Текст книги "Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)"

Автор книги: Евгений Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– Вы, наверное, очень опаздывали на электричку и не успели взять билет, – сказал третий

– Его билет был, наверное, у товарища, а его товарищ сошел на предыдущей станции. Большая жалость, – сказал четвертый.

Потом все четверо некоторое время укоризненно молчали. Зато не умолкали наглые безбилетные:

– Он его оставил дома на рояле.

– Около белого телефона.

– Совершенно случайно.

– Простите его.

– Помилуйте, товарищи, – возразил я, – неужели вы меня принимаете за студента или лицо, не отвечающее за

свои поступки? Ведь у меня, несомненно, должен быть билет. Я купил его за двадцать пять копеек в кассе пригородной станции.

– Если бы у вас был билет, то он был бы, а так его у вас нету, – справедливо возразил контролер и сделал резюме: – Жилет одел, прохвост, а билет дядя за него покупай.

И он был бы совершено прав, этот человек, если бы это было действительно так.

Таким образом, и меня они сняли с места, и меня поволокли вместе со всеми прочими в голову поезда, вымогая по дороге три рубля штрафу.

– Нет у меня три рубля. За что я вам буду давать, когда я уже брал билет за двадцать пять копеек? Я не студент, не ребенок. Я отвечаю за свои слова и поступки.

– Нету у нас три рубля. За что мы вам их будем давать, у нас нету три рубля, – ныла и толпа, пытаясь раздробить зловещее молчание контролеров.

Эти люди загнали, нас в самый передний тамбур, а сами куда-то исчезли.

И наступила тишина, и наступило молчание. Тамбур позванивал и шатался. Сбившиеся в кучу, мы грели друг друга. Нас было человек около дюжины. Не было среди нас веселых, но солидных грибников, не было среди нас обладателей трех рублей.

Малодушные скребли мелочь по карманам, надеясь подкупить неподкупных. Мальчик тихо плакал, заметно повзрослев. Он плакал, но все-таки писал в книжечку карандашиком при никудышном тамбурном освещении. Солдат же глотнул, наконец, и заснул стоя – тихим сном счастливого подростка.

И на его одухотворенное лицо упала уже окончательно наступившая вечерняя темь.

Пошли шепотки.

– Ой! И что с нами будет?

– А будет то, что стащут в милицию и оштрафуют как надо.

– А может, по дороге отпустят? Меня раз отпустили.

– Отпустят, жди.

– Ой-ой-ой.

И тут меня взорвало. Меня, тихого человека.

– Товарищи! Ну вы-то хоть мне верите, что у меня был билет? Вы понимаете, что я – жертва роковой ошибки?

У меня есть билет. Я его брал. И вообще. Мы дожили до счастливых времен, а не верим друг другу, что у нас есть билет. И вообще. Это безобразие – не верить мне, что у меня есть билет. Вы понимаете это?

– Понимаем, понимаем, – закивали товарищи, не веря мне, – как же тебе быть без билета, коли на тебе

жилетка с часами.

– Это – безобразие! – опять вскричал я. – Я чувствую, что даже вы, мои невольные товарищи по несчастью, не верите мне. Но я докажу. Клянусь своим жилетом, что докажу... пустите меня! – окончательно разошелся я. – Я докажу. Я докажу. Я сейчас на ходу выйду из поезда. Из-за такой незначительной вещи, как билет.

Я сейчас на ходу выйду из поезда, а вы убедитесь, что на земле есть еще честный человек, и этот человек – я!

– Да верим мы тебе. Верим. Мы даже видим, что у тебя легкоранимая душа. И жилету верим, – удерживали меня сердобольные безбилетники, поняв мой план и решительность.

Но и удерживая, конечно же, не верили. Укоряли:

– Постыдились бы так делать. Ведь на вас же жилет.

– Бессовестный самоубийца.

– Нехорошо.

– Это не выход! – кричал мальчик. – В любой ситуации надо оставаться человеком.

– Ты противоречишь себе, – холодно заметил я. – Ты требовал активных действий. Вот они.

При этих словах я вырвался, с невесть откуда взявшейся физической силой раздвинул пневматические вагонные двери и, пнув кого-то напоследок, на ходу вышел из поезда.

