Текст книги "Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)"

Автор книги: Евгений Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Откройте меня

Окно в его комнате завешено замечательными шторами – тростник, некие аисты, узкие лодки, фанзы, черепичные крыши с приподнятыми углами и прочее, что позволило бы смело назвать пейзаж штор китайским, если б не мешающее этому обстоятельство одно: неизвестный художник тканевой фабрики зачем-то пустил поверх всего Востока какие-то значительных размеров окружности, поделенные грубым мазком на секторы, что сделало окружности похожими на деревянные колеса от обычной телеги, а также лишило рисунок наличия явных признаков национального колорита.

Плотные эти шторы были такой совершенной конструкции, что не пустили бы света солнечного в комнату и вовсе, но, видать, такой выдался солнечный радостный и развеселый воскресный денек – венец трудовой недели, что и шторы прекрасного изобретения ничего поделать не могли – лез свет дня воскресного в окно, и все тут.

И он тут понял, что окончательно проснулся, и со стоном потянулся, и пружинами заиграл, и на живот перевернулся, и на спину возвратился, заворочался, приготовился вкушать радости воскресного дня – заслуженного отдыха после трудовой недели, проведенной в архиве пединститута, где он честно трудился год уж не один и не другой, после работы шел домой.

Лежал же он на замечательной тахте, мягкой и квадратного облика, купленной по случаю у актера местного Театра музыкальной комедии, гонимого (по его мнению), изгнанного интригами и переехавшего на Дальний Восток.

Любил он жизнь, особенно вечернюю, ночную, и воскресенья.

А так как хотел, чтоб жизнь эта протекала в возможно наиболее мягких и удобных условиях, то за деньгами не постоял и выплатил актеру, который сразу понял родство их душ, всю требуемую им бешеную сумму, взяв большую часть ее в долг в кассе взаимопомощи своего производства.

Еще комната его украшена была неплохим ковриком на полу, по стенам – продукцией различных молодежных современных творцов, имелись – письменный стол, стул, кресло, часы, полки-стеллажи, платяной шкаф, радиоприемник с проигрывателем и альбом бытовых фотографий "Paris" для развлечения гостей.

По всему сказанному можно понять, что человек он – солидный, веселый, уважаемый, но, по всей видимости, неженатый.

Что ж, так оно и есть. Человек он, несомненно, солидный и деловой, потому что уже давно окончил Московский государственный библиотечный институт – МГБИ и, приехав в город К., некоторое время руководил Домом народного творчества. А когда Дом народного творчества сгорел не по его вине, а оттого, что был деревянным, и от неосторожного обращения с открытым огнем спичек, он был временно переведен в заведующие архивом пединститута, где прижился и задышал на новой работе полной грудью, невзирая на ее кажущуюся антиромантичность и архивную пыль.

Он полюбил свою новую работу трудной любовью, был отмечен, старался, за что и получил однокомнатную квартиру, а управление Домом народного творчества взял в свои руки его бывший заместитель, некто другой, который любил в послерабочие часы стрелять там же, это в Доме-то народного творчества, из воздушной винтовки в чучело белой совы – подарок одного из представителей творческой интеллигенции малых народов Севера.

Ну ладно. Понял он, что окончательно проснулся, пере-раз-другой – перевернулся, потянулся и пружинами заиграл, а на кухне вдруг слышит шум-стукоток: сковородочки, тарелочки – трах-стук-бах-тарара-трах-тарарах.

И немедленно дверь из кухни в комнату отворяется, появляется его красавица и говорит такие слова:

– А кто это из лежебок у нас окончательно проснулся?

А он не был готов к ее появлению и вопросу, отчего его неизвестно почему сковала злоба, и он замер, закрыв глаза и дыша подобно еще спящему.

– Спит, спит, он спит, разметался, ишь, – забормотала красавица и, тихонько притворив дверь, вернулась на

кухню для продолжения своих хозяйственных занятий.

А была она пока ему в действительности вовсе еще не жена, хотя они уже некоторый отрезок времени вели совместное хозяйство и собирались идти подавать заявление в Отдел Записи Актов Гражданского Состояния – ЗАГС, с тем чтобы их связь окрепла и жила годами.

