Текст книги "Чудодей"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

Еще издалека он увидал в придорожной канаве что-то пестрое. Он подошел ближе – это было цветастое платье и голубая косынка. А под косынкой – задорное девичье личико. Из-под края косынки шаловливо хихикали каштановые кудряшки, они говорили о многом… Девушка сгоняла с голых ног назойливых слепней. На ее обрызганном веснушками лице не было ни отвращения, ни любопытства.

Станислаус сдвинул трубку барона Альфонса в угол рта и попробовал улыбнуться. Чуть поодаль щипали траву козы, и в воздухе громко звучало их сухое меканье. Странник обдумывал, как бы ему обратиться к лежащей девушке, но чем ближе он подходил к ней, тем меньше у него оставалось храбрости. Он так закусил чубук трубки, что ее головка оказалась на уровне его правого глаза, но тут он чуть было не прошел мимо девушки. Пастушка приподнялась:

– Который час?

Он вздрогнул, как пугливый зайчонок. Хотел уже признаться, что у него нет часов, но тут ему вспомнились повадки барона Альфонса. Он вытащил подаренную ему к конфирмации часовую цепочку, прикрыв рукою до блеска отполированную железную гайку, глянул на ее нарезное отверстие и сказал:

– Около семи!

Девушка засмеялась. Веснушки, казалось, запрыгали у нее на носу.

– А может, и шесть, – сказал Станислаус. – Когда идешь вот так, забываешь заводить часы.

Девушка все смеялась и смеялась.

– Идешь вот так и играешь с гайкой.

Пойманный с поличным Станислаус напустил на себя важность, перещеголяв даже свой образец, барона Альфонса.

– Вы лежите здесь, вся в цветах, как само лето, и смеетесь как солнце собственной персоной.

От удовольствия девушка всплеснула руками:

– Боже ж мой!

Станислаус топтался в дорожной пыли:

– Я заткну вам рот нежным поцелуем!

Сказав это, он покраснел. Теперь можно выяснить, чего стоит вся его наука! Он произнес заученную наизусть фразу из книжки. Чего-то наука все же стоила: девушка покатилась со смеху, потом вскочила и бросилась бежать с криком:

– Догони, не пожалеешь!

Первая любовно-научная попытка Станислауса обещала стать довольно волнующей. Чемоданчик полетел в траву. Рюкзак плюхнулся наземь неподалеку. Станислаус поднял руки, словно охотился за бабочкой. Девушка бежала. Бежал и ее преследователь. Ее голые ноги перепрыгивали через ямы и копешки сена. Тяжелые башмаки подмастерья приминали цветы.

Когда в иссушенных в пекарне легких почти не осталось воздуха, Станислаус вдруг вспомнил о бароне Альфонсе. Никогда, ни при каких обстоятельствах этот опытнейший мужчина и любовник не стал бы до седьмого пота гоняться за одним поцелуем. Ему пришло на ум одно положение из «Искусства счастливой любви»: «Есть множество методов…» Так звучало то положение. «Желание и склонность, темперамент и финансовые возможности определяют метод. Если любовь хорошо подготовить, выигрываешь немало времени. Она сама наступит как дивная погода. Взойдет солнце любви, и ты будешь нежиться в его лучах». Почему бы ему не воспользоваться этим указанием? Он прекратил преследование, подтянул шнурки на ботинках, якобы скучая взглянул на бегущие облака и сделал вид, будто хочет вернуться к своим вещам. И глядь, любовь сама неслышно подкралась к нему. Хвала науке!

Он ощутил легкий удар в спину.

– Что это ты? Цену не снижаем!

Козья пастушка одернула платье, подошла к кустам и опустилась на землю. Станислаус понес свой поцелуй следом. Какое-то время они сидели, не глядя друг на друга. Этот нежный поцелуй воина, похоже, не очень-то волновал девушку. Станислаус вздохнул. Барон Альфонс и все добрые духи любви покинули его… Он вспомнил о Марлен. Девушка теребила травинку:

– Ну что, хочешь получить свою награду?

Станислаус кивнул.

– Не больно ты торопишься!

