Текст книги "Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)"

Автор книги: Евгений Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

КТО-ТО БЫЛ, ПРИХОДИЛ И УШЕЛ

Во зле и печали

Однажды одна кра-асивейшая дама заходила со своим мужем в троллейбус. А зашла она уже без мужа, потому что ее муж отстал от троллейбуса, оттиснутый.

И кричал издали. Но дама, не чуя этого факта, решительно просунулась вперед и крепко уселась на латаное кожаное сиденье. Как раз впереди Андрюши-Паука, который ехал неизвестно куда и мечтал где-нибудь подбить деньжат.

Радостная, возбужденная дама, не оборачиваясь, спросила своего, как она думала, мужа, а на самом деле Андрюшу-Паука:

– У тебя медные копейки есть?

Андрюша же в ответ сначала вздрогнул, а потом и говорит:

– Да иди ты, тетка, к БабаЮ на шестой килОметр мухоморы собирать аль на хутор бабочек ловить.

Изумленная тетка, услышав незнакомый голос своего мужа, все-таки обернулась, изучила Андрюшу и страшно закричала:

– Негодяй! Хам! Апполон! Апполон!

А все-то пассажиры, никто и не знал предыстории всей этой истории. Почему и чрезвычайно удивились, что бабу кроют матом, а она взывает к древнегреческому богу красоты, покровителю муз.

Но все стало на свои места, когда баба, несколько успокоившись и всплакнув, объяснила, что Апполон – это и не бог вовсе, а ее муж, который исчез. Апполон Леопольдович Иванов, начальник производственного отдела треста "Нефтегазоразведка". "И уж он бы не допустил. Он бы защитил..." Суровой мужскою рукою, потому что он от своей супруги без ума, старше ее на одиннадцать лет, хотя и настоящий мужчина.

– А больше я не вижу в салоне настоящих мужчин! – вскричала Апполониха. – Где вы, настоящие мужчины?

Как вашей слабой сестре плохо, так вы сразу и потерялись по кустам...

А троллейбус сначала шел вдоль берега, затем же поднялся высоко в гору. Природа вся находилась в состоянии полной гармонии. Осеннее солнце грело стекло. Слепила излучина реки. И белый теплоход незаметно плыл, и на островах росли деревья цвета киновари и охры. Природа находилась в гармонии. Кольца и броши опечаленной дамы сильно сияли.

– Мужчины вы, мужчины! – горько повторяла она.

Тут-то многие и покраснели для решительных действий. После чего стали хватать Андрюшу за телогрейку, желая и в троллейбусе восстановить покой, справедливость, эстетику.

– Убери руки, а то протянешь ноги! – огрызался Андрюша.

Но его все-таки выкинули. На остановке народ глядел с любопытством. Андрюша почесался спиной о бетонный столб, подумал и сообразил, что он ехал вроде не туда, куда надо, мечтая подбить деньжат. А если отправится сейчас в какую-нибудь другую сторону, то непременно там деньжат и получит. Хотя бы немного.

Он и пошел вниз под гору пешком. И вскоре обратился с мелкой просьбой о деньгах к славному человеку приятной наружности. Прося ссудить ему до лучших времен небольшую монету денег.

Однако человек ему в просимой сумме отказал. И даже' грубо отказал, и даже обругал его всякими словами, после чего бич уныло поплелся дальше

Но как превратны случаи судьбы! Ведь человек этот и был пропавший столь внезапно Апполон Леопольдович! Да, это был Апполон Леопольдович, начальник производственного отдела треста "Нефтегазоразведка"! И совершенно напрасно думать, что он не дал денег потому, что не верил в лучшие времена. Просто он как пропал, то сразу весело огляделся и нырнул в ближайшую пивную. Но там, в пивной "Белый лебедь", было ужасно много народу среди захарканных полов и неоткрытых пивных бочек. И при полном отсутствии знакомых начальник производственного отдела, прекрасный муж, вышел из пивного зала во зле и печали. Почему и был строг.

Что же? Встретились, поговорили, разошлись. И ничего тут нету удивительного. Что тут удивительного? "Это– жизнь. И это нужно понять и принять", – как сказал бы один из моих знакомых, с которым я недавно окончательно разругался.

