Текст книги "Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)"

Автор книги: Евгений Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Полярная звезда

Тут недавно в Швеции опять Нобелевские премии давали за картины, и не явился один лауреат, фамилию которого я называть не стану, а звали его – Витя.

Его они очень долго ждали, держа доллары в руках, но он все равно не явился. Ни туда, ни сюда, ни оттуда, ни отсюда – он никуда больше не явился. И никто про него никогда ничего уже больше ни от кого не слышал, потому что он, несмотря на знатность, был холост и одинок, весь себя отдавая лишь своей замечательной работе.

А случилось с ним вот что. Будучи юношей, он жил в Сибири, в городе К., где и занимался борьбой дзюдо и учебой в художественном училище.

И вот однажды вечерком он идет домой на квартирку по висячему мосту через речку Качу, а его на мосту встречает бедно одетый хулиган. А он и сам был одет достаточно скромно, в кирзовые сапоги.

Хулиган злобно посмотрел на бедного юношу, почти подростка, и грубо приказал, указывая на его старенький этюдник:

– А ну, покажь, что у тебя в сундуке, пфимпф!

Витя же ему совершенно ничего не ответил. Он в эти

секунды глядел ошеломленный на одинокую Полярную звезду, указывающую с неба путь заблудшему человечеству. Какое-то озарение охватило внутреннюю душу будущего мастера, и он прошептал сам себе:

– Полярная звезда!..

– Покажь портфель, падла-курица! – наступал на него хулиган. Но юноша все не слышал: невыразимым

томлением и сладкой болью была наполнена его внутренняя душа. Неземным томлением и такой болью, которые имеют право наполнять лишь душу человека, который рано или поздно получит Нобелевскую премию. Так что он хулигану и опять не ответил.

А хулиган тогда зашипел по-змеиному и стал кружить вкруг художника. А художник молчал и его не видел.

– Ну, я тебя щас резну! Ну, я тебя щас свисну! – вскричал тогда хулиган и занес над будущим лауреатом

невооруженный, но пудовый кулак. И он бы выбил из головы мастера любую Полярную звезду, но за миллионную долю секунды до соприкосновения его кулака с Витиными мозгами Витя очнулся и хотел бы крикнуть, что – нельзя!

Нельзя бить! Нельзя убивать! Нельзя! Нельзя! Нельзя! – хотел бы крикнуть он. Но, увы! Тело нас не спрашивает.

Наше тело само принимает решения. Витя за миллионную долю секунды уклонился от удара и той же головой с теми же думающими мозгами страшно ткнул хулигана в горло.

Отчего хулиган пал, дернулся и затих, мертво глядя на все ту же Полярную звезду. Но ему не было дано увидеть Полярную звезду и ее неземной свет. Он упал, дернулся и затих, потому что он был мертв.

Или убит. Яне знаю. Не знал и художник. Он посмотрел на тело бывшего хулигана. Он втянул голову в плечи, и он тихо ушел прочь, домой, на квартирку, в уголок, который он снимал у бабушки-татарки, среди саманных домиков и грязи, на берегу вонючей речки Качи.

Далеко за полночь он еще рисовал, а утром следующего дня проснулся внешне спокойным человеком и никогда справок о трагедии на висячем мосту не наводил. А и чего их наводить? Таких диких случаев в те далекие годы было очень много, а слухов – итого больше. Он проснулся спокойным человеком.

И не берусь прямо утверждать, но вроде бы с того-то дня и началось его головокружительное восхождение. Уж ясно, конечно, что не сразу зримо с того дня. Но с отличием было закончено художественное училище, но тут началась Академия художеств, но тут потом дипломы пошли, и папки красные, и отличия, и третьи места, и вторые места, и первые места.

Вот. А он уже немного стал старенький и как-то раз вечером включил транзисторный приемник и слышит – награжден-де премией Нобеля художник Витя из Советского Союза. Он тогда, конечно, очень обрадовался и вышел на балкон своей квартиры в одной московской улице. Вышел освежиться, чтобы радость его улеглась или приняла приличное направление.

– Все-таки и я кое-чего достиг в этой жизни, – солидно сказал он сам себе, и тут ему стало чего-то страшно.

