе таксатором работает. Допился, алкаш.

– Допился, – сказал любовник.

– Что ни говори! Вот они обедают, а на столе стоит прибор, вроде бы как у нас. Но в центре, под крышечкой,

зубочистки. Как покушают – сразу же берут зубочистку и ковыряют в зубах.

– Экая пакость, – сказал любовник.

– Что ни говори! – возразила девица. – У них культура поведения стоит высоко. Ножом и вилкой все умеют

пользоваться, даже малыши. Зато, знаешь, какие открытки в ларьках продают? Умора! Смотришь прямо – нога на ноге. Глаз прищуришь – ничего на ней нету. Но – дорогие. Парни журналов напокупали. На границе запихали в штаны, боятся. А я листала-листала, на столике – много,

потом девочек позвала смотреть, а югослав кричит: "Не можно! Не можно!"

– Как к русским относятся? – вдруг ожил любовник.

– Очень хорошо! – убежденно отвечал девица. – Покажут, подвезут. Яна всех марках каталась. "Понтиак",

"мерседес", "ягуар".

– Контакт с югославскими комсомольцами имела? – гаркнул любовник.

– Смотря что ты имеешь в виду, – насторожилась девица.

Любовник показал ей волосатый кулак.

– Вечно у тебя одни пошлости на уме! Скотина! – вспыхнула девица.

И потянулась вставать. А любовник захохотал, глотнул из горлышка вермуту белого производства Канского винзавода и обнял ее.

Потом любовник лежал прямой и строгий. Он глядел в потолок, и по лицу его шаталась дикая ухмылка. Девица разглядывала на просвет свою клетчатую юбчонку.

– Отдала сто сорок динар, а ты ее всю измял, – пожаловалась она и, глубоко вздохнув, положила голову ему на

грудь.

– Мм, – нежно сказал любовник.

Малюленьки

Ребенка Малюленьки решили пока не заводить. Она заканчивала музыкальное училище – в тридцать лет трудно без образования. Строился кооператив, на который папа дал денег. Вечера в ожидании грядущей светлой жизни коротали у телевизора, в двух рядом поставленных глубоких креслах. Жили на съемной квартире: от центра далеко, на улице холодно, ветер, грязно, хулиганы...

– Это опять у этих пьянка идет, – сказала она. – Орут звери. Постучи им хоть в стену, что ли?

– Вы же интеллигентные, – отозвался он. – У вас вся семья интеллигентная. Разве тебя не научили, что стучать в стену некультурно?

– Постучи, а?

– Ладно... сиди, – отмахнулся он. – Ты им постучишь, они – тебе. Будете тут...

– Ужас, – сказала она.

На голубом экране гладкий, лоснящийся уникальный какой-то морж ли тюлень ли с седыми усами забавно отдувался, забавно брызгался, забавно шевелил седыми усами. "В мире животных".

– Ужас. Пластинку завели, – опять прислушалась она. – И где только такую дрянь откапывают люди?

– Могла бы знать, что это теперь модно, – сказал он. – Это пластинка "Поет Г.Виноградов". Я видел – у

нас продавали, долгоиграющая, гигант.

– Пошлость, – сказала она. – Голубая пошлость. Это какой-то ужас.

– Прекрати. Если честно говорить, мы им не меньше хлопот доставляем, – строго заступился он. – Целый

день на пианино бренькаем.

– Я, может быть, и бренькаю, – выделила она последнее слово. – Так я по крайней мере Чайковского бренькаю, а не эту пошлость...

– Пошлость, пошлость, – раздражился он. – Может, для них твой Чайковский пошлость? Твой Чайковский,

кстати, тоже говорят... склонность имел к радужным цветам?

– Мой Чайковский! – только и отозвалась она горько.

...Замелькали веселые полосатые зебры. Топчутся табуном. Под полуденным, наверное, обжигающим солнцем – ах, как хорошо! Африка, наверное. Широкие глянцевые листья до земли. Пальмы, что ли! Баобабы ли...

– И потом – это моя работа. Я не виновата, что у меня нет виллы на берегу Неаполитанского залива. Уж

там я бы, наверное, никому не мешала...

– Или особняка в Клину. А ты папу попроси, может, он тебе купит?

