Текст книги "Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)"

Автор книги: Евгений Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Метаморфозы

Вариации на тему, заданную М.Булгаковым

Скромный студент Миша, уроженец села Кубеково, К-ского края, сидел на весенней скамеечке около Речного вокзала и зубрил лекцию по философии.

– ...они утверждают, будто коллектив подавляет личность, обедняет ее духовный мир, что личность якобы растворяется в коллективе, а ее интересы приносятся в жертву коллективу...

Молодость, молодость! Весело пригревало солнышко. Студент прищурился и замурлыкал:

Я помню те часы и дни,

Когда ты радостно встречаешь.

Я отращу себе усы,

И ты с трудом меня узнаешь.

После чего заметил, что рядом с ним развалился какой-то субъект в щеголеватых одеждах. Субъект не сводил с Миши счастливого взгляда.

– Ты что вылупился? – удивился Миша.

– Зовут Василием, – сказал субъект и быстро стал раскрывать свою звериную сущность.

– Я вижу – вы культурный и, таким образом, интеллигентный человек. А я вот был в Москве, и там на Кузнецком мосту, за большие деньги, конечно, хулиганы продают книги Ницше и Шопенгауэра. Скажите, эти имена вам что-нибудь говорят? – вопрошал он, сладко улыбаясь и обнимая Мишу за плечи.

Вследствие этих жестов Миша понял его неправильно.

– Да. Говорят, но я не знаю, что, – пробормотал он, холодея и пытаясь отстраниться от возможного негодяя.

– Я понимаю. Вы инстинктивно не доверяете мне. Не бойтесь, я – ваш друг. Я просто хочу сказать вам, что

идеи всех без исключения философов – это сырая масса вроде теста. Неплохо бы из этого теста слепить громадный колобок и испечь на наши именины огромадный каравай, включив сюда даже, может быть, Троцкого, а может быть, даже и Герберта Маркузе, – лепетал Василий, доверительно заглядывая в Мишины кари глазки и хватая его за коленку.

– Он самый и есть, – в отчаянье и тоске подумал Миша и сухо ответил:

– Троцкий был разоблачен задолго до моего рождения, а реакционное учение Маркузе мы еще не проходили.

Василий нахально подмигнул студенту.

– Я прекрасно вас понял. О! Я понимаю. Я всегда поражался широкому кругозору и начитанности русских людей. По-моему, это оттого, что они читают в очереди, – высказался он.

Вот тут-то Мишеньку и осенило.

– А! Вон ты кто! Да это же идеологический диверсант, товарищи! Хватайте его! – вскричал молодой человек.

Лицо разоблаченного незнакомца исказила злобная гримаса.

– Тише! Ну, тише! – зашипел он.

– Нет, негодяй! Я не буду тише! Я не буду тише! Хватайте его! Что же вы смотрите! – во весь голос крикнул

смелый студент, обращаясь к уже скопившейся некоторой публике.

И тут щеголь Василий выхватил из-под дакронового пиджака кривой самурайский меч. С криком "банзай!" и со свистом он взмахнул мечом, срубив советскому студенту голову.

Отрубленная голова покатилась по заасфальтированному склону и утонула в реке Е., а сам студент погрузился в глубокое забытье.

Когда он очнулся, то прошло уже довольно много времени, потому что за окном была глубокая ночь. Многие больные храпели, а над Мишиной головой склонился дюжий санитар. Его простое лицо лучилось добротой.

– Очнулся, голубчик, – ласково сказал медицинский работник.

– Я очнулся, но где же он? – хватая воздух запекшимися губами, пробормотал студент.

– Кто он? – вроде бы не понял санитар.

– Диверсант, бандит и шпион.

– Бог с тобой, голубчик, – перекрестился санитар. Но молодой человек не поддался на крест, а, вскочив в одном исподнем, заорал:

– Сбежал! Японец сбежал! Его с ходу надо ловить!

