Текст книги "Чудодей"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

– Что-нибудь видите? Так, еще тридцать раз отжаться, чтобы зрение укрепить!

Ротный писарь что-то корябал в своей тетрадке. Наконец проверяющие вышли из комнаты. Станислаус все продолжал отжиматься. Голос Роллинга прозвучал для него как глас Божий:

– Он ушел!

Станислаус еще какое-то время лежал на животе, раздумывая над своей жизнью.

Вот так, один из другим, хлюпали казарменные дни. Пришла зима. По утрам резкий свист вспугивал все сны. Станислаусу снилась Марлен. Она была его первой, его лучшей любовью. Холодно и неприютно было в казарме, когда по свистку унтер-офицера мужчины вскакивали с постелей. Они хлебали бурую ячменную бурду из котелков, размазывали по колючему хлебу маленькую кляксу маргарина.

А потом начиналось то, что звалось службой. Нале-во, напра-во! Нале-во, шагом марш! Направо, шагом марш! Скучнейшие упражнения в прицеливании. Охват шейки приклада! Они затверживали военный устав сухопутных войск и пялились на жадных галок, сидевших на крыше казармы. Разбирали винтовки и автоматы, заучивая наизусть названия деталей. Чистка оружия, и снова чистка оружия, и снова. Чистка щеткой кителя, прощупывание швов на штанах, наведение глянца на ремни и сапоги. И наконец, чистка лошадей. Они такие теплые, когда к ним прикасаешься. Их шкура была последним кусочком жизни в казарменной безысходности. Кобылы были сплошь норовистые, а жеребцы – так те становились просто бешеными, когда проходила пора любви. Они-то не позволяли наложить запрет на их любовь. К ним относились с почтением. О них заботились и следили, чтобы они не надорвались и не поранились. Лошади были дороги, люди – дешевы.

По вечерам в казарме, если его в качестве наказания не ссылали на конюшню, Станислаус находил утешение в тоненьком томике, который дал ему Вейсблатт в тот воскресный вечер. На первой странице книжки был изображен мужчина, написавший книжку: покатый лоб под густыми волосами. Из-под кустистых бровей сверкали безумные глаза. Рот его застилала волнистая борода. Станислаус сразу решил, что кофе по утрам этот человек пьет сквозь бороду. А звали этого человека Фридрих Ницше. Наверное, он был полубогом, если не принимать во внимание его пиджак в мелкую клеточку. В этой книжке Фридрих Ницше описывал жизнь человека, который забрался в горы и там десять лет наслаждался своим духом и своим одиночеством. Потом этот человек спустился с гор и вновь вернулся к людям. И смотрите пожалуйста, там, в горах, он стал мудрее самого Иисуса Христа! Повсюду, где он появлялся, он нес свое учение в массы. «Взгляни! Я пресытился своей мудростью, как пчела, собравшая слишком много меду; мне нужны руки, простертые ко мне». Вот так причудливо выражался этот человек.

Станислаус простер обе руки. Сюда, мне нужна мудрость! Он читал, морща лоб, но там встречались места, которых он не понимал. У него закралось подозрение, что эти места в книге понять может только сам Фридрих Ницше, ибо этот Фридрих был не кто-нибудь, а отец сверхчеловека.

Но Станислаусу встречались абзацы и мудрые теории, которые он усваивал, будто мед. Пчела Фридриха Ницше впрыскивала ему этот мед непосредственно в клетки мозга. «Все в женщине загадка, и все в женщине имеет одну разгадку: она называется беременностью». Да, да, Фридрих знает в этом толк! Станислаус не мог себе простить, что не сделал ребенка Лилиан. С ребенком на руках ей было бы труднее залавливать фельдфебелей. «Счастье мужчины называется „я хочу“, счастье женщины называется „он хочет“», – поучал Фридрих Ницше. Теперь Станислаус мог спокойно рассудить, что он сделал неверно. Хотела всегда только Лилиан, а он ей поддавался.

– Давай сегодня не пойдем в кафе, мне надо посочинять, – сказал ей как-то Станислаус.

– Нет, пойдем в кафе, я хочу танцевать! – настаивала Лилиан и погладила его мизинчиком. Конечно же они пошли в кафе.