– Что купит?

– Особняк в Клину или виллу на берегу Неаполитанского залива.

– Может, и купит, – участливо глядя на него, сказала она. – По крайней мере – с кооперативом он нам по

мог. Помог или нет? Отвечай!

Но он не ответил. Ужасно ему не хотелось ввязываться в скандал. И она замолчала. Они внимательно смотрели телевизор.

– Давайте, товарищи, внимательно последим за этими милыми маленькими собачками корейской породы, -

пригласил ведущий. – Их повадки удивительным образом напоминают... – Он сделал эффектную паузу. – Поведение некоторых... супружеских пар. – Ведущий скупо улыбнулся. – Это, разумеется, шутка, но, как говорится, в любой шутке есть доля истины. Посмотрите, с какой важностью "супруга" что-то как бы втолковывает самцу. Она его, возможно, просит сходить в булочную. То есть, виноват, шучу – выйти на ночную охоту к водопою. Вот они ласкаются, лижут друг друга. А вот мы и поссорились, обиженно отвернули друг от друга свои хорошенькие мордашки. У-у, какие мы сердитые...

Муж вдруг расхохотался. Он хохотал, сползал с кресла, бил в ладоши, как китаец.

– Ой не могу! – стонал он.

– Что? Что еще случилось? – глядя на него, заулыбалась и она.

– Я вспомнил, помнишь в городе К. мать Царькова-Коломенского, ну помнишь, когда мы жили в городе К.?..

– Ну помню, Пана Александровна.

– Так вот, ты знаешь, какой забавный случай вышел однажды с этой шановной Паной? Однажды к ним во двор пришла какая-то баба с такой же вот примерно хорошенькой собачкой. Испросила баба: "Не знаете ли, товарищи, добрых людей, кому отдать собачку? А то мы проживаем в коммуналке и злые соседи не разрешают нам держать эту хорошенькую собачку". – "Знаю, – с достоинством отвечает тетя Пана. – Я знаю таких добрых людей. Ваша красивая собачка будет в хороших руках". Ну, а когда через час хозяйка собачки снова появилась в царьковском дворе по причине, что "дети сильно плачут, жалко им стало нашего Дружка, уж как-нибудь договоримся мы с соседями...", так бедная женщина вдруг стала выть, рыдать и кататься по родной сибирской почве. Потому что увидела – представляешь, – около сарая сушится на веревке маленькая такая хорошенькая собачья шкурка, с нее капает свежая кровка, которую подлизывает еще какой-то страшный лохматый песик, а два других вырывают друг у друга белую косточку с остатками красненького свеженького мясца...

– Перестань! – крикнула она.

Он смотрел на нее с ненавистью.

– А что такого? – якобы удивился он. – Простая рабочая семья. Давят собачек, шьют шапки и торгуют на барахолке. Нужно ведь людям чем-то жить? Они цветной телевизор в кредит купили. А то и еще у них была история: старого хрыча, папашу-вахтера, обсуждали на профсоюзном собрании, что он удавил на проходной двух псов. Так он отмотался, что он их придушил не во время дежурства, а во внерабочее время. Во внерабочее время давил он их вохровским ремнем, собачки хрипели, пускали розовые слюнные пузыри, вываливались синие языки...

– Да прекрати же ты!..

– Вам, конечно, удивительно с папой и Чайковским, что и так могут жить люди. Это, конечно, для вас грязь.

Я не знаю, зачем ты только за меня замуж пошла. Так вот, а профсоюзное собрание вахтеру задает вопрос...

– Прекрати! – вскочила она. – Или я дам тебе пощечину.

– Дай! – орлом глядел он, подымаясь из кресла.

– Негодяй! Я уйду от тебя! Завтра же уйду! Негодяй, что ты со мной сделал? – визжала она, ломая тонкие

руки.

– Я предупреждал тебя, что жить будет тяжело. Я не знаю, зачем ты за меня пошла замуж. Ты знала, что я получаю сто рублей? Ты что, считала, что я под твоим чутким любящим руководством с ходу буду получать тысячу? "Нам папочка присылает". Плевать я хотел на твоего папочку!..