Младший Битков и старший Клопин

Ему купили кеды.

Китайские кеды на рифленой белой подошве с белыми резиновыми кружочками по бокам, на которых кольца, стрелки, иероглифы – торговый знак фирмы "Два мяча".

Он стрелой летел через весь город, прижимая покупку к груди. Он застучал засовом в деревянную дверь, и ему показалось, что прошел уже век, день и час.

Пока где-то в глубине дома не завозились и на крыльцо вышел небритый мужчина, который очень обрадовался, увидев мальчика.

– Сынок, – сказал он, – фью-у-ить.

А перед этим, незадолго до этого теплого осеннего вечера, в ихнем маленьком городке случилось нечто неожиданное, взволновавшее умы и сердца граждан: в городке появились стиляги.

"Любимым развлечением этой компании являются танцы, причем не где-нибудь в клубе или на площадке, а

на квартире, где единственным освещением является шкала радиоприемника, исторгающего дикие звуки. На столе у них водка, лук и черный хлеб. Посмотрев на них, на их брюки-дудочки, на их тарзаньи прически, под которыми нет ни одной мысли, хочется спросить: "Откуда они?"

– Откуда они? – говорили жители.

– Откуда они? – строго глядя на притихший класс, сказал завуч, появившийся в их шестом "А", чтобы провести урок географии. – Так сказать! Так сказать! Вы, ученики, все читали в газете про плесень, которая, э-э, стиляги. (Пауза.)

Там, вы знаете, что там поминается Клопин, то есть Костя Клопин, выпускник этого года. (Пауза.)

А брата его Вадима, ученика шестого "Б", вы, конечно, знаете, чш-ш, и знаете, что это тоже большой разгильдяй. Видимо, старший братец уже научил его, так сказать. Я займусь. А вы должны сделать вывод: Костя Клопин уже совсем было поступил в Политехнический институт, потому что сдал на пятерки. Но комиссия, прочтя статью, сказала: "Зачем нам такой стиляга студент?" Аи, очень нехорошо. А вы бы стали делать, как стиляги? Ты бы, Битков, стал танцевать в темноте? – обратился он к мальчику.

Все посмотрели на него. А он вскочил, бодро хлопнув крышкой парты, и отрапортовал:

– Никак нет!

А потом долго и с удивлением слушал завуча, образный рассказ учителя по географии:

– Красавец сибирских лесов пятнистый тигр вышел

на беспредельный простор Поранойской долины...

Слушал и думал о том, что явление завуча на урок состоит из трех циклов: сначала самшитовая указка с выжженным "ПРИВЕТ ИЗ КРЫМА", потом– пузо, обтянутое синим пиджаком, а потом – большая умная голова, набитая знаниями и диковинными рассказами по географии.

– И тигр беспокойно нюхает воздух и думает – чем может поживиться он среди фауны Поранойской долины...

И что это за долина такая – он не знает. И где она – на Сахалине ли иль на Камчатке, – точно не знает, не знает и сейчас – ставьте ему двойку.

Ему купили кеды. Ему дали денег, он купил кеды и прибежал домой, а обрадованный, по обыкновению, слегка выпивший папаша встретил его на крыльце.

Но он не слушал папашу, он скорей в дом, он скинул худые свои рыжие ботинки, напялил кеды и рывком зашнуровал их – чудно и горизонтально, как видел однажды у баскетболистов в кинохронике.

Пьяненький папаша хотел ему рассказать.

Хотел рассказать ему про свои несчастья, что он купил бутылку портвейна, а тут пришел родственник Иван, шофер с мясокомбината.

И выпил полбутылки.

И съел еще столовой ложкой банку какао со сгущенным молоком, которую папаша приготовил для сына, съел, приговаривая:

– Кохве очень вкусное. Я это кохве всегда с удовольствием ем...

Шофер, вор поросячьих ножек с мясокомбината.

Но он не слушал, он шнуровал кеды, и папаша улегся на кровать. Прикрыл голову газетой и скоро захрапел.

А над комодом, на котором стояли духи, шкатулки и альбом для фотографий, висело зеркало.

