Текст книги "Чудодей"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Мать Али Иоганнсона была батрачкой, высокой и нескладной, со здоровенными мужскими руками и побитым оспой лицом, на котором печалились и жаждали любви бледно-голубые детские глаза. Но откуда взяться любви для Фрауке, матери Али, в захолустной фризской деревушке? Ни один из деревенских парней не хотел эту высоченную рябую девушку. Все боялись налюбить с нею оспу.

Как-то в деревню пришли цыгане. Один шустрый молодой цыган взял у Фрауке не только горстку серебра и обрезки ветчины, но ночью в сарае взял и ее самое. Цыгане летучи, как ветер. Уже на другой день обихоженный, искупавшийся в любви парень ушел дальше. Батрачка Фрауке осталась в деревне, которая с нетерпением дожидалась появления на свет цыганенка и потешалась над Фрауке.

Ребенок родился и оказался беленьким, голубоглазым и сильным, как мать. Пока что поводов для особенного веселья не было. Но Фрауке с рождением ребенка превратилась в настоящую медведицу. Стоило хозяину пренебрежительно отозваться о ее мальчишке, как она бросалась на него, а потом и вовсе уходила со двора. Так она за год сменила нескольких хозяев, таская ребенка в своем сундучке как величайшую ценность. Вскоре в деревне привыкли к ее «поклаже», поскольку Фрауке работала за двоих, если ее оставляли в покое.

Ребенок, названный в честь отца Али, рос в поле. Он обитал под стогами сена или под кустом. В десять лет Али уже таскал бревна для небольших срубов. Крестьяне заранее облизывались на юного батрака, который мало-помалу стал крепким как дуб. Когда ему пошел одиннадцатый год, его стали нанимать на работу. Мать, правда, следила за ним как и прежде и оберегала его своими медведицыными лапами от чрезмерных перегрузок, однако же была не прочь в конце месяца положить в свой сундучок кое-какие денежки за работу Али.

В школу Али ходил только зимой. Учитель его не очень-то жаловал и называл «негодником от рождения». Али мог иной раз – подстрекаемый охочими до зрелищ крестьянскими детьми – выкинуть в окно скамейку для провинившихся учеников, на которой ему очередной раз предстояло сидеть. Если он не успевал во время урока списать домашнее задание, он снимал со стены доску и на спине уносил домой.

Юного батрака Али приглашали на праздники и попойки молодые деревенские парни. Там он за круг колбасы или ветчинные обрезки брал в обе руки полные пивные кружки и, подняв руки, упирался кружками в потолок. Он расхаживал по пивной, волоча на себе шестерых, а то и восьмерых мужчин, или втаскивал в пивную хозяйского вола и ставил его на стойку.

Настало время, когда разведение скота в Германии стало уже почти религией. Деревни Фрисландии были объявлены питомником по разведению чистопородных самцов человека. В деревне появились вербовщики для войск СС усатого фюрера. Они пришли и к матери Али и сказали:

– Это очень хорошо, что отцом твоего сына был фризский рыбак, не вернувшийся с моря.

Фрауке глянула на них своими преданными глазами и ответила:

– Он не рыбак был.

Ей дали денег и спросили:

– Ты это хорошо помнишь?

– Очень даже хорошо, – сказала Фрауке и сунула деньги в карман юбки. – Он был цыган, добрый человек и не стыдился меня. – Она произнесла это с гордостью и вновь принялась за работу.

– Давай назад деньги, тебя посадят за то, что ты путалась с цыганом, этим полужидом.

Фрауке подняла свои измазанные землей лапищи. Вербовщики отшатнулись.

– Он не грешник был, он просто сделал мне ребенка, вот и все. – Это Фрауке уже кричала вслед вербовщикам.

Время шло, и настал черед идти в армию молодому хозяину Али. Он совсем недавно женился и потому совсем не хотел, чтобы его пристрелили. И он заключил сделку с деревенским представителем партии блюстителей арийской чистоты.

– Я всего лишь один мужчина. А этот парень по своим боевым качествам стоит троих или четверых. Так Али был запродан в солдаты.

