Текст книги "Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)"

Автор книги: Евгений Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Старая идеалистическая сказка

Под прямыми лучами солнца, принадлежащего Украинской ССР, нежились на галечном пляже друзья по курортной комнате, доктор Царьков-Коломенский Валерий Иванович, полковник Шеин и некто Рябов, не совсем просто человек.

Разговор тянулся вялый. Слова доктора были в основном посвящены чудесным свойствам лекарства с дурацким названием "мумиё". Это лекарство доктор сам прошлый год с компанией искал в Присаянской тайге. И нашел. А сейчас об этом рассказывал. Полковник в ответ крякал и пыхтел. А Рябов вообще молчал, вытянувшись в шезлонге и не сняв золоченых очочков. Сам был робкий, застенчивый, унылый. Трудно сходился с людьми.

Постепенно, как это водится только у русских, разговор перекинулся с частностей на всеобщее. Царьков вдруг заговорил обо всем чудесном, что, несмотря на науку, еще присутствует в жизни.

– Ибо наука – враг всего чудесного, – твердил он,

оглаживая свою черную и крепкую бороду. – Где есть наука – там нету места чудесному. И наоборот!

– Совершенно верно, – согласился Шеин. А Рябов и опять смолчал.

– Собаки, например! – вяло кричал доктор. – Им не нужно лекарств! Сами себе ищут травку. И получается,

что все наши научно-исследовательские институты – ни что по сравнению с обонянием обычного Бобика.

– Ну уж вы... – запыхтел полковник. – Это ж даже ж, хе-хе-хе, определенное отрицание вашей же науки Гиппократа.

Как видите, спор принимал интересное направление.

– Не, – вдруг сказал Рябов.

Друзья посмотрели на него.

– Что означает ваше "не", юноша? – напружинился полковник.

– Вы со мной не согласны? – заинтересовался доктор.

Тут Рябов страшно смутился. Он схватился за очочки,

протер их, снова надел и заявил дрожащим голоском:

– Что вы! Я – за вас. Но я и не против вас, – поспешил он объясниться с полковником. – Я, то есть мы с

вами, доктор, не отрицаем всякую науку. Мы просто подчеркиваем многовариантность бытия, правда? Ведь возможности человека использованы всего лишь на 0,000001%. Человек, например, может все. Он даже может, усилием воли, разумеется, зависать в воздухе!

– Чего? – удивился офицер.

– А – летать, – тонко улыбаясь, пояснил Царьков. – Наш друг хочет сказать, что человек сам и безовсего может летать, если того захочет его разум. А только это... – он выдержал паузу. – Это – старая идеалистическая сказка.

– Во-во, – поддержал полковник.

– Не летать, – осмелился уточнить Рябов. – А лишь зависать в воздухе.

Доктор улыбался. Полковнику же при этих словах страшно захотелось пива. Полковник сглотнул, а доктор почти вежливо обратился к Рябову:

– И это всем простым людям дано или только избранным личностям?

– Не знаю, – потупился Рябов.

– А вы сами не можете продемонстрировать нам такой дивный случай?

– Могу, – тихо сказал Рябов.

– Но, разумеется, не желаете? – рассмеялся доктор.

– Не хочу, но могу. Впрочем, могу и несмотря на нежелание, – совсем запутался Рябов.

Доктор вежливо захлопал в ладоши.

И тогда Рябов частично сложил шезлонг, превратив его в стул. Сел на стул. Напружинился. И немедленно медленно поднялся в небеса.

Представляете, какое тут наступило некоторое молчание?

Полковник дышал открытым ртом. А доктор спросил, заикаясь:

– Ну и что? Что там видно?

Сверху донесся унылый голос Рябова:

– Космос! Открылась бездна, звезд полна! Окоем! Тучки небесные, вечные странницы! Философия! И, кроме

того, тут, оказывается, рядом женский пляж, весь усеянный голыми женскими телами.

– Неужто... совсем... голыми? – задохнулся полковник.

– Натурально голыми, – так же уныло прокричал Рябов.

– И все... э... прелести видно? – оживился доктор.

–Ну...

– Так ты, это, Рябов! Ты возьми нас с собой, – засуетился полковник. И обратился к доктору: – Валерий Михалыч, скажи хоть ты ему, чтоб он нас взял!

– Рябов! – крикнул доктор. – Ты слышишь?

– Низзя, – уныло, но решительно отвечал Рябов.