Станислаусу не следовало так поступать. Фридрих прав. Знающий был человек этот бородач Фридрих Ницше.

«И повиноваться должна женщина, и найти глубину к своей поверхности. Поверхность – душа женщины, подвижная, бурливая пленка на мелкой воде», – поучал Фридрих. До чего же верно, как верно и кое-что в Библии. Станислаус мог подтвердить это собственным опытом. О, как чудесно найти подтверждение своим мыслям у другого, особенно же в напечатанной книжке!

Вахмистр Дуфте раздавал почту. Новобранцы были выстроены на казарменном дворе.

– Вонниг! – выкрикнул вахмистр.

– Здесь! – отозвался Вонниг.

– Почты нет! – сообщил вахмистр.

– Ха-ха-ха-ха! – рассмеялся Маршнер удачной шутке господина ротного вахмистра.

– Смеется как навозную жижу перекачивает, – проворчал Роллинг.

– Бюднер! – провозгласил вахмистр. Он повертел в руках письмо Станислаусу и прочел обратный адрес на конверте. Глаза его застыли по-ястребиному. Станислаус вышел из строя. Вахмистр уронил письмо. Станислаус нагнулся.

– Лечь! – проревел Дуфте.

Станислаусу пришлось выполнить сорок упоров лежа над этим письмом. При этом он сумел прочитать фамилию отправителя: «Пауль Пёшель, столяр, мастер по фисгармониям». Станислаус теперь мог бы выполнить и пятьдесят, и шестьдесят упоров лежа. Кожа на руках у него уже ороговела от гравия и ружейного приклада.

– Встать! Бегом марш!

Станислаус забежал за угол казармы, там он должен был снова лечь и ползти по-пластунски. Станислаус без труда дополз до своего письма. Он взял его и снова встал в строй. Господин вахмистр был доволен и чувствовал приятную усталость. Он с ухмылочкой сообщил, что Маршнер может забрать из канцелярии свою посылку, ох и тяжелую посылку, потом прикрыл снятой перчаткой зевок и приказал всем разойтись.

Станислаусу было любопытно, что пишет ему папа Пёшель. Он прочел письмо как был, весь в грязи, еще до обеда. Папа Пёшель просил прощения. Он взывал к совести Лилиан. Сегодня он больше ничего сказать не может. Отношения таковы, что… И все же поэт есть поэт, и он мог бы все это описать. Так или иначе, а Лилиан выслушала его и вняла его словам.

«Что мне написать тебе, дорогой Лиро Лиринг? Ты чувствуешь все сам, когда твое сокровище, моя доченька, обнимает тебя. Теперь она с охотой ездит к тебе, чему я рад и счастлив. Я чуть было не начал опять сочинять стихи, стоит мне только подумать, как хорошо вам вместе. Не забывай своего Пауля Пондерабилуса.

Вопреки этим ранам сердечным,

будет счастье мое долговечным…

Постскриптум. Надеюсь, письма не вскрываются. В моем маленьком стихотворении я конечно же имею в виду супружество, а не правительство. Вышеупомянутый П. П.».

Станислаусу стало жалко своего бывшего тестя Пауля Пёшеля. Дочка превосходнейшим образом его надула. Все в женщине ложь, и все в женщине имеет одну разгадку: она называется – беременность, подумал он и принялся отчищать свою форму.

6

Станислаус борется с призраками, ищет сверхчеловека и превращается в птенца ястреба, у которого еще не выросли перья на ножках.

По коридору конюшни шел вахмистр Дуфте в высоких блестящих сапогах с сияющими шпорами. Может, он замечтался о воскресенье с небезызвестной Лилиан?

Али Иоганнсон чистил ноздри своей кобыле. Вытащив серую тряпку из лошадиного носа, он вытянулся в струнку и доложил:

– Рядовой кавалерии Али Иоганнсон!

– А что это ты жрешь во время службы? Открой пасть!

Али спокойно проглотил кусок и лишь после этого широко открыл рот. Его белые зубы сверкали – все тридцать зубов.

– Что ты проглотил?

– Ветчину, господин вахмистр.

Произнеся это, Али опять широко раскрыл рот, ведь команды закрыть рот не было.

– Откуда ветчина?

– Моя собственная, господин вахмистр.

– Закрыть рот! Откуда ветчина?