Он поспешил поцеловать ее, точь-в-точь как собачонка, которая норовит ухватить уже исчезающий хвостик колбасы. Ей стало его жалко, и она сама поцеловала его долгим, крепким поцелуем. О, разумеется, это был чудо-поцелуй, которому Станислаус благоговейно покорился. Поцелуй вкусный, как клубника! Они опять сидели молча, порознь. Девушка что-то напевала. Луг кружился вокруг Станислауса. Она взяла его руку и положила на свою прогретую солнцем ногу повыше колена. Она как бы признала его.

– Вот тут можно, а дальше – ни-ни!

Станислаус послушался. Рука его была робкой и нежной, как голубь перед новой голубятней. Он опять поцеловал девушку. Его ученость доставила девушке удовольствие.

– А если бы твоя рука не лежала там, где лежит?

– Что тогда?

– А ты попробуй!

– Да ты ж меня укусишь!

– А ты обо мне не думай.

Он попробовал, и за это она прикрыла его краешком неба.

Поздним вечером, весь трепеща, Станислаус ступил на мостовую города. Смотрите, люди, вот идет Станислаус! Великий покоритель страны любви. Один его взгляд – и девушки дрожат, как летние цветы на ветру. Он не заметил убожества гостиницы «На родине».

– Ты самый полоумный парень из всех, кого я тут перевидал, – сказал ему хозяин гостиницы. Он обнаружил Станислауса спящим на скамейке в палисаднике. – У тебя вши, что ли, водятся? Платить так и так придется.

Станислаус стряхнул с одежды бисер росы, умылся и отдал свою тарелку супа бородатому бродяге.

Счастье незаметное, как птица иволга, летело впереди него. Уже в третьей по счету булочной он получил работу.

– Старший подмастерье у нас захворал.

Станислаус пожелал старшему подмастерью долгой легкой болезни.

До деревни, где жила его девушка, было четыре часа пешего ходу. Четыре часа туда, четыре обратно, итого – восемь, два часа любви, итого – десять. Десять часов ходьбы и любви – такого за ночь не осилить. А не спавши и избегавшись – как стоять у печи? Итак, праздником любви станет воскресенье.

Он написал письмо: «Миа Клаус, Вильгельмсталь». Слова его были как шум весеннего ветра: «Ты была цветком в траве, а я был мотыльком. Благословенным мотыльком, для которого не заходит солнце».

Обратную сторону листка украшало стихотворение:

«Ветер травой играл,

я по улице путь держал.

На пути вдруг цветочек – глядь.

Вот благодать!

Смехом меня завлек.

Сердца покой уволок.

Ротик я стал целовать.

Вот благодать!

И прикоснулась рука

к краешку счастья слегка.

Рад был я небо обнять.

Вот благодать!

Это на радость тебе писал твой возлюбленный Станислаус Бюднер».

…Хозяин оказался не из самых дружелюбных. Губы у него были такие, словно он всю жизнь играл на кларнете. Слова его крупинками соли падали на мягкую, как крендель, влюбленную душу Станислауса:

– Хотел бы я знать, о чем такие приблудные думают целыми днями. Боюсь, что завтра утром я обнаружу в хлебе твою туфлю.

Станислаус потел, вытаскивал булочки из печи, сбрызгивал их водой и скидывал с противня в стоявшие наготове плетеные корзины. Руки его сновали туда-сюда. Он носился взад и вперед, словно заключив пари с печью, но четыре дня подряд победителем выходила печь. Она выплевывала румяные, чересчур румяные булочки. Такие перепеченные булочки любил не только пастор, живший в неком городе, где девушки пахли цветущим шиповником. И лишь в субботу Станислаус выиграл соревнование с печью.

В воскресенье к полудню он готов был отправиться в путь. Хозяин с тревогой наблюдал за его сборами.

– Ты, часом, не думаешь, что старший подмастерье уже поправился? – Он заплатил Станислаусу за неделю ровно пятнадцать марок. Птица счастья иволга не переставала петь на жизненном пути Станислауса. – У тебя что, бабенка где-то здесь? – опять уже ядовито спросил хозяин.

– У меня здесь возлюбленная, невеста. – Станислаус гордо выпустил облако табачного дыма.

– Ну это не так страшно. Она поможет тебе промотать твои денежки. – Серое как мешковина лицо хозяина неприятно передернулось.

