Текст книги "Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)"

Автор книги: Евгений Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Во времена моей молодости

Совершенно пишу. Хорошо пишу. Совершенно разучившись писать, пишу. Не нравится – не читай, говорю. Потому что типический, можно сказать идиот конца 70-х ХХ-го. В мыслях – сумятица, жуки и насекомые, пару много – хода нет. Но коли все с катушек поехало, как на ногах удержаться? Устанешь торчать: эти ТАМ маршируют, поп по ТВ кается, зачем-де я был, из канала Москва – Волга вынырнешь – на голове презерватив. А ведь во времена моей молодости,

когда я совсем молодым человеком был

и торговать картошкой сильно любил,

стоила она 2 рубля ведро,

большое, хоть и одно.

Ведро не маленькое, а большое отнюдь,

так я начинал свой жизненный путь.

С облупившейся эмалью, большое, высокое, зеленое, оно

стоило 2 (два) рубля ведро одно.

Насыпал картошку с верхом, а иногда

приходилось отдавать покупателям и за (1,5) полтора.

Зато вчера я купил у опрятной старухи из деревни Шишкин Лес 21 килограмм картошки. На троллейбусе, на плече мешок пер, а высыпав, обнаружил, что купленное составляет те же 2 (два) ведра, но обошлись мне эти два ведра в 7 (семь!) рублей. «Почем картошка, мамаша?» – «На рупь – три, сынок». То есть за 1 рубль мне продали 3 килограмма картошки, то есть стоит нынче указанная картошка 3,5 рубля ведро, небольшое, незеленое, не очень высокое, безо всякой там эмали... Нетрудно подсчитать, что

ЦЕНА КАРТОШКИ ВЫРОСЛА В 1,75 РАЗА!!! Очень красиво! Совершенно красиво, ежели особенно учитывать, что мы же ведь, как всем известно, успешно идем к:

А впрочем, плевать...

Плевать на картошку...

Чхать на нее...

Жрать ее меньше надо, а то ведь совсем, прости господи, разнесло нас – все пузы да титьки, и у "М" и у "Ж"... Начхать... Пущай... Мы лучше это... мы лучше так – бекон, яйцо, грейпфрут, тостики с пармезаном, чашечка чудного ароматного кофе. Пепси-колой новороссийской запьем, авось и выкарабкаемся из положения...

Плевать... И на пепси плевать, и на то, что 1,75. Потому что какая в принципе разница– 3,5 руб. или 2 руб., когда все с катушек поехало, да и я ведь – не "новый роман" пишу, а взялся рассказать вам о сладких временах моей молодости, когда, когда... тогда...

Вот.

Взялся рассказывать...

А раз взялся, то сейчас, стало быть, и начну – завою, заною, запою, заохаю...

– О молодость моя! О чистота! Молодость! Дряхлая молодость шестидесятых наших годов! И как тогда все было хорошо, как раньше все было прекрасно! Мясо стоило 1 руб. 40 коп. килограмм. В магазинах продавали свиную вареную колбасу, говядину, крабов и китайские мандарины. Камбала не помещалась на сковородке. Ярко светило солнце.

Идешь, бывало, по улице, а все одеты плохо. Пиджаки, платья, пальто, штаны перелицованы, ботинки худые, а то и сапоги на ногах сплошь дырявые. Но – старики глядят орлами, но – молодежь шутит, смеется, танцует фокстрот "Инесс", потому что в Москве состоялся мирный фестиваль молодежи и студентов, играла музыка, приехали негры. Американская также имелась выставка, где присутствовал и абстракционизм. Да... эта молодость... братство... пытливые умы... физики, лирики, рок-н-ролл "на костях", Академгородок, спутник, Лужники, Евтушенко Е. А.

Не согласен я с таким названьем «оттепель».

Это все-таки весна, хоть очень ранняя.

И не зря врагов берет сегодня оторопь...

И т. д. (цитирую по ослабевшей памяти).

ТО ЕСТЬ:

ВО ВРЕМЕНА МОЕЙ МОЛОДОСТИ

ВСЕ БЫЛО ГОРАЗДО ЛУЧШЕ.

ЧЕМ СЕЙЧАС.