– Ну, Рябов, не знали мы, что ты такая свинья, – горько сказал полковник.

– Да уж, – сухо подтвердил доктор.

– Правда же – низзя, – жалобно сказал Рябов. Но все-таки сильно снизился.

Доктор с полковником подпрыгнули и уцепились. Но стул не выдержал такой перегрузки и сразу упал вниз на то место, где он и раньше стоял. Упал, вызвав окончательное оцепенение у собравшегося пляжного народа, который стал невольным изумленным свидетелем вышеописанного.

Все друзья, кроме Рябова, раскатились по галечному пляжу, причинив себе некоторый телесный вред. Доктор горько пошутил, вытирая сочащуюся кровь:

– Вот оно! Факт, как говорится, на лице!

У полковника под глазом наливалась синяя гуля.

А Рябов молчал. Он тихо сидел на стуле, и при первом же взгляде на него становилось ясно, что человек этот не совсем прост. Такие люди опасны для общества, и как только они где появляются в общественном месте, у них необходимо с ходу требовать документы! Такие люди опасны для общества! Таких людей неплохо бы и вообще изолировать от общества куда-нибудь подальше!

Глупо, тупо и неумно

Тут и далее речь пойдет о том, как мы с Ленушкой посетили фильм. Лена – это девушка, за развитием которой я слежу. Наше знакомство состоялось на вечере поэзии в краевой библиотеке, где выступали к-ские поэты – Р.С. и многие другие поэты.

Мы посетили фильм. Но вы не подумайте, пожалуйста, что я буду пересказывать вам сюжет этого фильма. У меня уже есть два или три рассказа, где пересказывается кино. Так что если вы их читали, то вам может показаться и нудно, и противно, и навязчиво, что я опять пересказываю кино. А я человек робкий до идиотизма. Очень мило выразился драматург Александр Володин в своем милом стихотворении, напечатанном, кажется, в "Комсомольской правде": "Мы – самоеды, себя грызущие". Так, по-моему. Очень мило.

Поэтому рассказываю прямо, безо всяких вступлений и отступлений.

Погасили свет. Мы с Ленушкой сидим и смотрим на живой экран.

А на экране там эти... ну... там действие происходит относительно любви молодежи и всего прочего, что попадется режиссеру под руку.

Кто-то куда-то едет. Молодой человек. Вот он пляшет в ресторане. Одет – изящно. Вот он бьет землю ломом. Летит в самолете. Едет на двугорбом верблюде. Звонит из телефонной будки. Москва. Звонит, а по стеклу – дождь, дождь, разливы дождя. Холодная трубка. Никто не отвечает. Никто-никто. Горько. Уходит в дождь.

– Эй! Две копейки обратно забери! – крикнул с первого ряда какой-то негодяй.

Киношный молодой человек с горя идет прямо в тот же ресторан, где он так счастливо плясал, и ему приносят полный графин водки.

– Ё, кэ, лэ, мэ, нэ! – крикнул негодяй – Во щас нарежется! Угости-ка и нас!

– Хрен тебе, не мясо! – откликнулся кто-то сзади.

По-видимому, такой же негодяй.

– Товарищи, потише, – громко сказал я.

– Это еще какая там падла мяучит? Цыц под лавку! – объединились негодяи.

Я задал вопрос:

– Остряк-самоучка, что ли?

– Не, мы по "Крокодильчику" научились, – лихо отвечали хулиганы.

– Глупо, тупо и неумно!

Ленушка дернула меня за рукав.

– Тарас. Не надо. Им не докажешь. Давайте смотреть.

В глазах у Ленушки стояли слезы.

Белые локоны обтекают личико. Мохеровый шарф.

– Ладно, Ленусь, – согласился я. – Слова больше не скажу этим подонкам.

– Сам ты гад, – услышал я, но реагировать не стал.

Не в моих привычках общаться со шпаной и хулиганами.

А вообще что-то с ними надо делать. Очень участились случаи, когда еще совсем молодые люди ведут себя развязно: сквернословят, нарушают общественную тишину, обижают женщин.

...И вот они бегут по длинному-длинному пустынному пляжу. Остановились. Отвесные тени. В глазах – синь-синева.

– Цапай ее, дед! – грянул перворядник.

– Мацай! Мацай!

– Видишь, как сопит!

– Хочется!

– А ты как думал? Всякому хочется. Не щепки, люди!

Я сжал зубы и закрыл глаза.