Остальные проснувшиеся больные были очень недовольны нарушением их постельного режима. Они даже хотели бить Мишу, но санитар деликатно и вместе с тем решительно прервал их неправильные действия. Он позвал медсестру, и та уколола больного длинным шприцем, отчего тот и уснул с легкой улыбкой на устах.

А проснувшись утром следующего дня, он узнал, что попал на улицу Хабаровскую в К-ский сумасшедший дом.

Там было очень много интересных людей. Один изобрел шрифт зеркального отражения, другой полюбил гуся и привел его венчаться в ЗАГС Центрального района, третий сделал себе из консервной жести медаль "За освоение целинных земель". Были там писатели, были там и поэты. Они сидели на корточках и читали друг другу свои замечательные произведения. И никто их не обижал.

Настало время обеда. И тут Миша увидел своего знакомого, Васю-самурая. Тому было поручено раздать больным красивые алюминиевые миски, с чем он и справлялся весьма успешно. Пока на него не налетел сияющий Миша.

Он обнял разносчика мисок и закричал:

– А я-то подумал! Я так рад, так рад! Вы, оказывается, не идеологический разбойник, а натуральный псих.

А мне любой наш псих милее человека чуждой идеологии.

Разносчик же, вопреки ожиданиям многих, не трахнул студента мисками по голове, а просто сказал:

– Брат! Вот ты и узрел истину! Давай же запоем вместе!

И они запели вместе, Василий и юноша. Звуки лились и плыли над бедными головами, над сумасшедшим домом:

Скоро увидим царя царей

И ты, брат, и я.

Скоро араба обнимет еврей,

И ты, брат, и я.

И они запели. Звуки лились и плыли над бедными головами, над сумасшедшим домом, над улицей Хабаровской, над Советским Союзом, над земным шаром. Плыли и затухали в межгалактических пространствах.

И на этом мы, автор, оставляем наших героев. Злые языки скажут, что делаем мы это зря, что нам и самим бы неплохо там остаться. Что ж, по-видимому, они правы, но всякому овощу – свое время.

Под солнцем

Был месяц июнь, начало. Уж и зазеленела листва на тополях, уж и небо заголубело. Оно стало совсем-совсем голубое-голубое. Такое совсем-совсем голубое-голубое и радостное-радостное, что дальше уж и некуда. И если бы даже бы какой-нибудь другой бы захотел бы, чтоб оно стало еще более голубое-голубое и радостное-радостное, то уж и фиг ему с маслом. Потому что существование в природе неба голубее существующего невозможно да и, пожалуй, не нужно.

С такими мыслями стоял я под солнцем в небольшой извивающейся очереди за симпатичными огурчиками. Огурчики были зелененькие и по цене 3 рубля 50 копеек килограмм. Но не это важно.

Стою. А одна женщина другой тихо говорит:

– Замечайте, Нина Сигизмундовна! У ей в левом ящике огурчики-то посимпатичнее будут, чем в правом.

А Нина Сигизмундовна ей отвечает:

– Тише вы, Фекла Карповна.

А инвалид один куражится, поет:

Аи и настает зи-и-ма лютым ма-ро-о-озом!

Ай-ди-ри-ри! Ай-ди-ра!

А студент прижал к груди свежий номер журнала «Огонек» (редактор А.Софронов) и смело вглядывается в окружающий мир пытливыми глазами.

А мне, наверное, солнце голову напекло.

– Как бы пробуя окружающий мир на зубок, – забормотал я. – Каков он? Как примет взятого на баланс

молодого человека? Куда? Как? Зачем? Почему?

Сто дорог тут на пути, и все смогу пройти! –

запел чистый голос из ближайшего транзистора.