Они знакомы были давно, а подружились только лишь на недавней вечеринке в честь Дня учителя, где было съедено много вкусных вещей и спето песен, и они танцевали, разговаривали, а оттого, что тела их в танце находились в непосредственной близости друг от друга, а речи их, обращенные друг к другу, были нежны, в их сердцах зажглась любовь, и они в тот же вечер, ночь пошли к нему в однокомнатную квартиру, имея целью вести совместное хозяйство, жить долго и умереть непременно в один день.

А он все же проснулся окончательно, лежал и не знал: отчего этот вопрос про лежебок так разозлил его?

По размышлении ему стало очень стыдно и совестно за зло, и, будучи благородным человеком, он застеснялся встречи с будущей женой, а так как все-таки вовсю уже существовало утро, то он осторожно, босиком, крадучись, пробрался в туалет.

И тут следует обратить внимание читателя на одну техническую подробность, которая, несмотря на свою крайнюю незначительность, существенно повлияла на дальнейшее развитие событий в это радостное веселое солнечное утро. Подробность эта касается двери туалета, который был строителями совмещен с ванной по недавней моде времени и относится даже не ко всей туалетной двери, а, скорее, к замыкающему устройству ее.

Дело в том, что дверь туалета запиралась не изнутри, как это требуется, исходя из житейского опыта и правил приличия, а снаружи, что привело к потере смысла предмета и вызвало казус, описываемый ниже.

Он был там недолго, но не успел еще и воду спустить, как будущая жена запела на кухне песню собственной импровизации:

Мой медвежонок спит,

а я пока не сплю,

ля-ля-ля-ля.

И спать не бу-у-ду!

А я схожу

ту– ру– ру – ру – ру – ру,

пока схожу

на рынок или в магазин,

куплю

чего-нибудь поку-у-шать.

Веселого нрава женщина, и хлопотунья в домашних делах, и аккуратная, и, ой, как бы это-то ее и не погубило.

Задвигала, застукала, зашуршала – хлоп, щелк, стук, свет в прихожей ля-ля-ля, ва-ва, щелк, стук – дверь наружная – хлоп.

Тихо.

Тихо, и тогда он, не крадучись уже, энергично дернул ручку унитаза, услышал шум бешеного и внезапного потока воды, вымыл руки и обратил внимание, что из зеркала смотрит на него лицо честного, открытого, благообразного человека, лицо с волевым подбородком и серыми внимательными глазами. Только вот волос поредел, постарел – на висках седина, на лбу залысины.

– Устаю, замета времени, – понимал он.

По щеке ладонью провел.

– Побреюсь, – решил он, – умоюсь, нет, лучше не умоюсь, а искупаюсь, потом побреюсь, я сейчас, я мигом.

Торк к двери.

А она, видите ли, закрыта.

И сами понимаете, снаружи.

Кем?

Ясно, что будущей женой, хозяюшкой, хохотуньей, плясуньей, певуньей, прекрасной производственницей и хорошей женщиной.

– Ну, ай-ай-яй, – огорчился он, – вот как нехорошо-то...

Загрустил. Но весело еще загрустил.

А зря.

Он подрасчитал сразу так: закрытый, он вымоется пока в ванне и потом побреется, а тут, гляди, и подруга его явится.

Открывает он замечательные ванные краны и ждет милого журчания, плеска, а вода-то – пл-пш-кол-кл-кл – зашипела, заклокотала и в ванну не идет.

Ах ты беда!

Но и это еще не все. Свет, электрический свет, друг и помощник человека в его начинаниях, замигал вдруг, зажелтел, лампочка пожелтела, и все желтей, желтей, желтей, и вот уж один волосок красный, раскаленный, обликом – буква "дабл-ю", "дубль-вэ", от лампочки, от света электрического остался.

Тьма, с полу и из углов поднимаясь, заполнила ванный санузел, и вот уж исчез во тьме красный волосок, и человек исчез во тьме, остался в темноте, завяз в темноте, залит темнотою и похож на продаваемый частниками южный сувенир – муху в искусственной смоле.

Вот так напасть. Вот так беда. Вот уж нехорошо-то как.

Постояв немного в темноте, в трусах и в майке, он озлобился до некоторой, совсем еще не высшей степени.

