Текст книги "Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)"

Автор книги: Евгений Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

ТИХОХОДНАЯ БАРКА «НАДЕЖДА»
РАССКАЗЫ

МОСКВА «ВАГРИУС» 2001

УДК 882-32

ББК 84Р7-4

П 58

ДИЗАЙН ЕВГЕНИЯ ВЕЛЬЧИНСКОГО

ОХРАНЯЕТСЯ ЗАКОНОМ РФ

ОБ АВТОРСКОМ ПРАВЕ

ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ

ВСЕЙ КНИГИ

ИЛИ ЛЮБОЙ ЕЕ ЧАСТИ

ЗАПРЕЩАЕТСЯ

БЕЗ ПИСЬМЕННОГО

РАЗРЕШЕНИЯ ИЗДАТЕЛЯ.

ЛЮБЫЕ ПОПЫТКИ

НАРУШЕНИЯ ЗАКОНА

БУДУТ ПРЕСЛЕДОВАТЬСЯ

В СУДЕБНОМ ПОРЯДКЕ.

ISBN 5-264-00427-7

(c) ИЗДАТЕЛЬСТВО "ВАГРИУС", 2001

(c) Е. Попов, АВТОР, 2001

СОДЕРЖАНИЕ

ТЕТЯ МУСЯ И ДЯДЯ ЛЕВА

Отчего деньги не водятся

Как мимолетное видение

Страдания фотографа Ученого

Свиные шашлычки

Пять песен о водке

Горбун Никишка

Голубая флейта

Тетя Муся и дядя Лева

ВО ВРЕМЕНА МОЕЙ МОЛОДОСТИ

Душевные излияния и неожиданная смерть Фетисова

За жидким кислородом

Мыслящий тростник

Отрицание жилета

Это все химия

Насчет двойников

Откройте меня

Пространственный эффект многомерного пространства

Во времена моей молодости

КТО-ТО БЫЛ, ПРИХОДИЛ И УШЕЛ

Во зле и печали

Младший Битков и старший Клопин

Иностранец Пауков

Стыковка

Старая идеалистическая сказка

Глупо, тупо и неумно

Полет

Статистик и мы, братья славяне

Столько покойников

Сила печатного слова

Признания флейтиста

Унынье

Реализм

Метаморфозы

Под солнцем

Одеяло Сун Ятсена

Влечение к родным деревьям

Тихоходная барка "Надежда"

Контакт с югославскими комсомольцами

Малюленьки

Облако

Водоем

Вкус газа

Белый теплоход

Полярная звезда

Мелкие приключения Орла Орлова

Темный лес

Кто-то был, приходил и ушел

С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ РАССКАЗ О КНЯЗЕ КРОПОТКИНЕ

Пивные дрожжи

Вне культуры

Любитель книг Александра Дюма-старшего борется с плакатом

Хочу быть электриком

Там в океан течет Печора...

Запоздалое раскаяние

Золотая пластина

С чего начинается рассказ о князе Кропоткине

ТЕТЯ МУСЯ И ДЯДЯ ЛЕВА

Отчего деньги не водятся

– Да? Ну и что? Ну, пьяный. А вы мне, извините, подавали? Нет? Вот так. А вам я что сделал? Раскачиваюсь и на ногу наступил? Да нет, не нарочно я... Уж вы извините, извините, я немножко заснул. Я – поезд. Я электричку жду до Кубековой. Вы извините, я просто, не потому, что я – пьяный, я просто спал, а сейчас проснулся, вы меня извините, я не хотел вам сделать ничего дурного...

Обычная, милая сердцу российская картина. Мужик в мятой шляпе и мятых брюках, проснувшийся в зале ожидания пригородных поездов. Сосед его, интеллигентненький мужчина, хранящий брезгливое молчание. Бабы, мужики, девки, длинноволосые их хахали, с транзисторами, лузгающие семечки и время от времени вскрикивающие в метафизическом восторге:

– Ну, ты меня заколебал!..

Да и сам зал ожидания – со знаменитыми жесткими эмпээсовскими диванами, вековым запахом карболки и громаднейших размеров фикусом, "фигусом", который наряду с еще больших размеров картиной из жизни вождей мирового пролетариата должен, видимо, по хитроумному замыслу станционного начальства, эстетически воздействовать на буйных пассажиров, смягчать страсти, утишать расходившиеся сердца.