И даже, кажется, немного уснул. Наверное, заснул, потому что снился мне сон. Да, по-моему, именно тогда снился мне этот сон.

Будто бы я иду по серому тротуару и нахожу сверкающий драгоценный камень красного цвета, взятый в золотое кольцо. Камень сверкает, золото блестит. Я оглядываюсь по сторонам: тесно идут люди в будничных одеждах, меня никто не замечает. Я поднимаю рубин...

И тут меня трогают за рукав.

ЛЕНУШКА: Пошли, Тарас. -с

Я: А? Что? К-куда? А-а. Идемте.

Мы встали, и я увидел, что публика, опустив головы, уже почти вся вытекла из зала. Хулиганов тоже не видно никаких. Да и как его теперь отличить, хулигана? Это раньше они носили сапоги и кепки-шестиклинки, а теперь – черт их все-таки знает. И одеты хорошо, и питание неплохое. Что им еще надо? По морде получишь, так вот тогда отличишь.

Вышли на улицу, и я, чтобы нарушить наше молчание, стал развивать свои мысли:

– Видишь ли, Ленушка, я, как ты это заметила, естественно, не одобряю поведения этих хулиганов. Поведение, надо прямо сказать, скверное и безобразное.

– Как там это все чудесно снято, – перебила меня Ленушка. – Вы знаете, Тарас, что я далеко не сентиментальна, век такой, но как они бежали. Да! И эта музыка – вы знаете, у меня комок к горлу подступил.

– Так вот, Лена, и я, пожалуй, о том же. В твои годы я, пожалуй, реагировал бы так же. Но ты знаешь, я все-

таки постарше тебя и уже столько всего насмотрелся.

– А еще, – Ленушка остановилась. – А еще когда он пришел к себе в палатку и увидел записку, а? Помнишь?

Помнишь, какие у него сумасшедшие были глаза?

– Нет, Лен. Это – не дело. Все-таки меня это как-то где-то не устраивает. Вот я и говорю: я вовсе не одобряю

поведения этих самых хулиганов, но в чем-то они не то чтобы правы, а естественно, нутром отрицательно реагируют на фальшь.

– Фальшь?! – вскричала Ленушка, сверкая карими глазами.

– Да, фальшь. И я не боюсь этого слова. Конечно, это грубо. Может быть, даже слишком приближенно. Возможно – некрасиво. Но я считаю именно так.

– Тогда я понимаю, тогда я понимаю, – бормотала Ленушка. – Тогда я все понимаю.

– Да что все-то?

Но Ленушка не отвечала, а спрашивала: " – Значит, вам отношения между этими двумя героями кажутся фальшивыми, да? Их отношения фальшивы?

– Несомненно, Ленушка. Можешь на меня сердиться, но, по-моему, каждый из них себе на уме. Можешь на

меня сердиться.

– Я на вас сердиться? – прошептала Ленушка, приблизив ко мне злое лицо. – Да я бы... Жаль, что у меня

нет ножа.

– Это еще зачем?

– Жаль, что у меня нет ножа, – бормотала Ленушка. – Я бы тебя пырнула, подлеца.

– Зачем же так строго? – пошутил я. – Это ты, разумеется, в порядке шутки?

– Какой такой шутки? Пырнула бы, да и все тут.

– Лена, не шути так. Это уже переходит границы шутки.

– Идиот! Подлец! Неужели мама была права? Скажи, ты женишься на мне?

Я пожал плечами.

– Меня удивляет, что ты так странно ставишь вопрос.

– А как бы ты еще хотел?

Я опять пожал плечами. Девушка остро глядела на меня. В глазах – слезы. Локоны, брови, губы, зубы. Глупо, тупо и неумно.

Полет

Очень неплохие у нас построили крупнопанельные жилые дома. Красивые. Видно далеко-далеко. Они возвышаются и очень красят наш и без того красивый город. Очень неплохие.

Но есть и беда: худо, ой, как худо там насчет оборудования мест для сушки белья. Стирать-то можно вполне – имеется крупная кухня, ванная, туалет раздельно. А вот насчет сушки – это я прямо скажу: "Плохо!"

На плоскую девятиэтажную крышу, например, совершенно не пускают. Там висит ба-альшой замок. А ехать вниз, на улицу, в новом лифте, со стираным бельем, ну это, товарищи, довольно-таки стыдно. Добро б ехал один, а то всегда ведь могут попасться попутчики. Дама, положим. Либо какая-нибудь девушка. И вид стираного белья их может задеть, хотя они, возможно, и не подадут виду. Да и самому неловко.