И тоскливо, и холодно стало, несмотря на июльское время. И он опять поднял голову, и опять увидел эту Полярную звезду. И опять Полярная звезда в упор и горько глядела на свою заблудшую землю. И опять все корчилось и болело.

– Что? Что? – шептал художник. – Что? Что? – шепотом повторял он, пятясь и спотыкаясь.

– Что? Что? – все бормотал он. А потом уж и не бормотал. Потом он уже молча и тихо сел в самолет и полетел

из Москвы в сторону, совершенно противоположную Швеции, а именно – в Сибирь.

Молча и тихо сошел он по трапу, и тихо, и молча, и плача он быстро шел туда, к висячему мосту. Он шел плача, и слезы плавили ему глаза. И глаза поэтому не могли видеть ничего: ни новостроек, которые вылезли из-под земли, как грибы, ни лиц, озаренных радостью нашей эпохи, ни самой радости нашей эпохи не видели глаза плачущего человека.

Но потом слезы кончились, и он увидел, что висячего моста уже нет, а на его месте построен новый мост, каменный.

Слезы кончились. Художник стал сух. Он немного постоял. Потом снял свою хорошую одежду. Нагой, он связал ее в узел и утопил. Нагой, он тихо ступил в мутные струи вонючей речки. Нагой, он стоял дрожа и сказал слово. И слово это было – о пожалуйста, не смейтесь! Прошу! Я умоляю вас не смеяться! – слово это было "пфимпф".

– Пфимпф, – тихо сказал художник и медленно поплыл.

Его (разумеется, совершенно случайно) никто не видел,( почему потом и не искали. Обезображенный труп его нашли потом туруханские рыбаки, но какое им было до него дело?

А если вы спросите, откуда я сам тогда все это знаю, то я вам на это ничего не отвечу. Я вам другое скажу: никто ничего не знает. Не знаем, кто мертв, кто жив, а кто еще не родился. Никто ничего не знает. Всех нас надо простить. Я не шучу. Я еще не сошел с ума.

Мелкие приключения Орла Орлова

Орел Орлов взял у жены 25 рублей и отправился на ярмарку, устроенную горисполкомом перед Пасхой по случаю Первого Мая.

Это необычное имя "Орел" Орлов получил потому, что родился в годы обостренной классовой борьбы и ликвидации всего кулачества как класса. Злобный кулак Ферапонт поджег ночью ригу, где сушились снопы, а наутро родился Орлов, и его назвали за это Орлом. Он теперь работал на телевизорном заводе вахтером, зарабатывал прилично и мог себе позволить купить все, что душе угодно, на эти 25 рублей. Жена его, Евпраксия, тоже с ним хотела пойти на ярмарку, устроенную горисполкомом перед Пасхой по случаю Первого Мая. Но он ее с собой не взял, не объяснив, почему, так как и сам этого не знал.

Прибыв ранним утром на место торжища, Орлов был поражен нарядностью куч людей, красотой товаров и особенно – надписями. Каковые не лишено интереса привести с целью воссоздания той атмосферы, в которую влип Орлов непосредственно перед тем, как попасть в сумасшедший дом. Откуда, кстати, он мигом вышел, пролежав на твердой койке всего лишь неполные сутки: до прибытия на службу районного лечащего врача Царькова-Коломенского, страшного пьяницы с сизым носом, похожим на долго показываемую фигу, и пышной бородой, где вечно торчал всякий сор, а из нее вылетали и в нее влетали мухи, пчелы и комары, которые его самого, однако, никогда не жалили, боясь потерять место, где жить.

Надписи, выполненные славянской вязью в духе модной русской старины, были такие:

Здесь торгуют всякой снедью.

Нам плати рублем и медью.

Эй, любители поесть!

Ваше место только здесь.

Приглашает вас на торг

Кировский райпищеторг.

Окунь-терпуг, хек, налим.

Выбирайте – продадим.

И еще:

Папы, мамы, ваши детки

Любят пряники, конфетки.

Для детей подарка нет чип

Лучше, чем мешок конфет.

А также:

Не трудитесь, не спешите,

На наш столик загляните,

Торты песочные, бисквиты,

Булочка дорожная, творожная,

Ешьте, пейте, аппетит развейте!

Кроме того:

Скажу вам прямо от души:

Рыбные пресервы хороши.