Он стал колотить в дверь кулаком и орать, чтобы открывали. Но, понимая, что, кроме милой, никто ему не откроет и, кроме милой, никто его не услышит, а милая ушла неизвестно точно куда и неизвестно точно на сколько, немного обмяк и сказал двери:

– Ну вот, я на тебе за это, дура и дрянь, никогда не женюсь, так ты и знай, – сказал он двери.

Да и вправду, думает, на фига мне такая женитьба, когда по уборным запирают? А как по утрам посудой гремит? Это ж ужас, громкий ужас! Конечно, вполне может быть, что она – не нарочно, а если и не нарочно, то он когда на ней женится, то она ведь может и нарочно, нарочно будет тарелкой об кастрюлю стучать и его будить, причем не намеками на лежебоку, а нахально – дескать, вставай, и конец тут всему. Я стучу тарелкой, а ты, значит, вставай и прибей вешалку в прихожей повыше, а ведь и такая она, что придет время, и физиономия у нее всегда будет несколько как бы заплаканная, хотя видеть это, возможно, будет только один он.

Дальше – больше. Мысли о минусах брачной жизни привели его в состояние крайнего уныния. Расстроенный вконец, он огляделся по сторонам, ища что-нибудь увидеть, а поскольку вокруг была тьма, то он в некотором мистическом озарении вдруг увидел свою, по его тогдашнему, в ту минуту мнению, загубленную и напрасно истраченную жизнь.

– Да что же это за жизнь, действительно, такая, – подумал он, – все течет, а ничего не изменяется, – что за

жизнь, я плюю на такую жизнь, – подумал он.

И начал свой бунт – результат озлобления уже окончательно высшей степени.

– Откройте меня, – завопил он, в ярости бросаясь телом на дверь, – откройте меня, откройте! Да что ж это

такое, в конце концов, откройте меня, вы что – с ума посходили все, откройте меня, – бился он телом о дверь в

надежде выбить замок и обрести желанную свободу, – откройте меня, – вопил он, – я хочу курить, я чаю хочу, я

хочу на тахту, я хочу почитать на тахте "Иностранную литературу" и не хочу и не могу сидеть здесь, где есть

темнота и я, а больше ничего нет, ни воды, ни света нет даже, а-а-а, откройте меня, откройте меня, откройте меня. У-у-у, откройте меня. – Так вопил он и лез в закрытую дверь до той самой поры, пока нечто очень сильно и тупо не ударило его по голове, по затылку, да так сильно и тупо, что упал он, ошеломленный и почти бездыханный, на мохнатый коврик, постеленный перед ванной с целью, чтоб не студить выкупавшемуся ноги о бетонный пол санузла, ставшего местом нечаянного и печального заключения персонажа моего рассказа.

Очнувшись, он увидел нечто, настолько поразившее его мозг, что он даже испугался немного.

Внимательно и доброжелательно смотрел на него с потолка какой-то старый и морщинистый азиатский человек.

Он сам, этот человек, был неживой, а вроде как бы вырисован тушью по потолочной известке – графическое изображение азиатского дедушки – одна голова.

Очнувшись, он приподнялся на локтях и видит – валяется-белеет рядом кусок штукатурки кирпичных размеров, как результат порывов его тела в дверь и бессмысленного бунта.

– Стало быть, и азиатский дедушка-китаец, он тоже не рисован серой тушью по потолку, а есть не что иное,

как сеть трещин, образовавшая в результате случайного стечения обстоятельств художественно правильное изображение, – понял он, – от порыва тела в дверь, то есть в результате моего бессмысленного бунта.

Очнувшись, он встал и очень робко потрогал дверь, но крепка дверь. Молчок, тихо.

– Значит, – понял он, – жизнь свою я должен продолжать и здесь, в столь неприятных и постыдных для

меня условиях.

Он, присев на унитаз, закрытый специально существующей глухой крышкой, безо всякой злобы или обиды вспомнил всех своих людей – друзей и знакомых, тех, которых он раньше иногда любил, иногда ненавидел, а теперь понял, что все они приятны и любезны ему, и что ему очень хочется к ним, пускай даже обидят они его, отберут у него деньги и красавицу, а вдобавок еще и надают по физиономии.

Он оглядел окружающую его обстановку, и обстановка тоже от души понравилась ему, несмотря на то, что сверху смотрел трещинный китаец, а от стенки над проклятой дверью, обнажив глину и желтую дранку, отлетел порядочный кусок штукатурки!

