Текст книги "Чудодей"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Станислаус читал эту книгу, как раньше читал «Искусство гипноза». Ему было очень важно узнать, как совершаются такие чудеса. Не были ли карманы у юного Иисуса набиты минеральными удобрениями?

Девочка по имени Марлен ждала Станислауса каждое утро. И они говорили шепотом, чтобы не привлечь внимание кухарки.

– Вот возвращаю вам книжку о жизни маленького Иисуса.

– Она вам понравилась?

– Там не сказано, как делать такие чудеса.

– О, такие чудеса нам, смертным, не даются.

Станислаус был другого мнения, но ему не хотелось огорчать верующую девочку.

– А книга про табель о рангах у ангелов вас не заинтересовала?

– Ну где нам с ангелами встречаться!

Девочка подняла руку. Рука была нежная, как бабочка-капустница.

– Эта книга – подготовка к небесам. Когда окажешься там, на небесах, сразу поймешь, какой ангел за что отвечает.

Станислаус покачал головой. Он уже набрался храбрости.

– Что касается меня, то я, можно сказать, сроду ангелов не видел. Разве только одного, это да, скрывать не буду.

– О, вы счастливец. А какие крылья у него были, длинные или короткие? Как он выглядел?

– Он выглядел почти как вы.

Бледная Марлен покраснела, а Станислаус вконец смутился. И сказал громко и быстро:

– Этот ангел – вы! – И, выложив из корзины пакет с пасторскими булочками, бросился к двери.

Вскоре выяснилось, что ничего он не испортил. Пасторской дочке Марлен показалось даже лестно быть тем единственным ангелом, которого когда-либо видел Станислаус.

– Мы все шепчемся здесь и шепчемся, а ведь мы говорим о невинных вещах. Общаемся как воры, вы не находите? – спросила она на другое утро.

Станислаус кивнул.

– По воскресеньям вы когда ходите в церковь? В девять часов или в одиннадцать?

– У меня времени нет, – отвечал Станислаус. – Хозяин делает мороженое. Кондитер спит. А я должен вертеть мороженицу. К возвращению хозяина из церкви мороженое должно быть готово.

– Но это же варварство. Вы отлучены от богослужения, как животное.

– Иногда я думаю, что мороженица – это шарманка, я верчу ручку и пою богоугодные песни: «Покончи, Господи, покончи, скорее с нашею нуждой…»

– Какой ужас! – Марлен задумалась. Но тут явилась кухарка – осматривать булочки.

Настало воскресенье. Станислаус принес из пивоварни глыбу льда и стал дробить ее на мелкие кусочки для мороженицы. Хозяин пожаловал к нему в подвал:

– Переодевайся. И проваливай в церковь!

Станислаус достал из шкафа костюм, в котором конфирмовался. И остался очень недоволен этим лучшим своим костюмом. Рукава коротки, брюки коротки. Он сколько мог отпустил подтяжки, и все-таки штаны не доходили до края высоких башмаков. А до чего жалкий вид имеют рукава у пиджака!

– Нечего было рассказывать в пасторском доме, что во время богослужения ты крутишь мороженицу! – Хозяйка надела свою воскресную шляпку с черными вишенками. – Мы, почитай, твои родители. Мог бы сам сказать, если уж тебе охота побеседовать с Богом.

Станислаус все одергивал рукава.

– Чего ты стоишь? Ступай к таким, как ты. Марш в церковь!

Долговязый хозяин опустился на колени. А сухопарая и низкорослая хозяйка застегнула пряжку на его черном галстуке. В это воскресенье мороженицу крутил Август Балько, старший из учеников. Он крутил ее только одно воскресенье, а потом он тоже стал набожным и захотел в церковь.

Хозяин был весьма удручен. Он решил взять себе менее набожного ученика. Человечество нуждается в свежем мороженом, когда возвращается из церкви.

Станислаус пошел в церковь. Он довольно долго простоял перед молитвенной скамьей, зажимая рот и нос синей матросской шапкой. Платье маленькой женщины, сидевшей перед ним, пахло порошком от моли. Звонили колокола. Их языки качались в металлических шарнирах. И шум этого вращения примешивался к звону колоколов, точно стон.