И, наконец, возвышалась над густо дышащей толпой громадная деревянная бочка, на которой плясал натуральный зеленый черт с мохнатым хвостом. Плясал, подлец, бья в алюминиевые ложки и распевая песню следующего содержания:

Не жалейте сбереженья,

Приходите на базар.

Получайте наслажденье,

Покупая наш товар.

Припев (и дробная россыпь ложек):

Лучше нету наслажденья –

Есть конфету и печенье.

Вас избавит от хлопот

С колбасою бутерброд.

Орлов шел дальше. Он видел лотки, заваленные изобилием, счастье на лицах. Бритые мясники в расстегнутых красных рубахах пластали на колодах упругие свиные туши. Дымились самовары, курился и лез в нос питательный шашлычный дым. Но погубила Орлова мелочь – вывеска с «ерами», «ятями» – ТРАКТИРЪ" У ПЕРВАГО ГОРПРОМТОРГА", приделанная к крыше простого сарая, грязные доски которого были искусно выкрашены художником под вид смолистого соснового сруба.

– Эт-то что еще такое? – пролепетал Орлов, указывая на вывеску.

– А это, мужик, царь с Солженицыным из-за границы вернулись, – объяснил ему какой-то пьяный молодой человек с длинными патлами. И захохотал.

У Орлова помутилось в глазах, и он единым духом приобрел и выпил из горлышка три четвертинки водки плюс бутылку ананасного ликера. После чего замелькали перед ним в калейдоскопе позументы, хоругви, колокола поплыли, торжественные хоры запели. И дрожащий Орлов обратился к близстоящему милиционеру с плачущим вопросом:

– Городовой! Голубчик! Скажи, пожалуйста, зачем это нелепое население издевается над батюшкой-царем? Зачем нахальный черт плясал на бочке, оскорбляя веру? Зачем гражданы пихаются локтями, а бабы дерут друг у друга мясо? Скажи, городовой! Мильтон! Голубчик?!

Страж порядка недолго вглядывался в духовно преображенное лицо несчастного Орлова. Сплюнув, он поволок рыдающего за воротник, а тот обмяк в его тренированных руках.

– Ну что, бич, допрыгался? – спросил его наутро Царьков-Коломенский. Но тот молчал, свято глядя в потолок и справедливо полагая, что, раз уж он попал в психушник, значит, он и на самом деле сумасшедший.

Однако Царьков не зря восемь или десять лет учился в мединституте. Он быстро определил неизменное здоровье Орлова и вытолкал его из больницы вон своими руками без помощи санитаров и пинков.

Орлов тогда сразу пошел домой и там молча поцеловал жену в ухо. А она ему сначала наладила кулаком, а потом завыла. Это когда он предъявил справку о ночевании в дурдоме и объяснил, каких бед и печалей избегнул.

Евпраксия выла. А Орлов был бодр.

– Все в порядке, Евпраксия, – сказал он. – Жизнь продолжается и будет длиться вечно.

После чего надел форменный пиджак и отправился заступать на вахту телевизорного завода. Чтоб если кто поволокет телевизор через проходную, сразу его остановить, пресечь и передать куда следует.

Темный лес

Многие неурядицы на свете объясняются, по-видимому, очень просто – различием темпераментов. Один человек, допустим, такой это веселый-веселый, что с ним хоть что ни случись – ему хоть бы хны, плюнет и дальше жить пойдет. А другой от всякой ерунды сычом смотрит, и нету с его мнительностью никакого сладу...

Вот и тут тоже. Царьков-Коломенский взял да и брякнул Васильевской бабе, что они в субботу ездили с Васильевым в лес "любоваться его осенним убранством". А Васильевская баба, на которой тот упорно не хотел жениться, тут же смекнула, что если они ездили в лес, то никак не иначе как в сторону совхоза "Удачный", где в школе дураков преподает старая романическая Васильевская любовь Танька-Инквизиция. Живя якобы в глуши, а на самом деле профура, каких свет не видал. И работает "в глуши", потому что город близко и по зарплате ей выходит за непонятную "вредность" коэффициент 15%. Васильевская баба пришла к Васильеву и закатила ему скандал. Васильев весь покрылся красными пятнами, затопотал на бабу, что она лишает его свободы думать, и выставил ее, прорыдавшуюся, напудренную, за дверь. А сам остался и стал ходить по комнате, бессмысленно присаживаясь в кресло, трогая лоб, кусая ус, ероша шевелюру.