1. Какие люди были! Они придумали экономическую реформу, чтобы совершенно поднять промышленность!.. Рассказывались народные анекдоты, пелись частушки:

Полюбила я... (фамилия),

Выйду замуж за него.

Но боюсь, что вместо... (неприличное слово)

Кукуруза у него.

2. Показывали фильм, где плясали отрицательные персонажи «бравые ребята – сорняки», а Кукуруза была совершенно сексапильная красавица... Прекрасная!.. Эх!.. Надежды какие... какие планы! Терешкова, Ландау, Мамай (Николай, знатный шахтер)...

ГИПОТЕЗА:

А все потому, что – молодость, молодость. Потому что из лагерей пришли. Их вернули. И вообще – все тогда было гораздо проще. Поэтам, писателям, например, совершенно не требовалось врать. Потому что из лагерей пришли. Их вернули. А раз так, то и дальше все как по маслу пойдет:

И вечно будет тут Москва 17-го, И не будет тут Москвы 37-го. Евтушенко Е. А. (неточно)

СЛЕДОВАТЕЛЬНО:

Зачем же тогда, товарищи, спрашивается, врать и изворачиваться, если "не будет"? Пиши, что было, пиши, что есть, пиши правду, только правду, ничего, кроме правды, – что честных коммунистов Сталин с Берией сажали, суки! А сейчас честные коммунисты возвращаются домой и Веры, представь себе, не потеряли, потому что "не будет", потому что Партия смело и честно сказала народу всю правду об имевшихся в прошлом отдельных ошибках, связанных с культом личности И.В. Сталина, когда честных, целиком преданных Партии коммунистов, людей с богатым революционным прошлым, людей, которые своими руками создали эту Советскую власть, Сталин с Берией – хвать за шкирку и на Колыму, где минус шестьдесят, или на Печору, где минус пятьдесят пять. Нехорошо!

Стыдно! Преступно! Но они, представьте себе, все равно там на ледяных нарах верили, создавали подпольные коммунистические ячейки, сторонились проклятых власовцев да недорезанных троцкистов. А уж после XX съезда, когда Партия смело и честно возвратила их из лагерей и они снова получили свои старые партбилеты, – зачем тебе тут-то, писатель, врать, умалчивать или приспосабливаться? Пиши как есть, ничего не скрывая, смело, честно! Даже можно и конфликт какой-нибудь пустить. Пример: засевшие еще кое-где "наследники Сталина" не хотят честному коммунисту восстановить прерванный партийный стаж, но внезапно выясняется, что один из "наследников" бывший "доносчик" и он не может смело и честно глядеть в глаза своим детям, физикам, после чего его куда-то гонят, а истцу восстанавливают партстаж, дают хорошую пенсию и квартиру в "десяти минутах ходьбы от метро".

Пиши как есть, пиши что хочешь, только не обобщай да краски не сгущай, тем более что атмосфера – здоровая, настроение – чудесное, парни и девчата едут в Сибирь, на целину и -

ЛЕГКО НА СЕРДЦЕ ОТ ПЕСНИ ВЕСЕЛОЙ НЕОДНОКРАТНО.

– Вы куда, ребята?

– Мы едем в город К., стоящий на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан! Ура! Ура! Загородим реку громадной плотиной, и будет для страны дешевая электроэнергия, которая осветит все ее отдаленные углы. Идем на "вы", река Е.!

– Здорово! А вы куда, ребята?

– А мы едем на целину. Ура! Ура! Ой, ты, дорога длинная, здравствуй, земля целинная! Соберем стопудовый урожай!

– Здорово! Мы тоже были такими же. Мы взяли Перекоп, разгромили банды Антонова и провели сплошную

коллективизацию, уничтожив кулака как класс. Наш паровоз, вперед, вперед лети!

– Но ведь были же и отдельные недостатки?

– Верно, были, но не на них нужно фиксироваться, ведь Партия уже сказала об этом всю правду. Мы с товарищем, например, отсидели на двоих сорок девять лет, но все равно во все верим!

– Здорово! Мы восхищены вами, мы хотим учиться у вас твердости, мужеству и выдержке! Мы хотим быть такими же, как вы, мы будем достойны славы отцов!..