– Все порции стояли на столе, господин вахмистр, все до одной. А еще там стоял ящик, потому как он уж очень большой был, окорок этот. Даже на восемь человек и то многовато. Ну я и отрезал, что мне причитается. И съел, что мне причитается. – Али замолчал с широко открытыми глазами.

Вахмистр оставил его так стоять, а сам ушел, широко шагая и звеня шпорами. На виске у него вздулась жила. Он кликнул Маршнера. Маршнер, который за круг ливерной колбасы в неделю передоверял заботы о своей лошади другим, вскочил со своего сенного ложа. И как ульмский дог потрусил за вахмистром.

История с ветчиной заключалась в следующем: в коробке на столе комнаты номер восемнадцать была посылка Маршнеру из дома. Маршнер вынул оттуда все, кроме окорока. Ветчина предназначалась вахмистру Дуфте. Вахмистр принял окорок и увидел, что от него отрезан кусок. Не хватало примерно восьмой части лоснящейся ветчины из задней свиной ножки. Никто, кроме Али, не был так тверд в своей вере в отечество, дабы столь легкомысленно начать делить на всех этот свиной окорок.

– Ты покусился на вышестоящий окорок, так что я попросил бы! Наказание неминуемо! – торжествовал Маршнер.

Стояла ночь, подмигивая тысячами звездных глаз. Люди погрязли в своей суете. Ночь пребывала в одиночестве. Воздух в казарме был спертый и пронизанный всхрапываниями самого разного звучания. Вонниг во сне пел маздакидский хорал. С котелка упала крышка. Вонниг умолк. Во сне ему почудилось, что началась гроза и он испугался. Крафтчеку снились золотисто-желтые копченые селедки, которых он удил в черной шахтной воде в Верхней Силезии. Во сне он удивлялся, как он раньше до этого не додумался.

Постель Маршнера была пуста. Может, у него теперь такие добрые отношения с канцелярией, что ему уже дают увольнение на ночь? Дверь комнаты тихонько приоткрылась. Вошли четыре белых призрака. Трое из них мгновение помедлили у печки в середине комнаты, а потом подошли к четвертому призраку, который преклонил колени у койки Али Иоганнсона. Одеяло Али полетело на пол. Два белых призрака схватили Али. Запихали что-то ему в рот и поволокли долговязого, барахтающегося парня на стол. Белые одеяния призраков распахнулись, взметнулись мокрые, застывшие на холоде веревки. И засвистели в воздухе над телом Али. Али заскулил. Роллинг вскочил с кровати и толкнул Станислауса.

– Ты, часом, не сговорился с этими собаками?

У Станислауса были совсем не сонные, готовые к службе глаза, но он сделал вид, что зевает спросонья.

– Почем я знаю, кто там под этими простынями.

Роллинг бросил на него бешеный взгляд.

– Ты всегда выкрутишься! А ну бей их!

Али попытался как-то вытащить кляп изо рта. Призраки еще крепче схватили его. Веревки вновь со свистом опустились на его спину. Призраков прошиб пот. Треск, стук, грохот. Али высвободил одну руку и вытащил кляп изо рта.

– А-а-а-ах, ах так! – Это был уже не крик боли, а грозное рычание. В призраков полетела пепельница. Из угла, где был Роллинг. Один из призраков пошатнулся. Стальная каска упала на пол, никого не задев. Призраки испугались. Али вырвался. Началась неразбериха, толчки, удары. Один из призраков, разбив стекло, вылетел в казарменный двор. Али стоял полуголый, как германский бог, как король арийцев. Он метнул табуретку, и та развалилась, ударившись о шкаф. Али взял в каждую руку по табуретной ножке. И две деревянные ножки остались для Роллинга со Станислаусом. Станислаус неплохо бился за голодного Али.

Роллинг был не прав: они избили не вахмистра Дуфте, не другого какого унтер-офицера или ефрейтора. Его березовую кашу сожрали такие же рекруты из других комнат, наемные молотильщики. Маршнер, хозяин ветчины, с тяжелыми ушибами попал в санчасть. Это было уже кое-что. Еще у него были обнаружены порезы от осколков стекла, ибо это он вылетел через окно, которого никто не открывал.

– Вылетел как белая ворона, вот так! – сказал Али.