И он залез на комод и стал рассматривать кеды в зеркало. Штаны набегали на кеды, а кеды были матовы, от них пахло резиной, клеем, загадочным Китаем.

И он округлил глаза и понял, что это – не кеды, а стильные корочки на микропорочке, а на голове у него – кок, и не школьные, а брюки дудочки, и сейчас зазвучит музыка "от Сибири до Калуги все танцуют буги-вуги", и заколышется его рубаха навыпуск с обезьянами, и заколышется его галстук с голыми женщинами. И он смотрел в зеркало и видел: вот он уже с чувихами в Парке культуры и отдыха им. Горького, и народные дружинники режут уже брючки его ножницами и бреют голову с коком, и джазовые ударные, и "Ваг" и "Visky". Ион кинулся к папаше, сорвал с него непрочитанную газету и объявил гордо:

– У меня кеды, как у стиляги. Я теперь будут танцевать буги-вуги.

Папаша смотрел на него одним глазом, и физиономия его со сна сделалась багровой и синей.

Муха еще жужжала, осенняя муха в наступившей тишине.

– Хто? Как у стиляги? – недобро спросил он. – Ты – буги-вуги? Да я эти кеды стиляжные к черту топором по

рублю!

Сын пулей кинулся на улицу, папаша за ним, свернув по дороге комод, несколько стульев, так что зазвенело разбитое зеркало и еще какое-то стекло.

Он летел по родной улице, которая была тихая улочка и вся заросла свинячьей травкой, полынью, ромашками, а сзади "топ-топ-топ" и "Стой, сукин сын!".

– Если я – сукин сын, так ты – мой отец, – огрызался он на ходу.

Кеды все-таки обувь спортивная. Поэтому, когда попозже он осторожно вернулся домой, тот уже остыл и молча сметал в жестяной совок зеркальные остатки.

...А смертельно обиженный на весь белый свет старший Клопин, Костя, поступивший в Политехнический институт только на следующий год, устраивался в этот теплый осенний период на работу слесарем на паровозоваго-норемонтный завод, продолжая по вечерам упорно танцевать в темноте.

Иностранец Пауков

Пауков-то он хоть и утверждал, что никакой любви нету, и сам-то влюбился, находясь на последнем курсе очного обучения одного из институтов города Москвы. В одну уникальную, сильно вдумчивую, даже немного унылую оттого девицу по имени Лика. Любовь прошила сердце Паукова.

Но случай объясниться или вообще что-то предпринять все не выпадал, потому что Пауков и еще один, по имени Санек, крепко сдружились с африканским негром Джозефом, сыном князя.

У детей разных народов нашлось много общего, и они весь последний год беспробудно пьянствовали в общежитии. Была это довольно даже трогательная картина: на столе водка и колбаса, детдомовец Санек и их высочество, обнявшись, поют "Бродяга Байкал переехал", Пауков наяривает на гитаре, а по оставшимся квадратным сантиметрам жилплощади шатаются девушки определенного сорта.

А Лика была совсем другого сорта, высшего. У ней и родители были профессора, и брат служил в Польше. Пауков увидел ее сквозь теодолит. Он был на практике и делал привязку к триангуляционному знаку. Наклонился Пауков к окуляру и видит – босая Лика, в синеньких брюках, в кофточке с глубоким вырезом шагает по подмосковным ромашкам. А волосы-то у ней распущенные. А личико-то у ней вдумчивое. Любовь прошила сердце Паукова.

А потом и всё. Выдали на руки дипломы. Джозеф, плача и пошатываясь, улетел в Лондон, а наши двое поехали на домодедовский аэродром. Санек направлялся в Якутск, а Пауков в город К., которого он и был коренной уроженец.

В порту еще немножко выпили. Вот уж и Санек машет рукою, карабкаясь по трапу. И вот уж было совсем остался Пауков один, как тут появилась она. Она подошла, смело положила руки на плечи его, и волосы ее касались плеч его, и она сказала:

– Ты приезжай. Я все понимала. Я все понимаю.

Сунула ему в руку адрес и исчезла.

Как он добрался до города К., – не помнил Пауков. И не мог вспомнить никогда. Лишь адрес, адрес любимой:

"Москва, ул. Аргуновская..." – убеждал его, что была явь, что была любовь, а возможно, и еще будет!