– Да! А все виноват был тот самый беляшик, – сказал мятошляп, хотя чистый сосед его, уткнувшись в газету,

отвернулся и всем своим видом давал понять, что лишь по значимости своей в жизни и некоторой даже доброте не выталкивает он опустившегося за те большие двери, крепко ухватив его за шиворот, а то и хряпая по тощей шее жирным кулаком.

– Беляшик, беляшик, – монотонно повторял проснувшийся. – Кабы не тот беляшик, так оно, может, все и по

катилось бы по-иному, что ли?

Спрашивающий задумался.

– Хотя... черт его знает, черт его знает, – бормотал он.

– Эй! Пахан-кастрюля, чо хипишишься? Курить есть? – окликнул его высокий парень с гитарой.

– Дак а почему нет? – рассудительно сказал "пахан".

– Товарищи! – оторвался было от газеты культурный человек. Но, увидев крутой лоб присевшего на корточки

любителя легкой музыки и протянутую за папиросой "Север" мощную длань, татуированную воспоминаниями все о той же далекой части света, лишь только мелко выдохнул, а потом брезгливо в себя вдохнул, стараясь не улавливать ядовитый лично для его здоровья, равно как и других трудящихся, табачный дым этих дешевых мерзких папиросок.

– Ну, дак ты расскажи, ты чо там плел-то? – рассеянно обратился к старшему товарищу курящий мужественный юноша.

– Дак я вот те о чем и говорю. Меня беляшик и погубил, а они мне дали самый последний шанц.

– Да какой же такой "беляшик"– то и какой "шанц"? – вскричал нетерпеливый молодой человек.

– Ты говори, что ли. Ты что нищему бороду тянешь? А?

– Да я ж тебе начинаю, а ты тут стрекочешь! – раздражился мужик. – Хочешь, так слушай. А не хочешь -

вали кулем!

– Ну, слушаю, – сказал юноша.

И полился ровным потоком строгий рассказ мужика:

– Вот. Это началось в прошлые шестидесятые годы нашего столетия. Я, тогда находясь на ответственной работе снабжения с хорошим окладом, зарвался и, получив головокружение от успехов, стал сильно пить коньяк и спирт, потому что оне тогда были маленько дешевле, чем сейчас, ну а денег у меня всегда было предостаточно.

Вот. И товарищи, и начальство обычно предупреждали меня, что дело рано или поздно может кончиться хреново при таком отношении, но я им безнаказанно не верил, потому что имел удачу в работе всегда, а это очень ослабляет.

Но время показало, что они стали правые. Ибо ввиду пьянства у меня начались различные служебные неудачи, не говоря уже о личных, поскольку моя жена вскоре после всяких историй от меня совсем ушла. А служебные ужасы запрыгали один за другим, как черти. В частности, вот на такой же скамейке Савеловского вокзала города Москвы, где я в пьяном виде коротал ночь, не имея гостиницы, у меня неизвестные козлы и вонючки украли моток государственной серебряной проволоки, за которой я был послан самолетом в город Сызрань, так как у нас вставал из-за отсутствия этой проволоки цех, а у меня ее украли. Сам знаешь, что за это бывает...

– Понимаю, – сказал парень.

– Ну, то, что я выплачивал, это – как божий день, хотя и тут нарушены были правила. Они не имели меня

права за этой проволокой посылать. Эта проволока должна пересылаться спецсвязью, потому что она – серебряная.

Но я сильно не возникал – у них на меня и другие материалы имелись.

Ну и вот. И таким образом я, совершенно пролетев, предстаю недавно пред стальные очи Герасимчука, а тот мне и говорит: "Ну, вот тебе, Иван Андреевич, последний шанц работы на нашем предприятии. А нет – так давай тогда с тобой по-доброму расставаться, потому что нам твои художества при неплохой работе уж совершенно надоели, и мы завалены различными письмами про тебя и просьбами тебя наказать, что мы делаем весьма слабо. Так вот тебе этот твой шанц. У нас истекает срок договора с теплично-парниковым хозяйством, и если нам не продлят договор, то этот чертов немец Метцель ставит нам неустойку. И мы плотим пять тысяч. А немец нам точно вставит перо, потому что он – не русский и никакого другого хозяйства, кроме своего, понимать не хочет. К тому ж он очень сердитый: у него парники, и к нему всякая сволочь ездит клянчить лук, огурцы, помидоры и редиску, имея блатные справки от вышестоящих организаций. А поскольку справки высокие, то немец их должен скрепя сердце удовлетворять, чтоб его не выперли с работы. И он их удовлетворяет, разбазаривая свое немецкое парниковое имущество, отчего он очень стал злой, и ты точно увидишь, что пять тысяч он с нас обязательно слупит..."