Эх, как раньше в поезде было уютно! Едешь куда-нибудь по железной дороге, и ласково глядит сосед, и улыбается проводник в черном наглухо кителе. Пол чисто подметен, угощает проводник три раза в сутки чаем, сам строгий, но добрый. Перронные билеты продавали, один рубль (старыми). Как хорошо – в мягком едет генерал, в плацкартном – студенческая молодежь, в купейном – инженер. В общем вагоне тоже кто-нибудь едет. Китайский термос. Гитара. Песня. Робкий поцелуй. Хорошо! Хорошо!

ВЫВОД:

Раньше было хорошо ВСЕ!

В-С-Е!!

ЧЕГО НИ КОСНИСЬ!!

(И рождение, и свадьба, и смерть, и пища, и воздух, и лицо, и душа, и мысли – все...)

Раньше все было хорошо. Лишь один я был плох.

(Плох, мерзок, отвратителен, туп, ныть, выть, петь, ехать, уменьшить суммарное количество зла, ничтожная песчинка, катарсис, очиститься, катарсис.)

КАТАРСИС:

...Мой товарищ, Александр Эдуардович М., закончив, как и я, Московский геологоразведочный институт им. С.Орджоникидзе, жил в Москве, а я жил в городе К., но полгода работал в Мурманске на шахте, чего там делал – не помню, катался в июне на лыжах, лыжу сломал, взяла с меня стерва прокатчица штраф за две лыжи, я был тогда старшим научным сотрудником, выполнил объем своих научных исследований, собрался ехать в город К., летя через Москву...

А в Мурманске том, следует заметить, население, может, и не очень большое, но летом все жители скопом едут в отпуск на юг. И с шахт, и с рудников, и с островов всяких, не знаю, как их там и называть – Шпицбергенов или еще как. Короче, не продохнуть в июне в мурманском аэропорту, что расположен в полутора часах езды от города, и улететь куда-либо совершенно невозможно.

Полдня стоял притиснутый, а билетов все нет и нет, а рейсы все уходят и уходят, о чем я и сказал товарищу (Саше) по междугородному телефону, когда вышел перерыв в этих самых рейсах или когда уж совершенно бессмысленно стоять стало, не помню совершенно...

Не помню...

Сказал, трубочку положил и, вздохнув, задумался о жизни своей – зачем она такая глупая. Деньги есть, я есть, самолет есть, все есть, а улететь никак невозможно.

(А перед этим был и на железнодорожном вокзале. Там один какой-то пришел в камеру хранения чемодан получать, но, когда его попросили назвать фамилию, быстро повернулся и шустро побежал, потому что он был вор и вещевой жетон украл у честного человека.

Однако на поезде и подавно не уедешь. Поездов мало, мест в них быть не может. Да и если уж оказался в аэропорту, где самолеты и Москва под носом, то ведь очень обидно возвращаться назад в такую же неизвестность, но только железнодорожную...)

Глупо, но вспомнил, что пошляк со мной в очереди стоял. Золотозубый, дыша луком и хрустя деньгами. После чего говорит: надо лететь по "стеклянному билету", то бишь вооружиться двумя бутылками коньяку и шуровать, штурмовать трап!

"Стеклянный билет", – сказал, а самого уже и нету. И стало быть, уже улетел пошляк тот золотозубый, мещанин. (С мещанством тогда успешнее боролись.)

И тут – самолет из Москвы. И тут – я полез в самолетное брюхо, якобы там чего-то я забыл, а сам и говорю тихонько стюардессе:

– Девушка, возьмите до Москвы, совсем мурманский аэропорт заколебал, сутки ошиваюсь, командировочный, кандидатскую пишу...

– Прочь подите, прочь, – заволновалась красавица, со страхом глядя на меня, но я был унижен, согбен, и черты ее жесткого, вульгарного лица вдруг оттаяли, помягчели, она затянула меня в самолетный перед и внятно сказала:

– Командира дождись.

– Вот... – я протянул ей десять рублей.

– Да, – она положила деньги в форменный кармашек и исчезла.