Вы никогда не выходили на ходу из поезда? О! Сейчас я вам расскажу, что из этого получается.

Я попал под откос. Я летел, как птица, падал, как самолет, и катился, сметая в инерционной агонии пригородную траву, кустики, консервные банки, бутылки, костры туристов и другие мелкие предметы. Потом закон инерции перестал использовать меня в качестве иллюстрации собственного существования, и я затих, лежа в неизвестной, крайне болотистой, вредной для здоровья местности.

Тут-то я и потерял веру в жилет.

Выйдя из поезда, на ходу, с подранной штаниной, с пустотой души и ломотой в членах, я хотел узнать хотя бы, который сейчас час. Полез за часами в карман, а там, ясно, и лежит тот самый билетик, из-за которого загорелся весь сыр-бор. В кармане жилета, жилета, подло, неожиданно и мерзко предавшего меня

А надо сказать, что раньше я очень верил в жилет. Искал в нем остатки человеческого разума, отзвуки гуманистических идей, сам вид жилета успокаивал меня.

А теперь – все. Лежа в неизвестной мне болотистой, крайне вредной для здоровья местности в жутком виде, в жутком состоянии, отдыхая после совершенно несвойственных мне активных действий, я, разумеется, после небольшого размышления, пришел к полнейшему отрицанию жилета.

Подлый предатель! Мой бывший милый, а ныне отрицаемый жилет! Какой там длинный ряд пуговок, отсутствие рукавов, шелковая спинка.

Что теперь все это для меня значит, если я окончательно потерял веру в жилет и пришел к полнейшему его отрицанию, когда исчез мой милый островок спокойствия? Грустно мне. Пойду, пойду, скорей пойду по белу свету, посоветуюсь с трудящимися. Может, хоть они подскажут, во что мне теперь начать верить.

Это все химия

Вот тут некоторые говорят, что в наше время нет настоящей любви. «Нету, ее нету», – утверждают они. А я говорю наоборот.

Как так нету? Есть! Есть она, единственная и неповторимая. Единственная и неповторимая в жизни. Есть. Вернее, была. У меня была любовь, а ее погубила химия. У меня была любовь, ее сгубила химия, а я стал тем, кем я сейчас являюсь. То есть – никем.

Вот слушайте.

Но только снимите, пожалуйста, шапки. Снимите шапки, ибо я буду рассказывать тра-а-гическую историю из собственной жизни.

...Влюбился я раз. Сижу в театре ТЭЗ, где дают Шекспира.

И чувствую, что чем-то воняет.

– Галя, – говорю я своей невесте. – Галя, тебе не кажется, что здесь чем-то воняет?

А она не отвечает, увлеченная произведением гения. Что ж, и в этом мы с ней сошлись. Я тоже, можно сказать, без ума от Шекспира. Если бы он сейчас жил, то я любил бы его, наверное, даже больше, чем родного брата. Но Шекспир умер, а брата у меня нет. Я жил один и дожился до того, что влюбился в Галю.

– Галя, – говорю.

Не отвечает. Увлеклась, голубушка. Ах, как я ее любил. А на сцене все актеры скачут. Как черти. Кувыркаются и поют песни на музыку Высоцкого, а также квартета "Битлз", а также французского ансамбля "Компаньон де ля шансон".

А я чувствую, что в зале чем-то воняет.

– Галя, – говорю я. – Чем же воняет? Не то бензином, не то еще каким соединением? Что это такое? В чем

дело, спрашивается?

Молчит моя Галя, потому что на сцене монах вдруг пустился в не запланированный Шекспиром вокальный монолог о том, что героям всего по четырнадцати лет и как-де отнесутся к этому факту последующие и грядущие изнеженные поколения.

Я терпеливо дождался конца монолога и, когда монах ударился в пляс, под шарканье его театральных подошв снова обратился к невесте:

– Галя! Тебе не кажется...

При этом я ее сильно потряс за плечо, так что она была вынуждена обратить на меня внимание.

– Что ты говоришь?

– Тебе не кажется, что в зале воняет бензином?

– А? Нет. Нет.

– Или какой-то еще химией?

– Да нет же, нет, – отвечала Галя и в знак того, что мы скоро поженимся, провела ладошкой по моей щеке.