Размышляя подобным образом, я тут как-то собрал все свое наличие: шесть простыней, пять наволочек, четыре полотенца и прочее, что водится у самостоятельно живущего человека, выстирал в стиральной машине "Белка" (порошок "Лотос") и морозной лунной ночкой полез сушиться на балкон.

А на балконе еще с мая месяца стояла такая небольшая, маленькая табуреточка. Я вообще небольшие, маленькие вещи очень люблю. Она стояла. Я иногда на ней сидел, глотая воздух и глядя по сторонам. Интересно глядеть по сторонам. Один идет сюда, другой туда идет. И прочее.

Но по зиме маленькая табуреточка моя вся замерзла и даже обледенела вся, моя маленькая табуреточка. И меня томили мрачные предчувствия, когда я начал карабкаться с целью забить в стене гвоздок, растягивая бельевую капроновую веревку.

Дело маленькое, а забыл, что стена домов бетонная и гвоздок, дело ясное, в такую стену мгновенно не лезет.

Гвоздок мгновенно согнулся пополам, а я, оскользнувшись на табуреточном льду, потерял равновесие. Пошатался я, пошатался я и стал падать вниз с балкона.

– Господи! Что же будет-то со мной? Не иначе как умру. Господи! Прощай все: любимая работа, будущая жена, на которой я бы мог жениться, бескрайние просторы родной Сибири, прощайте, и прочее все, что есть на земле и в Сибири, прощай тоже. Ах, зачем я не уехал в прошлом году жить в Москву или в Ленинград – глядишь, все бы обернулось по-другому.

Так я думал, а сам тем временем уже упал до окон восьмого этажа.

И тут же был вынужден отвести глаза от этих самых окон восьмого этажа. Ибо там, в слабой полутьме, просматривался вечный и торжественный, простой и сложный, как сама жизнь, процесс зачинания новой жизни. Я отвел глаза и поспешил лететь дальше.

В седьмом этаже я увидел уже родившегося ребеночка. Он тщательно сидел на синеньком горшочке. Его глазки были аккуратно выпучены, а ручки сложены на коленках. Ребеночек бормотал заумные слова: "Бека, мека, камбер-дека".

Вид окон шестого этажа от души порадовал меня. Невинное дитя играло там с котиком, водя перед носом животного конфетным фантиком. Умиляющиеся взрослые тенями колебались над играющими, а дитя и зверок баловались, ласкались. Я не на шутку растрогался. Я даже хотел подлететь ближе и остановить мгновение. Но Ф = М х А, где Ф – сила тяжести, М – моя масса, а А – ускорение. И моя масса ускоренно летела дальше вниз со страшной силой тяжести.

Как быстро бежит время! Вот уж и пятый этаж. Тоже мальчик. И занят странным делом. В руках у него книга "Декамерон" и карандаш. Язык свешен набок. Мальчик пишет на полях: "Выучить наизусть". Книга– библиотечная. Мальчик – хулиган.

В четвертом этаже мальчика со всех сторон грозно окружили родственники. Папаша машет ремнем. Мамаша плачет. Бабушка трясется.

Мальчик замахнулся на отца кулаком. Кулак – узкий. Лицо матери расплывчато, неясно. Грустная картина!

Третий и второй этаж я пролетел как-то очень уж быстро. И ничего определенного сказать не могу. Что-то там, по-моему, как-то так было довольно скучновато. Что-то он там такое писал. Стихи он писал? Да, стихи. Или нет – конспекты. Ходил. Курил. Вот он с букетом цветов. Ночь. Вокзал. Уходит поезд. Ходил. Курил. Думал. Фразы произносил. И был уже не юн. Да! Да! Не юн, не юн. Скучно!

Зато первый этаж ослепил и ошеломил меня. Я, признаться, никогда бы не подумал, что если буду падать с балкона, то меня ослепит и ошеломит именно первый этаж. Я всегда знал, что там помещается "Котлетная", где тесно стоят за окошком люди с подносами и ждут своей порции котлет. А тут – самый настоящий праздник для тела и души. Из окон "Котлетной" пробиваются бравурные звуки музыки. Молодежь, имея змеиную пластику, отплясывает современные танцы. Старейшие выпивают, закусывают и говорят о прошлом и будущем. Во главе сидит немолодой молодой человек в черном полуфрачке с красавицей по леву руку. Красавица в фате. Хари у многих красные. Свадьбы.