– Всюду! Всюду жизнь! Все живут! Все действуют! Все поют! А я? Кто я? Человек мягкий, робкий до идиотизма, путаник. Но с другой стороны – как бы даже и украшение. Я и честный, я и – соль, я и – кит, а также я и – ось. Но ведь и это – ошибка. Тут бедой пахнет! Тут – зыбкость! Тут от зыбкости беда выйти может! – продолжал бормотать я.

И ведь действительно солнцем сильно напекло мне голову, потому что лишь дошла до меня очередь, так и я решил пошутить вместе со всеми.

– Свешай-ка мне, доча, огирков полкила – похуже да покривее! – лихо крикнул я.

Очередь и златозубая продавщица разинули рот. Блестели под солнцем зубы, а золотые – нестерпимо. А я, выдержав эффектную паузу, добавил:

– ...для моей тещи!

Очередь расхохоталась, а златозубка, трепеща крашеными ресницами и грациозно оттопырив мизинчик, стала отпускать мне товар.

– Аи да парнишка лихой! – сказала очередь.

– Лихой парень! – повторила очередь.

– Все они лихие, – вздохнула очередь.

– Надо ж такое придумать – для тещи похуже да покривее! – восхитилась очередь.

А я скромно потупился и добавил:

– И чтоб в одном был еще и червяк.

И тут случилось вот что. Одна маленькая такая высохшая старушка, как-то ушедшая из поля моего зрения, сильно засуетилась. Она подскочила ко мне, тряся птичьими кулачками, и спросила серьезно:

– Это почему?

– Что "почему"? – растерялся я.

– Это почему? Что она тебе такого сделала?

– Так я ж пошутил. У меня и тещи-то нету. Я – холостой. Как говорится – неженатый, – оправдывался я.

– Дай мне свой адрес! – бушевала старуха. – Я поеду к ней сказать про твое поведение! Ты – кто?

– Я? – пискнул я. – Я – это я.

– Ты – паразит! – крикнула старуха. – Ты зачем врешь?

Я остолбенел.

Остолбенела и очередь.

Все остолбенели. Лишь продавщица не растерялась.

– А ты, бабка, не вмешивайся в чужую семейную жизнь! – звонким голосом сказала продавщица.

Тут-то старуха и заплакала. Она плакала и вытирала слезы выцветшим ситцевым платочком. И у ней кривились потрескавшиеся губы. И седые космы разметались. Очередь молчала. Я бросился утешать старуху, но она оттолкнула меня и ушла.

Я был сильно сконфужен, а она вроде бы потом повесилась.

Да-да, повесилась, потому что я слышал – у нас в городе недавно повесилась какая-то старуха.

Впрочем, что же это я вру? И вовсе она не повесилась, а выкинулась из окна. Это в троллейбусе рассказывали, что, понимаете ли, жила вот такая тихая старуха в городе, на сундуке, проклеенном изнутри картинками времен коллективизации. У ней дочка в городе была замужем, вот она и жила. Слушала радио, как там поет Муслим Магомаев, полы мыла да белье стирала. Обижали ее или не обижали, а так вот она и жила. А раз принесла из молочной домой детское питание, пошепталась в уголке с Иисусом Христом, раскрыла окошко да и упала вниз головой с пятого этажа.

Впрочем, что же это я вру? И вовсе она не с пятого упала, а с четвертого. Опять я все перепутал. Действительно ведь я – путаник, человек мягкий, робкий до идиотизма! Господи! Как мне грустно! Я бы с удовольствием попросился, чтоб меня расстреляли, да знакомые говорят – это очень больно.

Одеяло Сун Ятсена

В возрасте от десяти до четырнадцати лет я сильно страдал от расстройств и затруднений речевой функции. Я в возрасте от десяти до четырнадцати лет сильно заикался.

Я стал заикаться, и родные меня тут же сразу взялись лечить. Они перво-наперво повели меня на улицу Достоевского, в деревянный флигелек, где скромно существовала расторопная старенькая бабенка.