– А что же мне тогда нужно сделать? – спрашиваю я, дрожа и догадываясь.

– А тебе нужно сделать, – нахально усмехается Герасимчук, – чтобы он нам договор пролонгировал на полгода, и нам тогда пять тысяч не платить.

– Это что такое значит "пролонгировал"? – обмирая и снова догадываясь, спрашиваю я.

– А это значит, чтоб он нам срок его исполнения продлил, дорогуша, – все так же усмехается Герасимчук. -

И мы тогда не станем платить пять тысяч.

– Дак а что же он, дурак, что ли? – вырвалось у меня. – Зачем он будет продлять договор, зная, что он с

нас может получить пять тысяч?

– А вот за тем мы тебя и посылаем, – нежничает этот дьявол. – Вот это тебе и есть твой шанц последней работы на нашем предприятии. Выполнишь – орел, сокол, премия, и все прошлые дела – в архив. Не выполнишь – ну уж и сам понимаешь, – сокрушенно развел он руками.

– Дак это вы что же, как в сказке, значит? – лишь тихо спросил я.

– Да, как в сказке, – подтвердил Герасимчук. И я от него так же тихо вышел, тут же решив совершенно никуда

больше не ехать.

Потому как ехать мне туда было совершенно не к чему. Ибо немца этого я знал как облупленного, равно как и он меня. Сам я с ним и заключал вышеупомянутый договор о поставке продукции. Причем немец совершенно не хотел его подписывать, а я клялся и божился, что все будет выполнено в срок на высшем уровне аккуратизма и исполнительности.

Так что ничего хорошего от моего дружеского визита к немчуре, за исключением того, что он просто велел бы вытолкать меня в шею, мне ожидать не приходилось. Отчего я и пошел к стенду около "Бюро по трудоустройству" искать новую работу.

Ну и там смотрю, что везде "требуется, требуется", а сам и думаю – черт с ним, съезжу, авось как-нибудь там это и пронесет – вдруг этот немец уже совсем сошел с ума и все мне сейчас сразу подпишет хохоча. А мне терять нечего.

С такими мыслями я и являюсь в это образцовое блатное хозяйство. И, гордо задрав плешивую голову, следую между рядами освещенных изнутри теплых стеклянных теплиц, полных огурцов, луку и помидоров для начальства. После чего и оказываюсь в кабинетике, где с ходу, не давая ей дух перевести, спрашиваю наглую от постоянных просителей секретаршу:

– Владимир Адольфович у себя?

– У себя, – нахально отвечает она.

– Я к нему.

– Одну минутку! – вопит она, но я уже делаю шаг, открываю кожаную дверь и вижу, что там сидит мелкое

совещание. А во главе его ораторствует какой-то мужик, но он далеко не тот мой друг, бравый камрад Метцель, а какой-то совсем другой начальствующий мужичонка.

– Извините, – говорю. – Помешал.

И делаю шаг назад.

А там секретарша Нинка на меня бросается, что, дескать, куда это я лезу, что Метцель действительно у себя. Но он у себя дома, потому что он месяц назад вышел на пенсию и сейчас сидит дома от обиды, что его на пенсию послали.

– А если вы насчет луку или огурцов, то у нас их нету, они будут в марте-апреле, а мы сейчас только лишь

произвели посадку этих культур, – говорит мне Нинка.

– Милая Ниночка, – отвечаю я ей. – На кой же мне они сдались, ваши огурчики, свеженькая ты моя, когда я

к вам совсем по другому делу, связанному сугубо с производством, а не то чтоб все жрать да разбазаривать.

– Ну это тогда совсем другой коленкор, – успокаивается Нинка. И мне говорит: – Вы подождите, у него товарищи из Норильска. Они скоро закончат, и он вас примет.

– А я и жду, я и жду, – отвечаю. А сам думаю: – Господи! Да неужто уж и спасен?

Ну, часа всего полтора и прождал. Они все оттуда выходят, как из парилки. А я к оратору:

– Товарищ! Товарищ!

– Что? Нет! – гаркнул он. – Я! Мы идем обедать.

Луку нет, огурцов нет, помидоров нет!

–Да я...

– Нету луку! Нету огурцов! Вы прекратите эту порочную практику, понимаешь! Что у вас? Письмо? Откуда?

И он берет в ручки свои мою бумаженцию и долго в нее смотрит, ничего совершенно не понимая.