Родной свой город Пауков нашел окончательно изменившимся. Деревянные дома почти все окончательно снесли. На углу висела афиша с приятным лицом Муслима Магомаева. Молодые люди шатались по проспекту Мира, треща транзисторными магнитофонами. Крупнопанельные дома глазели отовсюду тысячами одинаковых окошек. И лишь старая часовня на Караульной горе деликатно напоминала, что был-то век семнадцатый, а потом-то стал век восемнадцатый, а потом-то девятнадцатый, а сейчас-то, наверное, двадцатый.

Пауков невнимательно оглядел часовню и пошел работать по распределению в экономическую лабораторию.

А поскольку пареньком его сочли компанейским, то вскоре и снискал Пауков уважение почти всего коллектива. В курилке, например, он явно стал первый. Если что касалось футбола либо хоккея, то он тут знал все. И с работой быстро освоился. Слова "себестоимость", "фондоотдача" не застревали на его языке. Но особенно он любил рассказывать про Москву и заграницу.

– Я вот штаны приобрел в магазине "Три поросенка".

Не хочешь ли и ты такие? – простодушно предлагал ему коллега, кандидат технических наук Лев Пауков презрительно фыркал.

– Эт-то чтобы у меня подобная фиготина на второй день развалилась по шву? Нет уж, благодарим! Мы деньги

пускай и переплатим, но купим на барахолке джинсы

"Луи" и будем в них бегать тысячу лет, – говорил он.

И ведь действительно покупал.

Купил на Покровской толкучке и джинсы "Луи", и японскую кофту "Чори", и замшевые ботинки "Фанто".

Много чего есть на Покровской толкучке, и вы представьте себе путь путешественницы-вещи, летящей из-за океана на плечо нашего юного сибиряка. Тысячи километров! Десятки тысяч! Ужас!

Но покупал Пауков не просто. Не был Пауков барахольщик. Пауков имел цель.

А цель его была отдаленная: разодевшись в импорт и получив первый в жизни очередной отпуск, отправиться на Аргуновскую улицу за Ликой. Увезти ее, а может, и самому поселиться в Москве.

Он так и сделал. Прибарахлился, получил очередной отпуск, встал, смотрит на себя в зеркало и не узнает.

– Да это ж прямо иностранец какой-то, а не Пауков, – восхитился Пауков.

И весь долгий самолетный путь всячески из себя корчил: то сигаретку держит с понтом в двух вытянутых пальчиках, то воды потребует, минеральной, и пьет ее мелкими такими культурными глоточками.

И к Москве он уж до того ошалел, что взял да и написал на бумажке:

МОСКАУ. АРГУНОВСКА. Надо.

И всем тыкал в нос эту самую плотную бумаженцию.

И все-то, дурачки, и показывали – как да куда ему, сибирской нахалюге, проехать.

Так он оказался на Рижском вокзале. Сел в троллейбус и вышел из троллейбуса, держа в кулаке букетик ландышей.

Вышел и оробел. Потому что дома кругом – еще крупней, чем в городе К., – громадные белые дома, и глазеют уже не тысячами, а миллионами одинаковых окошек. А под ногами еще и асфальта даже нету. Валяются лишь ржавые трубы какие-то да ломаные батареи парового отопления.

Оробел Пауков. Сунулся было туда, сюда. Не знает, куда идти. Робел, робел, а вдруг и видит – тихо сидит под деревом мужик в телогрейке и кирзовых сапогах.

Пауков и бросился к нему со своей бумажечкой.

А мужик он такой оказался очень сдержанный. Он бумажечку взял, почитал, повертел и спрашивает Паукова:

– Так и что?

– А не понимай я! – убежденно отвечает вошедший в

роль Пауков.

Мужик тут остро глянул на Паукова и говорит:

– Стало быть, фройндшафт, камарад?

Ну, Пауков на это промолчал. Рукой ландышевой махнул только, что – да, дескать. А мужик не отстает:

– Ду ю спик инглиш?

А вот это Пауков сразу понял. Он и в школе, и в институте английский изучал.