Когда немецкий властитель Адольф с прилизанной прядью весенней ночью девятьсот тридцать третьего года покорил маленьких людей факельными шествиями и захватил политическую власть, убив своего противника, рабочий-бетонщик Отто Роллинг какое-то время еще встречался со своими товарищами, печатал листовки и сбрасывал их с крыш и с фабричных труб. Однажды утром, когда он собирался к своему тайнику, его схватили. Кто-то предал его. До свидания, жена, не горюй! До свидания, дети, будьте такими, как сейчас. Он попал в лагерь и три года не видел свою семью. Он рыл водоотводные канавы на болотах, голодал, стоял по стойке «смирно», сносил побои и снова голодал. Они хотели его сломить. Они его не сломили. Его веселость, которую он прятал, вечно ворча на кого-то, была несокрушима. Она и другим помогала сохранить бодрость духа. Для его товарищей и в черных болотах, и в мрачном лагере она была как маленький светильник, у которого они отогревали душу.

Его выпустили, и он сам не мог объяснить это чудо. Его предупредили: «Еще раз попадешься – головы тебе не сносить!»

Он ответил:

– Каждый делает что может, мир еще не загнулся.

Он просто голову себе сломал – почему его отпустили, может, он не всегда был хорошим товарищем?

Он опять получил работу. Поступил на цементный завод Вейсблатта. Вейсблатт-отец был христианин и социалист. Немец, заводчик – христианский социалист. А властитель, вегетарианец на берлинском троне, наоборот, был национал-социалист и австриец, и Вейсблатт-отец не слишком высоко его ставил. Вейсблатт-отец был владельцем бетонного и цементного заводов, снабжал бедняков, живущих в пригороде, столбиками для садовых оград, а домовладельцев колпаками для дымовых труб и печными заслонками. В благоволениях канцлера он не нуждался. Вейсблатта-отца больше занимало благоволение его рабочих. Он о каждом все знал, знал, у кого какая семья, детей окликал по именам, когда они приносили отцам завтрак, танцевал с женами на заводских праздниках и день своего рождения всегда отмечал не только дома, но и на заводском дворе.

Вейсблатт-отец был отличным наблюдателем. Он замечал все предметы и всех людей насколько хватало глаз. Однажды он увидел, как полузастывшая цементная масса случайно залила древесную шерсть. Вейсблатт-отец стал наблюдать. Полужидкий цемент и древесная шерсть образовали единую массу, легкую и пористую, как пемза. И нате вам, Вейсблатт-отец заметил, что изобрел пемзобетон. Он взял на эту массу патент. Благодаря его наблюдательности завод добился больших успехов. Он набрал еще рабочих, дал им кусок хлеба. Характер у него был твердый, и он твердо намеревался осчастливить каменщиков и все человечество своим легким пемзобетоном.

Наблюдал Вейсблатт-отец и за своим новым рабочим-пемзобетонщиком Отто Роллингом. Он втайне восхищался Роллингом, который выступал против канцера-австрияка. Перед другими рабочими он призывал Роллинга к повиновению существующей власти.

– Одинокая собака остерегается лаять на волков!

– А вы тоже лайте! – буркнул Роллинг и продолжал утрамбовывать бетон.

Но Вейсблатт-отец не мог лаять с ним заодно: у него было его дело и ответственность за хлеб для множества рабочих семей.

Роллинг был не лучшего мнения о Вейсблатте-отце, чем о других предпринимателях, которым он до сих пор помогал разбогатеть. Хотя этому изобретателю пемзобетона он должен был бы быть хоть немного благодарен. Вейсблатт-отец с прямо-таки родственным усердием перехватывал людей, бдительно следивших за Роллингом, и при помощи барьера, состоящего из коньячных бутылок, не давал гостям из полиции проникать на заводские задворки. Таким образом, Роллингу удалось даже возобновить связи со старыми товарищами по борьбе.

Вейсблатт-сын, поэт, изредка появлялся на заводе. Он не глядел на рабочих, спотыкался о комья древесной шерсти и возглашал:

– Грядет бетонный век!

– Ходит тут и топчет наши денежки, – говорил Роллинг, но рабочие напускались на него.

– Заткни свою вонючую пасть! Наш хозяин далеко не худший!

– Мир еще не загнулся, – бурчал Роллинг. А они его не понимали.