Станислаусу очень хотелось отдубасить этого злопыхателя, но в данном случае смирение было как нельзя более кстати. Он что, хочет опять потерять работу? Его смирение послужит любви. Любовь – это совсем не плохой бог.

Ленивый воскресный день. Станислаус шел по деревне. На улице не было ни души. Куры примостились в тени кустов. У пруда ребятишки прутьями баламутили грязно-зеленую воду. Крыша церковной башни мерцала от зноя. Вокруг надгробных крестов вились бабочки. Все было спокойно и буднично, только в сердце Станислауса кузнечиком прыгало предощущение радости. Он вспомнил о своей трубке. Облачка голубого дыма мешались с неподвижным летним воздухом. Перед гостиницей стояла плетеная коновязь. У коновязи толпились молодые пары, развязные, загорелые, краснощекие, они переговаривались и гоготали. На коновязи, болтая босыми ногами, сидела девушка. При виде этих ног сердце у Станислауса екнуло. Пары уставились на воскресного странника. Среди них сидела Миа. У Станислауса подкосились ноги.

– Эй, Миа, пойди помоги ему дотащить его трубку! – надрывался один из парней.

– Ха-ха, до чего трубка-то длинная, в нее даже петух с башни насрать может.

Миа смотрела на окна гостиницы и, казалось, не узнавала Станислауса.

– Да то же граф фон Попельштейн! – закричал один из парней, указывая на Станислауса. Вся компания покатилась со смеху.

Станислаус кинулся в кусты у околицы. Трубка барона Альфонса потухла. Крупные слезы капали на ее чубук. Надо ж такому случиться!

Не бывает такого горя, которое не смягчил бы сон. Станислаус заснул под шелест ветвей, как непослушный ребенок. Усевшись на редкий пушок у него над губой, летняя муха счищала пыль со своих крылышек. Из кармана пестрого пиджака у этого большого мальчика, где лежала подтаявшая плитка шоколада, выглядывало загорелое лицо барона Альфонса с аккуратно подбритыми усиками.

Ах эта надоедливая муха! Станислаус хлопнул себя по верхней губе. Ему удалось поймать назойливую жужжалку, и он, еще в полусне, раздавил ее между большим и указательным пальцами. А сколько крыльев у этого слепня, и какие жесткие, совсем как метелка мятлика. Он проснулся и хотел получше разглядеть этого чудо-слепня. Но это был не слепень, а метелка мятлика. Стебелек его держала в руке Миа. Солнце пронизывало кусты. Мир любви во всем блеске предстал перед Станислаусом.

Они сидели на лесной поляне. Миа прогнала его горе крепкими, жаркими поцелуями.

– Я многое могла бы тебе рассказать. Всю свою жизнь. Ты бы только удивлялся или плакал. – Она пристроила у него на коленях свои загорелые ноги.

– Расскажи!

– Это что у тебя в кармане, шоколадка, или мне показалось?

Он отдал ей шоколадку. Миа пальцем снимала растаявшее лакомство с бумаги и облизывала палец.

– Это будет слишком грустно, – сказала она, причмокивая. – Но самое смешное: у меня было два отца. Они дружили и оба ночью ходили к моей матери. У тебя такого еще не было?

– Нет.

Он погладил ее.

– Они так и остались друзьями. Оба они были высокопоставленными чиновниками в финансовом управлении. То один, то другой раз в неделю брали меня с собой на прогулку. Они покупали мне ленты и все, что я хотела. Иногда они ссорились. В конце месяца один говорил другому: «Что? Разве прошлый месяц не я оплатил?» А другой отвечал: «Нет, вот смотри, у меня квитанция!» Моя мать была очень красивая, чтоб ты знал. И она так умела сбить их с толку, что иной месяц они оба ей платили, а третий мужчина, которого я звала папой, говорил: «Всегда бы так!»

Станислаус сосал нераскуренную трубку.

– А который из них был твой отец?