Тут снова стучатся в дверь. Открыл, а там шутовски стоит на коленях друг-предатель В.Царьков-Коломенский и говорит:

– Ты уж извиняй, брат, я не знаю, как такое оно и случилось. Ну – трекнул ей, трекнул я ей, а кто же знал?

Ты уж извиняй, брат, давай, что ли, выпьем в заглаживание моей вины?

Васильев сверху посмотрел на него. Смотрел, смотрел, а потом и захлопнул дверь, не сказав другу никакого обидного слова.

И Царьков-Коломенский поэтому не обиделся. Но оставаться на коленях было как-то очень уж неудобно. Весельчак встал, отряхнул брюки, харкнул в лестничный пролет и зашагал вниз, в направлении собственного плевка.

А при выходе из подъезда его чуть не сбил с ног какой-то взволнованный молодой человек в мохеровом шарфе.

– Тише нужно бежать, молодой человек, – научил Царьков-Коломенский. Но тот, бессмысленно на него посмотрев, ничего не ответил и взлетел наверх.

Вскоре он уже стучался в дверь Васильевской квартиры.

– Что вам угодно? – сухо спросил Васильев, так как он его слегка узнал, этого молодого человека. Его звали

вроде бы Санечка.

– Мне... мне что угодно? – вдруг разулыбался юноша. – Здравствуйте, во-первых, – сказал он.

– Здравствуйте, – хмуро сказал Васильев.

– А во-вторых, не дадите ли мне глоточек воды, я очень хочу пить...

– Мне не жалко воды, – сказал хозяин. – Но поищите ее где-нибудь в другом месте, – сказал он и хотел закрыть дверь.

– Да подождите же вы, подождите... – Молодой человек дико блуждал глазами, принюхивался, он даже зачем-то на цыпочки становился, отвратительно вытягивая шею.

Так что Васильев, обозлившись окончательно, стал его выпихивать. Но молодой человек оказался тяжел и неповоротлив. Густо дыша, они сцепились и замерли в исходной позиции в этом узком коридорчике.

– Так, может, вы все-таки позволите мне пройти! – выкрикнул молодой человек. – Я хочу все сам увидеть

собственными глазами.

– А... ты вон о чем? – внезапно понял хозяин и усмехнулся: – Ну иди, брат, проходи. Будь гостем...

Молодой человек и юркнул в комнату.

– Но ее же тут нет?! – вскричал он, заламывая руки. – Где она?

– Хозяин ухмылялся.

– Выходит, она нас обоих обманула?! – вскричал юноша. – И вы, вы миритесь с этим?

– Пошел вон, – сказал хозяин. – Пошел-ка ты вон отсюда, сопляк, хам, неуч, кретин, дебил, размазня. Пошел отсюда вон!

– Вы... вы потише! Я ведь боксер! – из последних сил выкрикнул вроде бы Санечка. Но тут же истерично разрыдался и, пятясь эдак боком, боком выполз. Вывалился из квартиры, как ключ из кармана.

А хозяин тогда запер дверь на ключ. Он все еще ухмылялся. Он подошел к зеркалу и построжал. На него глядела его красивая голова, чуть тронутая сединой, несвежее его лицо. Он сделал гримасу, показал сам себе язык, сел за стол и начал писать:

"Многие неурядицы на свете объясняются, по-видимому, просто: различием темпераментов. Один человек, допустим, такой это веселый-веселый, что с ним хоть, допустим, что ни случись, отчего другой сразу бы окочурился или повесился в петле, а этому – хоть бы хны! Плюнет и дальше жить пойдет. А другой от всякой ерунды сычом смотрит, и нету с его мнительностью никакого сладу".

И тут в дверь снова постучали. Васильев вздохнул и пошел открывать.

На пороге стояли: Васильевская баба, Царьков-Коломенский и давешний молодой человек.

– Да вы мне, никак, чудитесь? – сказал Васильев.

– Ишь ты, ишь ты какой!.. – обиделась баба.

– Острит, острит старик! – ликовал молодой человек. – Ох и остро-ум-ный старичок! – обращался он к Васильевской бабе.

Гости гурьбой ввалились в комнату и расселись по стульям. На столе появилась бутылка вина.