После чего вновь погрузилась в разглядывание похождений лихих веронцев, один из которых взял да и натурально влез по канату в тюзовские небеса. Гул одобрения прошел по залу.

– Как это смело! Как это по-хорошему хорошо! – воскликнула сидевшая рядом поэтесса Нарециссова.

– И не кажется мне, а на самом деле есть. Воняет, -

пробормотал я и стал проситься вон из театра.

И мы с несколько недовольной Галей вышли на улицу, где снежинки, совершая плавные вращения, падали на землю. Сквозь падающие снежинки полупросвечивали вечерние фонари, и я взял Галю под руку, и мы пошли как бы навстречу новой жизни, а в частности, к ней домой.

Квартира Гали, где она проживала со своими престарелыми родителями, имела высокие потолки и уходящие вверх стены.

В прихожей висели лосиные рога и прекрасная длинная вешалка со специальной длинной дубовой доской.

Кстати, этой доской, кроме меня, никто не пользовался, а все почему-то предпочитали вешать имеющееся на крючок или на рога.

Я же люблю дуб, являющийся олицетворением строгости и простоты. Я где вижу дуб, так сразу обращаю на него внимание.

Поэтому я аккуратно положил шапку на длинную дубовую доску, и мы прошли в Галину комнату, где предались мечтам о будущем счастье, мечтам, что уж тут скрывать, прерываемым поцелуями.

А престарелые родители ее тем временем смотрели в другой комнате (их у них было всего три) телевизор.

Но они как бы незримо присутствовали рядом с нами, поскольку их выцветшие фотопортреты украшали стенку над Галиным девичьим диванчиком-кроватью.

– А еще мы поедем в Крым. Куда-нибудь по местам писателя Грина и его Ассоль. Хочешь, я буду твоей Ассо

лью?

– Хочу, – хотел сказать я, но вместо этого воскликнул: – Да что за черт! Опять!

–Что "опять"? Что?

– Химия. Запах. Галя, тебе не кажется, что и здесь тоже чем-то воняет? Тоже вроде бы как бы этот. Запах.

Химикаль. Химия.

– Во-первых, не воняет, а пахнет, а во-вторых – ты все выдумываешь, потому что ты – мой выдумщик.

– Но неужели ты сама не чувствуешь, милая Галя, – сказал я, начиная сердиться.

– Нет.

– Значит, ты дура.

Галя обиделась и долго не хотела со мной разговаривать.

Я и сам был сконфужен и лишь с трудом объяснил ей свое нелепое положение. Все кругом пахло химией, а никто этого не замечал.

– Вот понюхай мою руку, любимая. Понюхай.

И я сунул в нос Гале локоть, выпростав его из рукава. Невеста втянула носом воздух и заявила:

– Выдумщик! Ой, выдумщик. Он пахнет "Шипром".

Это – противненький одеколон. Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты купил немецкий "Фигаро". Даже "Крымская лаванда" и то лучше, чем твой этот противный "Шипр". Купи "Фигаро", противный мальчик.

И она ухватила меня за ухо.

– Дитя, право, – подумал я. – Или "Шипр", или я переутомился.

Поэтому, наскоро поцеловав любимую, я рванул в баню. Там я тер себя щетками, мочалками, мылил мылом и колотил веником, который мне одолжил один инвалид. По выходе, счастливый и распаренный, я купил в аптечном киоске этот самый немецкий "Фигаро", облил им себя дома с головы до пяток, наодеколонил простыни и лег спать, видя счастливые сны из нашей будущей прекрасной жизни.

Всякий человек знает или знал, как влюбленный спешит к своему милому предмету.

С трудом дождался я следующего вечера, чтобы полететь к Гале на крыльях любви. Вот я и прилетел.

– Какой ты сегодня славненький, – сказал Галя, пытаясь не давать мне пытаться ее поцеловать.

– Какой ты сегодня свеженький, хорошенький, – продолжала любимая и пришла в неописуемое волнение.

– А я был в бане, – сказал я и хотел добавить, что я очень-очень люблю Галю, но тут раздался стук в дверь.

Это оказались престарелые родители невесты, которые пригласили нас смотреть телевизор.