А вот и Марлен! Она сидела у подножия кафедры, как бы у ног своего отца. Она слегка взмахнула белым платочком над молитвенником. Неужели это знак, приветствие Станислаусу?

Пастор читал проповедь о сошествии Святого Духа, о чуде Троицы. А Станислаусу невольно думалось о тех двух румяных булочках, которые каждое утро съедает этот благочестивый человек. Может, оно и неплохо быть пекарем, если булочки превращаются у некоторых в такие святые слова. Это во всех отношениях было не случайно: набожный мясник Хойхельман съедал шесть булочек, густо намазанных маслом, а вскоре после завтрака вместо утреннего приветствия лупил своего ученика телячьей плеткой. Набожный трактирщик Мишер съедал три булочки с ливерной колбасой, чтобы шнапс с утра пораньше ему не повредил. У таких людей искусство пекаря обращалось во зло.

Пастор простер руки над паствой. Как муку из мешка сыпал он благословения на прихожан. Но грешники сидели сгорбясь, а мука благословений все сеялась и сеялась им на головы.

Станислаус не сводил глаз с Марлен. Красивая и бледная, сидела она на жесткой церковной скамье. Рот ее рдел как цветок мака на меже. Она выделялась среди остальных верующих красотой и умом и сумела так устроить, что после богослужения они со Станислаусом столкнулись.

– Доброе утро, и благослови вас Господь.

– Доброе утро, – сказал Станислаус.

Она быстро пожала ему руку.

– Я настояла, чтобы вы по воскресеньям могли являться перед Господом.

– Спасибо, большое спасибо.

Никто не обращал внимания на молодых людей. У каждого были свои дела. Хозяин Станислауса и шорник Бурте беседовали о том, как скверно идет торговля.

– Рабочие день ото дня все безбожнее ведут себя. Вот Господь и карает их безработицей.

Мясник Хойхельман приглашал бочара Буланга сыграть вечерком в скат.

– Да приведи с собой Пинке! Поиграем всласть!

Хозяйка Станислауса и жена садовника рассуждали о новой моде на шляпки.

– Не хочу никого называть, но некоторые носят на голове вместо шляпы просто настоящий горшок.

Станислаус старался в толчее теснее прижаться к Марлен. Таким образом они как бы гладили друг друга, не пуская в ход руки: я здесь, ты чувствуешь? Я чувствую это. Ты пойми, как ты мне нравишься! Марлен обернулась:

– А я рассчитывала, что вы сядете рядом со мной, я даже заняла для вас место.

– Спасибо, большое спасибо, – лепетал Станислаус.

Они шли очень медленно. Короткую дорогу от церкви до пасторского дома надо было использовать экономно и с толком. О, не напрасно Марлен была умной пасторской дочкой!

Хозяйка Станислауса внимательно наблюдала за ним, пока он так усердно служил Господу.

– Это дочка господина пастора заговорила с тобой или ты ей надоедал? А?

– Я ей не надоедал.

– Она ничего не сказала о наших булочках? Нет? О чем же она говорила?

– О сошествии Святого Духа.

Хозяйка смотрела на Станислауса, как попугай в клетке смотрит на жука. Потом молитвенно сложила руки:

– Помолимся!

Шли дни, недели. Набожность Станислауса уже не знала границ. Теперь они с Марлен сидели в церкви рядышком. Когда скамейка вся бывала занята, они могли чувствовать друг друга. Их разделял только тонкий слой одежды, как белая тонкая шелковистая пленочка разделяет два каштана в одном околоплоднике. И слова пастора точно ветер раскачивали эти два созревающих человеческих плода. А тут еще Марлен взяла с собой карандаш и написала на полях листка с текстами из Священного Писания обращение к Станислаусу: «Правда ли, что ангел, которого Вы видели, был похож на меня?»

«Правда, истинная правда», – написал в ответ Станислаус.

Тут уж они, преисполнившись благочестия, сумели так устроить, чтобы выйти из церкви последними и пробыть вместе как можно дольше.

– Это, наверное, не очень хорошо, что мы не слушаем господина пастора, – сказал Станислаус в приступе сомнения.

Марлен закусила нижнюю губу, как сочный, сладкий плод.