– Свет-то вот, видишь, зажегся ведь от ударов, – радостно подумал он, – а теперь, гляди, может быть, и вода

пойдет, чем черт не шутит.

Ванна его была столь хороша – со смесителем, с душем на гибком шланге, с пластмассовой полочкой над ванной, где находились различные средства и снадобья для чистоты тела и укрепления волос, – столь была хороша, что он, имея надежду и робкую уверенность, не выдержал, подошел, открыл-таки кран, но прежние ужасные звуки и клекот заставили его вернуться на насиженное место.

– Ну, не все сразу, – успокаивал он, – потом как-нибудь, дай-ка я лучше спою...

И он тихо запел, и звук собственного голоса настолько воодушевил его, что он, исполнив подряд все песни, которые знал когда-либо, стал рассказывать сам себе анекдоты, от души сам хохоча, сам краснея и радуясь от неприличных.

Один. Там. В тишине.

Дальше – лучше. Он поиграл на пальцах в очко и выиграл десять рублей, и проиграл тоже десять, потом он рассказал себе всю свою жизнь – как он учился в школе, в институте, как он работал, и прошлая его жизнь тоже стала мила и приятна ему.

Встав на четвереньки, он обшарил помещение и нашел под ванной, в углу, прекрасный длинный окурок от папиросы "Беломорканал". Он долго не знал, что можно с окурком сделать, потому что курить хоть и хотелось, но спичек не было.

Он даже собирался тот окурок жевать, но потом догадался и, продолжив поисковые работы, нашел настоящую

толстую спичку, он и со спичкой не знал, что ему делать, но потом вспомнил, натер спичку о голову и зажег ее, шаркнув о ванный кафель. Закурив, он залез в сухую, безводную ванну и, упершись ногами в стену, стал дремать.

Но шла жизнь, и шла его будущая жена, поднимаясь по лестнице и волоча авоську, в которой несла что-то вкусненькое.

А ведь она вполне могла не прийти и вообще.

Вы понимаете, на улице она встретила знакомого офицера артиллерийских войск, друга детства, который звал ее замуж и ехать с ним в Свердловск. Фамилия его была Ярцев, и он был сам очень хороший и веселый человек, хотя и разведенный, так что она даже заколебалась поперву немного, не зная, с кем лучше ей строить свою жизнь.

А вдруг бы она покорилась Ярцеву? Кто бы тогда спас от плена нашего героя?

Наверное, мудрые соседи, которые догадались бы, что если в однокомнатной квартире тихо и никто не заходит и не выходит, то там совершается или уже совершилось убийство. Высадили бы дверь и спасли. Никуда бы он, голубчик, не делся...

Пространственный эффект многомерного пространства

Нет, ну бывают же такие наглецы! Как вот тот один сволочь, который нахально поступил к нам работать в книжный магазин «СВЕТОЧ» в качестве МОПа, младшего обслуживающего персонала, а попросту говоря – уборщицей.

Удивительно, что уборщицей? А? А мне не удивительно? Мне тоже сначала стало удивительно. Лучше б я и сейчас все еще удивлялся, чем узнавать мне, старому израненному человеку, то, что я сейчас узнал.

А ведь вид его производил впечатление весьма, можно сказать, приличного молодого парня. Несмотря на молодость, не был он, к примеру, патлатый, как Тарзан. Напротив, голова его была гладенько обрита. Бородка, правда, тоже была. Я сначала чуть-чуть насторожился, увидев бородку, – не люблю я этого. Но потом разглядел, что и она – чистенькая такая, выступами. Да глядя на такую бородку, уверяю вас, никто бы в жизни не подумал, что этот человек способен лить воду на чью-либо мельницу. Вот и я ничего дурного не учуял. Совершенно на старости лет спятил я, бдительность потерял. Постарел я.

Я ему говорю: "Зарплата у нас вы сами знаете какая!" А он логично: "Я буду совмещать". Правильно, это законом предусмотрено. Ну и потом – у нас же книжечки. "Дефьсит", как говорит товарищ Райкин. Я его официально и строго предупреждаю, что если он поступает к нам с целью спекуляции всякой этой Кафкой и Жюлем Верном, то деятельность его мной всячески будет строго прекращена и ничего, кроме пятна биографии, он от такой преступной жизни не получит, поскольку он хоть и МОП, но все равно – работник культурного фронта, а спекуляция есть бескультурие и стыд.