Для Али, Роллинга и Станислауса опять настали недобрые дни. Во время смотра их лошадей проверяли в белых перчатках, а на спинах лошадей конечно же было много пыли!

Маршнер залечил свои синяки. Как-то вечером он явился из санчасти и, собрав свои вещи, покинул комнату номер восемнадцать. Все могли полюбоваться новым серебряным уголком на его рукаве: Маршнер стал ефрейтором интендантской службы. Теперь, если понадобится новый головной убор, новый китель, надо быть с Маршнером в хороших отношениях, а иначе он сделает из тебя клоуна, чучело гороховое.

Станислаусу понадобились новые штаны. Старые протерлись на коленях из-за постоянных штрафных упражнений. Наиболее зияющие прорехи он стягивал ниткой, но стоило ему сесть, как швы опять расползались. Вахмистр Дуфте не мог допустить, чтобы солдат его роты сел на лошадь с прорехами на коленях и в таком виде попался на глаза ротмистру. Рекрут Бюднер ухватил на вещевом складе у Маршнера довольно приличные штаны. Маршнер был вполне дружелюбен и уговорил Станислауса взять уже поношенные офицерские брюки. Станислаус натянул их на себя. Офицерские брюки были тесноваты, и Станислаус в них смахивал на птенца ястреба, у которого на ножках еще не выросли перья.

Маршнер обезобразил также Роллинга и Али. Али теперь выглядел переростком-конфирманшом. Несколько полноватый Роллинг тоже получил от Маршнера чересчур узкие штаны. Его задница была словно впаяна в них.

– Солдатчина – не показ мод, – сказал Роллинг.

Вечером, когда все что-то штопали и чистили, он снял свои слишком узкие брюки. Мелом он нарисовал на заду круглую как луна физиономию. Когда Роллинг нагибался, физиономия высовывала язык. Маршнер зашел проведать бывших соседей по комнате. Роллинг в этот день был дежурным. Он возился с печкой, повернувшись к Маршнеру задом. Круглая физиономия на заду Роллинга скалилась на Маршнера.

Роллинг тайком укоротил одну штанину. В среду он проштрафился и стоял на посту у офицерского казино. Ротмистр фон Клеефельд увидел человека из своей роты в штанах с разной длины штанинами. Он выругался и послал за Дуфте. Вахмистру пришлось прервать свой послеобеденный отдых и идти смотреть на штаны Роллинга. Наказать Роллинга он не мог, тот уже был наказан и в обеденный час относил из офицерского казино на кухню грязную посуду и остатки пищи. И ярость Дуфте обрушилась на ефрейтора интендантской службы Маршнера.

Маршнер тоже был вынужден прервать свой отдых, пойти на склад и подыскать штаны для Роллинга. Маршнер вознамерился сократить долю вахмистра в будущей посылке с ветчиной.

Прошла весна, наступило лето. И вот дни уже стали короче, и было ясно, что скоро и лету конец. Времена года текли по земле – спокойно, точно большие реки по своему постоянному руслу. Они омывали казармы, будто острова и песчаные отмели. Но гравий на дворе казармы не расцветал. Ложе винтовки не пускало почек. И даже в самые жаркие дни нельзя было засучить рукава и надеть соломенную шляпу.

Станислаус преисполнялся мудростью Фридриха Ницше. Этот Фридрих провозгласил появление сверхчеловека. По всем признакам вскоре ожидалось рождение сверхчеловека – и оно было бы оправданием копошению людей на этой земле.

Станислаус в своей роте искал признаки грядущего сверхчеловека. Вахмистр Дуфте не мог быть началом сверхчеловека, поскольку его слишком заботила краденая крестьянская ветчина. В своих поисках Станислаус обратился и к ротному командиру, ротмистру фон Клеефельду. Тут уже заметнее было, что человек близок к богам. Ротмистр фон Клеефельд восседал на своем рослом жеребце как на троне. Говорил он мало. Улыбался благородно и загадочно. Он только моргнет, и все уже волчком крутятся, и солдаты, и фельдфебели, и унтер-офицеры, и ефрейторы, да так, что пыль столбом. Они шлифовали и полировали рекрутов, а господин ротмистр взирал на это не шелохнувшись. Наверно, он был хозяином гигантской мельницы, перемалывавшей рекрутов на мельчайшую сверхчеловеческую королевскую крупчатку. Господин ротмистр не останавливал солдата на улице, если тот небрежно отдаст честь или, напротив, от чрезмерного благоговения споткнется, когда должен отдать честь. Господина ротмистра ничуть не волновало, кого там отделал Али табуретной ножкой, хоть Святого Духа, и что он вышвырнул в окно ефрейтора Маршнера. Ротмистр скакал верхом или на негнущихся ногах вышагивал по двору казармы, божественный и недосягаемый для мелочей казарменной обыденности.