– Вы должны помнить, что речь идет о моем отце. Может, не следовало бы этого говорить, но я раз видела, как он ковырял в носу, когда готовил свою проповедь. Он думал, что он один и никто его не видит; а меня он всегда ругает, когда я только подношу руку к носу. «Господь все видит», – говорит он.

О таких возможностях Станислаус никогда даже не помышлял.

19

Ангел ведет Станислауса в городской лес и заставляет его совершать чудеса.

Вскоре встречи в церкви перестали удовлетворять Станислауса и Марлен. Провожания до дому были слишком коротки, чтобы сказать все, что хотелось сказать.

– А вы в наш лес не любите ходить? – спросила Марлен.

– Это не настоящий лес. Рваные газеты, консервные банки, старые кастрюли, и тебе ни лис, ни зайцев.

– А что вы делаете в воскресенье после обеда?

– Читаю книжки, которые вы мне даете, и думаю.

– О чем же вы думаете?

– Я думаю о маленьком Иисусе. Иногда думаю и о вас.

– Иногда?

– Я иногда почти все время думаю о вас.

Марлен сорвала выглядывавшую из-за планки забора картезианскую гвоздику.

– В нашем лесу есть темные места, чащобы. И хочется туда, потому что там очень уединенно и страшновато, – сказала она.

– Когда я еще был маленький, у нас в лесу в чаще нашли мертвого лесничего – его убили, – сказал Станислаус.

Марлен задрожала.

– Как люди жестоки и безбожны.

Станислаус счел, что эта дрожащая Марлен еще красивее.

– А один раз я нашел в пруду мешок с двумя дохлыми собаками. Я выловил их из воды. Их утопил трактирщик. Они покусали одного пьяницу, который всегда кутил в его трактире.

– С вами я бы не боялась даже в самой непроходимой чаще, – заявила Марлен. Эту фразу она вычитала в романе для юных девиц. Такая она была – образованная и начитанная до невозможности.

Не мог же Станислаус допустить, чтобы пасторская дочка Марлен одна пошла в лес и там чего-нибудь до смерти испугалась.

– Я решил, – сказал он, – что не стану замечать ни жестянок, ни стекляшек. Пестрые осколки тарелок будут для меня цветами, а жестянки – почтовыми ящиками эльфов.

– А чем буду я? – пожелала знать Марлен.

– Вы будете не больше и не меньше как королевой бабочек.

Был теплый воскресный день. Слава богу, стояла духота! Станислаус мог послать к черту свой пиджак с короткими рукавами. А кроме того, среди молодых людей теперь завелась мода щеголять только в брюках и рубашке. Станислаус озабоченно оглядел свои пропотелые подтяжки. Надеть их было немыслимо. Он взял ремень, висевший на спинке кровати Отто Прапе. Отто употреблял этот ремень на то, чтобы вечером, ложась спать, связывать им себе ноги. Он не хотел быть кривоногим пекарем. Подпоясанный ремнем, Станислаус выглядел почти модно, если бы знал, что молодые люди сейчас носят рубашки с пришитым воротничком. Такой рубашки у него конечно же не было. Чистая нижняя рубашка из египетского хлопка, если уголки ворота завернуть внутрь, наверное, может сойти за обычную верхнюю рубашку.

Станислаус отправился в городской лес. На опушке ему встретилась целая стайка юных девиц. Они шли под ручку и пели. При виде Станислауса голоса их зазвучали слабее, пока не перешли в явное хихиканье. Станислаус с достоинством, даже с важностью прошествовал мимо. Девицы оглядывались, фыркали и хихикали. Станислаус свернул в лес, избегая проложенных дорожек. Он и без этих гусиных тропок ориентировался в чахлом лесочке. Он увидел Марлен, выйдя из-за небольшого пригорка. Она не слышала, как Станислаус подошел, он был в мягких спортивных туфлях. Она терла бледные щеки платочком и смотрелась в карманное зеркальце. Когда Станислаус появился перед ней, она сунула платок в сумочку. И поднялась, не глядя на него.

– А я тут сижу и думаю о всемогуществе Господа. Оно ощущается в каждой травинке. Трава растет кверху, все растет кверху.