Родные изложили ей суть вопроса, и бабенка согласилась. Она сказала, что пойдет и лишь приготовит лечение, от которого речь моя польется полным потоком.

И она ушла, а родные стали вполголоса обсуждать достоинства и недостатки надкроватного крашеного ковра. Там лебедь с лебедушкой свились белыми шейками на зеленой воде близ розового замка, и душно, и сухо было в деревянном флигельке на улице Достоевского.

Скрипя половицами, я скользнул вслед за бабенкой. И увидел – бабенка сыплет в стеклянный стакан обыкновенную поваренную соль, цена которой 6 копеек пачка. И заливает соль обыкновенной водой из кадушки.

– Ц-ц! – сказал я.

Бабенка разохалась, швырнула стакан и заматерилась русским матом. Прибежали родные, а бабенка им нахально объявляет:

– Ваш щенок уже заранее сглазом сглазил все мое приготовленное лечение...

– ...цена которому – дерьмо, – мысленно продолжил я, взятый родными за ухо и выведенный из флигелька на

пыльный простор тихой улицы Достоевского.

А потом обратились к ученой девице. Она приехала из Москвы с запасом свежих знаний, и ее аккуратненькая причесочка светленькими колечками спадала на ее розовые ушки. Девица, мило улыбнувшись, сказала:

– Ну и как же нас зовут?

Опешившие родные поспешили объяснить молодому специалисту, что сам я, безусловно, не в состоянии ответить на и столь даже простой вопрос, что мне нужна врачебная помощь. Но девица махнула пухленькой ручкой с золотым перстеньком и мигом развеяла их темноту.

– Как нас зовут? – настаивала она, впиваясь в меня зеленым пронзительным глазом.

– Женя, – выдавил я и, к своему удивлению, заговорил легко и свободно: – Меня зовут Женя. Я все четыре

класса был отличник.

– Вот оно как! Видите? – сияла девица. – Вот как славно!

И, выслав изумленных родных за белую дверь, раскрыла передо мной длинную книгу с цветными картинками.

– Голод гонит волка’ в лес. Повторяй, – сказала девица.

– Не волка’, а волка, – поправил я, глядя на девицу с восхищением.

– Почему волка? Волка’! Читай, – пока еще улыбалась девица.

– Голод гонит волка в лес! – крикнул я.

– Я же сказала что не волка, а волка’!

– Нет, не так! – обозлился я.

– Волка’!

– Волка!

– Слушай, что тебе говорят старшие!

– Хорошо, – согласился я, но, открыв рот, вдруг снова обнаружил полное отсутствие речевых способностей.

Будучи ребенком нервным, я тут заплакал, зарыдал, был уведен, видел во сне фашиста в каске, кричал, шумел. Нехорошо вышло!

Но зато вскоре после этого нехорошего инцидента и состоялось мое знакомство с владельцем одеяла Сун Ятсена.

Я пришел к нему сам. Меня направили, и я пришел сам. Он встретил меня сердечно и энергично.

– Болеешь, мальчик? Ничего! Быстро подштопаем!

Стихи пишешь? Пиши, брат, полезнейшая вещь! Раз ехал в троллейбусе. Мотор загорелся. Все спаслись. Хромаю.

Пион лучше розы. Роза – эстет. Тебе не понять. Мальчонкой жил в Харбине. Ночевал Сун Ятсен. Осталось одеяло. Наследство. Повезло – музеи не знают. А то заберут одеяло.

Стрекотал, а сам был низенький, толстенький, с четкой щеточкой усов. Жилет, цепочка.

– ...мальков зеркального карпа! Представляешь, мальчик! Наука! Завозят самолетами. Самолетами же гасят лесные пожары. Наука!.. Иногда думаю – если бы Иисус Христос не умер так рано...

– Вы-ыже-едок-тор? – спросил я.

– Да! – важно ответил доктор, он же владелец одеяла Сун Ятсена. – Я – доктор, и мы сейчас же начинаем сеанс.