– Кто это может знать? Потом этих двоих перевели на другую работу. Деньги приходили по почте, и прогулки прекратились. А как я стала постарше, почтовые переводы перестали приходить. Наверное, мои папаши женились, да, видно, и время вышло. А так как третий папаша меня терпеть не мог, то он сказал: «Что ты сидишь сиднем, делай что-нибудь! Нечего за материну юбку цепляться!» Он сказал это, когда моя мать не могла того слышать. Мама отвела меня в цветочный магазин. Ей не хотелось, чтобы я работала в пивной, как она. Она хотела, чтобы я ела честный хлеб. Старик из цветочного магазина по вечерам ходил со мной торговать в рестораны. Потом стал посылать меня одну. «Дивные свежие розы для вашей супруги, господин тайный советник! Господин доктор, вот букетик фиалок для вашей жены!» В этих заведениях встречались очень приятные господа. Один как-то сунул мне в корзину письмо. Это было совсем короткое письмо. С тех пор я писем не выношу. И не пиши мне писем. И стихов тоже – они воняют.

Станислаус вскочил:

– Я для тебя их сочинил!

– Что только мужчины не пишут! Вечная любовь. Ложе из лепестков роз и тысячи поцелуев. Золотые горы. И все он позабыл. Три месяца я у него пробыла.

– Ты вела у него хозяйство?

– Дитя!

– Не говори так! Я уже прибил одного типа с тросточкой. А он был ученый, и не из последних. Так что я не младенец, который еще под стол пешком ходит.

Она сумела его усмирить.

– Потом я не знала, куда приткнуться. С цветами возиться мне больше не хотелось. И я нашла одного балетмейстера из театра. Он сказал: «Ноги у тебя не те, но, может, я сумею научить тебя бить чечетку». Я училась. Он был мной доволен. А через несколько месяцев завел себе новую ученицу. Я оказалась лишней. Теперь и с ней покончено. – Миа бросила в траву шоколадную обертку. Станислаус хотел знать больше.

– А дальше что?

– А в другом кармане у тебя нет шоколада? Просто я не хочу, чтобы он растаял. Я и сама уж не помню, как там было дальше. Во всяком случае, танцевала я неплохо. Я могла бить чечетку не только на столе, но даже на подносе. Трое кельнеров несли этот поднос по залу. Я стояла на нем, как бутылка вина. Господа бесновались, орали: «Шампанского сюда!» И кельнеры спускали меня с подноса там, куда меня приглашали.

– Где это было?

– Что ты меня расспрашиваешь, как судебный следователь? Меня от этого воротит.

Миа заплакала. Станислаус рассердился на себя. И стал опять ее гладить, но она от горя и печали вцепилась зубами в кустик щавеля. Он растерялся и положил руку туда, куда ему дозволяли еще несколько дней назад. Тогда она еще пуще расплакалась.

Смеркалось. Миа уснула. Комары роем вились вокруг юного любовника. Он сидел неподвижно, позволяя им кусать себя.

Она проснулась.

– Меня уже не спасти! – воскликнула Миа. Из-за облачной пелены выбиралась луна. – Все хотят меня любить, и никто не хочет спасти.

Станислаус затрепетал:

– Я тебя спасу!

– Ты-ы?

– Скажи, что я должен сделать.

– Это слишком трудно. Ты еще молод. Таких наш швейцар даже на порог не пускал.

– Ничего я не молод. Знаешь, сколько у меня было девушек? Одна для меня голышом танцевала при свете луны. Но я ее не хотел. Ты куда красивее ее.

Он вдруг пришел в неистовство, а она сделалась тихой и смотрела на него. Он схватил ее на руки и понес. Она укусила его, но он стерпел. И осторожно опустил ее наземь.

– Мне нужна пара бальных туфель, – сказала она. – А они стоят почти четырнадцать марок.

Левой рукой ей пришлось взять четырнадцать марок на бальные туфли.

– Я буду танцевать, а смотреть будешь ты один. – Она закрыла глаза. Ей было все равно, что он с ней делает.

Ночью он проводил ее до дома ее дяди. По дороге она рассказывала ему конец своей истории, а он согревал ее. Она тогда заболела. Может, простудилась во время танцев? Да, конечно, сильно простудилась. Ее мать привезла ее в деревню, к дяде. Нет, Станислаус не должен за нее бояться. Теперь она здорова. Он не мог не почувствовать, что она здорова. И теперь она торчит в этой вшивой деревне. Дядя и тетка следят за ней строже, чем деревенский жандарм. С дядей хоть иногда поговоришь. Он добрее тетки, но ревнивый очень. И теперь она пасет коз, чистит картошку, делает еще кучу всякой всячины – вот какова ее жизнь. Ни разу она не танцевала на пальцах во дворе. Только тайком, изредка, танцует для дяди в сарае.