Время шло, и однажды Вейсблатт-отец получил большой заказ. Из-за этого вышла перепалка между ним и его рабочим-пемзобетонщиком Роллингом. Рабочие на цементном заводе разволновались, потому как им предстояло уехать вместе со всеми инструментами и методами обработки цемента. Они должны были сделать громадный, несокрушимый вал до самой Франции, твердый, несокрушимый немецкий вал. Вейсблатт-отец стоял перед Роллингом:

– Вы не поедете?

– Я не поеду. Может, вы возьмете с собой своего сына? Он будет укреплять этот вал своими поэмами.

Этого Роллингу, вероятно, говорить не следовало, ведь таким образом он оскорблял своего хозяина и хлебодателя.

– Моего сына? Мне неприятно слышать, что вы насмехаетесь над моим сыном, пусть даже он несколько неудачный сын.

– По-моему, шеф, вы связались с этим национал-социалистским канцлером.

– С кем?

– С этим…

Вейсблатт-отец пожал плечами:

– Речь идет о защите от французов, только и всего.

Это был последний разговор рабочего-бетонщика Отто Роллинга с его справедливым шефом, родным отцом рабочих; теперь даже Вейсблатт-отец ничего не мог сделать для этого строптивого члена его рабочей семьи. Исторические необходимости не могут разбиваться об упрямство маленьких людей. Предприятие Вейсблатта все равно перебралось на запад, чтобы там строить дамбу, которую не могло бы сокрушить и пушечное ядро. А разве самолет не сможет перелететь через нее? Самолет? Дело обстоит так: основное оружие французов – артиллерия. Они искусные артиллеристы. Тут перед ними надо снять шляпу. Это известно по опыту.

Роллинг тоже уехал. Не так уж он был незаменим. Он получил приказ о призыве на военную службу, как раз когда вновь должна была начаться его политическая работа. И каких только совпадений не выдумывает жизнь! Роллинг и Вейсблатт-сын, поэт, встретились у ворот казармы. В руках Вейсблатта-сына был кожаный чемодан с наклейками иностранных отелей. Переводные картинки с изображением солнца и голубого неба. Роллинг нес картонный ящик от стирального порошка. Они не обратили внимания друг на друга, не поздоровались. Рабочий Роллинг знал поэта, но вот поэт Вейсблатт не знал рабочего Роллинга.

1

От Станислауса требуют, чтобы он поносил себя перед гордыми всадниками, он отказывается, и на него навьючивают камни.

– Бюднер, ну конечно, ох уж этот Бюднер! Он же висит в седле, просто висит! Как груша, вот сейчас свалится!

Приглушенный конский топот по опилкам манежа. Голос вахмистра как скрип ветки в лесной тиши.

– Спешиться! Вам только на верблюдах ездить!

Жеребец Прыгун не стал ждать, покуда всадник спешится. Подгоняемый другими лошадьми, бегущими по кругу, он сделал рывок, и Станислаус кубарем полетел в опилки.

– Прямо как ленивец с мангового дерева! – Голос вахмистра резал уши. – Лежать! Кому говорю! Тебе только кислую капусту возить! По-пластунски!

Станислаус, работая локтями, полз по опилкам.

– Встать! Шагом марш!

Станислаус вскочил и побежал рядом с лошадьми своих товарищей.

– Лечь!

Станислаус бросился в опилки.

– По-пластунски! Я сказал: по-пластунски, бабий выпердок! Быстрее!

Белое пекарское лицо Станислауса покраснело. Он вспомнил муштру мастера Клунча. Но тут нигде не было штабеля из противней, чтобы уронить их к ногам орущего вахмистра.

– Лечь! Встать! Лечь! По-пластунски!

Станислаус заупрямился. И остался стоять как стоял.

– Вы отказываетесь?

Вахмистр Дуфте, бывший коммивояжер берлинской мармеладной фабрики, подошел к нему:

– Вы отказываетесь? А ну лечь!

Станислаус упал в опилки. Они пахли конской мочой. И Станислаусу почудилось, что он вернулся в тепло родной деревни. И тут же он почувствовал себя лошадью. Лошадью на живодерне.

– Встать! Шагом марш!

Станислаус поднимался медленно и неохотно.

– На конюшню, инвалид несчастный!

Станислаус попытался как-нибудь извернуться и проскочить через сплошную цепь бегущих по кругу лошадей. Вахмистр приказал всадникам держать строй. Для Станислауса теперь не осталось никакой лазейки, а по спине его хлестал словесный кнут вахмистра:

– В проход, хмырь болотный!