Он напыжился, надулся, растопырил короткие пальцы и страстно зашептал:

– Спать! Спать! Вы ничего не видите, ничего не слышите, ничего не чувствуете! Вы расслаблены. Вас ничего

не волнует. Я повторяю – ни-че-го не волнует. Ни-че-го.

Спать! Спать! Спать!

Исключительно из вежливости я опустил веки и ровно задышал. Довольный владелец одеяла подошел к окну и закурил вонючую сигарету "Памир".

Покурив, он вынул из шкапчика прозрачную колбу на длинном шнуре. Он включил колбу в электрическую сеть, и колба наполнилась голубым сиянием. Повеяло озоном. Доктор поднес колбу к моему темечку. Повеяло озоном. Голову приятно покалывали неведомые мне, миру и доктору искорки. Тут-то я якобы и проснулся.

– Сладко ли спалось, мой мальчик? – лукаво осведомился доктор.

– Я спал? Я заснул? – исключительно из вежливости не поверил я. – Мне казалось, что лишь только что вы

мне говорили про одеяло Сун Ятсена.

– Ты спал целых десять минут! – торжественно воскликнул доктор. – Ты спал десять минут, а это отнюдь не

мало!

Понятно, что к такому замечательному человеку я повадился ходить. Вернее, даже не ходить, а ездить. Я ездил к нему в больницу на старом велосипеде "ЗИФ" до самой осени, до сентябрьского ледка в лужах, до первого пара изо рта, до тех пор, пока не схватил воспаление легких и лег дома на улице Засухина в железную кроватку, где над кроваткой – радиодинамик, а на стуле – пилюли, а в руках– книжка "Гекльберри Финн".

А когда встал с постели, то была уже полная зима. Белые хлопья облепили кудрявое лицо В.И. Сурикова в одноименном сквере. Ветви сквера трещали под снеговой тяжестью. Дети прикручивали к валенкам коньки.

А доктора-то уже и не было. Я пришел, а никто и не знает, где доктор есть. Сказали только, что он уже больше не принимает и принимать не будет и что он уже не состоит в штате. И что его уже нет. Нет его – и все! Вот так!

Вот так! Надо ли говорить, что общение на заре мышления с подобными выдающимися личностями не довело меня ни до чего хорошего?

Надо ли говорить, что заикаться сильно я, конечно, перестал и нынче заикаюсь умеренно?

Надо ли говорить, что к своим двадцати семи годам я весь совершенно и облысел, как шарик, и переменил одиннадцать мест работы? Облысел, в чем тайно обвиняю вышеупомянутую колбу.

Надо ли говорить, что вокруг меня всю жизнь кружат какие-то странные фигуры, которые мне несут всякую чушь и дичь? Свежий пример: недавно в Москве одна девушка звала меня в общество дружбы с неземными цивилизациями, где уже есть многие, которые видели марсиан, а летающие тарелки в этом обществе видели все.

– Вы спите! Проснитесь! – кричала девушка, тряся меня за плечи около здания Московского университета на Ленинских горах. – Вы делаете не то! Вы спите! Вы думаете не о том! В вас нет и одного сантиметра глубины! Мне жалко вас! Вы читали Карла дю-Преля, его "Философию мистики"?

И она заставила меня прочитать толстый том, из которого я запомнил только: "Мир и человек – вот две загадки, вокруг которых..."

А дальше я ничего не помню.

А дальше я ничего не знаю.

Не знаю, например, куда девался мой последний доктор, владелец одеяла. В городе поговаривали, что он хранил дома завернутый в грязную тряпочку фабричный слиток золота размером 10 на 2 см., слиток, на котором было вычеканено Аи-99,99.

Но также и говорили, что он хранил дома пулемет, из которого чечены убили учителя, который был сначала бедный и честный, а потом возил в "Москвиче" наркотик анашу, которую выращивают дехкане на тихих делянках счастливого Узбекистана...