Станислаус чувствовал себя философски зрелым, на многое способным и уже перестоявшимся, как пиво в бутылке. А может, в один прекрасный день он сам явит миру сверхчеловека.

7

Станислауса застигает война, он полагается на судьбу и узнает о чуде зачатия на расстоянии.

Еще два жарких дня проползли через казарму, как вдруг началась война.

– Да ты что, спятил!

– Ясное дело, война. – Вонниг ходил за кофе и по дороге услышал кое-что по радио, радио было в канцелярии.

Вейсблатт в подштанниках стоял возле железной печки. Он неподвижным взглядом смотрел в окно.

– Настало время великого Ничто.

Ефрейтор Маршнер ходил из комнаты в комнату, чтобы сообщить новость:

– Они нас вынудили воевать.

– Кто?

– Поляки, я попросил бы!

– Они что, тебе в каптерке мешали? Или твои посылки с окороками перехватывали?

Господин ефрейтор Маршнер счел ниже своего достоинства отвечать рядовому Роллингу.

В канцелярии работал скромный, весь трясущийся человек. Речь идет о вахмистре Дуфте. Он задумчиво разорвал лист бумаги, рапорт ефрейтора Маршнера, касающийся некоего рядового Роллинга: распространение невероятных слухов о начавшейся войне.

Куда девались шуточки и смешки вахмистра Дуфте? В обед он раздавал почту без всяких штучек, как любой почтальон в Фрайенвальде или во Франкфурте-на-Одере.

Рядовой кавалерии Бюднер опять получил письмо от мастера по музыкальным инструментам Пауля Пёшеля. Вахмистр Дуфте уже не обращал внимания на фамилию отправителя, и Станислаусу не пришлось выполнять упоры лежа и ползти по-пластунски за этим письмом. Дуфте был бледен, и щеки его дрожали.

Станислаус узнал из письма, что он скоро станет отцом. А вдруг получится что-то вроде того сверхчеловека, которого Станислаус воспитывал в себе по рецептам Фридриха Ницше? И пожалуйста, пусть Станислаус походатайствует об отпуске. Необходимо жениться по-настоящему, сообщал его коллега поэт Пауль Пондерабилус. Пауль Пондерабилус был счастлив своим ожиданием назначения на пост дедушки. Он даже воспел в стихах это свое состояние, но Станислаус даже не взглянул на дедовские стихи Пауля Пондерабилуса.

У Фридриха Ницше Станислаус не нашел никаких указаний, как вести себя в подобном случае. Видимо, этот Фридрих не делал детей, и никто, наверно, не пытался ему подкинуть ребенка. Станислаус был вынужден обратиться к Вейсблатту. Ницше умер, а Вейсблатт жив. Или Вейсблатт – это живой мертвец? Он давно погрузился в мудрое молчание и все вопросы и соблазны этого мира встречал тихой улыбкой.

– Это все война. Человечество идет, насколько я понимаю, гигантскими шагами идет навстречу своему предназначению, а предназначение это – Ничто. Заботиться о неродившихся детях – нет!

Казалось, кроме испуга война пробудила в людях и взаимное дружелюбие. Когда Станислаус шел по двору, чтобы купить в буфете почтовую марку, унтер-офицеры приветливо улыбались и кивали ему. Через двор шел Роллинг. Он думал о войне, пряча в карманы брюк сжатые кулаки. Из каптерки вышел ефрейтор Маршнер с одним из унтер-офицеров. Роллинг вытащил руки из карманов. И никто его не окликнул, никто не помешал ему идти дальше со сжатыми кулаками.

Настал вечер, а батальон все еще был в казармах. Его не призвали на войну. По комнатам ползли слухи:

– Мы резерв, неприкосновенный запас. Они все танками сделают. А кавалерия – это для парадов.