– Совсем не все, – возразил Станислаус, – дома у нас росла морковь, до трех фунтов веса бывала, так она росла вниз.

Будь на месте влюбленного Станислауса кто-нибудь другой, он, наверное, заметил бы, что таится в этой нежно-бледной пушинке Марлен. Она сочла неприличным, что какой-то ученик пекаря смеет сомневаться в Господнем всемогуществе, гневно на него взглянула, и на висках у нее набухли тонкие голубые жилки.

– Вам так жарко, что вы позволяете себе разгуливать в нижней рубашке?

Станислаус ответил не сразу. Он сперва поддернул свои штаны, то и дело норовившие выскользнуть из-под ремня Отто Прапе.

– Другой рубашки у меня нет, но я и так прекрасно могу ходить куда захочу.

И он углубился в лес, не заботясь больше о Марлен. Марлен стояла молча, пока он не скрылся в кустах. Сквозь ветви она вновь и вновь видела его злополучную рубашку.

– Станислаус, Станислаус! – Она первый раз назвала его по имени. – Подождите, бога ради, Станислаус! – В голосе Марлен слышалась дрожь, и это тронуло Станислауса. Он замедлил шаг. Она подбежала к нему. – Вам ничего не стоит бросить меня одну в лесу, как чужую?

– Не могу же я требовать от вас, чтобы вы беседовали о Боге и прочих высоких материях с человеком, у которого всего одна рубашка.

Она схватила его за руку.

– Мне вдруг показалось, может, это та рубашка, в которой вы родились, счастливец!

Он глянул на нее и рассмеялся.

Она и не подумала отпустить его руку. Лес мало-помалу делался все уютнее. Наверное, неподалеку есть деревня. До них доносились петушиные крики и звяканье ведер у колодцев. Оба молчали. Станислаус вел Марлен за собой как маленькую сестричку. Они наткнулись на заросли ольховника. Верхушки деревьев образовали воздушный мостик через ручей. Станислаус сел на берегу ручья. Рядом села и Марлен.

– О, куда вы меня еще заведете! – Это опять была фраза из романа.

Молчание. Щебет синиц. Кряканье дикой утки. Сквозь зеленую пленку «водяной заразы» на них уставились золотисто-желтые глаза лягушки. По поверхности журчащего ручья скользили лонзики. Марлен вздохнула. Станислаус искоса смотрел на нее. Она была еще изящнее и бледнее, чем обычно. Тут уж и он вздохнул. На тыльную сторону его ладони сели комары. В брюшках у них уже просвечивала высосанная кровь. Марлен согнала с его руки кровожадных насекомых. Он великодушно покачал головой:

– Оставьте их.

– Вы такой сильный?

Станислаус вытащил из брючного шва булавку и вогнал ее себе в предплечье. Над кожей осталась только булавочная головка, как блестящая капелька пота.

– Зачем вы это делаете? – Лицо ее исказилось, словно и ей было больно.

– Есть люди, у которых нет рубашек по моде, но зато у них есть силы куда более ценные, чем все рубашки мира.

Станислаус медленно вытаскивал булавку из предплечья. И с удовольствием констатировал, что ни одна капелька крови не выступила из места укола. Его упражнения по гипнотической книжке принесли новые плоды.

– Простите меня за эту рубашку. Тысячу раз простите! Я такая злючка. – Марлен нежно коснулась руки Станислауса. Обнаружив красную точечку на месте укола, она прижалась к ней губами, двумя лепестками мака. Станислауса бросило в дрожь. – Вы человек, достойный любви, вы сидите тут и не знаете даже, какой я могу быть злой, – жалобно лепетала Марлен. – Мой папа говорит: «Марлен, почему ты в последнее время все надеваешь светлое платье с таким большим вырезом, когда сидишь возле кафедры? Будь добра, надень темное, закрытое платье. Ты дочь пастора!» Так говорит мой папа, а во мне вскипает злоба. Она переполняет мое сердце. «Хорошо, – говорю я отцу, – тебя раздражает мое светлое платье, а меня раздражает, когда ты надеваешь рясу прямо на ночную сорочку. Ты, конечно, тогда проспал. А я все время сидела и ничего не воспринимала из твоей проповеди, потому что думала только о том, что у тебя под рясой ночная сорочка». Вот видите, как я обидела своего папу. Я тогда целый день просила у него прощения. Он простил меня. Вот я какая. Я молю Бога, чтобы он не оставил меня. Но он меня не слышит. Вот он допустил, чтобы я обидела вас. Злость разрастается во мне.