Какие чечены? Который учитель? Который пулемет? Которое золото? Вы скажите – разве можно всему этому верить?

Я не знаю. И меня это не тревожит! Меня многое не тревожит. Меня это не тревожит.

Меня тревожит другое. Одеяло! Да-да, одеяло!

Где одеяло беззаветного Сун Ятсена, одного из видных деятелей китайского национально-освободительного движения, организатора и вождя партии Гоминьдан, которая была сначала массовая и народная, а после смерти Сун Ятсена превратилась в контрреволюционную и боролась с молодым Мао Цзэдуном, который, в свою очередь, был сначала массовый и народный, а потом превратился в оголтелого антисоветчика?

Где одеяло? В музеях ли? Но я пошел в музеи, и там нет одеяла. Там нет одеяла Сун Ятсена.

Ах, неужто же и оно затерялось в бескрайних просторах Сибири, где пропадают вещи и люди гораздо более крупные, чем одеяло?

Влечение к родным деревьям

Однажды один по фамилии Шенопин, Володя, слесарь-сантехник из квартиры № 2, додумался до ужасных вещей.

Он, видите ли, вывесил за тридцать копеек штука в трех местах на доске ужасное объявление насчет обмена жилплощадью.

Представляю себе изумление ваших лиц, если бы вы своими глазами прочитали это объявление насчет обмена жилплощадью.

Представляю себе изумление ваших лиц, если бы вы своими глазами прочитали это объявление!

Так читайте! Есть возможность! Я его переписал! Вот оно:

"МЕНЯЮ 1-КОМНАТНУЮ KB 17 КВ. М., БЛАГОУСТРОЕННУЮ, 4 ЭТАЖ, ЭЛ. ПЕЧЬ, ЦЕНТР, С ВИДОМ НА ОЗЕРО НА РАВНОЦЕННУЮ Ж/ПЛОЩАДЬ В Г. ПАРИЖЕ (ФРАНЦИЯ). ЛАТИНСКИЙ КВАРТАЛ НЕ ПРЕДЛАГАТЬ". Обращаться по адресу и т.д.

Ничего объявленьице? Как вы считаете, может нормальный человек додуматься сочинить такую чушь и дичь?

Так он – мало того. Он поместил еще аналогичное объявление в "Справочник по обмену жилой площади", издающийся в нашем городе тиражом 8 тыс. экземпляров.

И что, несомненно, самое скверное, переслал как-то всю вышеприведенную архиглупость, бред, чушь, дичь во Францию, и ее там какие-то дураки тоже наклеили на некоторых столбах и тумбах.

Уж не знаю, законным или незаконным путем переслал. Скорей всего, каким-нибудь законным, ибо иначе ему было бы несдобровать, а у него, как вы узнаете дальше, все завершилось сравнительно благополучно.

Вот так это Володя! Вот так дал, змей! Напечатал, значит, послал, наклеил.

Ну, мы его, конечно, тогда сразу же осудили.

Мы многие говорили тогда ему:

– Неужели тебе, Шенопин, надоела жизнь в нашем прекрасном городе?

Или:

– Ты, Владимир, дождешься со своим объявлением, что тебя еще и посадят. И, между прочим, сделают совершенно верно, если посадят.

А один Епрев, который сантехник. Они вместе работали. Он приходит раз к Шенопину в двадцать четвертом часу ночи, чтобы разобраться.

Положил Епрев свои рабочие кулаки на тонконогий журнальный столик Шенопина да и говорит:

– Ты что же, гад...

Впрочем, недоговорил. Зарыдал. Володя поднес ему стакан чаю с портвейном, и, лишь попив, бедняга немного пришел в себя.

Вот как встретили вызывающий поступок слесаря-сантехника все мы, простые люди. И были мы, безусловно, правы.