Я был ослеплен, ошеломлен и отчаялся.

– Неужели это все? – в отчаянии думал я. – Неужели это все! Ну неужели? Но ведь он же, так сказать, варил

сталь, сеял рожь, клал кирпичи и изобрел кибернетику.

Ну неужели же так?

И тут же понял, что неправомочен я желать неосуществимого. Ведь я летел с обычного балкона обычного крупнопанельного дома. Вот, допустим, лети б я вниз с трубы какого-нибудь завода – гиганта индустрии – или вывались я из окошка научно-исследовательского института, тогда – другой коленкор. А так – о чем говорить?

И я был полностью готов удариться о землю, испустить дух и пропасть, но тут, к вящему изумлению, обнаружил еще один этаж. Номер его мне неизвестен – нулевой, наверно, подвальный или цокольный. Не знаю.

Там, наверное, кочегарка помещалась. Хотя какие в новых домах кочегарки? Во всяком случае, этаж был залит серым отвратительным светом. И в этом свете находился человек, который, закатив левый рукав рубашки, занес над синею веной опасную бритву.

– Остановись! Что ты делаешь! Жизнь так прекрасна!

Несмотря ни на что! У тебя ограниченный опыт! Верь мне!

Жизнь – прекрасна! Умоляю! – хотел крикнуть я, но не успел, ибо раздался глухой удар, и мое тело вошло в соприкосновение с земной поверхностью.

И... я не умер. Да! Представьте себе. Видите ли, там, внизу, рабочие рыли теплотрассу (это в зимний сезон. Вот безобразие-то где). Вот. Они рыли теплотрассу, а трубы из теплотрассы исчезли. И этим, как вскоре выяснилось, уже занимался ОБХСС. Виновные, как вскоре выяснилось, были обнаружены и строго наказаны по соответствующей статье УК РСФСР.

А вырытая теплотрасса оказалась, на мое счастье, вся заполненная теплоизоляционным стекловолокном, куда я и попал, отделавшись легким испугом (мне стало немного страшно) и незначительным материальным ущербом (лопнула кожа правого ботинка).

Страх мой немедленно совсем прошел, ботинок за смехотворно низкую цену починил сапожник Арам, сам же я еще долго чесался от попавших на тело иголочек стекловолокна.

Кстати, памятуя обстоятельства своего ночного полета, я долго приглядывался к соседям и все выспрашивал про самоубийц.

Но соседи оказались обычными людьми. Некоторые из них работали, некоторые учились, некоторые занимались общественной деятельностью. Некоторые совмещали учебу, работу и общественную деятельность. Воспитывали детей. Водили их в детсад. Другие дети сами ходили в другие учебно-педагогические заведения.

И про самоубийц в нашем доме никто ничего не знал, а из покойников на последний момент имелась всего лишь одна, почившая от глубокой старости старенькая старушка.

Так что перед лицом неопровержимых фактов я должен признать, что большая часть из вышеописанного мне, несомненно, померещилась. У страха, знаете ли, глаза дикие. Летишь вниз, вот тебе и мнится всякая ерунда.

Но белье я теперь сушу на кухне.

Статистик и мы, братья славяне

Тут некоторое время назад один сукин сын крутился у нас, на улице Достоевского, по субботам и воскресеньям.

Летом был одет в молескиновый костюмчик, а зимой – в тулуп. Вернее, не тулуп, а как летчики носят – на меху и на брезенте. Купил, наверное, у летчиков на барахолке.

Ему сантехник Епрев говорит:

– Ты что это у нас шляешься, козел? Тебе что – других улиц мало? Иди отседова.

А он в ответ:

– Нет, я все-таки попрошу вас вспомнить национальность вашего дедушки. У вас правильное русское лицо, но

что-то все же вызывает мои сомнения.

Епрев тогда ему показывал кулак.

– Нет, вы не подумайте, что я... что-либо предосудительное. Меня даже и фамилия ваша не интересует. Но

скажите честно – ваш дедушка, случайно, не был еврей?

Или грек?

Епрев, хорошо себя зная, после этих слов сразу же уходил, опасаясь, что не выдержит и потом до конца дней своих будет петь лагерные песни.

А субъект разводил руками.

– Видите. Никто не хочет помочь мне в моем важном

деле.