Станислаус опустил камышинку в бегущие воды ручья.

– Пути человека окутаны тьмой. Может, у него, как и у Бога, нет времени все дни напролет заботиться о мелочах. Он должен философствовать и еще внимательно следить, чтобы звезды не столкнулись одна с другой. Может, ему надлежит следить, чтобы мы сами мучились от своих грехов и тем помогали бы ему. В конце концов, он дал нам руки и ноги. Идите, мол, действуйте! Сами убирайте нечистоты грехов ваших!

Дальше Станислаус в своих великолепных рассуждениях о Боге и его устройстве мира не пошел. Ему зажали рот, но не Бог, а Марлен. Своими губами-пушинками. Станислауса овеял запах цветущего шиповника, и он ничего не имел против. Он обнаружил, что грехи можно исправить не только руками и ногами. И он воспользовался возможностью загладить свою резкость с нежной Марлен. Он не дал ее губам легко, как бабочка, упорхнуть от его губ.

Когда они поднялись, уже смеркалось. Марлен начала мерзнуть.

– Ты-ы! – сказала она, и ее маленькие зубки застучали. – Собственно говоря, я только хотела помочь Господу прогнать мою злость.

– По-моему, с ней покончено, – сказал Станислаус, пристально глядя на воду.

Согревая друг друга, они двинулись к опушке леса. Марлен совсем притихла. Желая ее подбодрить, Станислаус сказал:

– Грех искуплен. И твой, и мой. – Он был рад услышать свой голос неизменным в этом сумеречном лесу.

– Искуплен, да, но совершен новый, великий грех. Один грех порождает другой. Мы теперь навеки прокляты, – дрожа проговорила Марлен.

– Что ты говоришь, Марлен?

– Ребенок. У нас будет ребенок. Я должна буду всему свету лгать, что нет у меня никакого ребенка, но потом он появится, и всему свету откроется моя ложь.

– Что, какой ребенок?

– Мы же целовались, мы любим друг друга. Когда люди любят друг друга и целуются, всегда появляется ребенок. Я это знаю, у нас были две кухарки. Мы нанимали сверхнабожных женщин, но, когда на них снисходила любовь, они становились пропащими. Моя мама увольняла их.

Об этом Станислаус, разумеется, не подумал. А что, это будет очень даже приятно, когда в один прекрасный день Марлен появится в пекарне с ребенком на руках: он как раз будет взбивать сливки, и ребенку захочется их полизать.

– Тебя твоя мама не уволит, у тебя же нет договора об отдаче в учение, как у меня, – сказал он.

– Но мой отец не станет крестить ребенка. Он же будет ему дедом. Я никогда не слыхала, чтобы дед крестил своих внуков.

Они опять шли молча, от холода стуча зубами.

– Это еще не факт, что у тебя будет ребенок, – сказал Станислаус перед входом в город.

– Нет? – Марлен провела руками по своему животу. Она не сразу поверила этому утешению.

Станислаус вынужден был призвать на помощь все свое знание жизни:

– Дети бывают, по-моему, только если целуются в постели и нагишом.

– Ты уверен?

– Я знаю это почти наверняка – от моей сестры. Один фабрикант, выпускающий шипучку, ее еще называют лимонадом… так вот его сын целовал ее в постели. Я слышал, как мои родители обсуждали то несчастье.

Личико у Марлен сделалось маленьким, как у ребенка, такое же наивное и простодушное.

– Мы с тобой будем целоваться только в постели, когда поженимся, обещай мне это!

– Обещаю! – Станислаус произнес это как настоящий мужчина.

И Марлен прижалась к этому мужчине. Она уже ничего не имела против нижней рубашки из египетского хлопка.

20

Человечество не хочет признавать Станислауса, и он готовится принять смерть на кресте.