А тут Нинка-умница, чтобы свой ум доказать, хихикая ему говорит:

– Да нет, Мултык Джангазиевич, оне совершенно по другому вопросу. Насчет продления договора о поставке...

– А-а, – смягчился новый начальник. – Что ж вы сразу мне не сказали?

Вынимает свою шариковую ручку, а у меня аж сердце захолонуло.

– Где расписаться-то? И что же вы это, товарищи, нас так со сроками подводите? – журит он меня, держа мой

документ и свою авторучку вместе.

– Да мы... У нас реконструкция. Всего на полгода и продлить-то, – лепечу я.

И смотрю – о господи! – деловой этот замечательный человек, красивый этот Муллюк Минаретович, стоящий

ныне, как скала, на страже государственных огурцов и луку, быстро мне все подписывает, а Нинке говорит:

– Шлепнешь печать. Мы пошли обедать.

После чего и уходит прочь с нетерпеливо топчущимися, как стоялые кони, норильчанами.

И – о господи! – спасен! Крашеная Нинка, все еще хихикая, ставит мне печать, я дарю ей приготовленную шоколадку "Сказки Пушкина" и действительно, как в сказке, на крыльях Радости и Победы вылетаю за дверь этого нервного предприятия.

– Спасен, – думаю. – Спасен! Прогрессивка – моя, премия – моя, а все прошлые дела – в архив!

А в это время в кабинете звонок. Я притаился за дверью.

– Да, да. Нет, нет, – говорит Нинка. – Уже ушел, одну минуточку – я посмотрю.

Выбегает. Я притаился за дверью.

– Товарищ! Товарищ! – кричит она в лестничный пролет.

Ха-ха! Нету там для тебя товарищей!

Она и возвращается, понурая, говорит в телефон:

– Нет, он уже уехал, наверное.

Из телефона же – ругань с акцентом, даже за дверью слышно.

– Ага, – думаю. – Опомнился? Ну, да поздновато, брат. Подпись-то на месте. И печать там же.

И на уже упомянутых крыльях лечу дальше. Солнце светит ясное, здравствуй, страна прекрасная! Небо – синее, скоро – весна, уж и теплом повеяло, и я – вон он я какой молодец! Все свои интересы соблюл, включая и интересы родного предприятия.

А только жрать мне сильно захотелось, а времени уж ровно оказалось два часа. Я – туда-сюда, и везде, нигде нету для меня питания. Потому что – где и совсем закрыто на обед с двух до трех, а где стоят хвосты таких же, как я, гавриков. И торчать мне там нет никакого навару, теряя время.

И тут-то вот и появляется на сцене этот проклятый беляшик, из-за которого я погиб.

А то, что жрать-то мне охота. Ну я и купил у этих двух, две заразы стояли на остановке с алюминиевым бачком, из которого валил пар. И эти заразы кричали:

– С пыла, с жара, 38 копеек пара!

– Свежие? – спрашиваю.

– Сегодняшние... С пыла, с жара...

– Рыбные, что ли?

– Како рыбные? Настоящие, мясные. 38 пара, – с гордостью отвечают мне эти две лживые толстухи в нечистых белых куртках поверх ватных телогреек.

И тут я мгновенно пропадаю. Потому что лишь купив два рекламируемых беляша и доедая уже второй, я лишь тогда понял, в чем дело. А дело было в том, что они, видать, пролежали у них там где в витрине, засохнув, а потом они их пропарили хорошенько и швырнули на улицу для таких дурачков, как я. Сразу меня, конечно, и замутило. Но я не растерялся, потому что на всякий замок есть отмычка. Я тогда – бац! – вынул из портфеля читушку (а я всегда ношу с собой читушку), насыпал ей в горлышко соли, размотал и для сокращения желудочного жжения взял да и выпил ее всю из горла. А дело это было уж в какой-то, не помню, "Закусочной".

И вот тут, ну вот честное слово, я ведь не знаю, за что меня осуждать? Ведь и мой папаша всегда так делал. У него два лечения было. От простуды – водка с перцем, от живота – водка с солью. И дожил бы он наверняка до многих лет, коли не убили бы его на фронте все те же проклятые фашисты.