– Да кто же ты все-таки есть такой? – интересовались мы.

А вот этого-то вопроса тип терпеть не мог. Он тогда сразу складывал все свои инструменты. А они у него были: карандаш и ученическая тетрадка за две копейки. И начинал плести чушь, вроде:

– Я? Вы спрашиваете, кто я? Я – обыкновенный статистик.

Но я его для ясности все же буду называть сукиным сыном, а не статистиком. Так оно вернее, да и впоследствии подтвердилось.

Вообще-то его в милицию пару раз сводили, конечно, потому как ошибочно думали – вор. Его мильтон спрашивает:

– Вы с какой стати ходите по дворам, гражданин?

А тот бормочет под нос, что известно-де, с какой целью.

Тут ему Гриня (мильтон) и выкладывает:

– А вот граждане считают, что вы хочете чего-нибудь спереть, с той целью и шатаетесь.

И смотрит на него очень внимательно, впиваясь взглядом, как гипнотизер.

Сукин же статистик ему очень спокойно:

– Да. Это очень распространенная ошибка. Меня часто принимают не за того, за кого надо. А я – ученый.

– А документики у вас есть, уважаемый гражданин ученый?

– Есть.

И достает паспорт.

Ну, Гриня смотрит. Паспорт как паспорт. Прописка есть, судимостей нету.

– Ступайте, – говорит. – И смотрите, чтобы люди на вас не жаловались.

А ему только дай волю!

– Так вы утверждаете, что ваш дедушка – сосланный донской казак чистых славянских кровей? Но ведь ваша

прабабушка – тунгуска, как вы выразились на прошлой неделе.

Все, язва, помнил. У него на каждого было заведенное дело, где имелись родственники в старину до пятого человека. Дальше никто вспомнить не мог.

Раз статистик Орлова попрекнул, что тот ничего не знает про свою прабабушку. Орлов обиделся и кричит:

– Отвали ты, волк! Я про своих псов все тебе расскажу. Они – колли, сеттер и пинчер. Они медали имеют.

И могу тебе хоть до пятого, хоть до десятого кобеля. А ко мне ты чо привязался? Я тебе чо – кобель?

И тут вы можете заметить, что мы с ним разговаривали довольно грубо. Это верно, грубо. А как еще прикажете с ним разговаривать, когда он шатается под окнами и если кто выйдет, так он сразу к нему:

– Скажите, пожалуйста, ну а сами вы что думаете?

Считаете себя славянином?

Как бы вы ответили на подобный идиотский вопрос? Ясно, что и отвечали по-разному. Кто – не знаю, кто – подумать надо, кто – какая разница.

А Шенопин, например, долго не думая, взял да и завез статистику в глаз. Он, правда, потом долго извинялся. Пьяный, говорит, был. Простите-извините, товарищ статистик. И все ему рассказал про своего прапрадедушку – пленного француза.

– А прабабушка у меня была донская казачка.

– Что-то вас тут шибко много, донских казаков, – только-то и заметил сукин сын, трогая пальчиком незаживающий шенопинскии фингал.

Уж его и жалели.

– Ты бы шел куда на другую улицу. Ты ведь нас уж вдоль и поперек изучил.

– Почти! – статистик поднимал палец. – Почти, но не совсем. Вспоминайте, вспоминайте, граждане. У меня – теория.

Уж его и умоляли:

– Да ты глухой ли, что ли? Иди на другую улицу.

– Не мешайте мне работать! – сердился этот паразит. – На другие улицы я хожу по другим дням. Вы, может, думаете, что вы у меня одни?

Уж его и жалели:

– Может, тебе денег дать?

– Не надо мне ваших денег. Мне их платит государство, – отвечал этот наглец, заползший к нам, как гадюка, на теплую грудь.

Вот таким манером он, значит, шнырял, вынюхивал, выспрашивал, а потом исчез.

Да! Исчез – и все тут. Будто его и не было. Только хрена он совсем исчез. Вот вы сейчас увидите.

Мы сперва даже немножко загрустили. Привыкли-таки. Раз собрались все, в домино стучим, и кто-то говорит:

– Интересно, куда это наш дурак задевался?

– Какой еще дурак? Толя-дурак? – не разобрался Епрев.

– Да нет, статистик.

– А-а, статистик. А я думал – Толя. Помните Толю?

Приедет с веревкой на водокачку. Длинная веревка и намотанная на руке. Ему Лизка воду в кадушку льет, а он

веревку разматывает. Вода налитая, веревка размотанная.