В комнатах казармы скрипели перья, шуршала бумага. Казалось, все до единого пишут заветы и завещания. Крафтчек передавал привет всем покупателям его мелочной лавки. «Если бы мы получили назад свои колонии, то с колониальными товарами в светлом будущем было бы гораздо лучше. Шоколад всегда идет хорошо, и на кофе с Божьей помощью можно неплохо заработать…»

Роллинг громадными буквами написал на почтовой бумаге: «Вы там, дома, держитесь. Делайте что можете. Мир еще не загнулся!»

Вонниг писал одному из братьев-маздакидов, спрашивая, не может ли тот позаботиться о его огороде. Пора уже высевать озимые сорта салата. Борющемуся народу нужны витамины. Все хорошо!

Вейсблатт писал длинное письмо своей матери. «Я вижу какую-то огромную дыру. Скачу туда. Это Ничто. Холод и тьма. Надо как-то свыкнуться с этой мыслью. Величие человека!»

Станислаус писал Паулю Пондерабилусу. Дело слишком далеко зашло. Он даже не поцеловал Лилиан. Когда они виделись, их разделяла колючая проволока. Так откуда же ребенок? Паулю Пондерабилусу лучше обратить свой взор на некоего могучего вахмистра Дуфте. Станислаус не хотел на чем-либо очень настаивать, но, вероятно, лучше было бы в этом направлении поискать отца внука Пауля Пондерабилуса – увы.

Станислаус перед вечерней зарей отнес это письмо в канцелярию в почтовый ящик. Ночь была теплой. В осеннем воздухе пахло весной. Небо усыпано тысячами звездных зерен, покой – какая там война и грохот пушек. В канцелярии пели с пьяной отвагой: «Вперед, голубые драгуны!..»

Шли дни. Все жили в ожидании: когда же трубный глас войны прозвучит в казармах? Это ожидание передавалось и лошадям в конюшнях. Они ощущали его в беспокойных руках всадников.

Маршнер получил из дому большой деревянный ящик. Он велел отнести его в каптерку. Аромат копченого мяса мешался с затхлым запахом солдатских кителей. Маршнер приготовил разные пакеты, большие и маленькие, и в сумерки сновал с ними взад-вперед. Ветчиной оделялись разные лица. Пакеты делались в зависимости от влиятельности того или иного лица. Не был забыт даже ротмистр фон Клеефельд. Ему достался самый большой пакет: фаршированный свиной желудок и копченая передняя ножка – больше, чем вахмистру Дуфте. Маршнер работал на свою судьбу.

Станислаус беседовал о времени с Фридрихом Ницше. Он старался стать истинным последователем этого бородача. А на его судьбу тем временем работали другие.

Его вызвали в канцелярию, к вахмистру Дуфте. Дуфте заставил себя ждать. В комнате рядом с канцелярией ротмистр фон Клеефельд обращался к унтер-офицерам. Человек, который для Станислауса был чуть ли не Богом, говорил скрипучим голосом, похожим на крик камышовки.

– При рекогносцировке плохо перерезали коммуникации! Тряпки! Выучка никудышная! Сообщения из верных источников: капитан фон Хатцфельд потерял две трети роты. Бои серьезнее, чем пишут в газетах. Железный крест первой степени. Хатцфельду! А вы хотите и дальше служить дома, в войсках по охране баб? Шагом марш!

Станислаус так живо все это воспринял, что отнес приказ «шагом марш» и к себе. Большими шагами он двинулся к двери. Ефрейтор окликнул его. Дверь соседней комнаты распахнулась.

– Смирно!

Ротмистр фон Клеефельд, воплощение благонадежности, испытанный боец, на негнущихся ногах прошел через канцелярию. Он не заметил дрожащего всем телом канцелярского ефрейтора. Не взглянул даже на окаменевшего Станислауса. Унтер-офицер распахивал перед ним двери. Казалось, ротмистр может таким манером, не пошевелив даже рукой, пройти сквозь стены.

Новая волна жестокости поднялась среди унтер-офицеров. И эта волна обрушилась на Станислауса. Один унтер-офицер счел, что рука его не так согнута, когда он отдает честь. Другому не понравилось, как завязаны тесемки у него на шее.