...А близ совхоза "Удачный", в школе для дефективных детей, мальчик Ваня Кулачкин никак не мог понять, чего хочет от него эта чужая накрашенная тетя. Какие такие квадратики? Какие такие птички? Почему, где, кто она, эта тетя, где мама, почему мама была белая и качала головой, паук зачем муху ел, муху ел, не доел...

– Ваня, я ведь, кажется, тебя спрашиваю? – сердито сказала тетя.

Ваня встал и хлопнул крышкой парты.

– Я больше никогда не буду, – сказал Ваня.

Глаза у него были синие-пресиние.

Тетя ему ничего не ответила. Лишь хрустнула тонкими пальцами и подошла к окну, чтобы долго смотреть на темный лес, подступающий к школе.

Ели, пихты освежены дождем. Замерли, не шелохнутся строгие деревья. Петляет проселочная дорога. Какая-то птица, тяжело хлопая крыльями, скрывается в глубине...

– Шишкина бы с Левитаном сюда. Пускай садятся друг против друга и рисуют, рисуют, рисуют, сволочи! -

подумала тетя.

И эта картина ее слегка развеселила.

Кто-то был, приходил и ушел

Ирина Аркадьевна Онегина, сорока двух лет, частенько возвращалась в свою квартиру глубочайшей ночью, что было связано с ее профессией, заключавшейся в игре на домре-прима два в профессиональном оркестре народных инструментов. Отнюдь не собираюсь представлять ее как выморочненную опустошенную фригидную персону – одинокую, с прошлой любовью, за эдакую такую гуманистическую особу, отнюдь я не собираюсь выдавать Ирину Аркадьевну. Кому хочется видеть таких баб, тот пускай езжает в Ленинград, там таких честных полные коммуналки, а кому хочется про такую Женщину прочитать художественное произведение, тот пускай мои литературные листы тут же откладывает в сторону, ибо ничего подобного он здесь не найдет.

У Ирины Аркадьевны были: дочь, сын и даже, кажется, внуки – я точно не знаю, она обманула меня, и я был на нее сердит, отчего и пишу этот рассказ. Я наивно полагаю, что если я напишу (допишу) этот рассказ, то психофизиологическое состояние мое совершенно изменится и Ирина Аркадьевна станет мне не то чтобы мила и приятна, но по крайней мере я смирюсь с ней как с родственной персоной, с родственницей. Знаете, в семье всегда есть уроды, и все их очень любят, хотя и морщатся, хватаются за голову при очередном упоминании об их штуках. Меня предупреждали, что Ирина Аркадьевна уж не одного меня такого голубчика надула, но я отмахивался, мне было все равно. Я люблю все формы жизнедеятельности, поэтому когда образованная и либерально настроенная Ирина Аркадьевна предложила мне сделать либретто для камерной рок-оперы "Поцелуй на морозе" (с ее музыкой, удивительно сочетающей древнерусский ладовый распев со стилем "диско"), я тут же согласился, ибо Ирина Аркадьевна, с младых ногтей циркулирующая в сферах, обещала поддержку и Ивана Митрофановича, и Митрофана Тихоновича, все заслуженных да народных, хороших российских людей. И говорила, что немедленно по исполнении заказа будет заключен договор и я получу тысячу пятьсот рублей денег.

Я, уже не раз горевший на подобных предприятиях, тут же, конечно же, с радостью согласился, проделав значительную работу. Я вывел сюжет – действие происходит на строительстве Красноярской ГЭС, – смонтировал стихи Хлебникова, Гумилева, Есенина, Николая Рубцова и Мандельштама (для равновесия и потому, что я его очень люблю). Трудился я около месяца, а по истечении этого срока все дело лопнуло, потому что, как говорила Ирина Аркадьевна, замысел кому-то там показался слишком дерзким в свете напряженной идеологической обстановки весны 1979 года. Гумилев там, понимаешь... Мандельштам... Да к тому же режиссер не имел московской прописки или тарификации – не помню, чушь, в общем, суть которой меня совершенно не интересовала и не интересует. С Ириной Аркадьевной мы расстались друзьями. Она обещала компенсировать мои старания другой интересной работой, я ей не верю, но как только от нее поступит какое-либо предложение, тут же в очередной халтурной затее участие приму обязательно – авось да клюнет, ведь я за последнее время привык считать себя профессионалом! Авось и клюнет. У меня будут деньги, я не буду никого бояться и куплю себе теплую шубу. Я не в претензии. Роза есть роза, бизнес есть бизнес, эвенок есть эвенок.