– Ноу, ит из нот, – отвечает.

– Парле ву франсе, – вязнет мужик. И взгляд у него определенно нехороший. Даже, можно сказать, злобный у

него взгляд.

– Нон, – покопался в памяти Пауков.

– Итальяно? – осклабился мужик. А Пауков уж тут ничего отвечать не стал, а просто протянул руку за бумажкой.

А мужик тот вдруг неожиданно быстренько вскочил и закричал тоненьким фальцетиком:

– Ах ты, курва! Штатника-фээргэшника из себя корчишь, курвища! Лифтеру с "Метрополя" мозги пудришь!

И, схватив кусок ржавой трубы, бросился на Паукова.

Завязался жаркий бой. Нервный патриот съездил Паукова по спине, отчего замечательная пауковская куртка сразу же лопнула, а нейлоновая рубашка треснула.

Пауков подставил врагу подножку. Падая, лифтер ухватился за пауковский карман и вырвал его с мясом. Обозлившись, Пауков пнул распростертого лифтера, и у Паукова оторвалась подошва.

Пауков, совершенно потеряв чувство меры, хотел и еще пинать подлеца, но тот сделал вид, что окончательно умер.

Пауков тогда пощупал себя и свою одежду, плюнул, положил на якобы умершего мужика букет и потащился обратно.

Он был мрачен. Он летел в город К. и был мрачен. Он открыл дверь квартиры своим ключом и был мрачен. Он снова смотрел в зеркало и был мрачен.

– А вот был бы ты, Федька, в телогрейке, например, так ничего бы с тобой и не сделалось. Я помню, папочку

нашего раз хотели подколоть в тридцать девятом году, а у них ничего и не вышло, – сообщила Паукову его старенькая мама, поднявшаяся с постели и тяжело передвигавшаяся на больных ногах.

Пауков мрачно глянул на нее и сказал:

– Дала б лучше чо пожрать, мама. А то второй день не жравши, с Москвой этой.

– А я щас супчик разогрею, – обрадовалась мама. – Вкусный супчик, с тушенкой.

И она обняла сына. И Федька обнял ее и прижался колючей щекой к ее морщинистому лицу.

– Ты жениться, что ли, ездил, Федька? – жалобно сказала старуха. – Так ты женись, на меня не смотри.

Я – как-нибудь. У меня тетка Катька пока первое время поживет. Ты о себе думай. Ты что быстро вернулся-то? Ты женись! Ты что?

– На хрен бы мне это сдалось, – пробормотал Федька, морщась.

Стыковка

Высоко, подобно птице, воспарил над крутым берегом родной реки Е., вечно текущей в мудрый океан, наш шикарный крупнопанельный пятиэтажный дом с плоской крышей. Дом, в котором мы все и живем, и дай-то нам Бог жить тут и еще тыщи лет: тихо, мирно и счастливо.

Красивый дом. А строил его выпускник строительного факультета и отчаянный игрок рок-группы молодой Вовик Лифантьев, сын самого Лифантьева, замечательного человека, который до всего дошел своим умом. И только одного, седой и мужественный, никак понять не мог: зачем это крыша может быть у дома плоская, когда крыша должна быть у дома двусторонняя и покатая, как всегда водилось у русских на Руси.

– Ты пойми, батя, – усмехался Вовик. – Прогресс не топчется на месте. Весь Запад давным-давно функционально использует высотное пространство: стоянки для автомобилей, бары, танцевальные площадки...

– Бары-растабары, – хмурился старый Лифантьев. – Вот в том-то и дело, а вдруг и у нас найдутся любители

сплясать на крыше... в голом виде? – испытующе поглядывал он на Вовика.

– Ну уж ты как загнешь, старик! – хохотал Вовик.

И на этом специфический их разговор обычно и заканчивался. Потому что хоть и хмурился старый Лифантьев в глубине своего громадного кабинета, но втайне был доволен успехами сына. Подумать только: казалось, еще вчера дед отбирал у злобных кулаков зерно, бессонный отец дни и ночи колесил по району, поднимая сельское хозяйство, а сын – вон куда шагнул! Сам строит громадный дом. Справится ли? Не подкачает ли? Ведь есть в нем еще определенная легкомыслинка: вот ввязался в дурацком оркестре участвовать вместе с другими патлатыми. Что в этом хорошего? Что красивого?