– Негодяй! – не слушала она его. – Что ты со мной сделал! Я к маме уеду! Завтра же бери мне билет на самолет! Завтра же я буду искать себе квартиру!..

– А ну заткнись! – вскочил он. – Уедешь ты, знаю я, куда ты уедешь!.. Заткнись, тебе говорят. Соседи услышат!

Она и замолчала. Они и прислушались, тревожно обратив друг к другу свои хорошенькие мордашки. В самом

деле, а чем не хорошенькие?.. Он с эдакими бачками... длинными волосиками, свободный художник. Она... эдакая виолончель в длинном платье... В самом деле, наверное, хорошенькие; в самом деле, наверное, ждет их довольно хорошее будущее. Будет время, возможно, и – ого-го! – прогремят, понимаешь, имена, мы все еще увидим, мы все еще поймем...

Они и прислушались. Но тревога их была напрасной. За стеной мерно дула прежняя пластинка, но под нее уже плясами трепака, пол ходил от топота за стеной, слышались ритмичные выкрики.

– На семьдесят восемь оборотов, сволочи, пустили, – пробурчал муж.

– Малюленька! – Шелковые круглые глазки ее наполнились слезами. – Ну почему мы с тобой все время ссоримся?.. Давай попробуем не ссориться. Я ж тебе не мешаю рисовать твои картиночки, а зачем ты меня дразнишь?

– Картиночки? – насторожился он.

– Ну не картиночки. Картины, – зачем ты опять цепляешься? Давай лучше вообще никогда не ссориться.

– Ну что ж, давай, – не отказался он.

Облако

– Прогресс прогресс! Какой ты хороший, прогресс! Какой ты молодец, прогресс, что решил наконец разбудить нашу сонную землю! Повсюду тянутся необходимые башенные дома, упруго наполненные теплыми динамичными жильцами, и эти прыжки – через полпланеты ли или в космические сферы, и эта общность – стран, народов, рас; трогательное шествие под знаменами к сияющим целям и вершинам! Прогресс! Я люблю тебя, прогресс, и не стыжусь своих скупых слез...

Такую ликующую песнь мысленно пел я, идя по улице родного города, но не захватив с собой по рассеянности спичек.

Очнулся я в каком-то грязном клубящемся облаке, со свистом рассекающем окружающее материальное пространство, режущем глаза сухой пылью, душащем рот, уши, нос. Я немедленно вступил в схватку со стихией, и вскоре моя борьба увенчалась успехом. Я оказался у истоков облака.

– Товарищ! У вас не найдется спичек прикурить? – спросил я скромно одетого в ватную телогрейку и серые

полуботинки трясущегося мужчину, который, несмотря на ясный белый день, с нечеловеческим воодушевлением мелпыльный асфальтовый тротуар, вздымая к небесам уже упомянутые клубы.

– Товарищ, – вынужден был повторить я, ибо совсем не слышал меня этот простой человек, настолько он увлекся своим целенаправленным трудом.

– Эй, мужик, да ты что, глухой, что ли? – вконец обозлился я.

При последних моих словах он немедленно отставил метлу, прислонив ее к бетонной поверхности нового дома, и почесался. Пыль улеглась, и он стал разговаривать.

– А вот это – другое дело, – сказал он.

– А что такое? – поинтересовался я.

– А то такое, что – "мужик". Мужик – это правильно, а товарищ – неправильно. Какой я вам, к свиньям,

товарищ, когда вы меня видите первый раз в жизни?

– Но послушайте – ведь это же общеупотребительная форма обращения в нашей стране, – возразил я.

– Не знаю, что и в какой стране, – сухо ответствовал мужик. – А только знаю, что смысл должен соответствовать содержанию. Кабы мы с тобой поговорили, выпили чуток, то я тебе, может, и стал бы "товарищ", а может, и не стал. А пока ты мне "прохожий", я тебе – "метущий".

Ты должен был мне сказать: "Эй, метущий, нету ли у тебя спичек?" И я б тогда тебе сразу ответил, что есть. На, прикури...

Я и прикурил от пылающего этого огня сигарету "Ту-134".

– И меня угости, – сказал мужик.

Я и угостил Мы в задумчивости пошли к отдыхающей метле.