Я не в претензии, и я не о том. Я хочу рассказать вам, как Ирина Аркадьевна возвращалась однажды глубочайшей ночью домой и что с ней потом случилось.

Немного о квартире Ирины Аркадьевны. Квартира эта однокомнатная, и она расположена на пятом этаже пятиэтажного "хрущевского" дома без лифта. Живет кругом большей частию рабочий класс, и засыпают очень рано. Летом на улице цветет акация, щелкают семечки, ходят в домашних тапках на толстой войлочной подошве, играют в домино.

Но район этот – не новостройка, отнесенная далеко за пределы города, туда, где чувствуется сырость развороченной целинной земли, и рядом лес, и какие-то деревни с названиями Горшково, Убеево, Порточки, откуда утром бабы везут цветы и редиску на Центральный рынок. Этот район возник на месте разрушенного старого района, состоящего из бараков, и расположен на месте древнего культурного слоя, отчего и тополя, и сирень, и акация, оттого и домино, и традиция шастанья между домами в домашнем халате, как на коммунальной кухне, – все оттого.

Ирину Аркадьевну здесь никто не знал. Это она так думала, потому что никогда не работала "в заводе" и не была знакома ни с кем из окружающих, населяющих эту улицу, или, вернее, этот квартал, – дома были разбросаны в беспорядке, понятное дело – "хрущобы"... ОТСТУПЛЕНИЕ. Стоп! Рассказ этот совершенно катится и рассыпается. Это никого, кроме меня, не интересует, но я, балансируя и срываясь, делаю вот это – жалкую импотентскую гримасу. Дескать, ничего, ничего – скоро все получится, сейчас, секундочку, вот-вот, сейчас закройте глаза и не смотрите на меня...

МИНУТНАЯ ИСТЕРИКА. Горько жалуюсь, постыдно слезы лью – вот я и исписался, дописался до какого-то грязного дурофрейдистского бреда. Говорилось ведь не раз старшими товарищами – не вытыкивайся, дружок, пиши, как умеешь, не становись на цыпочки, не тяни шею, ведь оторвется слабая голова. Ан ему все мало! "Дурофрейдистский"(!). Да ведь о Фрейде-то ни малейшего понятия!.. Так, слышал что-то да что-то там читал, что давно уже забыл. "Фрейд, Фрейд, Фрейд", "тотем и табу", "венский шарлатан"... Верхушки!.. А все потому, что, мерзавцы, не приняли в Литинститут, а уж так хотел в Литинститут, так старался, послал на конкурс всякие жизненные рассказы, письмо написал, что, дескать, из Сибири... Хрен там!.. Раскусили и не пустили... И правильно сделали. Молодцы!.. Я говорю вполне искренне...

...хрущевские дома. О зодческое искусство тех лет, когда в ООН башмаком по микрофону стучали и театр "Современник" вдохновенно репетировал пьесу будущего вермонтского затворника! О молодость моя, о поллюционная чистота, о молодость Ирины Аркадьевны: шумные споры, СПОРЫ[3]3
  СПОРЫ – одноклеточные, реже многоклеточные образования, возникающие бесполым или половым путем и служащие для размножения многих растительных и некоторых животных организмов – водорослей грибов, лишайников, мхов, папоротников, хвощей, а также споровиков, у бактерий С. служат лишь для переживания неблагоприятных условий. (Энциклопедический словарь. М., 1955 г.)


[Закрыть], когда первый муж Ирины Аркадьевны, известный зачинатель и телережиссер, ныне покойный, и любовник Ирины Аркадьевны, известный писатель, ныне проживающий в г. Париже, ночами, бывало, ночами, бывало, не с Ириной Аркадьевной на пару тусовались, а жужжали на кухне – все жу-жу-жу да жу-жу-жу. Дескать, согласен ли с таким названием «оттепель» или не согласен? Сумеем ли мы, наши, стенка, утвердиться, сказать свое слово или не сумеем?

Сумели, сказали, сымаем шляпу... Сняли шляпу, долго стоим на морозном ветру. Голова стынет, может быть менингит, загнешься, по районным поликлиникам гуляючи... Шляпу надеваем обратно...