А он, широко раскрыв в ответ свои лживые глазки, мне и отвечает: "Ой, да что вы! У меня и в мыслях такого нету. Я – просто. Работать. Ну, если мне что такое интересненькое с вашего разрешения продадут, то я уж буду очень довольный", и прочее, он мне много чего говорил.

И тут я прямо вопрос ставлю – а что ему, собственно, в нашем магазине надо? Может, он из ОБХСС, так пусть лучше прямо мне об этом скажет, мы друг друга поймем. Но тут он стал гулко бить себя в грудь и божиться. А по секрету мне таинственно сообщил, что хочет немного подработать на женитьбу – это раз, а во-вторых, желает укрепить свои слабые мускулы физической работой.

Не поверил. Не поверил я, конечно, а все же и взял его, дурак, на свою шею. Ну и потом, как мне еще было отказываться? Действительно, мы уже полгода уборщицу искали, заелись все кругом, никто тряпкой махнуть за семьдесят рублей не хочет.

И ведь как ловко скрывался! Мне еще тут нужно разобраться – не вошел ли он в преступный сговор со сторожем Чердынцевым. Тот его в пять утра впускал, а также в двенадцать ночи – в зависимости от дня недели. Подозревал я-таки, что он книжки хочет красть, сдавая их через подставных лиц в наш же букинистический отдел. А только целые были все эти книжки в торговой зале, да и вряд ли их взял бы наш умный букинист Сеидова, потому что затоварены мы ими до самых верхних полок.

Вот так он и втерся в доверие. Ибо магазин у него начал сверкать – в ночные эти и утренние часы ухитрялся довести его до адской чистоты и блеска. Причем и от интеллигентных наших покупателей совсем не стало слышно нареканий, что их в торговые часы мокрой тряпкой хвощут по ногам, гоняют из угла в угол под предлогом скорой уборки.

Но я-то, я-то растяпа! Мелькнуло ж у меня еще раз подозрение, последний раз, после чего я окончательно утратил всякую бдительность, соблазненный экономической эффективностью задумки.

Это когда он мне сказал (а он, к слову, довольно много болтал, когда мы встречались в день получки у денежного ящика, а только я мало что помню, к сожалению), это когда он мне сказал, что не позволю ли я ему немного оживить витрину.

А витрина у нас, следует заметить, отменная в магазине была. Вот именно – была отменная! Она у нас – вся современного интерьера, как говорил украшавший ее художник Убоев: по фасаду громадное цельнолитое стекло, пол засыпан байкальской галькой, на которой помещены красивые кашпо с цветами. А сверху нам художник Убоев вычеканил по трудовому соглашению различные чеканные лозунги, а именно: "КНИГА– ИСТОЧНИК ЗНАНИЙ", "МИР, ТРУД, СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО ВСЕХ НАРОДОВ". И другие. А также различные символы – устремленную вперед красивую дивчину с раскрытой книгой и склонившегося над ней (книгой) тоже очень красивого юношу. У нас все было очень красивое.

Ну и не совру, а этот "уборщица" нашу красоту сильно уважал. Он гальку постоянно мылил каким-то особым моющим составом и лозунги драил, что твой юнга, когда я на заре нелегкой жизни служил в Балтийском флоте.

И вот он мне и говорит: "Позвольте, Павел Егорович, я немного оживлю нашу витрину?" – "А ты можешь?" – спрашиваю. А он отвечает: "Могу. Я много витрин оживил". – "Так где ж они, твои живые витрины? Я хочу их посмотреть". – "Нельзя, – говорит, – они расположены в других городах".

А вид-то, главное, интеллигентный! Как я ему могу не верить? Я его и спрашиваю, помня рвача Убоева: "А сколько ты хочешь за это оживление взять?" Смеется. "Ничего", – говорит. "То есть как это ничего?" – "Ну, если вам понравится, то что-нибудь мне заплатите". – "А если не понравится? – спрашиваю. – Мне за тебя под суд идти, что ты мне витрину изнахрачил?" – "Да какое! – смеется. – Просто приведем тогда все в старый вид, и порядок. Я, – говорит, – любитель. Это, – говорит, – для меня радость вроде хобби".