Она прильнула к нему. Потом остановилась и посмотрела на него снизу вверх:

– Тебе пора идти. А то вдруг дядя караулит за воротами с косой!

– Да пусть себе стоит, хоть с двумя косами и ножом! – отвечал Станислаус.

Нет, она должна была купить для дяди сигареты. А парни возле пивной отняли у нее сигареты и выкурили. Если б у нее остались хоть деньги на сигареты!

И эта беда невелика! Станислаус дал ей пять марок. Она подарила ему поцелуй, от которого его кровь вскипела как от красного вина.

Она высвободилась из его объятий. Он решил немного подождать и найти хорошую палку. Пусть только дядя попробует ее тронуть. И тут она вспомнила, что, перед тем как уйти из дому, спрятала косу. Нет, бояться больше нечего!

Станислаус ждал еще долго. Но никто не позвал его на помощь. В воздухе носились летучие мыши. Лаяли собаки. Только выйдя на дорогу, Станислаус почувствовал, до чего же он устал.

30

Станислаус обувает грешницу. Бог наказывает и калечит его.

Неделя казалась бесконечной. Хозяин шипел:

– Пятнадцать марок за весьма сомнительную помощь!

И он был прав, поскольку Станислаус ходил как пьяный. «Не смей мне писать. Это скучно», – сказала ему Миа. Куда ему было деваться со своей нестерпимой любовью? Он пытался искать совета в книгах. Но они вели себя как друзья, у которых нет времени, когда ты в них нуждаешься. Он смотрел в книгу и видел только ее и себя в этом новом, хмельном состоянии. Книги были всего лишь бумагой с черной россыпью букв. С белого пространства между строчками к нему скользили только собственные мысли.

Он впал в ребячество, болтал с учениками о том о сем.

– Ты никогда не видал настоящую танцовщицу?

– Видал, в балагане. На ней почти ничего не было.

– Это, конечно, свинство, но ты видел, чтобы девушка танцевала на подносе?

– Такого не бывает.

– А вот моя невеста, чтобы не сказать жена, умеет танцевать на подносе. Я купил ей новые туфли для танцев. Может, в них она сумеет танцевать на самом крошечном подносе.

Ученик молчал. Все эти временные работнички только и знают что врать, а если им не веришь, просто звереют. Станислауса между тем распирало:

– Ты, наверно, никогда еще не был с девушкой?

– Ну почему? Я купался со своей двоюродной сестрой. Она учится в лицее, и у нее уже есть грудки.

О Станислаус! Станислаус! Твоя Миа никого не интересовала.

Наступило воскресенье. Хозяин швырнул на квашню пятнадцать марок, злобно шипя:

– Наш брат милосерден как самаритянин.

Станислаус почувствовал себя в долгу перед ним. На шоссе пахло березой, и пчелы устроили органный концерт, кружа над цветами у края дороги. Звонким колокольцем звенела кукушка, а дрозды без устали слагали свои нежные строфы. И разве мог больной любовью Станислаус просто идти сквозь эти звуки, не вплетя и свой голос в летнюю песнь? Он тоже запел:

Плясунья, бедная крошка.

Легка твоя стройная ножка.

Все в тебе непонятно,

но ты пляшешь занятно

на подносе то лихо,

то тихо.

Плясунья из балагана.

Ты парню любому желанна.

Но лишь одного примечаешь

и слезы о нем проливаешь

тихо.

Надо же, любовный жар еще не выжег в нем все возвышенное!

Напевая, довольный собой и всем миром, добрался он до деревни. На сей раз возле пивной резвились деревенские ребятишки. Они вскакивали на узкий цоколь под окнами, замирали там на мгновение, словно стрижи, и падали и катились кувырком, успев бросить лишь мимолетный взгляд внутрь пивной. Из пивной доносились шум и звуки гармошки, хлопанье в ладоши и вопли восторга. Станислаус поспешил миновать этот храм дьявола. Трубка на сей раз лежала в кармане брюк. Он ждал Миа в укромном уголке за живой изгородью. Так было условлено и скреплено множеством поцелуев.