И все-таки заноза беспокойства засела в душе Станислауса. Он ведь точно не знал, откуда берутся дети. В конце концов, не всегда для этого необходима постель; к тому же случалось, что женщины заводили детей от Святого Духа. Даже такая святая книга, как Библия, сообщала об этом. Станислаус мог, сам того не желая, стать святым Иосифом. Святой Станислаус! Это звучало почти библейски, и никуда от этого не деться.

Станислаус долго ходил кругами, чтобы поздним вечером в ученической каморке завести разговор о возникновении детей. Вдохновленный успехом у Марлен, он стал упражняться с булавкой, воткнутой в предплечье.

– Гляди-ка, он себя всего исколол – и даже не охнет! – Отто Прапе, движимый любопытством, голым вскочил с постели.

– Это один из моих самых пустячных фокусов, – заявил Станислаус.

У его соучеников глаза округлились.

– Как же ты этого добился?

– Скажите мне, как девушки заводят детей, и я вам все объясню.

– Ты что, с этой набожной козой ребеночка спроворил?

– Ничего вам не расскажу об искусстве втыкания булавок!

– Ты ребенка прижил с этой благочестивой горлинкой? – поправился Август Балько.

Для Отто и Августа легче легкого было объяснить, каким путем маленькие человечки попадают в женщин и потом рождаются на свет. И все-таки их объяснения отличались друг от друга. В конце концов, Август похвастался, что он уже сделал двух детей, а может, и больше, но они по неизвестным причинам не появились на свет. Станислаус вздохнул. Ему ведь даже в голову не приходили такие безумные мысли, когда он лежал с Марлен в лесу у воды, о чем он конечно же умолчал.

Итак, Марлен могла спать спокойно? Нет, она не могла спать. Она была одна в своей девичьей спаленке, и не было никого, кто мог бы разъяснить ей все и утешить ее.

Когда Отто и Август заснули, Станислаус написал письмо:

«Ничего не бойся, возлюбленная моя. Я полистал ученые труды. Дети появляются только у сладострастных девушек. Но ты так скромна и так любишь Господа Бога. Но и меня Господь не оставил. Он хранил меня, и я не снимал штаны, как предписывается перед тем, как заиметь детей. Спи спокойно, ты праведница, видит Бог. Аминь. Я все еще чувствую вкус твоих поцелуев. Спасибо. Твой Станислаус Бюднер. И друг».

…Утром, весело насвистывая, Станислаус отправился в дом пастора. Кухарка взяла у него булочки. Он долго рылся в своей корзине, прежде чем вытащил нужный пакет. Хотел выиграть время.

– Проверьте товар как следует.

Кухарке было некогда. Она торопилась в кухню.

– Все в порядке, господин пекарь.

На другой день Марлен тоже нигде не было. Сидит, что ли, в своей комнате и тоскует? Станислаус вложил свое письмо в книгу.

– Может быть, вы передадите… эту книгу… я ее прочел… барышне… Книга мне очень понравилась и… спасибо. – Станислаус запнулся.

– Барышня больна. Она у нас очень слабенькая и болезненная.

– Спасибо, большое спасибо, – сказал Станислаус, радуясь, что не случилось худшего.

На следующее утро двери пасторского дома оказались заперты. Он зашел со двора и постучал в кухонное окно. Опечалившись, он положил пакет с булочками для пастора снова в свою корзину.

– Ты что, забыл доставить булочки пастору, или они в отъезде? – настороженно спросила хозяйка.

– Они там больны и все друг друга перезаразили.

В доме пастора все были в добром здравии. Даже Марлен уже чувствовала себя гораздо лучше. Она рассказывала кухарке свои воскресные впечатления и тихо напевала песенки. Прочла ли она письмо Станислауса? Нет. Его прочел господин пастор. Он песенок не напевал.