И пока веревку назад не смотает – не уедет. Фиг его с места сдвинешь.

– Уж это точно, – поддержал Епрева Герберт Иванович Ревебцев. – Сильный был черт, а добрый. Одного не

терпел. Мы его, пацанята, спросим: "Толя! Жениться хочешь?" Тут он сразу нас догоняет и рвет уши.

– Рвал, рвал, – поддержали бывшие пацанята.

– А где он?

– Статистик?

– Нет, Толя.

– Толя умер.

– А-а. Точно. Толя умер. А где же статистик?

Где статистик? А вот слушайте, где статистик.

Раз Епрев получил хорошую премию и купил на ее основную часть транзисторный приемник ВЭФ-201, очень замечательной конструкции. Вышел вечерком во двор и включил для молодежи современную песню:

Говорят, что некрасиво, некрасиво, некрасиво

Отбивать девчонок у друзей своих.

А наша молодежь, блестя фиксами и тряся патлами, прыскает, потому что они во дворе все подряд перекрутились, не говоря уже об улице.

Катрин у них такая есть, так она с Ропосовым-сынком гуляла, а потом приходит к Ропосову-старику и – в слезы. Так, мол, и так. Ропосов сына – за хобот, а тот – я не я и собака не моя. А дело это заделал дворника Меджнуна племянничек Рамиз. А моя, говорит, подруга, милый папочка, – тетя Зина из "Светоч" магазина. Но она к вам жаловаться не придет, не боитесь. Рифмач! Все друг с другом перекрутились. Тьфу!

И вот кто-то из них говорит товарищу Епреву:

– Пошарь-ка, отец, на коротких. Битлов послушаем.

А Епрев – человек добрый. Он включает короткие, но и там то же самое:

Ну, а только ты с Алешкой несчастлива, несчастлива И любовь (что-то там такое) нас троих.

– А почему здесь то же самое? – интересуется Епрев.

– Да не базарь-ка ты, дядя Сережа, а дай нам послушать, – отвечает молодежь, и воет, и подпевает, и качается.

Тогда Епрев, назло молодежи, передвинул рычажок, и вдруг мы все слышим ужасные следующие слова:

– В частности, обследование ряда улиц города показало, что среди его жителей очень мало славян. А на улице

Достоевского, например, процент неславян достигает ста процентов.

– Это у нас-то, сукин ты сын! – взревели мы.

– Интересно, что все они, считающие себя русскими, на самом деле являются...

И тут – хрюк, волна ушла.

– Крути, Сережа, верти, Епрев, – закричали мы.

– Крути! Братья славяне, да что же это такое? Прямая обида! – закричали мы.

Крутил Епрев, вертел, лазил по эфиру, но волна оказалась уж окончательно ушедшая.

Он тогда перевел на средние, и там в одном месте была тишина и треск, а потом говорят:

– Работает "Маяк". Сейчас на "Маяке" вальсы и мазурки Шопена.

А на кой нам, спрашивается, эти вальсы и мазурки, когда заваривается такое дело? Если всех нас, достоевцев, обвиняют, что мы – не русские. А кто ж мы тогда такие?

– Так дело не пойдет. Мы так не оставим. Надо написать куда следует, чтоб ему указали, если он ученый, что

так себя вести нельзя. Чтоб его пристрожили, заразу, – так порешили мы.

И написали бы единодушно, если бы не Ревебцев. Он слушал, слушал, а потом повернулся и молча пошел к себе домой.

– Ты, Герберт Иванович, куда же это? А писать письмо?

– Не буду я писать письмо. Коли вы такие писатели, так вы и пишите. А я пойду спать.

Но мы попридержали его и велели объясниться. А он уже глядел на звезды.

– Что тут объяснять, – пробурчал Ревебцев, глядя на звезды. – Вы о том не подумали, а вдруг он – оттуда?

– Это еще откуда оттуда?

– А вот оттуда. Вы ж не знаете, что это был за человек и что это была за волна. Волны разные бывают.

– Боже наш! Неужто и в самом деле мы проявили слепоту и близорукость? А вдруг он и правда какой шпион?

Все хиханьки да хаханьки, а он – шпион, а? – зашептали мы и тоже стали глядеть на звезды.

Небо было черное, звезды – белые. А за воротами уже визжала молодежь, принявшись за свои обычные ночные штучки.