Станислаус приготовился к прыжку. Теперь уж все едино: жизнь усмирила его, пусть теперь кони затопчут его насмерть!

Какая-то лошадь вдруг поднялась на дыбы. И Станислаус юркнул в образовавшийся просвет.

Всадник рухнул в опилки. Станислаус услышал его стон. Это был Вейсблатт, тихий Иоганнис Вейсблатт. Может, он нарочно поднял лошадь на дыбы? Наверное, он ощутил отчаяние своего товарища Бюднера? Станислаус бросился бегом по проходу. И остановился у фронтонной стены. Вахмистр теперь орал на Вейсблатта.

– Вейсблатт, встать! Лечь! Книжный червяк, я вам покажу, как с лошади падать!

Долговязый Вейсблатт весь дрожал. Вахмистр Дуфте приказал всем остановиться. Одна лошадь испражнилась.

– Пилотку снять! Навоз собрать!

Вейсблатт собирал теплые конские яблоки в свою пилотку. Его белые, сухие пальцы судорожно хватали теплые шарики навоза точно последние кусочки жизни и тепла на этом северном полюсе человечности. Лицо Дуфте исказилось веселой гримасой.

– Поживее, вы, нюня!

Вейсблатта тоже прогнали в проход. На бегу конские яблоки вываливались из пилотки.

– Стой! Смирно! Кругом!

Вейсблатт стоял рядом со Станислаусом.

В манеж донесся рыкающий голос Дуфте:

– Вы кто?

Ответа нет.

– Кто вы такие, хотел бы я знать?

Молчание.

– Засранцы вы, засранцы! Так кто вы?

Ответа не было, но зато заржал жеребец Станислауса Прыгун.

– Засранцы! Я хочу от вас это услышать!

Тишина как в лесной чаще. Дуфте расхаживал взад и вперед по опилкам.

– Лечь.

Станислаус и Вейсблатт упали наземь прямо в проходе. Последнее конское яблоко выкатилось из пилотки Вейсблатта. Дуфте щелкнул хлыстом по голенищам своих сапог.

– Встать! Лечь! Встать! Лечь!

Станислаус сжал губы в ниточку. Вейсблатт откашлялся, глянул на свои испачканные навозом руки и крикнул:

– Говнюки!

– Ты зря меня за дурака держишь, книжный червяк!

Вейсблатт задрожал.

– Засранцы, мы засранцы!

Он сам себе был противен. Ему хотелось назад, к своей лошади.

– Засранец Бюднер! В обед явитесь!

Жеребец Станислауса вскочил вдруг на кобылу. В манеже возник клубок конских тел. Вахмистр Дуфте щелкал хлыстом. Станислаусу тоже досталось в этой неразберихе.

В полдень Станислаус явился в канцелярию. Дуфте прогнал его обратно:

– Чтоб через пять минут был с полной выкладкой.

Товарищи побросали свою еду и помогли Станислаусу собрать ранец, скатали его одеяло, плащ-палатку и нахлобучили на него стальную каску.

– Лучше б ты просто повторил, что он хочет, – жалобно проговорил Вейсблатт.

Станислаус увидел, что возле его миски лежит письмо от Лилиан.

– Сказать, что я засранец? Ни за что!

– Каждый засранец, когда срет! – заметил Роллинг, которого с первого дня все звали Рольмопс.[3] Рубец у него на лбу налился кровью. Он так ретиво затягивал ремень на одеяле Станислауса, что пряжка лопнула. Станислаус схватил свое ружье и убежал.

– Делай все, что они хотят, но делай не спеша! – крикнул ему вслед Роллинг.

Добрые советы Роллинга растаяли как мороженое под палящим солнцем. Станислаус лежал на посыпанном щебенкой казарменном дворе. Ладони его кровоточили, штаны порвались на коленях от острых камушков. Пот заливал лицо и стекал за воротник. Три унтер-офицера по очереди выбивали из него строптивость.