Но оказалось, что прав был также и Шенопин. Он, когда ему говорили, он про тюрьму отвечал так:

– Ничего, – отвечал он, – никто не волнуйтесь.

У Шенопина есть небольшой секрет, который избавит его от этой неприятной процедуры.

Что за секрет – узнаем позже. А между тем события шли своим чередом, молниеносно сменяясь одно за другим.

Сын бывших эмигрантов-родителей. Некий прогрессивных убеждений Орлов, проживающий в Париже на острове Сен-Луи, прислал письмо со штемпелями и марками. Так, дескать, и так. Испытываю непобедимое влечение к родным деревьям – березкам и дубам. Имею в СССР кузена, знатного рабочего телевизорного завода. Читаю журнал на букву "М". Поэтому согласен на обмен.

– А раз ты согласен, так и я согласен, – нахально заявил Шенопин.

Тут уж мы окончательно не выдержали и устроили товарищеское собрание с целью привести Шенопина в чувство.

Мы хотели говорить, но он не дал нам этого делать, потому что сразу стал раскрывать свой небольшой секрет.

Он сказал длинную речь.

– Как то всем хорошо известно, история России иногда изобиловала неожиданными поворотами и событиями.

Например, в 1812 году Россия воевала с Францией, где участвовало много гусар, пехоты и артиллеристов, а французы сожгли Москву и, отступая, умирали.

Один из таких умирающих и был мой молодой прапрадедушка, которого подобрала русская казачка и ухаживала за ним, любя.

Как-то она спросила прапрадедушку:

– Каково же твое имя, мой милый французик?

На что прапрадедушка, пережив ужасы несправедливой и захватнической войны, глухо отвечал:

– Я есть негодяй, хулиган. Я по-французски называюсь шенопан.

И прапрадедушка разволновался и в волнении стал пахать русскую землю, а появившиеся вслед его дети стали носить фамилию Шенопины дети, или просто Шенопины. Из чего явствует, что сам я как потомок оказываюсь французом и поэтому мне положено жить в Париже.

Мы, собравшиеся, с возмущением встретили нелепую речь новоявленного француза и стали доказывать Шенопину его неправоту, образовавшуюся за истечением длительности срока пребывания его семьи в России.

Но он твердо стоял на своем и говорил, что иногда ночью, открыв глаза, чувствует запах цветущих каштанов, вязов и буков, бредит якобы клеверными запахами полей своей родины.

От таких слов сердца некоторых стали смягчаться. А когда Шенопин пообещал, что по приезде во Францию будет вступать во Французскую коммунистическую партию и тем самым не отойдет от классовой борьбы, то все сомнения окончательно были решены в его пользу.

– Валяй, коли так, дружище, – добродушно прогудел Епрев и крепко поцеловал Шенопина в щеки.

– Жми. Борись, – в волнении сказал жилец Куншин и потянулся губами к мочке уха Шенопина.

Перецеловавшись со всеми присутствующими, Шенопин сел в поезд и уехал в Париж.

Там он теперь и живет, а как – неизвестно. До сих пор, к сожалению, не прислал Вольдемар весточки. Мы читали "Юманите", но и там про него тоже ничего не пишут.

Так что иногда нам даже кажется, что он нас разыграл и вовсе не уехал во Францию, а завербовался куда-нибудь на передний край семилетки, где и работает, верша трудовые успехи. Вот черт! Но было же, было письмо из Парижа. Появился, наконец, и сам двойной эмигрант Орлов.

Орлов этот, кстати, оказался ужасный мерзавец. Даром что из Франции. Привез с собой псов. Щеголь. А они гадят на лестнице. Орлов! Если он прогрессивных убеждений, тогда зачем он такая сволочь? Мы ему говорили, чтобы он научил псов, а он не слушает. Он ночью ходит по квартире и поет твист. Он грубит. Он обзывается. Будем его за это обсуждать на товарищеском собрании. Он у нас догрубиянничает, француз проклятый!