Программа была, как обычно, очень разнообразная и интересная, но я ее не запомнил. Что поделаешь – любовь! Потом я оделся и попрощался, обняв любимую. Взял с полки шапку и ступил правой ногой за дверь, держа шапку в руке. Потом я умильно оглянулся на крепкую дверь квартиры и помахал рукою в глазок-смотрелку от воров, в которую (это уже стало у наг традицией) смотрела, проводив меня, Галя. Потом я еще раз попрощался с Галей через смотрелку, послав ей воздушный поцелуй. Потом я надел шапку, потом я стал спускаться вниз по лестнице. Потом...

...О! Дальнейшее мое "потом" все, как в бреду. Да, как в бреду. Все дальнейшее мое погружено в смысловой химический туман. Помню, что вышел на улицу. Колебались огни, ездили машины, но все было погружено и окутано зеленым химическим туманом.

Слышались голоса:

– Химия-химия.

– Химичат все, химичат, подлюки.

– А чего химичить?

– Я вот к ним вчера прихожу и говорю: "Вы кончайте химичить".

– Малая химия.

– Большая химия.

– Бытовая химия.

Ка-ак в бреду! Тр-а-агическая история!

Помню, что лишь спустился по лестнице вниз, как опять пополз и поплыл этот проклятый химический запах, преследующий меня с перерывами уже вторые сутки.

Я заметался Я обнюхал стены и перила. Они пахли химией.

Я обнюхал руки – они пахли химией. Все-все пахло химией. Я снял шапку. Она воняла химией, она прямо вся лоснилась от химикаля. Господи Иисусе! Как в бреду. Был в домах, на улице, в залах и комнатах, видел каких-то людей, все пахло химией, все воняло химией, несло химией, тошнило от химии, промаслилось и обмусолилось химией. И прохожие кричали хором: "Химия! Хи-ми-я!" Я хотел умереть.

Но не умер. И, как видите, с ума еще не сошел. Вот рассказ пишу. Все, конечно, объяснилось, а то как же иначе.

...Уж и не помню, как и когда попал я наконец к Гале. По-видимому, была ночь, я разбудил не только ее, но и родителей, из чего Галя заключила, что я пьян.

– Ты пьян, – сказал она. – Ты мерзко пьян. Уйди.

– Нет, Галя, – сказал я, с трудом ворочая языком. -

Я попытаюсь тебе все объяснить.

И ослабевшей рукой пытался положить шапку на полку. Но не мог.

– Я тебе все объясню. Я умираю. Вот смотри. Вот – дуб. Он – живой, а я умираю. Химия.

И я, забравшись на стул, хотел показать рукой на дуб, все объяснить и умереть.

И что же я там вижу, на этой прекрасной длинной дубовой полке, принадлежащей моей любимой и ее родителям?

А то я там вижу, что там лежит опрокинутый флакон с надписью "Крысид", вокруг которого растеклась и застыла липкая лужа, источающая преследовавший меня мерзкий запах. О ужас! Кроме флакона, там валялся пустой коробок спичек и неизвестно почему тонкая книжица на украинском языке "Питания використання календарного часу на химийных пидприемствах".

– Что это? – вскричал я.

– Видишь ли, – смущенно сказала невеста, – у нас были две крыски. Они грызли мой рояль, и мы их уничтожили. Крыски сдохли, а крысид остался.

– А питания використання?

– Не знаю. Это, по-видимому, что-нибудь по папочкиной работе, когда он еще работал.

– Питания. Крысид! Химия! А я шапку клал. Аи!

Умираю! – вскричал я еще раз и упал со стула.

Очнувшись, я заметил, что лежу на ее девичьем диванчике-кровати, а вокруг стоят все.

Я тогда тоже встал и сказал, кротко жуя губами:

– Я не могу вас любить. Ну вас всех к черту с вашим крысидом и химией. Травите себе сами крысок, грызущих

ваши рояли.

Она замерла. Я – тоже. Мы замерли. Молча и строго смотрели на нас ее престарелые родители, качая седыми головами, как цветы.

– Как же так? – прошептала она.

И я вышел, тихо притворив за собою дверь.

А ведь мог жениться и жить. Тра-а-гическая история.