И все исчезли. Я сидел на складном алюминиевом стульчике один, мог лететь в Швецию, Норвегию, глядел в окошко, где ничего не было видно, кроме реденького северного леса и заполярной зелени.

Пришли летчики. С маленькими новыми чемоданчиками. Двое избегали на меня смотреть, третий обратился:

– Сидишь?

– Сижу, – ответил я, чуя в нем командира.

– Иди билет бери, – сказал он, испытующе на меня глядя.

– Нету билетов, нету, – волновался я. – Командировочный. Билет есть обратный казенный, но он по безналичному расчету и даты вылета нету, что ими в кассе приравнивается, будто у меня совсем нету билета. Я там стюардессе дал, – понизил я голос.

– Дал-взял, – фыркнул летчик и научил: – Дату сам поставишь в своей липе и номер рейса поставь, у нас контролеры бывают.

– А штамп, печать? – испугался я.

– Штамп еще ему, – сумрачно ответил командир и скрылся за пластмассовой дверью.

Они везли меня – зачем? Стюардесса принесла мне журнал "Польша" и карамельку – почему? Да потому и затем, что были они хорошие люди и все вокруг было хорошо, а я один был подлец, мерзавец и скотина, несмотря на юный свой возраст. Я любовался карельскими синими озерами, вспыхивающими в иллюминаторе, сосал конфетку и читал "Польшу", где было написано про свободу, я все помню.

Вот уж и Москва оказалась. Летчики ушли, на меня внимания совершено не обращая. Чинно двигались пассажиры. Я остановился близ стюардессы и с чувством сказал ей:

– Спасибо!..

– Пожалуйста, – равнодушно ответила мне красавица, и длинные ресницы ее не дрогнули.

Что это? Почему не содрали с меня рублей по крайней мере двадцать – двадцать пять? Может, забыли про меня? Или каждый из них думал, что я с другим расчеты веду? Или... или чистые и честные они оказались люди, а я был негодяй и паршивец изверившийся, несмотря на юный свой возраст. Изувер...

Весь недоумение, я кликнул такси, которого не было. Однако тут же случился молодой человек в старом "Москвиче". Он отвернул дверцу и спросил:

– Вам куда?

– Здесь, близко, Юго-Запад, – сказал я. (Место начала трагедии – аэропорт "Внуково".)

– Я вас подвезу, – молодой человек тронул руль, я сел, где все было латано-перелатано, мотано-перемотано,

приклеено, переклеено, но оборудовано все чистейше, аккуратнейше, и сразу становилось видно, как владелец любит свою машину, как он любит машины вообще.

– Хотите послушать музыку? – любезно предложил водитель.

– Хочу. Вы позволите мне у вас в машине закурить? – спросил я, потому что был подлецом.

– Пожалуйста, курите, – разрешил он, потому что был хорошим человеком. – Пепельница вмонтирована в

подлокотник кресла.

Вскоре и приехали по полуночной Москве. Он подвез меня к самому указанному подъезду, и тут я ощутил стыдную неловкость, подумав, а предлагать ли мне или не предлагать ему деньги, ибо мерзок я был и не знал тогда, как достается человеку, ездящему на машине, его трудовая копейка. Но все же решил я предлагать и, выйдя из машины, дал ему полтора (1,5) рубля.

– Не слишком ли вы на мне сэкономили? – устало и печально спросил молодой человек.

Сердце мое сжалось, ибо рядом в кармане лежала у меня и пятерка (5 руб.), а трешки (3 руб.) не было. Пятерки было много и трешки – тоже, но трешка годилась, ведь на рубль он меня обслужил – музыку крутил, курить давал. Полтора рубля было мало, а пятерку я дать не мог. Схватил бы он мою пятерку, никогда б я ее не увидел, свою пятерку, а на пятерку в те времена можно было купить живого гуся.

– Не слишком, – грубо ответил я. – Каждую неделю езжу и всегда так плачу. Тут столько стоит. Тут пятнадцать километров, по гривеннику за километр.