Через полчаса Станислаусу показалось, что больше он уже не сможет подняться. Тут явился сам Дуфте. Он пригрозил ему расстрелом по приговору военно-полевого суда. Расстрел? Расстрел по приговору военно-полевого суда? Станислаус об этом читал. В нем вновь заработал аккумулятор энергии. Он больше не ощущал боли в мускулах. Плоть его оглохла и омертвела. Он двигался как лунатик. Вокруг столпились унтер-офицеры с любопытными физиономиями и вели себя как на спортивном поединке. Сколько еще продержится этот дубина рекрут? Такой способ обработки рекрутов они называли на манер казарменных врачей – облучение. Станислаус падал и вставал, падал и вставал. То и дело у него возникала мысль: плоть и воля, вероятно, едины, и воля иссякает, когда сдается плоть. И с этой мыслью он чуть дольше лежал на земле.

– Землеведение! Это землеведение! – торжествовал Дуфте. Но удовлетворился ли он, видя Станислауса лежащим у его ног, словно червяк? Ничуть не бывало! Он заставил Станислауса набить ранец кирпичами. Станислаус согнулся. Дуфте побеждал. – Теперь ты видишь, что ты засранец. Так кто ты такой?

Молчание. Станислаус сгибался под тяжестью ранца с камнями. Червяк, которого вот-вот раздавят!

За десять минут до удара колокола, возвещающего конец обеденного перерыва, Станислаус неподвижно лежал лицом вниз, под тяжестью своего груза. Смертельные угрозы Дуфте уже не действовали на него. Дуфте стоял над ним как страшный бог, попирая казарменное небо.

– Я знал, что ты засранец!

Вейсблатт с Рольмопсом отнесли потерявшего сознание, измученного соседа по казарме Станислауса Бюднера в санитарную часть.

– Разве не лучше было бы сказать, что он хотел? – причитал Вейсблатт.

Рольмопс огляделся вокруг. И как ножом отрезал:

– Нет!

На черной именной дощечке над больничной койкой Станислауса мелом было начертано: «Засранец Станислаус Бюднер». Приказ вахмистра Дуфте. Капитан медицинской службы смотрел сквозь пальцы на это непривычное обозначение. Почему бы вахмистру не позабавиться? Ведь тот время от времени заботился о забавах капитана медицинской службы. Капитан, вопреки уставу, после служебных занятий обучал своих дамочек верховой езде. Дуфте обеспечивал лошадей посмирнее и обслугу в манеже.

Во сне и в бреду у Станислауса мешки с мукой мешались с лошадиными крупами. Мастер Клунч подошел к его койке, весь изукрашенный цветами.

«Это ты, засранец, заставлял меня попадать в край мишени?»

Лилиан мерила циркулем ляжку Станислауса и говорила:

«Это еврейская окружность. Она составляет сорок пять граммов».

Человек с красным здоровенным носом дал Станислаусу пакет:

«Слишком легко, слишком легко, молодой человек. Стихи принимаем не меньше чем по тридцать килограммов!»

Человек превратился в отца Марлен, пастора. Сладкие как сироп слова капали из его рта: «Смирение, смирение во всем!»

2

Станислаус сносит издевательства, попадает за это в карцер, освещает тьму карцера фонариком любви и надеется на разрешение прусского ротмистра.

Станислаус продирался сквозь дебри горячки, страдал от болей и жажды, погружался в непрозрачную воду глубокого сна, и вновь его выносило на берег жизни.

Санитар стряхнул термометр:

– Ну что, объездили тебя? Теперь ты мужчина!

Около полудня пришел Вейсблатт. Его верхняя губа не могла прикрыть крупные передние зубы. И на лице от этого была вечная имитация улыбки. Когда же Вейсблатт и в самом деле смеялся, это был смех первого ученика в классе, получившего кол по поведению.

Вейсблатт держал руки в карманах тиковых штанов. Ему хотелось иметь бравый вид. А его изящные пальцы дрожали от страха в темноте карманов. Правая рука вспугнутым щенком белого шпица выскочила из кармана брюк. Теперь она что-то искала в кармане кителя.

– Письмо. У меня для тебя письмо, – сказал он. Но рука не находила письма. – Проклятая забывчивость. Вот наказание! – Он забыл, где письмо, начисто забыл. И улыбался. Его заедала философия. Он спросил: – Для чего нужна голова? Волосатый шар на шее. Из этого шара в тебя проникают лишь воспоминания. А воспоминания докучливы, как би-ба-бо, как песок в туфлях. – Он повернулся согласно уставу, потому что появился санитар, и ушел почти что строевым шагом, чтобы принести забытое письмо.