Помню до сих пор. Химия. Нет, что тут ни говори, а есть, есть и есть. Вернее – была. Любовь. Пускай – крохотная, я ведь не спорю. Но единственная и неповторимая. Есть, и у меня была. Но ее сгубила химия.

Насчет двойников

Я просто удивляюсь, до чего же наконец дошла в наши дни наука. Она не только создала значительный ряд материальных ценностей и идей, не только построила вокруг чрезвычайно много различных полезных изобретений, приспособлений и устройств, но теперь вот взялась и за человека даже. И я ее за это хвалю.

А все дело в том, что я здесь как-то вычитал в какой-то серьезной газете или в журнале – не помню, что все люди якобы похожи друг на друга.

То есть не то чтобы похожи были все подряд. Ясно, что последнее – суть чушь, абсурд и невозможно. И мы все это ясно видим. А того, кто утверждал бы обратное, засадили бы в сумасшедший дом, а не печатали его слабоумные утверждения на таких уважаемых страницах, какие содержатся в вышеупомянутой веселой газете. Или журнале. Не помню.

Нет. Речь шла всего лишь о том, что нет непохожих друг на друга людей. То есть что у нас на Земле ужасно много народу, а непохожих друг на друга нет.

То есть что вот если ты, например, существуешь, то есть обязательно какой-то другой, и не один, и не два, а может быть, много, которые на тебя похожи как две капли воды на третью.

Идея эта очень взволновала мой ум человека думающего и читающего все газеты. Я, конечно, и раньше догадывался, что все люди на кого-то похожи. Но я думал, что они скорее похожи на животных, чем на других людей. Похожи на уток, гусей, свиней, обезьян, баранов, медведей и крокодилов. И многих прочих животных, что реально существуют на нашей планете и которых мы иногда видим. Об этом я тоже, по-моему, где-то читал, но вроде бы не у научного, а у какого-то писателя или поэта.

Впрочем, вполне допускаю, что это не так, а я смотрел людей, похожих на животных, во сне. Допускаю, потому что во сне можно и не то еще увидеть.

А я часто вижу сны.

И вот теперь вдруг выясняется, что я заблуждался. Что кругом полным-полно двойников, а я об этом даже и не подозреваю.

Я, конечно, полностью и охотно поверил веселой газете, только все же решил на всякий случай факты про похожесть проверить опытным путем, слегка опасаясь, что наука на этот раз дала маху и нахально врет.

Стал проверять, и надо сказать, что жизнь блестяще опровергла и рассеяла все мои сомнения и заблуждения.

Первый же, с кем я завел опытный разговор, объяснил мне, что да, он имеет трех двойников. Двоих из них он видел по телевизору на трибуне стадиона Уэмбли в Лондоне, в 1966 году, во время традиционного матча Ирландия – СССР. Это были королева Виктория и какой-то английский хулиган.

А третьего – в учебнике "История древнего мира", где изображен египетский писец.

Я пригляделся и увидел, что он действительно похож на писца. А ведь он не мог иметь к Египту никакого отношения, потому что фамилия его была Миляев, а имя – Вася. Он являлся бывшим инженером-сантехником, сейчас почему-то временно не работал и жил на иждивении жены-ветеринара.

Точно он был похож на писца. А королеву Викторию я не видел, равно как и других королевских особ и английских хулиганов. Русских видел, а английских нет. Это все потому, что я редко смотрю телевизор и не интересуюсь футболом.

Но Миляев ведь мог соврать мне. Или посмеяться надо мной. Я вообще-то нелюдим, но и до меня доходили слухи, что он человек легкомысленный и часто меняет места работ.

Так что я решил поговорить тогда с человеком более солидным, а именно с товарищем Гербертом Ивановичем Ревебцевым, старшим научным сотрудником одного из НИИ по строительству.

Я задал ему вопрос прямо в лоб:

– Герберт Иванович, что вы думаете насчет близнецов, двойников и прочих, которые похожи друг на друга как

две капли воды?

Герберт Иванович – очень вежливый человек, и он сказал так:

– А что, собственно, вас интересует, молодой человек?

Я немного обиделся. Ничего себе молодой человек.