– Неряха! Вот из-за таких и приходится тут торчать в бабьих охранниках!

С каждым ругательством Станислаус словно бы становился меньше ростом. А тут еще в довершение всего явился вахмистр Дуфте. Тут бы Станислаусу стать не больше пылинки в солнечном луче, чтобы только чихни – а его уже и след простыл. Станислаусу пришлось пройти вместе с Дуфте в соседнюю комнату. Там на стенах висели карты и изображения раненых лошадей. Дуфте сел за большой стол. Станислаусу велено было сесть за один из маленьких столиков. Так они и сидели, как учитель и ученик. Дуфте изучал свои ногти. Это были острые, очень чистые ногти. Он спросил:

– Вы это сделали?

Станислаус вскочил.

– Мне не в чем сознаваться, господин вахмистр.

Ухмылка поползла по морщинистому лицу вахмистра снизу вверх.

– А раньше? Кто по профессии?

– Пекарь.

– Сидите! – Ухмылка исчезла. – Вам знакома некая Лилиан Пёшель?

– Знакома, господин вахмистр!

– Невеста, так сказать?

– Была невестой.

– Когда в последний раз?

– Не понял, господин вахмистр!

– Вы же с ней не цветочки рвали.

Станислаус покраснел.

– Год назад. Даже больше года.

– А ребенок?

Станислаус пожал плечами. Дуфте щелкнул ногтем указательного пальца на правой руке. Он протянул эту руку к солнцу, разглядывая кончик ногтя. И обнаружил песчинку под ногтем номер два.

– Господи боже мой, ребенок! Надо же! Да, бывает. Такое всегда бывало. Ясное дело, ребенка лучше самому делать. Это само собой. Хе-хе-хе-хе! Она не знает от кого, но любит вас, и девушка работящая… – Дуфте лукаво улыбнулся.

Станислаус вскочил:

– Господин вахмистр!..

На лице Дуфте появилось привычно злобное выражение.

– Как вы смеете перебивать? Пишите! И чтоб ни звука! Понятно? Женитесь вы на этой лярве или нет, мне все равно, но написать обязаны! Это приказ!

– Слушаюсь!

– С утра дежурство по кухне! Кругом! Шагом марш!

Станислаус покинул комнату с картами на стенах довольно-таки по-штатски, довольно-таки понуро, словно сгибаясь под тяжестью невидимого ранца. Дуфте еще некоторое время чистил свои ногти. Ему предстояла отставка. Тесть затребовал его назад. Он должен был теперь вернуться на родину и вступить в дело, так при чем тут ребенок? У его тестя была мармеладная фабрика в Шпреевальде. Дуфте, коммивояжер по желирующим средствам, мужчина, острый на язык, с шутками и прибаутками на любой случай, ушутил и уговорил за себя дочку мармеладного фабриканта и стал надсмотрщиком на фабрике своего тестя. Тоска зеленая, вечный запах мармелада, вечный горячий вар и лягушачий концерт. Он ходил в гитлеровские отделения штурмовиков, чтобы хоть немного стряхнуть с себя мармелад. И пошел добровольцем в армию, чтобы стряхнуть его с себя окончательно. Но то было мирное время. А теперь придется воевать. Это не входило в его планы. И вообще, опасно отправляться на фронт с этой частью: он ведь то и дело позволял себе всякие приватные развлечения, просто от скуки. И тут есть люди, обиженные им.

8

Станислаус приравнивается к шестой части лошади, узнает недостаточность человеческого понимания и встречает обманщицу Господа Бога.

Локомотив стучал но рельсам. Он волок за собой деревянные вагоны на железных колесах. В одном деревянном вагоне помещалось либо восемь лошадей, либо сорок восемь человек. Человек, однако, чувствовал себя куда свободнее, если ехал не с сорока восемью себе подобными, а с восьмью лошадьми в качестве охраны.

Станислаус ехал как король. Он что, стал главнокомандующим над маленькими людьми? Нет, он ехал с полевой кухней и весь день был занят работой, тогда как другие валялись на соломе.