Так что за что меня осуждать-то? И говорить, что я был в состоянии алкогольного опьянения. А подлецы эти, что уже наверняка позвонили мне на работу, что я был в состоянии алкогольного опьянения, подлецы эти совершенно все врут, что я был в состоянии алкогольного опьянения. Потому что когда я у них был, то я еще не был в состоянии алкогольного опьянения. А когда я им потом в состоянии алкогольного опьянения звонил, то они не могут по телефонному проводу видеть – в состоянии я алкогольного опьянения или не в состоянии алкогольного опьянения. А то, что они сказали, будто у меня язык заплетается, так это они тоже по злобе совершенно все врут. Вовсе он у меня и не заплетался, а просто им обидно стало, что я их умней и вроде как их обманул, – вот они и решили со мной разделаться. Эх, и влип же я!

А влип я вот как. И ведь точно – как только я эту водку выпил, то у меня все жжение сразу прекратилось. Но, уж если всю правду до конца говорить, сильно мне захотелось в туалет.

А уж и стемнело. Туалет же этот, будучи самым настоящим сортиром, куда я тогда сразу пошел, около вокзала, мне сразу не понравился. Потому что там было уже темно, потому что уже стемнело, а там свету нету. И мужики заходят, и слышны всякие грубые шутки, которые я не решаюсь повторить, типа того, что... и другие грубые шутки. Я тогда брезгливо тоже там сел и крепко задумался.

Я тогда задумался – что вот же она какая странная жизнь, какие странные все эти ее взлеты и падения. Ну вот кто я был утром? Кандидат на выгон. А кто я есть сейчас? Мудрый работник, блестяще выполнивший ответственное производственное задание, несмотря на все трудности.

А только, видимо, от водки, что ли, или от предчувствий, а что-то мне вдруг стало очень страшно. Вода потому что рычит там, гудит подо мной. И страшно, во-первых, и как сама вода гудит, а вдобавок мне еще и видение – а что, думаю, вдруг да какая подводная рука да как сейчас меня хватит снизу!

Быстренько я свое болезное дело справил – и наружу.

И вот тут-то меня и хватило кирпичом по башке! Да чем же ты подтерся-то, гад?! Ты ж Договор пустил в эту страшную, рычащую воду!

Аж и застонал я, покрывшись мелкой испариной, и сразу бросился звонить в этот пригородный теплично-парниковый бардак. А там мне сообщают, что я, дескать, пьяный, что я обманом подсунул тов. Начальнику на подпись бумагу, которую он, не будучи еще окончательно введен в курс дела, подписал. И опять, что я-де был в нетрезвом состоянии и что, значит, уже бежит-катится на меня в родное учреждение капитальная телега за двумя подписями свидетелей.

– С Норильска, что ли, эти ваши ворюги-свидетели, – лишь огрызнулся я и бросил трубку, предварительно обложив их, за неимением другого оружия бороться со свинцовыми мерзостями жизни, густым матом.

Ну, а дальше? Дальше что? Дальше – что мне терять? Меня же все еще беляшная интоксикация яда грызла, поэтому я тогда – еще водки с солью. Короче говоря, упал я на улице, но привозят, слава богу, не в вытрезвитель, а в неотложку. А там врач Царьков-Коломенский, вот честное слово, не совру, сам еле на ногах держится, толстый, бородатый, как кот, и урчит:

– Как только тебя семья терпит! Из-за вас вот таких семьи разрушаются!

– Ах ты хряк! Сам косой вдугаря, а туда же! – не стерпел я, блюя. Ну и оттуда на меня тоже телега поехала.

А сейчас я и сам собственной персоной качу. Не то вслед за ними, не то – вперед... Вот так-то, сынок!

Говоривший открыл глаза, закрытые от волнения в самом начале рассказа, и обнаружил, что зал ожидания почти пуст. Исчезли бабы с мешками, девки с чемоданами, мужики с бабами, и гражданин с газетой ушел, и лишь татуированный юноша сладко спал, положив свою кудлатую голову на круглый кулак.

– Эй, кент! – тряхнул его рассказчик.

– Ну ты чо, ну ты чо? – забормотал во сне юноша.

– Вставай! Вставай!

Появилась строгая уборщица.

– Чего разорались, бичи? – крикнула она, гордо опираясь на высокую швабру.

– Мы... мы ничего, – оробел мужик. – Мы электричку ждем. До Кубековой.

– До Ку-бековой! – сардонически усмехнулась уборщица. – Давно ушла ваша электричка до Кубековой, освобождайте помещение, я мыть буду.

– А мы, – еще пуще оробел мужик. – Мы, можно, тетенька, следующую подождем?

– А следующая, племянничек, – ехидно сказала баба, – будет утром, следующая ваша электричка до Кубековой.