А я возьми, да и согласись, старая плешь. Повторяю – интеллигентен он мне показался. Вот я по глупости бдительность-то и потерял.

Ну и он там недельку колдовал, что-то там возился, проводку даже новую проводил. Я ему – ты мне магазин спалишь, а он мне – не бойтесь, я в горсети консультировался. И вот он там недельку все колдовал, возился, а потом мне и говорит:

– Готово!

А было как раз без пяти десять до открытия. Мы все вышли на улицу. Я смотрю и думаю – да что же это за голый король? Как все было, так оно все и есть. Я ему напрямик говорю: "Ты, товарищ Химков, сказку про голого короля писателя Андерсена знаешь?" А он опять смеется, он все смеялся, подлец: "Давайте не будем делать поспешных выводов, давайте подождем немного". – "Подождем", – говорю.

А тут уж и посетители эти интеллигентные, как всегда, утром в магазин ломятся, стучат каблуками. "Подождите вы!" – кричу. А они– наоборот: лезут, ломятся, каблуками лупят, обещают написать в жалобную книгу. "Ну зачем вы стучите? – говорю. – Поступлений новых со вчерашнего дня не было и не будет, зачем стучать? В милицию захотели?"

Тут он мне и велит:

– Скажите, чтоб открывали.

И – господи боже ты мой! Лишь как дверь магазина открылася, то тут сразу же заиграла торжественная космическая музыка, отдаленно напомнившая мне "Марш коммунистических бригад". И все эти чеканные лозунги завибрировали космично, как показывают по телевизору, когда ракеты на дальние планеты отправляются И все быстрее и быстрее! И все громче торжественная музыка! А потом музыка стихла, и – о господи! – я гляжу, а они уже все на других местах, лозунги. Где, допустим, стояло "МИР", теперь– "РАВЕНСТВО", вместо "СВОБОДА" – "ТРУД". И лишь "КНИГА– ИСТОЧНИК ЗНАНИЙ" по-прежнему высоко сияло надо всем, начищенное уборщицей Химковым до блеска звезды.

– Ну и что? – спрашиваю я, обалдев. – Дальше-то что?

– А ничего, – смеется он. – Дальше каждые полчаса эти таблички будут менять свое местоположение. Этим

оживляется витрина и при скупых средствах выразительности создается сильное поле эмоционального воздействия.

НИ-ЧЕ-ГО! Ничегошеньки – я не стыжусь это признать, – ничегошеньки я не понял: хорошо это или плохо. И, слова ему худого не сказав, молча ушел в магазин думать – давать ему денег за такое изобретение или, наоборот, – денег не давать, изобретение демонтировать, из "Светоча" начисто выгнать.

А тем временем иль по городу слух прошел про нашу красивую витрину, или действительно она была красивая – я и до сих пор не знаю. А только повалил народ и – господи ты боже мой! – все больше молодой, странно это так, вроде как хиппически разодетые под художников, что ли? Но стоят тожественно и ждут тех самых полчаса, когда зазвучит торжественная музыка и лозунги станут космически скакать. И он среди них, важный такой, что-то объясняет.

Господи! Да это ж и на какое-то незапланированное сборище смахивает, думаю. Подкрался и слышу, как он объясняется с одной знатной горожанкой, дочерью одного знаменитого в нашем городе отца, одетой в рваные синие штаны и туфли на толстой подошве.

– Вот... А ты, дорогая, не верила в меня. Вот... худсовет отклонил... Но я одержал... Я добился. Вот он, мой

пространственный эффект многомерного пространства, поп-скульптурная композиция в замкнутом интерьере.

Символы – мир, труд, свобода, равенство, братство – не однозначны. Они – многомерны. Они насыщаются новой формой на основе старого содержания. Понимаешь?

– Понимаю, – шепчет эта размалеванная фря.

Худсовет отклонил??!!

Я тут же выскочил из укрытия и кричу:

– И я тоже все понимаю, гражданин Химков! Ваши документы!

А он это мне нахально смеется в старое лицо и говорит:

– Они же у вас в денежном ящике.

– Тогда пройдемте к денежному ящику, – говорю. – А вы, гражданка, останьтесь.

Говорю, а сам трясусь неизвестно отчего. Та надулась:

– Нет уж, позвольте, я тоже пройду.

А как ты ей не позволишь при таком папаше?