Ближе к полудню в лавку явилась пасторша собственной персоной. Хозяйка провела ее в гостиную. Хозяйка очень гордилась таким визитом. Горничная подала торт и взбитые сливки. Торт не ели, к сливкам даже не притронулись. Пасторша дрожала от возмущения! В доме пекаря дали приют соблазнителю, да-да! Соблазнителем был Станислаус! Низкий человек, написавший безнравственное письмо пасторской дочери. Письмо Станислауса перекочевало из сумочки пасторши в дрожащие руки хозяйки. Призвали хозяина, оторвав его от печи, он тоже прочел пресловутое письмо Станислауса. Вставные зубы пасторши слегка клацали, когда она сказала:

– В дальнейшем, разумеется, и речи быть не может, чтобы мы, я и мой муж, получали булочки из нечестивых рук.

– Этого не будет, милая, дорогая госпожа пасторша. У нас есть вполне порядочные ученики. А остальное предоставим воле Господа. – И хозяйка с ханжеским видом возвела глаза к большой картине, висевшей в гостиной. На ней изображалось бегство святого семейства в Египет. Иосиф, плотник, прокладывал путь, освещая его своим лучезарным венцом. Посох Иосифа указывал на карточку, которую хозяин заткнул за раму картины: «Генрих Мейер и сыновья. Санитария. Сооружение клозетов во всех частях Германии». Хозяйка с благодарностью смотрела на картину. Все могло кончиться куда хуже. Пасторская семья не отказалась окончательно от булочек.

Госпожа пасторша встала. Никому не подала руки. И ушла, покосившись на торт и сливки.

Станислауса призвали в гостиную. Хозяин с хозяйкой накинулись на него с криком:

– Деревенщина! Распутник! Соблазнитель! Ни одного дня! Вот твоя благодарность! Будешь голодать, пока похоть не выветрится!

Гром ругательств. Хозяин проревел в заключение:

– Если бы мы не были святыми, смиренными людьми, твоя бы задница в штаны не влезла, так бы я тебя отделал. Все! Убирайся! Вон!

…Станислауса отправили в угольный подвал. Такой человек, как он, больше подходит для преисподней. Три года никого не могли найти, кто согласился бы выбирать из мусора крошки от угольных брикетов и выносил бы этот мусор на свет божий. Для Станислауса, этого грешника, самая подходящая была работа, чтобы он мог хоть немного очиститься от своего тяжкого греха перед Богом и людьми.

До Отто и Августа то и дело доходили обрывки грандиозного скандала. Они по очереди спускались в подвал. Один приносил кусок couvertüre, другой целую кучу персиков под нагрудником фартука.

– Ты ее по-настоящему изнасиловал, или она и сама была не прочь?

На черном лице Станислауса Август видел только белки глаз.

– Она целоваться-то умеет или только «Отче наш» читает?

– Я тебе совсем не буду отвечать, – сказал Станислаус.

– Скукота, наверное, с такой-то добродетелью. Она небось молится перед каждым поцелуем. А ты с ней спутался – и вот теперь имеешь кучу неприятностей.

Станислаус рылся в угольных отходах. Облака черной пыли прогнали Августа и Отто.

Станислаус ел персики и шоколад. От угольной пыли он стал черным, как трубочист. Сладкая печаль разрасталась в его сердце. Он не должен был писать это письмо. Итак, господин пастор оказался не менее любопытным, чем любая из его прихожанок. Он прочитал письмо. А ко всему, он еще собирается в ближайшее воскресенье прочесть проповедь о неком ученике пекаря и назвать его братом дьявола. Станислаус посмотрел на свое отражение в слепом подвальном окошке. Он и в самом деле похож на брата дьявола.

Он с грустью опустился на кучу угля. Какой тяжкий груз грехов и заблуждений приходится ему нести! Когда он думал о содержании книг, которые получал от Марлен, то выходило, что для грешников есть только один путь: покаяние. Он читал о святых, которые, до того как ступить на путь истины, вели беспутную жизнь. Они каялись, спасали свою душу и после становились святыми, перед которыми весь мир снимал шляпу.

И он решил стать святым. Святые не довольствуются булавкой, воткнутой в предплечье. Он должен подвергнуть себя куда более трудным испытаниям. Станислаус отыскал гвозди, шкуркой отчистил их до блеска. В книгах Марлен не говорилось, обязательно ли гвозди, которыми святого прибивают к кресту, должны быть ржавыми. Станислаус хотел сперва, безопасности ради, попробовать нержавые гвозди. Отто и Август в одну из ближайших ночей прибьют его к кресту на площади перед церковью. И он искупит свой грех.