Молодой человек тихо посмотрел на меня и тоскливо уехал, навсегда оставшись в моем сердце в качестве укора, ибо прошло с тех пор уже около пятнадцати лет, я совершенно изменился, но до сих пор помню эту напряженную и постыдную сцену, как ехал грустный молодой человек, не получивший имеющиеся у меня 5 рублей, хотя вполне мог бы их получить и положить на сберкнижку, будь я добрее, раскованней или пьянее. Мразь я!.. Паук!..

Я поднимался в лифте. Било полночь.

(Представляю, какую ненависть вызвал я у молодого человека. Ведь он наверняка принадлежал тогда к совершенно иному кругу знакомств, другие книги читал, слушал другие пластинки, быть может, водился даже с какими-нибудь известностями, рассказывал им ночью, выпивая, о повстречавшемся пошляке, жлобе жадном, конформисте тупоголовом, мещанине...)

Било полночь. Одно утешение, что он наверняка стал хуже за истекшее время, а я, возможно, стал лучше; быть может, мы уже сравнялись в благородстве: он денудировал, я возвысился, и мы идем с ним теперь в вечность ноздря к ноздре; быть может, я даже стал и благороднее его, а он нынче уже совсем подлее меня, хотя не исключено, что относительно я все же еще мерзее его. И во всяком случае, я думаю, что парень не пропал, купил "Жигули", построил дачу (оглянись в задумчивости – сколько вокруг красивых "Жигулей", сколько вокруг высоких дач!), а скорее всего, он уже давным-давно в Штатах, уж больно он был печальный. Он в Штатах, и я тоже приложил руку к этому ординарному факту эмиграции, не угостив молодчика своей пятеркой. А вообще-то и ну его к свиньям, этого типуса, и правильно я сделал, что дал ему полтора рубля, – у меня что, деньги лишние? Он теперь на Брайтон-Бич посуду моет, а я его тут вспоминай, мучайся, кайся, очищайся, в конторе служи, в очереди стой...

Да на кой он мне нужен, этот рвач? Не пошел бы он к черту?!

Я, конечно, никуда не поеду, некуда мне ехать из своего дома, но вообще – не пошло бы это все к черту: "Жигули", Брайтон-Бич, посуда, пятерка денег, художественное творчество, фирменная котлета "ЦДЛ"?

Хватит суетиться и хватит мечтать! Дедушка у меня был простой русский поп, папаша – простой советский работник органов. Я ничего о нем не могу сказать. Он умер слишком рано, чтобы что-то сказать мне. Вот и разберись тут попробуй! попробуй!

Да-с! русский поп о. Евгений и советский работник органов, мой папаша Анатолий, отказавшийся от своего папаши, моего дедушки. Времена, знаете ли, такие были, мля, дедушка помер в 1918 году, здоровенный пятидесятилетний русский поп неизвестно от чего умирает в разгар Гражданской войны, а папаша, естественно, этот факт в последующих анкетах скрывает, фигурируя, естественно, сиротой и приемным сыном работника Губнаробраза, времена-то...

ГОЛОС СВЕРХУ: ...сами знаете, какие!

Да-с! Вот так-с! И я ничего не могу о нем сказать. Он пил. Ходил "на работу". Дома никого не мучил. Посмотрите на фотографию – он сидит в клетчатой рубашке на диване, играет с котенком, и выражение лица у него, искренне говоря, добрейшее. А до этого он был профессиональным футболистом (времена, знаете ли... полюбился временам футбол да хоккей...) в команде, конечно же, "Динамо".

1936 год. Групповая фотография в бутсах, майках с буквой "Д" на груди: Костя Зыков, Ваня Маевский, Гунька Сыбин, папаша и другие.

1959 год. Хотели повысить в звании, но, опившись, потерял партийный билет. Коньяк, говорит, меня сгубил – надо было, как раньше, водку пить, тогда бы и не потерял я, говорит, то, что до слез дорого сердцу каждого честного коммуниста... (И удостоверение, и ключи от сейфа, заметим в скобках, а курсив – наш...) Играл, играл и доигрался. Я ничего о нем не могу сказать. Он умер слишком рано, чтобы что-то сказать мне. Он умер, когда мне было пятнадцать лет, и я никогда больше о нем ничего не узнаю. Ехал в командировку, доехал до вокзала и умер. Вот и разберись тут попробуй!..