Ведь мне уже тридцать четвертый год, у меня лысеет лоб, а за ухом были два седых волоска. Я их вырвал. Что из того, что я не женат? Это еще не дает оснований кому-либо принижать мой возраст. Я даже хотел сказать об этом Герберту Ивановичу, но постеснялся. Я пояснил свой вопрос:

– Герберт Иванович, вы не подумайте, что я что-нибудь. Я так, просто. Потому что все на кого-то похожи.

Вот я и решил спросить вас.

– А почему именно меня?

– Ну, вы человек, сами знаете, солидный. Я вот спрашивал Миляева...

– Этого тунеядца, – возмутился Герберт Иванович.

И далее в том же духе и не по делу. Но я все-таки добился от Ревебцева, что он тоже был раз похож. На некого вышестоящего, с которым они вместе участвовали в комиссии по обследованию одной недостроенной стройки. А поскольку тот товарищ еще не умер, стало быть, и у Ревебцева есть свой имеющийся двойник.

– Да это и неудивительно, – пояснил он. – Разве вы не помните, что немцы во время войны выискивали двойных людей и засылали их в разные страны?

И он пересказал мне содержание книги известного писателя Ивана Косцова под названием "Серьги мисс Бакст", где досконально описывался весь этот процесс высылки и засылки.

Я эту книгу не читал, поэтому заинтересовался.

– А они не родные ли близнецы по крови были, эти самые засылаемые? Или копии?

– Нет. В том-то и дело, что они являлись совершенно чужими людьми, молодой человек. И в этом вся соль. А вам бы я советовал поменьше водиться с Миляевым. Верьте мне, старому опытному волку, что это знакомство ни до чего хорошего не доведет.

И, торжественно махнув рукой, Ревебцев куда-то ушел. Наверное, по делам.

Сомнений в реальности существования двойных людей у меня почти не осталось, поэтому я решил уточнить еще раз всего лишь научную основу этого, теперь уже несомненного факта.

С этой целью я обратился к кандидату медицинских наук Сереже Горшкову, который, кстати, как и первые двое опрашиваемых, тоже жил в нашем доме.

– Да, – сказал Сережа. – Это правда. Это правда хотя бы потому, что двойники есть и у меня. Впрочем, я

шучу.

– Насчет двойников?

– Нет, что ты. Относительно двойников я абсолютно серьезно. Я насчет себя шучу.

– Что у тебя нет на самом деле двойников, да?

– Нет, у меня есть двойники. Я шучу, что доказываю правду тем, что это есть у меня. Понял?

– Понял. Ну, так и как там это все?

– Да это обычная генетика, старик. Хромосомы. Изоляды. Популяции. Мутации. Близнецы и двойники есть.

И их очень много. У меня имеются два двойника, которых я знаю. Но я слышал, что у меня их еще три или четыре. А как у тебя?

Тут я загрустил.

– Ты знаешь, Сережа, я только что узнал про двойников. Я про них раньше никогда не слышал. Я и до сих пор

в них путем не верю. Может, их все-таки нет?

– Что ты, старичок. Это просто у нас долгое время зажималась генетика, вот ты и не знаешь. А не зажималась

бы, так ты б знал.

Тогда я стал очень просить его объяснить, есть ли двойник ну вот лично у меня. А он сказал, что пусть я пойду в ГЕН-клуб, где мне все расскажут. И скажут, какого типа может быть мой двойник.

– А если тебе повезет, то могут сразу же назвать не только имя и фамилию твоего двойника, а даже и адрес.

Или же покажут его портрет, – сказал Сережа.

И тогда я отправился в этот самый ГЕН-клуб и удивился лишь тому, что он оказался расположенным в подвальном помещении пятиэтажного дома на улице Засухина. И состоял из комнаты, стола, стенного шкафа, стула и желтоголового старичка, на этом стуле сидевшего.

Старичок очень обрадовался моему приходу и сказал, ласково улыбаясь:

– Не иначе как насчет двойничков? А? Верно?

– Совершенно правы, папаша... – Я вкратце изложил старичку суть своего дела, а также вскользь поинтересовался, почему ГЕН-клуб расположен на улице Засухина в подвале, а не в помещении мединститута наверху.