«Господин пастор! Перед вашим окном человека распяли!» – закричит утром горничная пастора.

Пастор поспешит на площадь. Распятый в его приходе! И госпожа пасторша с Марлен тоже придут.

«Бога ради, Марлен, это не друг ли нашего Элиаса там висит? И что у него на голове? Терновый венец?»

«Да, мама, терновый венец», – скажет Марлен и заплачет, падет на колени и будет целовать ему ноги. Станислаус вымыл ноги у колонки. «Да, да, это он, мама, – будет уверять ее Марлен, – и я люблю его, мама, ты не будешь возражать, если я смажу его раны кремом?»

Отто и Август сколотили две месильные доски в виде креста. Они едва могли дождаться вечера, чтобы устроить генеральную репетицию распятия. Этому Станислаусу, который, не пикнув, вгоняет себе в тело булавки, можно было верить во всем.

Среди ночи Станислаус разбудил Отто и Августа. Они со сна ворчали и ворочались с боку на бок. Что, уже ночь прошла? Они зевали. Опять тесто месить? Станислаус произнес пароль: «Распятие!» Тут они живо вскочили с постелей. Станислаус препоясал себе чресла рабочей рубахой, чтобы выглядеть совсем как Христос. Терновый венец был сплетен из веток ежевики, росшей в городском лесу. Августа пробрала дрожь. Пламя свечи отбрасывало на побеленную известкой стену многократно увеличенную тень мученика Станислауса.

Станислаус был бледен. Лицо его, казалось, было припудрено крупчаткой наивысшего сорта. Он молча указывал на молоток и отполированные гвозди. Потом подошел к кресту из месильных досок, раскинул руки и сказал:

– Давайте!

Выяснилось, что ни Отто, ни Август не были столь жестокосердны, чтобы без раздумий прибить к кресту злодея или святого. Отто подталкивал Августа, а Август подталкивал Отто. Мужество изменяло обоим.

– Если б ты хоть плоскогубцы захватил! А то закричишь или застонешь, а мы будем стоять как дураки и не сможем ничем помочь.

– Я и не пикну.

И все-таки ни Отто, ни Август не могли на это решиться. Полночный час поглотил их ученическое мужество. Станислаус вынужден был подбодрить их, вогнав себе в предплечье один из гвоздей. И надо же, он и не вскрикнул, и кровь не выступила. Вот чего сумел добиться Станислаус искусством самовнушения! И тем не менее оба героя пекарни отказались наотрез. Август боялся шума и скандала. Он увлек Отто на непаханое поле своих раздумий.

– Это могут истолковать как убийство. Нас будут судить и ни за что ни про что приговорят к смертной казни. – Август, мигая, смотрел на пламя свечи. Отто не сводил глаз с гвоздя в предплечье Станислауса, и вдруг его так затошнило, что он издал какой-то булькающий звук. И нырнул с головой под одеяло, как делают пугливые люди в грозу.

О горе! Горе! Станислаус был готов доказать, что он заслуживает любви пасторской дочки, а мир не принял его жертвы. Небезызвестный господин Иисус, по-видимому, имел дело с людьми, которые умели держать слово. Разочарованный, Станислаус вытащил гвоздь из руки, потушил свет и лег спать.

Проснулся он под утро. И поскольку сильно замерз, надел рубашку так, как полагается. Голова у него была исколота, и он понял, что лег спать в терновом венце из ежевики. Он снял его и сразу вспомнил, что мир не дал ему возможности принести себя в жертву и быть распятым.

21

Станислауса сбывают с рук. Святой дух поэзии оживает в нем, и начинается время его страданий.

Благочестивый хозяин Станислауса дал о нем объявление в «Союзе пекарей»: «Кто возьмет в ученики трудновоспитуемого ученика?»

В городе был хозяин, который брал любых учеников. Он обладал свойствами лошадиного барышника, который всякую самую брыкливую и норовистую лошадь умеет так показать, что всегда продаст ее, и к тому же с выгодой.

– Ну так чем отличился этот ущербный ученик?

– Он лупится на дочек твоих самых лучших покупателей, покуда они не покорятся ему.