Он ждал, ждал, спрятал шоколадки в тень и снял пиджак. Он улегся на живот и, отбивая такт ногами, запел тихонько: «Танцовщица, бедная крошка…» Потом заснул.

Когда он проснулся, уже смеркалось. Шоколад был на месте. Подхватив шоколад и пиджак, он ринулся в деревню. Может быть, Миа опять ходила за сигаретами для этого своего дяди с косой и неотесанные деревенские парни опять пристали к ней? Он сломал длинный ореховый прут и со свистом рассек им воздух.

Вечерняя деревня была словно охвачена лихорадкой. Собаки лаяли, малые дети орали. Из какого-то сарая доносились кошачьи вопли и вдобавок еще кричали петухи. Петухи в такой час? Да, несомненно, это кричали петухи, и непрерывно ржал жеребец.

Шум из пивной достигал деревенской площади. У дверей пивной раздраженно галдели женщины, упирая руки в боки. Одна даже плевалась со злости. Другая качала головой:

– Надо ж такое, нет, чтоб такое учудить…

Станислаус стал в сторонке и прислушался. Кажется, кто-то выкрикнул имя «Миа»:

– Миа, давай соло! Миа! Соло!

Сила, которую он до сей поры лишь слегка ощущал, взяла над ним верх: ревность – мать всех раздоров и ран. Он взбежал на крыльцо. Одна из женщин преградила ему путь:

– Молодой человек, выгони оттуда моего старика! У него справа пол-уха нет. Ты его сразу узнаешь. Дай ему под зад хорошенько!

Из дверей валил густой табачный дым. Смех и шепот. Басы гармоники ревели, а изящная мелодия плескалась, точно вода, бегущая по камням. Никто не обратил внимания на Станислауса. Все мужчины не сводили глаз со стола. На столе плясала Миа. Станислаус всхлипнул. Это было подлинное рыдание, словно плотина прорвалась.

Станислаус видел пляшущие загорелые ноги, те самые, что еще неделю назад покоились на его коленях. «Там-та-там-там-пам-пам, трам-пам, нам, трам-пам-пам!» Волосы Миа свисали на лицо. Глаза ее сверкали. Она была в упоении, ее пьянили и раззадоривали аплодисменты. И тут… и тут… Станислаус вынужден был схватиться за спинку стула. Миа задрала платье и стянула его с себя через голову. И продолжала скакать по столу с голой грудью, да и между ног она была едва прикрыта от похотливых мужских взглядов.

– Миа, гоп-гоп! Миа! Гоп-гоп, Миа! Гоп-гоп-гоп-гоп-гоп!

Парни хлопали в ладоши. Кто-то помахивал полной ликерной рюмкой. У одного из мужчин было только пол-уха. Его оттеснили назад, но он все порывался пробраться поближе к столу. В руках он держал веревку и все норовил накинуть ее на ноги Миа.

– Связать ее надо, связать! – кричал он. Парни оттаскивали его, а он лупил веревкой направо и налево. И тут в толкучку ринулся Станислаус. Парни бросились на него.

– Это тот малый, с длинной трубкой!

Станислаус пробился к человеку с веревкой. Тот раздувал ноздри, что твой жеребец.

– Опять охота с ней в кусты завалиться, да?

Станислаус видел только его изуродованное ухо.

– Тебя там жена дожидается. Она тебе задаст!

Мужчина зарычал как бешеный пес. Кто-то ударил Станислауса по плечу. Он пошатнулся и тут же получил пинок под зад, однако успел ухватиться за лямки чьего-то передника. Это оказалась хозяйка. Наглая баба отвесила ему затрещину. Мужчина с изуродованным ухом орал:

– Уберите его! Уберите! Ее надо связать! Я ее дядя!

Он накинул веревку на правую ногу Миа повыше колена. Миа своей изящной ножкой пнула его в грудь. Дядя упал. Мужчины у стойки успели его подхватить. Гомону, визгу!

– Миа! – Этот вопль как язык пламени вырвался у Станислауса. Миа безумными глазами взглянула на него, улыбнулась и послала ему воздушный поцелуй:

– Любимый!

Как будто кобыла заржала.