В этой дороге многим было еще лучше. К примеру, господам офицерам. Они ехали в пассажирском вагоне второго класса, с мягкими сиденьями и столиками, на которые можно было поставить стройную бутылку вина. Иногда бутылка падала, но лишь по вине весьма смущенного этим офицера. Заплетающимся языком он звал ординарца. Раз! И на столике появляется новая бутылка. А офицер опять может веселиться, чокаться и петь с рыданием: «Господь, взрастивший этот дуб, забот иметь не хочет…»

И в вагоне третьего класса, где ехали унтер-офицеры и фельдфебели, тоже было достаточно уютно. Сиденья, правда, были не мягкие, и столиков, на которые можно поставить винные бутылки, тоже не было. Пивные и водочные бутылки унтер-офицеры ставили на ранцы, которые держали у себя на коленях. Они бросали карты на ранцы из ворсистой телячьей кожи, мало-помалу втягиваясь в игру. При том они забывали, куда едут, и чувствовали себя хорошо и вольготно. То и дело они хватались за бутылки, чтобы выпить за здоровье друг друга. «На родине, на родине мы свидимся с тобой…» Они, правда, еще не покинули родину, но почему бы им уже сейчас не оплакать то, с чем они вот-вот расстанутся? Здесь, по крайней мере, их унылое пение иногда слышали сестры из Красного Креста и женщины из национал-социалистских благотворительных организаций. Они протягивали в окна вагонов полные бутылки – берите, пожалуйста!

Жители комнаты номер восемнадцать ехали в вагоне для скота. Маленькие окошки там были зарешечены. И даже если раздвижная дверь стояла открытой, в углах вагона все равно держался мрак.

Роллинг сидел в углу и писал письма. Ему при этом занятии не нужен был солнечный свет, падавший из открытой двери, нельзя, чтобы кто-нибудь заглянул ему через плечо. «Куда идет этот свинячий поезд, никто не знает, но ты уж постарайся устроить так, чтобы эти собаки не завезли нас на конфирмацию…»

Крафтчек и Вонниг увязли в религиозном споре. Крафтчек уверял, что существование Богородицы доказано уже не один раз. Она появляется время от времени то тут, то там. Он мог бы это доказать на примере лавок, которые сразу возникали в тех святых местах, где появлялась Богоматерь. Эти лавки были осенены благословением, и оборот их все возрастал и возрастал.

Вонниг не верил в чудеса Божьей Матери. Человек сам по себе чудо, и без всякого Бога, и без всякой его матери. Вот в чем тайна.

– А тебе Богородица уже являлась?

– Со мной у нее ничего бы не вышло, я человек грешный.

Крафтчек уверял, что человеку его профессии никак невозможно избегнуть греха. Весы в мелочной лавке иной раз, бывает, заденешь ненароком или уже заранее знаешь, что все равно недовесишь покупателю, вот и впал в грех. Или кислая капуста у тебя может быть уже не первой свежести, а ты плеснешь туда уксусного раствору и на черной доске перед лавкой напишешь мелом: «Кислая капуста свежей закваски». Опять, выходит, впал в грех, и кто знает, как глубоко? Теперь Крафтчек возлагал надежды на войну, которая должна его облагородить вдали от его лавки.

Богдан в другом углу учился у парней из комнаты девятнадцать играть в скат. Тем самым он преследовал определенные цели: на переезде под Гуровом его, Богдана, заменили колючей проволокой. Она там и останется, когда война кончится и когда Германия станет чуточку больше. Вот тогда-то его вынуждены будут взять на работу на станции. Может, он даже дослужится до начальника станции! А начальник станции просто обязан играть в скат, иначе ему не утвердиться в должности.

Али Иоганнсон уже доел свой неприкосновенный запас, хоть за это полагалось трое суток ареста. Но только куда бы его заперли в этом поезде, если бы даже и обнаружили, как он ночью выкидывал через вагонную дверь пустые консервные банки где-то возле Зорау. Наверно, они запихнули бы его в тормозную будку и забили бы гвоздями. Али смотрел на проносящиеся за окном грушевые деревья. Ни разу поезд не остановился среди садов со спелыми фруктами. Он всегда стоит среди угольных куч, водоразборных колонок и черных каменных стен. Али мечтал о плетеной корзинке какой-нибудь помощницы из «Народного благосостояния», но когда наконец он разжился трубочкой кисло-сладких леденцов, унтер-офицеры прогнали его.