– Ну и ничего, а мы до утра, – предложил мужик.

– А вот этого ты не видел?

И баба показала мужику обидный шиш. Проснулся гитарист.

– А ну, что за шум! – гаркнул он. – Ты что, бабка, нас заколебала совсем? Щас как дам по кумполу!

– Я, я милиционера позову, – завизжала, отступая, эта пожилая женщина.

– Не надо, ой не надо милиционера! – вскрикнул мужик, как раненый.

– Это точно ты говоришь, батя, – снисходительно согласился юноша. – Милиционер нам вовсе ни к чему. По

шли отсюда, батя.

– А куда?

– Да куда-нибудь пошли. Куда-нибудь придем.

– Но куда ж все-таки?

– Да... пойдем споем... отчего деньги не водятся.

– Ну, идем, – сказал мужик.

И они куда-то пошли.

Как мимолетное видение

Однажды в ресторан «Север» забрел оборванец. Открылась дверь, и в вестибюле появился гражданин, которому здесь появляться явно не следовало бы. Драный пиджачок неопределенного цвета, бумазейный свитер, ботиночки с обгрызанными шнурками, немыслимые брюки.

Не место, и он сам мог бы это понять, если б имел хоть каплю здравого разума.

Потому что в ресторане "Север" росли кадочные пальмы; рок-ансамбль исполнял по вечерам популярные мелодии, а за чистыми столиками хорошие люди в чистом кушали вкусные и дорогие вещи.

Не следовало бы. Конечно, не следовало. Ну, проголодался. Это понятно, не ты один. Так и шел бы куда-нибудь – в пельменную, пирожковую или на колхозный рынок. Зачем ты сюда-то приперся?

Швейцар товарищ Корольков был очень строгий человек. Мало того – он был очень важный человек. Он был очень крутой человек. Если он ласково говорил ханыге: "Ты куда же это, японец, лезешь без галстука", то ханыга мгновенно рвал когти, ибо твердо знал: ничего путного ему от швейцара после таких слов ждать нечего.

Строгий человек! Даже тогда, когда он приобретал пьяницам выпивку за их же кровные, лицо его сохраняло гордую неприступность. Чистый адмирал, а не швейцар! Адмирал швейцарской гвардии товарищ Корольков. Он, кстати, как адмирал Нельсон, был одноглазый.

Вот. Единственным своим глазом адмирал Корольков с изумлением и ужасом смотрел на вошедшего. Неужели несчастный не знает, какая горькая участь ожидает его, если он попытается проникнуть в заведение общепита первого разряда в таком виде?! Совершенно не важно, что на улице день и главное гуляние еще не началось. Ведь тут хорошие люди кушают, а также могут быть иностранцы, потому что развился туризм.

Корольков хотел сказать: "Ты куда?", но оборванец его опередил.

– Места есть? – спросил он.

Швейцар остолбенел.

– Ты чо, оглох ли, чо ли, дядя Ваня?

Как в дурном сне.

– Ну и стой, молчи, раз ты такой молчун, – резюмировал оборванец и прошел в зал.

Дядя Ваня хотел коршуном кинуться за ним вслед и победить, но вдруг почувствовал, что силы оставляют его тело и он сейчас свободно может хлопнуться в обморок, чего с ним не бывало в течение шестидесяти лет долгой и трудной жизни. От оборванца исходило такое ужасное магнетическое влияние, что Королькову безумно захотелось старательно вычистить щеточкой всю его гнусную одежду. Причем вычистить бесплатно, а этого Корольков не допускал до себя даже в самые горькие дни своей жизни, когда служил в шашлычной около Речного вокзала. В шашлычной, весь коллектив которой в одно прекрасное время отправили за хорошие дела куда надо.

– Господи Иисусе, – прошептал сходящий с ума швейцар.

А оборванец уже сидел между тем за столиком близ окошечка, и на него оглядывались. Подошла официантка и тоже хотела что-то сказать, но он ей и рта раскрыть не дал.

– Здравствуйте, девушка. Как поживаете? – вежливо осведомился оборванец.

– Ничего, – мямлила официантка, не понимая, что такое происходит.

– А как вас зовут?

– Анюта.

– Так вот, дорогая Анюточка. Я тут меню посмотрел, и что-то ничего мне, это самое, не подходит. Скажите, вы сегодня обедали?

– Обедала, – шептала официантка.

– Вот и отлично. Принесите мне все, что вы сегодня ели, плюс грамм триста коньячку.