Письмо от Лилиан. Для Станислауса оно было как лекарство, как порошки «Будьте здоровы!». Лилиан не стала руководительницей отряда девушек, нет! На это годятся куда более строгие дамы, писала она. И теперь она собиралась вскоре приехать к Станислаусу, посмотреть на него в военной форме. Ей хотелось знать, носит ли Станислаус шпоры и саблю. Станислаус улыбнулся, высунул из-под одеяла ногу и оглядел отросшие ногти на ноге. Чем не шпоры!

Итак, Лилиан! Человек с родины. Родины? Во всяком случае, человек, которого он знает. Человек, которого он любит. Любит? Во всяком случае, человек.

Рольмопс принес газету. Станислаус сунул газету под подушку, даже не взглянув.

– Принеси мне бумаги и чернил, Рольмопс!

– Тебе сейчас не стоит писать невесте. Это будет горькое письмо.

– Это будет сладкое письмо, Рольмопс. Ты с ней скоро познакомишься.

– Хочешь продемонстрировать ей побитую собачонку? – Роллинг вытащил из-под его подушки газету. – Вы, олухи, этого не читаете! А там настоящая буря между строк! Они же войну затевают.

– Не забудь про чернила, – сказал Станислаус.

Шрам Роллинга налился кровью.

– Напиши своей невесте, пусть запасется траурным платьем. Черная ткань скоро будет нарасхват. – Он опять сунул газету под подушку и выкатился.

Бумагу и чернила принес Иоганнсон, долговязый, белобрысый фриз, казарменная саранча. Он ел все, что попадалось под руку.

– Н-да, Рольмопс получил особое задание. Подбирает окурки на дворе казармы. А там, на подоконнике, это твое повидло? Да, думаешь, стал бы я раньше есть повидло? Колбасу, ветчину, яиц штук десять, да, но повидло?

Станислаус забеспокоился:

– Он что, кому-нибудь на мозоль наступил?

– Да нет, как-то не так плюнул. А ефрейтор случайно шел мимо, вот что. А я сейчас съем повидло. Как съем, так все тебе скажу.

Станислаус дал Иоганнсону блюдечко с повидлом. Долговязый фриз поднес его ко рту и стоя вылизал дочиста.

…Станислаус писал письмо Лилиан. Ласковые слова шуршали и шелестели в нем: «А мы будем вместе гулять по дивным осенним аллеям. Листья будут падать, но солнце будет светить – у нас в душе и вокруг нас…»

Санитар заглянул ему через плечо:

– Ты тут писанину развел? Убирайся!

В одной рубашке, босиком, сидя на жесткой табуретке, Станислаус черными чернилами писал красные слова любви. Поэтическая душа еще не вовсе умерла в нем.

Из санчасти он отправился в карцер. Полное безделье в санчасти не сгладило его неподчинение приказу. Трое суток ареста, в темноте, на воде и хлебе из отрубей. Он расхаживал по карцеру и напевал себе под нос. Здесь в темноте карцера у него было свое солнце. Его солнцем была Лилиан. Он уже на верном пути к тому, чтобы стать твердым человеком. Вот он, Станислаус Бюднер, человек, которого учили все сносить и быть покорным. Вот он, Станислаус Бюднер, перемолотый жерновами унтер-офицерской мельницы. Вот он, Станислаус Бюднер, мужик грубого помола.

Золотыми каплями падали на казарменный двор кленовые листья. И однажды ночью их посеребрил ранний морозец. Рольмопс не замечал этого поэтического чуда. Для него это были грязные листья, мокрые и осклизлые. Грязные листья, которые он должен собирать за то, что плюнул в присутствии ефрейтора. Вот до чего может довести капелька слюны! «Мир еще не загнулся!» Рольмопс собирал листья и у стены, за которой, он знал, сидел доведенный до ручки Станислаус Бюднер. Он камнем постучал в стену, приветствуя Станислауса. Делаем, мол, что можем!

Станислаус не понял, что значит это постукиванье. Это было первое в его жизни лишение свободы, если не принимать в расчет внутренней несвободы. Он ходил взад и вперед по камере, взад и вперед, и повторял все стихи, которые сочинил до сих пор.