– А это потому, что там, в мединституте, тоже занимаются вопросами генетики. Но их интересуют широкие и

разветвленные проблемы. А мы – сугубо узкие специалисты-общественники, – объяснил старичок. И добавил: -

Я, например, уже на пенсии, бывший бухгалтер. Но интересуюсь потому, что почти все годы двойницизм был моим хобби, а сейчас, как видите, стал профессией, за которую я почти не получаю ни копейки денег. Весь ГЕН-клуб – это весь есть я, а помещение – красный уголок ЖЭКа № 12, где я сижу, но лишь по определенным дням, в один из которых вы так удачно ко мне попали.

Впрочем, старичок не только болтал. Он ловко смерил циркулем и линейкой мой череп и другие органы моего тела, а потом сфотографировал меня комплектом фото "Момент", отчего мне стало неуютно.

– Черт! Завербует еще, старый хрен. В какую-нибудь "Интеллижент сервис". Достукаюсь я с этими двойника

ми, черт.

Так я размышлял. А старичок долго рылся в шкафу, щелкал на счетах, сверялся с таблицами. А потом вдруг неожиданно громко и страшно захохотал. А потом замолчал, да так замолчал, что у меня мурашки по коже полезли.

– Что, что? – вскричал я, потеряв обычное хладнокровие.

– А вот что, – торжественно и тихо ответил старичок после продолжительного молчания, – то, что вот у вас-то

двойничка-то и нету!!!

– А у всех остальных есть?

– Есть.

– А у меня нету?

– Нету.

Я разозлился.

– Почему же так? Что это за безобразие? Почему у всех есть, а у меня нету? Вы, наверное, определить просто

не можете, а мне тут крутите гайки. Что это за безобразие? Что вам тут, частная лавочка, что ли? Вы на работе.

Отвечайте, где мой двойник?

– И не лавочка вовсе, а вам сделано научное сообщение. А если не хочете, то не верьте, – обиделся старичок.

И хотел не желать со мной разговаривать, но я потребовал жалобную книгу и начал записывать, что старик грубиян и не знает моего двойника.

Тогда тот взмолился, что у него большая семья, и я, пожалев его, все переправил. Вышло, что старик прекрасный работник, а про двойника я умолчал. Это как бы само собой разумелось, что никаких претензий на этот счет я не имею.

Старичок благодарил меня, проводил до дверей и сказал, что он приложит все силы и постарается найти моего двойника, хотя это почти невозможно.

– Но ведь наука говорит, что он есть?

– Есть-то есть, а вот у вас его нету. Это странно, но это

факт. Но я постараюсь.

В прескверном настроении я вышел на улицу. В самом деле – все имели двойников. Миляев – королеву и оборванца, Ревебцев – вышестоящего, Сережа имел. Тот – того, тот – этого: королей, писцов, управдомов, милиционеров, такелажников, продавцов газировки, конькобежцев, космонавтов, артистов; все, все имели двойников. Лишь один я ходил как дурак.

Грусть душила меня.

Во мне начались те странные перемены, которые чуть было не привели меня к плохому исходу. Я как-то опустился. Дома у меня завелись тараканы, я стал плохо работать и почти потерял уважение коллектива.

Все ходил к старичку и спрашивал, есть ли у меня хоть слабая надежда.

– Надейтесь. Мужайтесь, – подбадривал меня старик. – Чем черт не шутит.

Но и по глазам его я видел, что дела мои плохи.

– Вот так наука. Двойничок-то мой тю-тю, – бормотал я, шатаясь по улицам.

И вот однажды, когда уж который я день не ходил на работу, когда я перестал бриться и покрылся весь легкой бородкой, когда я очень мало кушал...

...Когда я чрезвычайно похудел, вытянулся, когда я и не ходил уже, а почти летал, когда я стал невесом, мудр и мог бы, пожалуй, с горя пройти по воде как посуху...

Тогда я ехал как-то в троллейбусе, и там произошла нижеописываемая тяжелая сцена, имевшая для меня крайне важные последствия.

В троллейбусе поймали жулика, карманного вора.

А я за него вступился.

Этому жулику один говорит:

– Гражданин или товарищ, не знаю даже, как вас и называть. Зачем вы лезете в мой карман? Разве у вас нет

своего?

А тот, по-видимому, жулик, который был бритоголовый, нахально отвечает:

– Своего нету, а в ваш я не лазил. Вы врете.