...Било полночь. Я позвонил в звонок.

– Кто? – спросил Саша.

Я молчал.

– Кто там, кто там, кто там? – повторял и повторял Саша, отпирая двери.

А увидевши меня, в ужасе отшатнулся. Ибо еще совсем недавно я говорил ему из Мурманска, что не могу прилететь и буду только завтра, а он весь вечер читал толстую кретинскую книгу Карла дю Преля "Философия мистики", которую велела ему читать его идиотка подруга, с которой он тогда "жил".

– Ты что испугался-то? – испугался я.

Сашу трясло.

– Ты говорил, что в Мурманске? – еле выговорил он.

– А я взял и прилетел, – подмигнул я.

– Ты так больше не шути, не шути так больше...

(Прыгали губы...)

– Да что тут такого-то? – сердясь, удивился я.

– А ничего! Подлец, и все тут! – нелепо выкрикнул Саша.

П-Р-А-В!!!

– Ты что, уж сразу мне и "подлеца" совать?! – выкрикнул и я.

Надутые, мы немного постояли, друг на друга глядя, а потом сели выпивать. Отец Саши в давние годы поймал Колчака, учился в Институте Красной профессуры, строил Норильск, а в указанный период моей молодости умирал от рака. Сам Саша после смерти отца сильно пил, тусовался с мистической дурой, читал Бердяева и сидел в дурдоме. Сейчас он вполне положительный персонаж эпохи. Расставшись с ошибками молодости, женился, завел троих детей и купил за восемь тысяч летний домик под городом Малоярославцем Калужской области. Мистическая дура стреляла в него, а потом вышла замуж за шведа и уехала туда, где русские люди моют посуду. Сейчас она работает на радиостанции "Голос Родины". Я тоже с ней "жил". Аверочкин по спору себе палец топором отрубил в 1956 году. Теперь его зовут Вадим Николаевич. Он служит ГИПом, главным инженером проекта, помогает братской стране разрабатывать ее богатства и недавно рассказал мне, что современная технология научилась высасывать кофеин прямо из кофейных мешков, так что всякий кофе, который мы покупаем в магазине, – дерьмо. Лена Зайцева окончила Станкин. В девятом классе она декламировала со сцены: "Это внучка старой большевички, синие задорные глаза. За простую девушку-москвичку все собранье голосует "за"!" Ее любил однокурсник-белорус, а она его – нет, о чем мне говорила. Она вышла замуж за белоруса. Теперь у них двое очаровательных малышей, старшего уже в пионеры приняли. Николайчук издавал в 1960 году самиздатский журнал "Свежесть", за что был исключен из университета, но потом его восстановили. Он строил фанерный комбинат и прошел путь от молодого специалиста до главного инженера этого уникального предприятия. Ныне – ответственный партийный работник по линии фанеры. Похлопаем Николайчуку, он нашел свое место в жизни. А вот Молев, разбежавшись на 16-м этаже, бросился в окно, и его довольно долго не могли опознать. Задорников был заика. Чтобы выговорить, он вынужден был повторять: "Вот ы ну, вот ы ну..." Сын полярного летчика (и красавица мама в крепдешине). Для утешения поступил в Комсомольский Активный отряд (КАО), где малолеткою снимал допрос со шпаны. "Вот ы ну, – говорил, – признаваться будем или запираться?" Глава КАО получил двенадцать лет по случаю садизма, распутства и взяточных поборов, о чем была статья в газете, осуждавшая "примазавшихся к благородному делу охраны общественного порядка". Каовцев поразогнали. Задорников, по слухам, окончил специальное учебное заведение, нынче служит в Самой Грозной Организации и заикаться перестал совершенно. Овладел польским, чешским и венгерским языками, а также наречием пушту (говорит и переводит со словарем). Галямов-сын никаких учебных заведений не кончал. Накурившись анаши, ходил по Центральному телеграфу и всем встречным показывал краденые американские наручники. Будучи молодым человеком, спер полевую армейскую рацию и обменял ее на пистолет "ТТ". В тюрьмах сидел безвылазно, а как на секунду выйдет, тут же всех встречных зовет в ресторан или женится на продавщицах из продовольственного магазина. Кононович мальчонкой читал Кьеркегора, в возрасте тридцати двух лет стал антисемитом, написал книгу "Динамика расы" и убил свою еврейскую жену огромным русским топором. Молодца второй год лечат в казанской спецпсихушке... Вылечат, не извольте беспокоиться. Наталья Алексеевна писала стихи Николайчуку в журнал под псевдонимом Нота Ната, это ей один московский эстет такой псевдоним придумал. Нота Ната вдруг узнала, что Юлик, кроме того, и гомосексуалист, отчего ей пришлось выйти замуж за офицера Козлобородова. Козлобородов построил четырехкомнатный кооператив в Вешняках и в мае 1980 года погиб, "выполняя свой интернациональный долг". Рыдали у цинкового гроба... Уж выросла приемная дочка Козлобородова, Катя, уж заневестилась, озорница. Художник Слава Лучников изобрел новое течение в живописи под названием "лучизм", но выяснилось, что лучизм уже изобрели раньше. Тогда Слава не растерялся и научился делать экстерьерную мозаику "Родина зовет молодежь". Страшно разбогател, живет припеваючи. Мать у него малограмотная. Он был во Вьетнаме.