Официантка попятилась и споткнулась о ковровую дорожку, шикарно устилавшую проход между столиками. Она попятилась, споткнулась и упала, отчего ее юбочка несколько задралась и показались краешки комбинации.

Оборванец ловко выскочил из-за стола, ловко подал потерявшейся официантке руку с обглоданными ногтями и любезно поинтересовался:

– Что это с вами? Устала, бедненькая. Попробуй-ка за нами за всеми поноси.

И возвратился за столик, крикнув Анюте вслед: "Сигарет еще, "Столичных" или "Варны"".

А высунувшуюся комбинацию он приметил. Комбинация была не простая, а красно-зеленая, в полоску.

Естественно, что к такому чучелу никто не подсаживался, и оборванец скучал. Он барабанил пальцами по столу и хмурился.

А время было действительно дневное, и главное гуляние еще действительно не началось, почему и метрдотель Марья Михайловна отсутствовала. Глядишь, будь она на месте, все бы обернулось по-другому, а так Анюте и посоветоваться оказалось не с кем. Все девочки бегали, а с поваром советоваться было бесполезно, ибо повар являлся натуральным дураком и мог насоветовать разве что какую-нибудь чушь.

Поэтому она нагрузила поднос едой и обреченно вышла в зал.

Оборванец сидел по-прежнему один, но уже где-то подстрелил закурить. Он пускал дым колечками, и кольца, надо сказать, у него получались замечательные – тугие, плотные. Он их надевал на палец, и они на пальце таяли.

– Полсолянки, люля-кебаб и компот, – сказала бедная Анюта.

– И коньячку, и сигарет.

Анюта молчала.

– И что-нибудь к коньячку: лимончик, семги принесите.

– Семги у нас нет никогда.

– А что есть копченое, вкусненькое?

– Теша нототении.

– Эх, тащите хоть и эту вашу тещу, – сострил оборванец. – А вообще-то я не ожидал, что официанты так

обедают.

– Как так?

– Скудновато, скудновато.

– С нас же высчитывают.

Оборванец засмеялся.

– Я так отсюда голодный уйду. Мяса! Дайте мне больше мяса!

Произнося последние слова, он несколько повысил голос, и слова получились немного визгливые. Но официантка не вздрогнула.

– Хорошо. Шашлык будете есть?

– Буду, буду. Отлично.

И она принесла. Оборванец вкусно обедал, выпивал и покуривал. Он очень наслаждался жизнью.

Но когда Анюта подала счет, странный посетитель решительно отложил бумажку в сторону.

– Нет! Не говорите мне о деньгах! Мне больно! Этого не измерить деньгами. Лучше скажите, когда вы заканчиваете работу.

– В двенадцать, – отвечала ошалевшая официантка. – Но я еще полчаса считаю выручку.

– Все ясно, – усмехнулся оборванец. – Все понятно.

Выручка. Дайте-ка мне ваш домашний адресок. Я приду к вам сегодня ровно в час ночи.

Хотите верьте мне, хотите нет, но официантка дала ему свой адрес. Вывела мертвой рукой на том же самом счете, где значились съеденные оборванцем двенадцать рублей сорок восемь копеек.

– До скорой встречи, – сказал оборванец и исчез, почтительно сопровождаемый швейцаром, который взял под

козырек и долго смотрел ему вслед.

Он ушел, а куда ушел – это нам неизвестно.

Зато все известно про официантку Анюту.

Она работала. Она разносила, принимала, подавала, считала, улыбалась, а потом пришла в свою пустую однокомнатную кооперативную квартиру и стала смотреться в зеркало.

Нового ничего не увидела. На нее глядела женщина страшненькая, сухонькая, лет тридцати, с золотым зубом. Начинающаяся сеточка морщинок. Тонкие губки накрашены перламутровой помадой.

– Чушь, – сказала Анюта.

И часы пробили час.

– Чушь, – повторила Анюта через пять минут. -Чушь. Чушь.

И начала переодеваться.

За стенкой развлекались. Слышалось пение "Хмуриться не надо, Лада".

– Не надо, – сказала одинокая официантка, снимая синее форменное платье, развязывая черный галстук с

широким узлом, распуская волосы.

И тут прозвенел звонок. Анюта накинула халатик, открыла. И сразу поняла, что оборванец порядком пьян.

– Пардон. Задержался в одном месте, – объяснял он, покачиваясь.

Та же гаденькая одежда, то же гаденькое все.

– Уходите. Вы пьяны! – с тоской сказала Анюта.