Сомневался, как видите. А Вовик взял да и справился – чего там... По камушку, как говорится, по кирпичику... Вознес с помощью рабсилы и чудной техники все эти пять этажей с плоской крышей. Стоял "худой плечистый парень в спецовке", как писали о нем в газете, стоял, смущенный, под взглядами зевак и объективами телерепортеров.

Ну, а сразу же после завершения строительства куда-то из города и исчез. Сразу же и пропал после небольшого митинга, знаменующего завершение стройки. После небольшого торжества, где пенсионер Фетисов рассказал всю свою нелегкую трудовую жизнь, а оркестр медных труб духовой музыки исполнил "Прощание славянки" – вот тогда он и исчез непосредственно после того, как ЖЭК тожественно приступил к раздаче населению квартирных ключей. И никогда больше в городе не показывался, хотя многие им интересовались.

И потекли, потекли в новом доме счастливые мирные дни сибирской золотой осени. По утрам туман стлался над голубенькой рекой Е., опадала, ставши желтой, зеленая листва, а люди, разместив свой скарб по приличным углам, радостно выходили теперь на балконы курить папиросы и сигареты. Вот уж и первые заморозки ударили, и вдруг потемнело небо, затянули его свинцовые тучи, и зарядил на землю нудный осенний дождичек. И лил, и лил, и лил. И тут-то все и началось.

А именно – возвратился Фетисов[1]1
  Однофамилец Н.Н. и В.К. Фетисовых. Случайное совпадение по не зависящим ни от кого обстоятельствам. (См. «Белый теплоход», «Душевные излияния и неожиданная смерть Фетисова».)


[Закрыть] утром к себе домой со строгой службы в добровольной народной дружине и видит: в квартире лужи на полу. Да такие широкие, такие глубокие, что, будучи ребенком, свободно можно и парусные кораблики пускать, если, конечно, хорошенько дуть.

Напрягся ветеран. Добавил к имеющимся на лацкане многим значкам и медалям еще несколько и отправился выяснять отношения на второй этаж, где жил другой слой общественного пирога – Иван Иваныч Рамбургер, кандидат каких-то особенных наук и без пяти минут доктор тех же наук.

– Вы что же это, товарищ? – ответственно сказал Фетисов. Но Иван Иваныч встретил его совсем печальный.

Закутавшись в шотландский плед и близоруко щурясь, он крутился с тазами и трехлитровыми банками среди собраний сочинений классиков и основоположников, тихо ругаясь русской матерщиной.

– Льет! – уныло мотнул он высоким лбом. – Я уж хотел было подняться, да стесняюсь, знаете ли, как-то...

– А вот мы ей сейчас, – выстрожился Фетисов. – Правила нарушать никому не позволено, хоть кто есть

кто.

И вот уже вдвоем с напряженным и по-хорошему взволнованным Рамбургером они деликатно застучали ногами в упругую дверь разведенной Сони Игнатович, которая, хрупкая, как лилия, пела по вечерам в кинотеатре "Октябрь", опершись в лучшем платье о черный рояль и чаруя публику волшебными пассажами своего колоратурного голоса.

– Это – ужасные, зверские люди. Хамские, непорядочные, плохого воспитания. Я их сколько раз умоляла, а

они лишь хохочут, – заплакала красавица, одной рукой доверчиво цепляясь за Рамбургера, а другой, окольцованной, указывая на ходуном ходящий и одновременно протекающий потолок.

– За мной, товарищи! – не растерялся и тут Фетисов. И лихо скакнул на четвертый этаж, откуда и разливались,

подобно потоку, надсадные звуки лихой гармоники.

– А вот я щас как тебе засарачу по харе, чтоб ты наменя бочку с паром не катил, – сказал, икая, Фетисову

могучий слесарь Епрев.

– А ну прими руки! – истошно взвыл Фетисов. – Совсем распустились, понимаешь!

– А в чем дело, Сережа дорогой! – прекратили на этот крик пляску среди водяных луж какие-то мордастые молодые люди, высовывая в дверь свои морды.