Поэт Беничамский служит сторожем в бывшей Олимпийской деревне. Он умеет читать и писать по-гречески. Эдуард Прусонов стал лауреатом премии имени Ленинского комсомола. Каблуковский теперь далеко. Лещева приняли в Союз писателей, а меня, напротив, оттуда выперли. Я раньше тоже очень сильно заикался, еще хуже Задорникова, но потом вылечился, принимая в геологических экспедициях громадные дозы водки, и не только вылечился, а чересчур даже стал болтлив, что меня и погубило (или погубит...).

О поколение!.. О молодость моя!.. О времена, когда премьер в украинской вышитой рубахе бросал в толпу пряники, конфеты и медные деньги!.. О годы, о времена, когда я картошкой торговал, работал на комбайновом заводе, учился в школе, в институте, ходил на занятия лит-объединения "Кедровник" при газете "Вперед", летал в Мурманск, пил водку, уважал девушек, считал на логарифмической линейке, читал журнал "Юность", жег в лесу костры и клялся с Николайчуком над скальным обрывом "сохранить все это"!.. О молодость моя! О молодость наша!.. Детей, внуков и правнуков той героической эпохи!..

Хохочу и плачу! Начал – веселясь, а теперь вот – плачу... Плачу... Плачу...

Но Москва слезам не верит, и правильно делает, что не верит, эта строгая Москва. Ибо нет в мире невиноватых. Выжил – значит, подлец. Жив – значит, виноват. А перед кем – не знаю, не знаю, не знаю. Ибо сам своей вины не чувствую. Знаю, но не чувствую. Следовательно, я и раньше плох был, а теперь еще хуже стал.

И хватит ныть, и хватит нюнить. Раньше времена были хорошие, а теперь совершенно лучше стали. Ибо на месте ничего не стоит, все движется, движется, уходит в вечность, идет за горизонт. Все движется, лишь ты один стоишь. Стоишь, повесивши голову, и гадаешь, есть ли что еще вокруг тебя или ты уже совсем остался один.

ТЫ (вспоминая). Не слишком ли вы на мне сэкономили?

ГОЛОС СВЕРХУ (грубо). Не слишком! Не боись!

ТЫ (устало и печально). Да я и не боюсь особенно-то... (Спохватившись, затягиваешь.) Подлец я, подлец!.. Подлец я, подлец!.. А все остальные граждане Страны Советов – хорошие...

ГОЛОС СВЕРХУ (удовлетворенно). Правильно, товарищи...

Жесткая жизнь, жестокая жизнь! Хотя б чуть-чуть была помягче, подобрее... Я был бы очень рад. Я был бы настолько рад, что вы б меня б и не узнали б! Я б совсем стал другой человек, совершенно. Встретили бы вы меня и не узнали. Я вам: "Здрасьте!", а вы меня не узнаете – такой бы я стал другой человек.

Поздно. Рассказ окончен.