– Как же так ты не лазил, подлюга, – ярится этот один, – когда ты лазил.

– Нет, не лазил. И нечего обижать бедненького, если он возвращается из местов заключения, – заныл бритоголовый.

Тут вмешался я и обратился к спорящим с туманной пропагандой:

– Братья! Зачем вы спорите? Зачем спор? Зачем вражда? Зачем суета? Вы лучше поцелуйтесь и простите.

Все остолбенели.

– Вот вы, – отнесся я непосредственно к жулику, – если вы взяли, то это – нехорошо. Это просто скверно.

Отдайте.

– А вы, – сказал я этому одному, – вы, зачем вы суетитесь, зачем вы ожесточаете ваше сердце? Помиритесь,

братья! Поцелуйтесь и разойдитесь с миром.

Вот тут-то и началось.

– Как же так я не видел, когда я видел, – закричал этот один, – и рубля у меня нету. Рубль пропал. А ты его

защищаешь, адвокат сукин.

– Чего я ему буду отдавать? Нету у меня. Я не брал.

Ты что ко мне привязался, барбос противный, – орал жулик.

Вот тут-то и началось. Шум и свалка. Все наскакивали друг на друга. Меня кто-то ударил по левой щеке, а потом по правой. Я его за это пнул. Жулика взяли за руки, и он стоял смирно-смирно. Троллейбус остановили, и многих из нас свели в милицию, в том числе первого меня.

В камере мы ночевали втроем. Мы ночевали и вздыхали. Жулик, тот один, а больше всех я. Несло перегаром, и хотелось курить.

Утром нас долго разбирали. Мне сказали, что я тоже был пьяный. Я вспылил и наговорил дерзостей. Жулик вилял, а тот один выразился непечатным словом.

За это нам каждому присудили по пятнадцать суток.

Днем мы все вокруг чистили метлами, а на ночь нас запирали в грустное помещение, носящее длинное и не совсем правильное в данном случае название камеры предварительного заключения.

Да. Через тяжкое испытание я прошел. Но надо сказать, что труд с метлой на свежем воздухе закалил меня и повлиял на меня в самом лучшем и прямом смысле. Я одумался, перестал бредить двойниками. Отчаяние и тоска исчезли. Их как будто и не бывало. Я опять стал как бы другим человеком. Спасибо и коллективу. Он не отвернулся и, зная, что я одинок, носил мне передачу – махорку, сухари и копченое сало.

Поэтому, отбыв краткое и полезное наказание, исполненный благодарности и одумавшийся, я вновь вернулся к исполняемым мной работам по изготовлению материальных ценностей с окладом 144 рубля в месяц.

Тихо и спокойно живу я. Тараканы из дому исчезли. Бреюсь. Читаю газеты. И верю – верю в науку.

Правда, один раз позвонил мне на работу тот старичок.

– Вы знаете, – говорит, – я с трудом нашел вас. Ваш случай до того заинтересовал меня, что я приложил все

силы.

– Ну и что, – говорю, – что вам угодно?

– А то, что я перерыл кучу вспомогательных материалов и нашел-таки вам аналога.

– Ну и что? – спрашиваю.

– Что, что. Неужели вам не интересно? Да слушайте же. Не удивляйтесь и не возмущайтесь, а знайте, что это,

это... Ваш двойник – Иисус Христос.

Голос старичка затрясся от волнения. Я развеселился.

– Да? Может быть, может быть... Но меня это, знаете ли, уже как-то мало интересует. Поздно, папаша.

– Как же так! – ошалел старичок. – А я изучал первоисточники. Я Евангелие прочитал: от Матфея, от Марка, от Луки, от Иоанна. У Матфея так прямо и сказано: "Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму".

– Бросьте вы это дело. Я-то тут при чем?

– Да точно-точно, – упорствовал старичок. – Ведь точно. И ваша левая рука не знает, что творит правая.

Ведь я помню, вы так хотели себе двойника, так переживали.

– Бросьте. И не отрывайте меня от дела. Тут вам не Библия, а Советский Союз. Мало ли на кого мы желаем походить. Бросьте. Поздно, папаша. Я занят. Все. Пока, – сказал я и бросил трубку.