Ну мы и прошли в кабинет к денежному ящику. Я хоть и трясусь, но стараюсь сдерживаться. Я ему говорю...

Я ему говорю. Я ему вежливо говорю, меня никто не может упрекнуть, что грубо. Я ему говорю, что не напрасно мне Родина вручала ордена и медали. И поэтому мне не так-то просто впилить мозги. Я все понимаю, что означают эти крутящиеся "мир, труд, равенство и братство". Это означает – буржуазная эстетика правого уклона, вот что это означает, если говорить научно. И добро б, если бы у него на это было хоть какое-нибудь разрешение, а то ведь худсовет-то отклонил! Так, может быть, у него все же есть хоть какое-нибудь разрешение, говорю я, уже прямо обращаясь к знатной горожанке, дочери отца. А та гневливо:

– Да знаете ли вы, Павел Егорович, что настоящий талант не нуждается ни в каком разрешении! Настоящий

талант – творит! Настоящий талант доказал любимой, что ради нее он может добиться полета! – И на моих глазах целует веселого Химкова.

От этого ихнего поцелуя и у меня голова кругом пошла.

– Позвольте, – говорю. – А ваш папа в курсе ваших отношений?

Она опять губки надула, а Химков посерьезнел и эдак солидно объясняет:

– Ну частично, конечно, он в курсе, а скоро окончательно станет в курсе. Потому что мы, во-первых, сегодня

же подаем заявление в ЗАГС, поскольку я одержал наконец творческую победу, во-вторых, у нас скоро будет бэби, а в-третьих, я проверил себя и думаю, что теперь, когда мне будут созданы нормальные условия для работы, я смогу окончательно развернуться во весь свой творческий рост и осуществить многие свои задумки и мечтания.

Ну, про нормальные-то условия я понял, и про бэби тоже. Однако голова у меня еще пуще закружилась, и мне стало хотеться окончательной ясности.

– Так, а вы вот сказали товарищу, что выставили в окне какое-то новое содержание?

– Извините, извините, – поднял он ладонь. – Новая форма, а содержание по-прежнему остается старым. Тут я

ни с кем не расхожусь, даже с худсоветом.

Все окончательно поплыло у меня перед глазами. А вдруг он и в самом деле станет зять Лапынина? Что мне тогда будет? Все у меня поплыло, я и говорю:

– Что ж, присоединяюсь к поздравлениям вашего

творческого успеха.

Лезу в денежный ящик и даю ему пятьсот рублей. Он сильно удивился.

– Это что же, безо всяких документов?

– Почему безо всяких? – бодрюсь я. – Вы тут распишитесь, а трудовое соглашение мы потом составим, и вы

там тоже распишетесь. Я ведь теперь знаю, где вас искать!

И так это лукаво им обоим грожу пальчиком.

Он на нее глянул. Она бровкой шевельнула, и он мне:

– Нет, знаете ли, несолидно это как-то, так сильно

спешить. Оформим все в законном порядке, и если я имею право на вознаграждение за свой труд, то я это вознаграждение потому приму. Ваша воля. Ну, мы пошли.

И пошутил:

– Я надеюсь, мне можно идти? Свою работу я на сегодня выполнил. Магазин чист?

– Чист, – еле слышно отвечаю. – Желаю вам счастливо провести время.

И они ушли. А я вот сижу и думаю – ну нет, ну бывают же такие наглецы! Зачем? Зачем я его принял на работу? Хрен с ним, обошлись бы как-нибудь, как раньше обходились. Вон эту бабку Кузьмичиху можно было попросить или Чердынцева-сторожа. Они бы как-нибудь и прибирались бы тихонечко. Вот сижу я и думаю, и полная каша у меня в голове.

Ведь не должны же, не должны меня за это снять? За что меня снимать-то? План товарооборота я выполняю, идеологически выдержан, книг у меня в достаточном ассортименте, и покупатели всегда уходят довольные, я испытываю законную гордость за талантливого художника-самоучку, выросшего в моем коллективе. Не должны вроде бы.

А вдруг – снимут? А вдруг – ведь это ж часто бывает, что папаша вон какой почетный, а доченька крутится в сомнительных компаниях стиляг. Ну зачем, ну зачем, ну зачем я взял в тот свой горький час на работу эту нахальную бородатую сволочь?