– Ну, пьян. А почему я должен уйти? – возражал оборванец. – Пустите меня, и я ничего вам не сделаю.

Официантка молчала.

– Ну чо ты? – оборванец обнял Анюту.

И она его впустила.

– Только не подумайте, что я... – сказала она.

– А я и не думаю, – сказал оборванец.

– И не надейтесь, что я...

– А я и не надеюсь.

– Будете пить чай?

– Буду.

Они молча пили чай. Тихо тикали часы. Они молча пили чай.

– Вкусный чай, – сказал оборванец.

– Вкусный чай, – повторил оборванец и обнял Анюту.

Вкусный чай...

– Не надо, – сказала Анюта.

– Нет, надо, – сказал оборванец.

– Ну не надо, – шептала Анюта.

– Надо, надо. Ох, милая! Надо, надо.

– Я тебя очень прошу. Погоди! Постой!

И она села в постели. Оборванец лег на спину. На полу валялась одежда: красно-зеленая комбинация, халат и оборванцевы тряпички.

– Давай покурим, – сказала официантка, и у ней что-то пискнуло в горле.

– Ну, давай хоть покурим, – горько сказал оборванец. – Это что за черт? Неужели я и отсюда уйду голодный? -Это что же за черт?

Они закурили. В окно светил ясный месяц. Алели точечки сигарет.

– А где твой муж? – полюбопытствовал оборванец.

– Муж – объелся груш, – туманно пояснила Анюта.

– Ага. Понятно. Бельишко у тебя шикарное.

– Французское.

– Ну? – оборванец привстал.

– Да ну? – повторил он. – Врешь!

– Чего это я буду врать.

– Вруби свет.

И при свете действительно оказалось бельишко французским. Марка имелась– фирма "Карина".

– Во дает, – сказал оборванец.

И потушил свет. И к ней.

– Давай, давай, давай!

А она:

– Я, ох, милый ты мой, хороший, я, ох, милый ты мой, лапушка ты моя ненаглядная, я сегодня никак не

могу, не могу, ну ты понимаешь? не могу я сегодня, ну не могу, ну не могу.

– Вот так дела, – сказал оборванец, остывая. – Совсем как в том анекдоте.

– Расскажи анекдот, – попросила Анюта.

– Анекдот? Слушай. Это мужик приходит домой, а жена ему говорит, вот как ты мне сейчас. А он: "Вы что все, сговорились сегодня, что ли?"

– Ты что? Ты уже сегодня был у какой-то женщины? – вспыхнула Анюта.

– Ты чо ты, чо ты, – испугался оборванец. – Это же анекдот, я к слову.

– Смотри у меня, – надменно сказала Анюта.

Оборванец засмеялся и опять стал к ней приставать.

– Милый, лапушка. Я ж тебе сказала. Я правда не вру. Вот ей-бог.

– А тогда давай как-нибудь по-другому, – лукаво сказал оборванец.

– Это как еще по-другому? – помолчав, спросила Анюта.

– По-французски давай?

– Это как?

И оборванец объяснил, как, по его мнению, протекает французская любовь.

– Подлец! – Анюта выпрямилась. – Ишь чего захотел! Подлец! Я тебе щас всю морду расцарапаю! Подлец!

– Почему подлец? – мирно оправдывался оборванец. – Я читал в научной книжке, мне один давал. Там

написано, что это вовсе не извращение, а все в порядке, если партнеры любят друг друга и чистые.

– Подлец! Подлец! Я к нему, как к порядочному, а он – вон оно что! Подлец! Убирайся!

– Ну чо ты, чо. Ну уж ладно.

Анюта заплакала. Она поплакала и уснула.

А оборванец опять закурил. Он встал, походил по комнате и разглядел в темноте все: добрый шифоньер, телевизор, радиолу, трельяж.

– Богатая, – пробурчал оборванец. – Официанты все богатые. Они нас обкрадывают.

И возвратился в постель. И тут наконец увидел он лицо Анюты – страшненькое, и тут наконец увидел он тело Анюты – бедное, детское. Она лежала, съежившись, и тихонько посапывала.

– И какой-нибудь мальчик босой называть будет "мамочка" гимназистку с пушистой косой, – тихо спел оборванец.

Бедное, детское.

Оборванец застонал. И выругался.

Он застонал, выругался и тоже уснул. Они оба спали. Страшненькая Анюта и оборванец. Во сне они обнялись, а в окошко все светил и светил ясный месяц.