Итак, немного о квартире Ирины Аркадьевны. Квартира эта однокомнатная, но квартира у нее славная: теплая, солнечная, сухая. Интерьер? Интерьер интеллигентного сов. (современного) человека конца семидесятых XX. Кое-что даже и зарубежное – календарь цветной, французские рушнички, сумки полиэтиленовые "Абба" "Бони-М" да "Монтана", ну, ковер, конечно же, весь пол затянут серым паласом. Кресло никелированное, как у врача. ТВ (цветн.), письменный стол, концертная домра, много кофе. "Будете пить кофе? Знаете, они могли сделать все что угодно, но поднимать цены на кофе – это, знаете ли..."

Зачем Ирина Аркадьевна играла на домре-прима два, это понятно и дураку: она думала, что они будут пускать ее за границу в составе профессионального оркестра народных инструментов. Но покойник-муж, чей скорбный фотопортрет с бородавкой на носу украшал пустую белую стену, что-то там такое наподписывал в защиту там кого-то или против танков, да вдобавок еще и писатель из Парижа позванивал, так что Ирину Аркадьевну только в Монголию и пустили один раз – сыграть для размещенных там советских частей вальс из оперы "Иван Сусанин".

Совершенно не хочу злобствовать, потому что я очень добрый человек, и поверьте, что я не глумлюсь над "шестидесятниками", я искренне уважаю их, хоть и имею на их счет свои представления. Я не хочу злобствовать, и я не стану говорить о дальнейшей жизни Ирины Аркадьевны после внезапной смерти знаменитого мужа, который вздумал доказать приятелю, что он, пятидесятилетний человек, свободно может плавать в ледяной волжской воде (г. Тутаев, весна 1969-го), не стану описывать ее увлечения, ее взаимоотношения с "творческой молодежью" (это вы и на моем примере видите!), не упомяну даже о ее "салоне", где считали, что Галич, конечно же, выше Высоцкого, а вот Аверинцев – это настолько уникальное явление, что он годится для любой системы и в этом смысле является непременно эталоном, хотя, естественно, по степени таланта он "тянет на гения", это не всякому дано, а эталон лишь потому, что хватит в самом деле кулаками махать, устали кулаки, ОНИ УСТАЛИ[4]4
  Текст распространенной татуировки.


[Закрыть], хватит – бетонную стену кулаками не прошибешь, нужно это шестиплоскостное пространство облагородить сыграть Мольера на строго французском языке, Генделем в стену садануть, авось и рассыплется стена от Генделя, от Мольера да от Ирины Аркадьевны, хватит махать кулаками... КОНЕЦ ИСТЕРИКИ. И мне хватит махать языком, раз уж взялся я описывать, как Ирина Аркадьевна возвращалась глубочайшей ночью одна домой и что с ней потом случилось, это, в конце концов, делает меня просто смешным – истерики на бумаге разводить, это непрофессионально даже, в конце концов. «В России все занимаются не своим делом», – сказал мне один француз. Цитата, наверное. У меня нет систематического гуманитарного образования. Меня не приняли в МГУ, Литинститут и ВГИК. И правильно сделали – будь у меня систематическое гуманитарное образование, я б такого понаписал!.. В МГУ – рабочего стажа не было, требовалось два года рабочего стажа, в Литинституте – не прошел творческий конкурс, несмотря на народную народность, во ВГИКе сочинил этюд про распивание самогонки председателем колхоза вкупе с бухгалтером, тишайшим Коленькой... Приняли было в Союз литераторов, да и оттуда недавно вычистили по не зависящим ни от кого обстоятельствам. Неправильно все это... Я бы мог послужить Отчизне, да мне не дают... И хватит хватит!.. Повторяю вам торжественно, тихо, мерно, скромно, что -

...Ирина Аркадьевна, сорока двух лет, со следами былой красоты на моложавом лице, частенько возвращалась в свою квартиру глубочайшей ночью, что было связано с ее профессий, заключавшейся в игре на домре-прима два в профессиональном оркестре народных инструментов. Хотя уродом ее никак нельзя было назвать, но была Ирина Аркадьевна собой нехороша – какая-то торговая была ее красота, и голова у нее была совершенно песья. Болезни сорокадвухлетнего возраста не коснулись Ирины Аркадьевны, она, выйдя из такси, ступала легко и свободно, а домру свою, кормилицу, домру-прима два, народный инструмент в кожаном футляре, ласково прижимала к боку. И не от такой уж большой любви, а оттого, что домра та была концертная, очень дорогая, домра стоила больших денег и обогащала Ирину Аркадьевну, а все остальное только разоряло ее и в идеалистическом, и в материалистическом понимании этого глагола.