– Я люблю "Ту", но у меня нету "Ту", – сказал мужик. – Видишь вот– мету вместо "Ту", – пошутил он. – А у меня ведь мягкое интеллигентное лицо. Видишь? – показал он.

– На вид вполне приличный человек, – одобрил я.

– Все из-за невыносимого характера, – сказал мужик.

– Совершенно верно, наверное, – сказал я.

– Точно, – подтвердил он. – Я, видишь ли, как-то раз задумался: а что все это значит?

– Что "все"? – насторожился я.

– А вообще – все! – широко улыбнулся интеллигентный мужик. – Я, видишь ли, раз в газете прочитал:

"Подвергай в с е (курсив мой) сомнению".

–Ну?..

– Вот и началось. Был я тогда, в незапамятные времена, исполняющий обязанности руководителя в незапамятные времена, а прочитав такую фразу, сразу же самочинно установил у нас трехчасовой рабочий день, потому что обнаружил – у них работы на три часа, а потом все никто ничего не делают. Я и с начальством вел все шито-крыто, но подчинение не оправдало моего доверия, потому что из трех часов они стали работать пять минут, а это стало сильно отражаться на качестве выпускаемой продукции.

Я был вынужден покинуть производство.

– Дальше?

– Дальше у меня была жена Анюта. Я сказал ей, что поскольку в наших отношениях не на сто процентов наличествует то, что называется "любовь", то я от нее ухожу и буду приходить ее любить по субботам, что будет вполне соответствовать проценту искренности любви в наших отношениях. Анютка подала на развод...

Следующим номером моей программы было – проблема отдыха, где я был затейником-культмассовиком в парке культуры и отдыха имени не помню кого...

– Имени Горького, – сказал я.

– Правильно. Имени Горького. Там я заметил, что не очень-то кого интересует, чтоб ездить на качели вверх-

вниз, а также чтоб соревноваться ударом молота. И я тогда взял – е-мое!! – и поставил им там три киоска. Первый киоск – рассыпуха, второй киоск – рассыпуха, третий – тоже рассыпуха. Все остались очень довольные, а я тогда стал вот вынужден мести тротуар.

– Средь бела дня?

– Средь бела дня я мету тротуар. И в этом тоже есть основание. Понимаешь, когда тротуар выметается ранним

утром, то человечество не ощущает суммы труда, затраченного в чистоту, воспринимая чистоту как нечто само

собой разумеющееся. А когда вот так вот окунется он в грязь, да понюхает, да поморщится, сколько ее, грязи, то и призадумается – ведь верно это? Ведь это же верно, товарищ?

– Призадумается, – сказал я. – Это он точно – призадумается. Да ты, брат, я вижу, полный новатор и бунтарь? Все сразу перестроил?

– А чего там долго ждать, – сказал мужик, заканчивая курение. – И так долго ждали.

– Кого ждали?

– Все ждали. Человечество.

– Чего ждали?

– Всего ждали. Все-го. – Мужик широко развел свободные от метлы руки.

– Понятно, – сказал я.

– А ты сам-то кто будешь? – спросил он.

Я задумался.

– Журналист я, – сказал я.

– Это не ты написал "подвергай все сомнению"??

– Что ты, что ты, Господь с тобой, – испугался я.

– Ну и прощай тогда, – сказал мужик, сызнова принимаясь за работу.

– Но тебе в жизни еще повезет, – сказал я.

– А то как же иначе, – не удивился мужик. – Обязательно все должно быть...

И так махнул метлой, что я сначала подскочил, а потом, вновь ввинченный в грязное облако, со страшной силой куда-то полетел и вскоре оказался дома, где, сидя за зеленой лампой, все это и записываю неизвестно для чего. На стенах ряд произведений классиков: Шекспир, Достоевский, Большая Советская Энциклопедия. Жена в махровом халатике умильно бродит где-то рядом, временами окликая меня для вдохновения чарующим голоском чудного тембра. Думает, наверное, что гонорар большой ожидается, стерва! Я люблю ее и не стыжусь своих скупых слез. Она – как прогресс. Я люблю свою жену, и я люблю прогресс. А что – разве я не имею на это права? Нет, вы скажите мне, разве я не имею на это права? Разве зря гибли отцы? Разве я не имею на это права?