– Детский лепет! Юношеское самомнение! Он мысленно похлопал себя по плечу и опустился на нары. Чем бы еще заняться? Он вызывал в памяти все поцелуи своей жизни, раздавая хвалы и хулы тем, кто прижимался губами к его губам. Лучшую отметку получила Лилиан. Аромат ее поцелуев еще не выветрился из памяти.

Так шло время ареста, и вот он уже в полной форме стоит перед вахмистром Дуфте.

– Теперь вы поняли, кто вы такой?

– Так точно, господин вахмистр.

– Кто вы есть?

Поздняя навозная муха жужжала на окне канцелярии.

– Так кто вы есть, хотел бы я знать!

Теперь молчала даже муха. Бледный Станислаус сглотнул слюну.

– Это тянет на четыре недели ареста, ясно вам?

Дуфте сломал на столе деревянную линейку.

Дни один другого хуже. Вахмистр Дуфте распорядился допечь Станислауса. Допекали его унтер-офицеры, ефрейторы. Во время проверки формы ему отрывали пуговицы с кителя.

– Что это вам вздумалось? В таком виде на проверку? Да пуговицы еле держатся!

И крак, крак – пуговицы одна за другой летели на замусоренную землю. Станислаус пришивал их во время обеда. Ничего не попишешь. Скоро приедет твоя Лилиан, думал он.

Станислаус нес в котелке кофе на всех жителей его комнаты. Мимо шел ефрейтор Рейхорн. Станислаус в знак приветствия вздернул голову так, что хрястнули шейные позвонки.

– И это, по-твоему, приветствие? Лечь! Встать! Лечь!

Кофе в котелке не осталось. Что ж, его товарищам сидеть без кофе из-за того, что он плохо приветствовал ефрейтора? Станислаус потрусил обратно на кухню, отряхивая свои залитые кофе штаны. Ничего не попишешь. Зато приедет твоя Лилиан, думал он.

Станислаусу велено было из кофейной кружки поливать саженцы деревьев на казарменном дворе. Станислаусу велено было под присмотром ефрейтора Рейхорна зубной щеткой драить плинтуса в казарме. Ему велено было своим носовым платком вытирать задние проходы ротных лошадей. Течная кобыла лягнула его, и он стал хромать.

Гнет вахмистра не угнетал Станислауса, куда больше угнетало его нечто другое: в воскресенье должна приехать Лилиан, а он не сможет выйти из казармы. В сердце его еще теплилась надежда на увольнительную. Станислаус надеялся получить ее от ротмистра фон Клеефельда. Хороший человек этот ротмистр фон Клеефельд! С аристократической посадкой головы, как у мужчин на картинках, рекламирующих шестипфенниговые сигареты «Аттика». Торс удлиненный и гибкий, как лошадиная шея. Облегающий, тончайшего сукна, китель. Галифе на ляжках напоминают кузнечные мехи, а колени облегают тесно-тесно. Тонкие, почти без икр, аистиные ноги в узких сапогах из мягчайшей кожи. Девицы просто из окон вываливаются, когда рота выезжает из казармы. И впереди – ротмистр фон Клеефельд, прусский бог, кумир!

«…И с совершенным почтением прошу господина ротмистра разрешить новобранцу Станислаусу Бюднеру, которому в воскресенье предстоит встретить здесь свою невесту, уйти в увольнение на вечер. Новобранец Станислаус Бюднер будет чрезвычайно благодарен за такое разрешение и в последующие дни будет работать и сверхурочно, сколько потребуется».

Станислаус репетировал священный акт подачи рапорта в коридоре конюшни. Была глубокая ночь, и ответом на его просьбу об увольнительной было лишь фырканье течной кобылы, из-за которой он охромел.

Он решил подать свой рапорт в субботу после наряда, в канцелярии роты: стальной шлем, начищенная портупея, сверкающие сапоги. Ефрейтор Рейхорн зевал, бездельничая за письменным столом. Цок, цок, Станислаус щелкнул каблуками так, что его шатнуло.

– Совсем обессилели, что ли?

И ефрейтор Рейхорн заставил Станислауса сделать двадцать приседаний для укрепления ножной мускулатуры.

– Новобранец Бюднер просит разрешения поговорить с господином ротмистром!

Ефрейтор Рейхорн вскочил.