Одолев четыре с половиной этажа, Ирина Аркадьевна запыхалась и остановилась подышать, коснувшись спиною облезлых лестничных перил. И тут же ее как электрическим током шибануло от облезлых лестничных перил: дверь в ее квартиру была открыта, и изнутри зияла квартира плотной, жуткой, бархатной, как сажа, чернотой. И кругом была темь. На улице темь была полная, ибо фонари в два часа ночи выключают, нечего по ночам шататься, а на лестнице было такое пятнадцатисвечовое лампочное свечение, что, казалось, при таком освещении Раскольников не только мог убить старуху, а просто обязан был это сделать. Ирина Аркадьевна, цепенея, прислушалась, и ей показалось, что в квартире что-то щелкнуло – позднее выяснилось, что это был холодильник. Ирина Аркадьевна молча застонала и, почти теряя сознание от страха, ссыпалась вниз по лестнице, причем ей еще и казалось вдобавок, что за ней кто-то бежит неслышными шагами.

– Такси, такси! – завопила она, нервно добежав до освещенного проспекта. Плюхнулась на заднее сиденье и

велела везти себя в 1274-е отделение милиции.

– Что-то случилось? – вежливо спросил ее шофер, круглолицый, с прической "ежик", вполне симпатичный

малый – раньше бы он ей обязательно понравился, этот "прагматический представитель нового поколения", а теперь она лишь ответила сухо:

– Да, случилось...

И более не пожелала с ним разговаривать...

В отделении милиции № 1274 служили храбрые ребята. В отделении милиции № 1274 царила обыденная милицейская ночь: алкашей уже попрятали по вытрезвителям, фарца отторговалась, магазины пока не грабили, и милицейские немного отдыхали. Кто-то что-то кому-то читал из газеты, одни в шашки играли, другие дремали, когда Ирина Аркадьевна ворвалась в помещение и, волнуясь, рассказала все, что увидела, когда пришла домой.

– Я живу одна, – теребя застежку кожаного футляра, прибавила она. – Пожалуйста, товарищ начальник, отправьте кого-нибудь со мной. Я – артистка, – сказала она.

Снова на такси тратиться не пришлось. Милиционеры оживились и с удовольствием посадили артистку в решетчатый газик. Милиционеров было двое. Они любили свою работу. Они были профессионалами.

Тихо войдя в подъезд, тихо ступая по лестнице, они сделали Ирине Аркадьевне тайный знак оставаться на площадке четвертого этажа, а сами, обнажив пистолеты, подошли к двери, напряженно вслушиваясь в темноту.

– Где свет? – чуть слышно, одними губами спросил милиционер.

– Слева, – молча показала Ирина Аркадьевна.

Бросок. Резкий жест. Свет. Коридор. Кухня. Комната.

Ванная– совмещенный санузел...

Никого! Лишь балконный ветер колеблет сиреневую штору да на кухне мирно жужжит злополучный холодильник.

– Будьте спокойны, товарищ артистка, – весело сказали милиционеры. – У вас в квартире никого нет. Живите спокойно.

– Ой, извините, я столько вам наделала хлопот, – растерялась Ирина Аркадьевна.

– Ничего. Это наша обязанность, мы охраняем покой и честь граждан, ваш вызов мы не считаем ложным...

???????? Ну прямо-таки пошел сплошной реализм-натурализм. "Сержант милиции" И. Лазутина, бестселлер мещанской части населения, справедливо раскритикованный передовой критикой времен цветения Ирины Аркадьевны, когда Ахмадулина, Вознесенский, Евтушенко и Рождественский собирали в Лужниках до ста тысяч публики...

– А вы... вы не откажетесь при исполнении обязанностей? У меня тут немного французского коньяка "Мартель", – лукаво улыбнулась Ирина Аркадьевна.