Сонечка побледнела и прижалась к Рамбургеру. Тот еще более напрягся. Лишь Фетисов был тверд.

– Не сметь! – взвизгнул он, отступая. – Дом в нетрезвом виде заливаете! А знаете, что за это бывает?

В ЖЭК на ковер пойдете!

– Нет, старый деда, нет, что ты! – взволновались тогда молодые люди, высыпая на площадку. – Как мы можем, будучи сами специалистами? Ты – выше ищи, да мы с тобой и сами пойдем для компании.

– Ага! Вот это – другой разговор, – сказал остывающий Фетисов.

И вот уже все вместе, всем дружным коллективом они стали сильно ломиться в квартиру № 13, как раз туда, где я тогда жил да и до сих пор проживаю: тихо, мирно, счастливо, значительно изменившись к лучшему.

Ну, и появились они (спасибо, товарищи!) как раз вовремя, потому что я вот именно как раз в тот самый момент, поддавшись минутной антинаучной меланхолии пессимистического мировоззрения, совершал идеологически неправильный поступок. А именно – приглядывал, что мне ловчее сделать: повеситься на оконном карнизе или, наоборот, напустив полную ванну горячей воды, взрезать в последней подобно римлянину постылые вены и уйти в мир иной, где ничего нет, но есть все.

А тут-то и подоспела депутация. Я сначала сильно струсил, решив, что мои добрые соседи стали гуманные до ясновидения. Но потом мы со всем быстро разобрались, и все стали молча смотреть на мой потолок, с которого все лились и лились косые струи.

– А давайте-ка, товарищи, поднимемся, что ли, еще выше, может, там какое нарушение? – предложил Рамбургер, поправляя роговые очки и почему-то смущенно откашливаясь.

И мы все вышли на плоскую крышу и стали смотреть в небо.

А с неба все хлестали и хлестали косые струи. Небо все было затянуто свинцовыми тучами, и не предвиделось тем тучам ни конца, ни просвета.

– А вот жалко, что у нас нету телескопа, – сказал вдруг Фетисов.

– А зачем? – приоткрыла Сонечка свой алый ротик.

– А затем, что мы бы могли наблюдать стыковку двух космических кораблей, "Апполо" и "Союз", – важно сказал Фетисов. – Мы бы могли своими глазами увидеть, как американские астронавты слились в едином поцелуе с нашими парнями, а те передают им семена деревьев, произрастающих на территории нашей Родины, – гордо сказал Фетисов. – Мы бы стали свидетелями исторического явления!

– Неужели? – удивилась Сонечка, все еще прижимаясь к Рамбургеру.

– Ох и чудак же ты, товарищ Фетисов, мечтатель, – улыбнулся кандидат и без пяти минут доктор. – Да ты

представляешь, какое для этого нужно увеличение?

– А это от телескопа зависит! – с головой нырнул в спор Фетисов.

И тут я истерически расхохотался. Все посмотрели на меня с изумлением.

– Ты чо? Тово? – Епрев повертел заскорузлым пальцем около виска. Я сразу посерьезнел.

– Я – нет. Я все думаю, куда ж этот клятый прораб девался?

– Вовик Лифантьев? Волосатенький? – обрадовалась Сонечка, отстраняясь от Рамбургера. – Я знаю. Они уехали. Серж Шиманский организовал ансамбль "Звонкие голоса", и они куда-то уехали. Куда-то на Таймыр, что ли, или в деревню. Противные, меня не взяли. У, противные!

– Во дает начальник! – ахнул Епрев.

А Рамбургер вдруг покраснел и сердито выкрикнул:

– Жаловаться надо, товарищи! Жаловаться на такое безобразие, понимаешь! Ну и что, что он сын Лифантьева?

Не те времена. Да и самому бы Владимиру Алексеевичу не мешало подумать, кого он вырастил. Предлагаю написать письмо в газету!

– Правильно, – сказала Сонечка.

– А начать надо так, – сказал Фетисов. – "Дорогая редакция, как ты думаешь, что легче: дом построить или

на гитаре дренькать?"

Я хотел еще раз истерически расхохотаться, но передумал.