– Ах ты свинья! С ротмистром? – Он схватил Станислауса за пуговицу. Крак! Крак! Крак! – Кругом! Идите и пришейте пуговицы!

Рольмопс выручил его:

– Надевай мой китель! Помяни мое слово, они обнаружат что-нибудь еще!

Они выкурили вдвоем одну сигарету, надо же было провести время. Станислаус явился с рапортом в кителе Рольмопса. И наткнулся на вахмистра Дуфте.

– Новобранец Бюднер просит…

Дуфте угодил рукой в пепельницу на столе.

– Кругом!

Станислаус почувствовал, что его схватили за ремень.

– Таким грязным к ротмистру являться? Вашей матери следовало вместе с вами произвести на свет еще и половую тряпку. Чтобы через пять минут ремни были чистые!

– Все пеплом вымазано! – Рольмопс отчистил ремень на Станислаусе. – Откажись лучше! Ты скорее в рай попадешь, чем из казармы выйдешь!

Станислаус подумал о Лилиан. Нет, он не может отказаться. И он опять зашагал в канцелярию. Теперь форма была в полном порядке, но прошение на имя ротмистра надо подать в письменном виде.

Станислаус написал прошение. Рольмопс сидел в углу и шил.

– Здесь ничего нельзя хотеть, тогда и шишки не набьешь.

Станислаусу не удалось подать письменное прошение. Вахмистр Дуфте встретил его в вестибюле канцелярии:

– Пошел вон, выблядок сортирной уборщицы!

3

Станислаус встретит настоящего товарища и не распознает его. Любовь его умрет возле проволочной ограды, а его возлюбленную пожрет вол со шпорами.

Было воскресенье. Шумел ветер. Кленовые листья, кружась, падали на черный от влаги щебень. Работа для любителей плеваться вроде Роллинга. В казарме стоял запах краснокочанной капусты с салом. Топот сапог на лестницах и в коридорах. Увольнение!

Белобрысый фриз Иоганнсон распаренными пальцами запихивал себе в рот красную капусту. Четыре уже опустошенные миски стояли перед ним.

– Да уж, раньше я красную капусту не ел, в рот не брал. А теперь я ее жру.

Новобранец Станислаус Бюднер лежал на своей койке. Он вслушивался в музыку ветра за окном. Услышав свисток локомотива, он испугался. Хлопнула дверь. Это ушел Иоганнсон. Все ушли. Он остался один. И никто не помешал бы ему завыть в голос и проклясть свою жизнь.

Что-то скрипнуло возле шкафа. Там стоял Роллинг! Он расплющил пилотку на своей лысой башке. Форменный головной убор он носил только так.

– Каждый делает что может! – Роллинг подошел к койке Станислауса и щелкнул каблуками. – Обер-плеватель Роллинг по прозвищу Рольмопс готов к сопровождению невесты новобранца Бюднера!

Станислаус хотел заключить Роллинга в объятия, тот стоял по струнке и снова щелкнул каблуками.

– Разрешите обратиться, сколько поцелуев передать невесте в качестве аванса?

– Ты спятил!

Роллинг, чеканя шаг, вышел из комнаты. Его шаги гулко отдавались в коридоре.

Станислаус подошел к зеркалу, надел пилотку, сдвинул ее сперва влево, потом вправо. Потом снял сапоги и стал наводить на них глянец. Счистил с кителя черное пятно от ячменного кофе. Теперь он мог попасться на глаза любому унтер-офицеру.

По улице перед казармами по воскресеньям прогуливалась нарядная публика. Юные девицы в пестрых пальто кивали караульным. Женщины катили детские коляски. Под знаменем со свастикой маршировал взвод бойцов в коричневых сапогах. Матери оставляли свои коляски и, вытянув руку, приветствовали знамя. Мужчины в воскресных галстуках и твердых шляпах, эти члены «Союза бывших фронтовиков», приосанивались и тоже приветствовали знамя. Девицы, гулявшие под ручку, расцеплялись и тянули навстречу знамени свои пестрые рукава. Инвалид поднял клюку в знак приветствия и чуть не упал, ведь это он поднял свою третью ногу. Внимание, внимание, тут приветствуют кусок шелка на палке!

Станислаус тоже приветствовал шелк и палку. Он даже отступил на шаг, так как казарменная решетка мешала ему вытянуть руку. Пальцы его задевали холодную проволоку.