Миа вытянула ногу поверх мужских голов, чтобы Станислаус полюбовался своим подарком, нарядной туфелькой. Мужчина с изуродованным ухом кинулся к столу и пытался схватить племянницу за ноги. Миа ускользала от его рук, подобно солнечному лучу.

Шум превратился в рев. Миа спрыгнула со стола прямо в толпу орущих мужиков и повисла на шее у Станислауса:

– Ты меня спасешь?

Станислаус побелел и сглотнул слюну. Миа оттолкнула его и бросилась на шею следующему первому попавшемуся мужчине. Дядя с изуродованным ухом вырвал из рук Станислауса ореховый прут.

– Бог тебя накажет! – выкрикнул он.

Станислаус рухнул на пол. Он лежал, а вокруг было множество ног, целый лес ног. Возле его правой руки приплясывали ножки в черных замшевых туфлях. И вот они приподнялись на носочки, Миа целовала высокого, очень сильного мужчину.

Больше Станислаус уже ничего не помнил.

Явился какой-то человек и начал подпиливать правую руку Станислауса. Пила гудела как машина. Миа плясала на столе и пела. Пела, как автомобильная сирена. Надо ее спасать, подумал Станислаус…

Кто-то тряс его за плечо:

– Молодой человек, молодой человек!

Станислаус пнул его ногой, чтоб не тряс. Яркий, режущий свет. Станислаус опять закрыл глаза. И почувствовал, что кто-то склонился над ним.

– Он непьяный! – Опять как будто автомобильная сирена завыла.

Станислауса подняли на ноги.

– Вы что, спятили, руку мне ломаете!

Ясно одно: из придорожной канавы его тащат в машину.

– Он весь в грязи, – произнес мужской голос.

– Нет, это шоколад.

Станислаус попытался ощупать карман пиджака. Но правая рука не слушалась.

31

Станислаус изучает жития святых и дивится божественному браку монашки Винеты.

Все истории болезней в палате были уже рассказаны. Только Станислаус молчал.

– Ты что, угодил рукой в тестомесилку?

– Нет.

– Как же можно сломать руку, если возишься с мягким тестом?

Станислаус молчал. Монашка в широком, длинном одеянии, словно какое-то лишенное ног существо, проплывала мимо его кровати и улыбалась.

– Сестрица, нет ли у вас чего-нибудь почитать?

Монахиня кивнула. И принесла ему книги. То были благочестивые книги с крестами на обложках и золотыми буквами на корешках: «Жития католических святых». Станислаус листал их левой рукой, надеясь ощутить запах цветущего шиповника.

Что же случилось? Станислаус рассорился с Господом, и этот Дух Божий, что носился над водою, доказал, кто из них сильнее, и сломал руку своему сопернику – человеку. Вот вам пожалуйста, куда годится такой богоборец? «Смирение, смирение!» Станислаус вспомнил голос пастора.

Станислаус смотрел, как порхали по палате монашки. Ноги их были скрыты от глаз и потому никак не могли быть отягощены грехами. Один только стон или вздох, и вот уже ангел в черном монашеском одеянии и с белым чепцом на голове стоит у твоей кровати:

– Что с вами?

Станислаус неоднократно вздыхал просто из озорства. До чего же красиво плывет к нему эта юная монашка Винета!

– Может, вы не выспались, господин Бюднер?

Она щупала ему пульс. Рука у нее была белая, словно восковая. Неземная рука.

Из пекарни никто не приходил навестить Станислауса. Да и кому приходить? Уж не хозяину ли, чтобы своими разговорами влить еще яду ему в душу? Разве можно ждать, что хозяин станет заботиться о каком-то временном работнике?

Станислаус немало часов проводил, читая жития святых. И приходил к выводу, что у святых тоже все происходило по-разному: некоторые были святыми уже с детства. Может, и ему следовало остаться при своем чудодействе, чтобы хоть на этом пути чего-то достичь? С его нынешней профессией он мало что мог сделать для человечества. Разве что закармливать людей хлебом и булочками. А святые закармливали людские души благородством. Весь верующий мир благодарно лежал у их ног и славил их еще долго после смерти.

Были и другие святые, которые непрестанно грешили, и притом не без известной ловкости. Они так вели себя, покуда на них не снисходила благодать.

Вот, к примеру, занимательная история святого Конрада. Он был другом и наперсником всех шлюх римского предместья и не стыдился делить со своими подружками заработанные ими денежки. Потом Господь просветил его. Конрад начал ткать ковры, прекрасные ковры во славу Господа для алтарей аристократических храмов. Шлюхи навещали его, помогали ему ткать и больше уже не грешили.

Вот этот святой был по вкусу Станислаусу. Может, и ему следует облагородить свое ремесло и начать печь облатки? Он мог бы заставить обращенную Миа упаковывать этот святой товар и рассылать во все церкви мира.

Туча мыслей, нагромождение мыслей. Святым нельзя бездействовать. Но рука Станислауса была в гипсе и напоминала поверженную белую колонну.

На соседней кровати лежал столяр с раздробленной ногой. Когда время для него тянулось слишком медленно, он свистел. Он знал множество песен и песенок и намеревался на больничной койке научиться свистеть на два голоса. Но ему никак не удавалось сложить губы в две дудочки.

– До чего ж несовершенное создание человек! – вздыхал он. – Любой орга́н свистит на три, а то и на четыре голоса.

Станислаус утешал его:

– Но зато ты умеешь писать.

– Ты со мной говоришь?

– Ну конечно!

– А я уж думал, ты такая важная птица, что со всяким сбродом и говорить не станешь.

– Да что ты! – сказал Станислаус. – А ты не знаешь, как можно выяснить, живет ли человек там, где жил?

– Я сразу подумал, что ты ученый, разговор издалека начинаешь.

Станислаус промолчал до вечера. Он вновь взялся за святых и радовался приходу сестры Винеты. Как, у нее на правой руке обручальное кольцо? Ему совсем не хотелось, чтобы это нежное существо оказалось замужем. Он позавидовал мужу сестры Винеты.

– Я тебя днем случайно не обидел? – спросил его столяр с соседней кровати.

– Обиды надо прощать, – ответил Станислаус, не отрываясь от святой книги.

– Ты что, праведник?

– Я вхож в дома праведников.

– Ты хочешь найти чей-то адрес?

– Речь идет об одном человеке, у которого только пол-уха.

– И ты хочешь знать, живет ли он там, где жил?

– Нет, я только очень хотел бы знать, есть ли у него еще племянница, которая у него была?

– Так прямо и спрашивай про племянницу.

Столяр разъяснил Станислаусу, что он должен написать в адресный стол в Вильгельмстале и не забыть послать одну марку на почтовые расходы.

– Никто на свете не разберет, что я накорябаю левой рукой.

– Попроси сестру. Она напишет тебе письмо со штемпелем больницы.

– Сестра Винета святая, а письмо будет к, можно сказать, нечестивой племяннице этого самого дяди.

– Святая? Она так посматривает на мой член, когда поправляет мне постель!

– Не смей так говорить об этой благочестивой женщине!

– Я вижу то, что вижу!

Опять они долго молчали. И только вечером следующего дня столяр продолжил разговор:

– В конце концов, я вчера оскорбил тебя в твоих лучших чувствах.

– Обиды надо прощать, – опять вздохнул Станислаус.

Столяр нажал на кнопку ночного звонка. Явилась сестра.

– Бюднеру надо срочно написать письмо. Его дяде оттяпали пол-уха.

Сестра Винета принесла письменные принадлежности. Ее восковая рука выводила красивые строчки на бумаге с больничным штампом. Станислаус и сам бы не отказался получить красиво написанное письмо от сестры Винеты. Старый знакомец, шутик, вылез из-под одеяла.

– Хорошо вашему мужу, – сказал Станислаус. Брови сестры Винеты дрогнули. Станислаус опять попал под влияние шутика. – Повезло же вашему мужу, это же счастье – иметь жену с таким красивым почерком!

Сестра Винета поджала губы. Она положила письмо на одеяло Станислауса и выплыла из палаты. Тихонько насвистывавший столяр прервал свой концерт:

– Да ты совсем еще щенок. Она такая же замужняя, как привидение какое-нибудь.

– А кольцо?

– Ты что, не знаешь, что она обручена с самим Иисусом Христом? Он же супруг и жених всех монашек. Вам что, в школе этого не рассказывали?

Станислаусу стало стыдно: