Текст книги "Чудодей"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

– Здесь вы можете видеть, что я чувствовал, когда родилась моя дочь Лилиан, вернее, явилась на свет.

Станислаус читал взволнованно и бегло:

Ангелочек, скрестив ручонки,

пришел в этот мир,

где лишь деньги – кумир.

Но ларец для тебя есть в сердце моем:

ты сокровищем будешь в нем…

Решился он заглянуть и в стихи о борьбе:

Мы бравые вояки,

готовы к честной драке.

Нас долго унижали,

но мук мы избежали.

Наша кровь пролилась —

ведь стреляли-то в нас.

Месть! Месть! Месть!

Воробьи свиристят в нашу честь.

– Сегодня эти стихи звучат, наверно, предосудительно, – сказал папа Пёшель, – но время идет. Я надеюсь, вы ни с кем об этом говорить не станете? В нас много сил. Эрих не раз говорил это. Где он сейчас может быть? Он был смельчак. Не понимал, когда надо притихнуть. Таковы уж коммунисты. Да, видит Бог!

В дверь постучали. Папа Пёшель испуганно вздрогнул. Фрау Пёшель требовала, чтобы ее впустили.

– Хорошенькое дело! В собственной квартире под дверью стоять!

Папа Пёшель сунул свои стихи под мотки шерсти, обернулся к Станислаусу и приложил свой робкий палец к губам.

На столе стоял пирог. Дымился солодовый кофе. Лилиан за столом не было.

– Что она там на кухне возится? – Мать попросила Станислауса пойти посмотреть. – Может, вы окажете такую любезность?

Станислаус с удовольствием оказал такую любезность. Лилиан сидела перед плитой и смотрела, как гаснут искры в золе. Она дулась.

– Вы к моему отцу пришли или ко мне?

Он осторожно погладил ее по кудлатой головке. Она ничего не имела против. Он подсел к ней.

– «Ах, Лора, Лора, Лора, прелестны девушки в семнадцать-восемнадцать лет…» – доносилось из комнаты. Взгляд Станислауса, когда он целовал ее, упал на маленькую кухонную полку. «Перловая крупа», «Манная крупа» и «Овсяные хлопья», все в ряд, аккуратненько.

41

Станислаус ревнует к человеку в белых перчатках и решает навести порядок в мире своих мыслей.

Ох уж эта Лилиан! Она бесила его, сводила с ума. Когда они сидели у Пёшелей, вкусно ужинали, играли в настольные игры или болтали о мелких городских новостях, то не было на свете более ласковой дочери, более благовоспитанной девочки. Когда родители разрешали Станислаусу вывести девочку на воздух, она становилась прямо-таки образцом нежности, великой искусницей в лести, маленьким влюбленным бесенком и в любой момент могла очень нежно поломать все, даже самые твердые планы Станислауса.

– Расскажи, что с тобой было, когда ты меня увидел!

– Я уж говорил тебе, я сопротивлялся изо всех сил, но ты была такая ловкая, такая обольстительная, что я не мог тебя забыть. Но ты, конечно, видела только этого мотоциклиста.

– Все потому, что ты был слишком молчаливый.

Логика любви, латынь любви – бог весть что. Но они понимали друг друга, и им было хорошо вместе.

Ему становилось все труднее сдержать клятву, данную самому себе. И речи не могло быть о том, чтобы через год сдать заочный экзамен. Он боролся, честно и упорно, но у него была слишком мощная противница – любовь. Его недели дробились на кусочки. Среда, суббота и воскресенье были закреплены за Пёшелями, это были дни любви. В понедельник, вторник, четверг и в пятницу – учеба и огромная усталость.

«Где же сочинение о периоде „бури и натиска“ у различных поэтов?» – интересовался заочный преподаватель немецкой литературы.

Ну это Станислаус мог одолеть без особых усилий.

«Где работа о влиянии Фридриха Великого на возделывание болотистых земель по берегам Одера, Варты и Нотець?» – спрашивал преподаватель истории.

Этот вопрос давался Станислаусу куда труднее. О логарифмах и гиперболах и говорить не стоит.

– За эту неделю что-нибудь сочинили?

– Ничего не сочинял, только учился.

Папа Пёшель кивнул.

– Рабочий должен быть образованным. Ничего нет важнее образования. Поэзия тоже образование, вернее, часть его. И все же, когда я еще состоял в профсоюзе, я почти каждый день сочинял стихи, особенно во время забастовок, тогда времени хоть отбавляй. А когда борешься, стихи сами идут как по маслу. Теперь они запретили профсоюзную борьбу. – Папа Пёшель отпил глоток клубничного вина. – Теперь они носятся с отечеством. Против отечества нельзя бастовать. Ради отечества надо молчать, ради отечества, ради отечества! А оно немножко плохо платит, отечество.

Станислаус кивнул. Он ждал Лилиан. Большие стоячие часы рассекали время. Лилиан работала стенографисткой на фабрике на окраине города, новой, таинственной фабрике. Были люди, которые хотели знать, почему эта фабрика находится под землей. За распространение слухов их арестовали. С тех пор подземная фабрика стала считаться просто куриной фермой, и несушки там клали железные яйца для фюрера.

Лилиан возвратилась домой невеселая.

– Ты в понедельник думал обо мне?

– Конечно, думал.

– Для меня это был неудачный день.

– Неудачный?

– Из-за несправедливости. Но нам не разрешено говорить о фабричных делах.

– Тогда не говори.

– Мой шеф сказал: «Напишите: тридцать тысяч!» Я и написала: «тридцать тысяч».

– Тридцать тысяч чего?

– Тридцать тысяч того, что мы делаем.

– Я уже сказал тебе: оставь это!

Они сидели и смотрели. Она – на канареек. Он – на большую картину с вереском. Пробили часы.

Полвечера как не бывало. Первым сдался Станислаус. Ему не хотелось возвращаться в свою каморку несогретым. Их тянуло друг к другу, несмотря на отечество и фабричные тайны.

– Он бросил на письменный стол свои белые перчатки и говорит: «Напишите: тридцать тысяч!»

– Он носит белые перчатки?

– Нам и об этом нельзя говорить. Он майор. Я к нему сперва хорошо отнеслась.

– А ты не можешь побыстрее рассказывать?

– Он совершенно четко сказал: «тридцать тысяч». Потом оказалось, он хотел сказать «три тысячи». Один ноль в смете оказался лишним. «Вы теперь пишете то, что вам хочется?» – спросил он. «Я пишу то, что господин майор диктует», – говорю я. «На воре шапка горит!» – заявляет он. А я говорю: «Что правда, то правда!» А он мне: «Правда то, что вас нельзя больше подпускать к этой работе!» И меня отправили на склады.

Станислаус попытался ее утешить:

– Зато теперь не будешь иметь дела с белыми перчатками!

– А тот, на складе, он только унтер-офицер. – Она захныкала, потом отерла глаза тыльной стороной ладони. И словно стерла с лица всю свою прелесть. – Это отец виноват. Господин майор пригласил меня. Что уж в этом такого? Он был моим начальником. А теперь он взял себе в контору какую-то чернявую. Она похожа на полуеврейку.

Станислаус возвращался к себе в каморку несогретый и нелюбимый.

Он ревновал ее к этому майору и в среду и субботу не пошел к Пёшелям. Он откопал книжонку, которая его очень занимала: «Наведи порядок в мире своих мыслей (Руководство к жизненному успеху)». Станислаус прочел то, что там было сказано о ревности: «Ревность отравляет мысли, парализует их. Тот, кто хочет добиться в жизни успеха, должен смотреть на любовь как на побочное занятие, в особенности же телесная любовь является помехой на трудном пути к успеху».

Станислаус боролся со своей ревностью. Он вознамерился карабкаться вверх по лестнице успеха. Он изготовил стихотворение против ревности. Это были стихи по образцу стихов о борьбе папы Пёшеля. Но с Лилиан теперь, согласно предписанию в книжонке, следовало обходиться холодно и бесстрастно.

42

Станислаус тщетно борется с беспорядком в мире своих мыслей, марширует под флагом с кренделем, и его бросает в дрожь при виде лунного лица.

В городке Винкельштадт предстоял большой народный праздник. Участие всех организаций обязательно! Станислаус тоже принадлежал к организации. Он принадлежал к «Рабочему фронту». Черт побери, как он туда угодил? Хозяин вручил ему членскую книжку. Каждый добропорядочный немецкий рабочий состоит в «Рабочем фронте»! «Рабочий фронт» или безработица!

Для папы Пёшеля «Рабочий фронт» был слишком тихой организацией.

– Раньше профсоюзы давали жизни!

Но где-то же человек должен состоять. Человек хочет быть с людьми. Папа Пёшель предпочел маршировать на празднике в колонне «Союза любителей канареек». Он купил своему кенарю самочку и решил разводить канареек.

Торжественный день настал. Подъем под звуки флейт и барабанов. Дети, карапузы с большущими солдатскими барабанами! Смотрите на юнгфольк! Трам, трам, трам-та-ра-рам, трам, трам! «Гитлер, мы твои…»

Праздничная процессия: капелла с никелированной лирой. Коричневые рубашки, желтые кордовые штаны, высокие сапоги, запах ваксы «Эрдаль». Трам, трам, трам-та-там – маршируют черные отряды штурмовиков! Хозяин сапожной мастерской Крепель, страховой агент Шнибель, директор фабрики Дрюкдрауф, ночной сторож при шлюзе Берензоле, уборщик Моддерпфлюг, председатель союза пчеловодов Бруммензиг, заводской мастер Третер – все с черепом на фуражках и с черепом на перстне. Они шли под предводительством помещика и владельца водочного завода Хартвига фон Хартенштейна. Неорганизованные домашние хозяйки стояли вдоль улицы и вытягивали вперед руки, приветствуя священное знамя дивизии «Мертвая голова».

Станислаус в белом цеховом одеянии. Пекари маршировали под знаменем с изображением кренделя под гром двух духовых оркестров. Ватага белых привидений, пихавших и толкавших друг друга. «Германия великая… пусть все падет во прах…» Музыкальная каша, разброд двух оркестров. Пёшель в черном штатском костюме среди любителей канареек. «Мы разводим наших желтых певцов для великогерманского рейха!» За «Союзом любителей канареек» шло специальное общество по выведению немецких промышленных пород кур. Кормильцы общества. Мама Пёшель при виде знамени с канарейкой тоже вытянула руку: «Хайль Гитлер!» Что ж, ее мужу, настоящему мастеру своего дела, идти по улицам без приветствия?

Тарахтящие машины национал-социалистского корпуса автомобилистов: грозовая туча в праздничной процессии. Черные защитные шлемы, твердый взгляд. Что тут надо переехать? Хельмут презрительно глянул на Станислауса, на этого пекаря-призрака. Защитник общества презрительно смотрел на кормильца общества. Мы боремся, чтобы вы могли печь!

Вот, вот они – всадники! Лошади возчиков пива, лошади возчиков мусора, кривоногий гнедой зеленщика Майера, непрестанно течная кобыла старьевщика, чистокровные лошади конного завода этих фон Хартенштейнов, пара вороных из похоронной конторы, привыкших ходить с опущенными головами. Кавалькада провинциальных мещан. Взгляды всех устремлены на знамя с черепом: кого тут надо выбить из седла?

Торжественная процессия змеилась вокруг памятника воину в Священной роще.

– Почтим память неустрашимых героев нашего народа!

«Союз любителей канареек» почтил память героев, общество по выведению немецких промышленных пород кур в составе рейхс-кормильцев общества почтили память, и городские уборщики улиц почтили ее, взяв метлы наперевес. Украшенное кренделем знамя пекарского цеха опустилось в знак почтения к памяти павших героев. И Станислаус увидел Лилиан. Она маршировала в рядах «Союза немецких девушек». Истинно немецкие девушки, потомки богини Фрии от ее связи с Донаром, богом грома и метателем молота. Куда они еще хотят карабкаться в своих коричневых альпинистских жилетках? Развевались черные шарфы, а голубые козьи глазки были устремлены на широченные ленты венков у памятника павшим героям. Табун жаждущих размножения кобылиц. Косы переброшены на грудь. Черноволосые, смуглокожие арийки рядом с кривоногими белобрысыми девицами, прямыми потомками выбивальщиц древнегерманских медвежьих шкур. Всех их на параде вела германистка из городского лицея. Важная в городке особа с венцом из кос, в пенсне как у Гиммлера и с вытесненным инстинктом материнства, вела девушек, эту отару овец, мимо черной своры штурмовиков.

Станислаус никогда прежде не видел Лилиан такой немкой, загорелой, принаряженной. Она не смотрела на белого ангела пекарни Станислауса, а улыбалась группе господ, сопровождавших процессию с краю, так сказать, в качестве орнамента. Среди этих мужчин был один, одетый с иголочки брюнет с лицом гладким и обыденным, как луна. Из нагрудного кармана у него выглядывал платочек. Галстук у него был голубой.

– Лилиан! Эй, фройлейн Лилиан! – крикнул он.

Станислаус замедлил маршевый шаг и с помощью указаний из «Руководства к жизненному успеху» укротил свою ревность: «Если ревность вот-вот отравит тебе кровь, не подпускай ее к себе! То, что ты мысленно отторгаешь, не проникнет в тебя!» Отлично сказано, но брюнет, который так ласково приветствовал Лилиан, уже проник. Станислауса пихнули сзади:

– Не зевай! Чего стоишь? Левой! Раз-два!

Оказывается, ангелы пекарни лягаются! Они пришли сюда маршировать!

Станислаус подумал о Густаве. «Они теперь маршевый шаг ввели как обязательную походку. Это умно. Тот, кто впереди тебя, так сказать, задает тон, тот, кто сзади, примечает, не сбился ли ты. И если что – пнет тебя хорошенько! Только так вершатся великие дела!»

Торжественная процессия докатилась до Рыночной площади. На башне ратуши развевался флаг Великогерманского рейха! Красный флаг, но черный паук-крестовик прогрыз на красном полотнище белую дыру.

В небе, где-то за башней ратуши, раздался шум.

– Аист, аист, аист!

Над площадью появился самолет. В воздух полетели шапки.

– Хайль! Хайль! Хайль!

Штурмфюрер Хартвиг фон Хартенштейн поднял бинокль: его сын кружил в небе над городом. Вот он ринулся вниз и пролетел над самой башней ратуши. Арийки из «Союза немецких девушек» разинули свои героические рты как самые обычные женщины. Сколько смелости за раз! Самолет капитана авиации Бодо фон Хартенштейна набирал высоту, точно крылатый конь. У коня из задницы валил густой дым.

– Чем это кончится? Ну и смельчак же он!

Прямая полоска дыма висела в небе, а самолет, точно умерший в воздухе навозный жук, падал вниз. Вопль пронесся по рядам национал-социалисток. Хартвиг фон Хартенштейн поднял руки, усмиряя толпу, точно Иисус, унимающий бурю. И надо же, машина капитана Бодо фон Хартенштейна опять взмыла вверх, а за нею полоса дыма. Теперь уже каждый видел, что в небе дымом пишется огромная буква «Х», а самые сообразительные поняли, что через четверть часа в небе дымом будет начертано: «Хайль Гитлер!»

После обеда шел спектакль о разбойнике Лауэрманне. Пьеса из великого прошлого города, сочиненная зубным врачом Вурцельбрайтом, а стилистически ее обработал и дополнил правильными историческими датами штудиенрат доктор Дойчман. Предводителя разбойников Лауэрманна играл вокзальный парикмахер Штуфеншнейдер, поставщик исторических париков. Вокзальный парикмахер Лауэрманн ехал верхом на высоком вороном коне, принадлежавшем городской живодерне, по скверу на Кайзер-Вильгельм-плац: ходить и ездить по газонам во время народного праздника было в виде исключения разрешено! Предводитель разбойников Лауэрманн играл на жестяной флейте из игрушечного магазина Марунке, сзывая своих соратников. Бородатые разбойники – их изображали мясники с городской скотобойни – выползали из-под кустов и садовых скамеек. Карету герцога следовало опрокинуть и ограбить. Герцога играл бургомистр Блибтрей. Каретой, в которой он сидел, служил фургон из бюро перевозок.

Битва окончилась вблизи городского фонтана. Деревянные мечи, изготовленные столяром Ланглатте разлетелись в щепки. Но в самом разгаре сражения лошадь разбойника Лауэрманна лишила его боеспособности. Он не смог ее удержать, а ей вдруг приспичило напиться воды из фонтана. Лауэрманн вылетел из седла. Слуги герцога отпрянули, чтобы раньше времени не завершить торжественный спектакль.

Перед большим антрактом герцога связали, сковали, уволокли за массивную изгородь и посадили под замок в садовом писсуаре.

После антракта герцог начал мстить. Вмешался король. Короля играл начальник полицейского участка Шиммельблик. Это был не самый сильный человек и не самая значительная фигура в городе. Ландрат, которому, собственно, пристала эта роль, сильно заикался.

Приблизительно без четверти пять пополудни Лауэрманна постигла заслуженная кара. На глазах у всех он был повешен на тысячелетнем дубе посреди Кайзер-Вильгельм-плац. Вокзальный парикмахер Лауэрманн и тут проявил предусмотрительность. Кукла, сделанная им для повешения, была так на него похожа, что некоторые нервные дамочки из национал-социалистского женского союза не упали в обморок только под острым взглядом своей руководительницы, когда палач выбил из-под этой куклы скамейку. Но теперь народ должен был возместить ущерб и военные расходы как герцогу, так и королю. Порядок прежде всего!

Во всех залах города – немецкие танцы. На всех танцевальных площадках шум и гам, и хозяева благословляют городской праздник. В Большом концертном зале своим бархатным шлейфом мела паркет госпожа баронесса Эмми фон Хартенштейн, урожденная Краузе, дочь владельца суконной фабрики. Здесь был парад танцоров в военной форме. Небо для орденских звезд, преисподняя для мечущихся кельнеров. Началась стрельба. Сперва, разумеется, пробками от шампанского фирмы «Перлит и К°». Здесь была арена для патриотических речей и тостов. Ландрат рявкнул:

– Хайль Ги… Ги… Ги… – И городской духовой оркестр по мановению руки старшего налогового инспектора округа грянул туш, дабы сгладить неловкость. Разгоряченные пивом голубые драгуны гарцевали у дверей под громкую музыку. В нише под бледно-голубыми лампионами праздновали музыкальную победу над Францией.

Станислаус в пекарне освежил закваску, отрезал кусок дрожжей и приготовил все необходимое для теста на кренделя. Потом он переоделся и не забыл украсить платочком свой воскресный пиджак. В мыслях у него был полный разброд. Удача печально стояла в углу его каморки. Станислаус отправился на поиски Лилиан.

Наконец он нашел ее в Большом концертном вале. Казалось, она совсем его не ждала.

– Ты выпила, Лилиан?

– Чуть-чуть ша… шампанского.

– О, Лилиан!

– Так праздник же! Господа рас… расщедрились. А вот мой шеф, мой унтер-офицер.

Брюнет с лунным лицом отвел глаза.

– Так-так-так!

– А теперь номер нашего глубокоуважаемого товарища и владельца лесопильни господина Треннбретта!

Треннбретт маршировал по сцене с доской через плечо.

Прежде наш Шульце пожарным был,

а ныне он воинский долг полюбил…

– Куда ты, Лилиан?

– К моим товарищам, старина, ведь праздник же!

Мир мыслей Станислауса пришел в такой беспорядок, что он весь задрожал.

– Лилиан?

Лилиан не желала с ним разговаривать.

– Мы что, помолвлены с тобой?

Она отодвинула в сторону какую-то даму с длинным шлейфом. Дама пискнула как мышка:

– Повежливее, пожалуйста!

Лилиан показала ей язык и, пошатываясь, направилась в другой конец зала.

…прежде наш Шульце свистел соловьем,

а ныне – муштруется ночью и днем…

Было время, когда Станислаус имел власть над людьми. Было, да сплыло. Лилиан исчезла в волнах праздника, а он был бессилен, как соломинка в водовороте.

…унтером Шульце наш стал, господа,

значит, в казармах он будет всегда!

43

Станислаус перерабатывает свое горе в стихи, решает сделать книгу с золотыми розами и снова погружается в любовь.

Солнце с трудом пробивалось сквозь запорошенные мукой окна пекарни. Его бледные лучи падали на израненного Станислауса и изможденного Эмиля. Хельмута не было. Что ему делать в пекарне с этими штатскими придурками? Он добровольно записался в вермахт и теперь ждал призыва.

День тянулся еле-еле. Станислаус принимал решения и вновь их отбрасывал. Он пытался внушить себе, что ревность – суетное чувство. Брошюра о «Мире мыслей» говорила об этом без обиняков. Но брошюра лежала в каморке, а Станислаус расхаживал взад и вперед по пекарне. Ревность и ее мать суетность точили и сверлили маленькие дырочки в его сердце, знать не зная о брошюре.

Настало воскресенье. Станислаус не пошел к Пёшелям. Ведь Лилиан совершила святотатство, не более и не менее, верно? В ту ночь, после городского праздника, она позволила унтер-офицеру с лунным лицом проводить себя до дому. Станислаус выломал штакетину из забора торговца мехами Гриффига – вот в каком полнейшем беспорядке пребывал мир его мыслей. Перед дверью Пёшелей этот тип поцеловал Лилиан. Впрочем, Лилиан сопротивлялась. Надо отдать ей должное. Но даже самая жгучая ревность не могла сделать из Станислауса драчуна и мстителя. Или он боялся этого вояки? Кто знает? Но он смог только беспомощно взмолиться: «Лилиан! Лилиан!» Они отшатнулись друг от друга, и Лилиан исчезла в подъезде.

И теперь Станислаус волок на себе этот тяжкий груз.

Шли дни. Станислаус стал спокойнее, но в мире его мыслей по-прежнему царил разброд. Заочные учителя требовали работ. Он попытался снова с головой окунуться в учебу. Это ему не удалось. Он письменно извинился, сославшись на болезнь, но в самом разгаре этой болезни у него вдруг созрел новый план: а не может ли он собрать многие свои стихи в книжку. В книжку с золотыми розами на обложке: «Любовные песни Лиро Лиринга».

И он взялся за работу. Она вытеснила даже воспоминание об обидах, которые он позволил нанести себе. Он опять стал человеком. Да, это было чудо: он даже и думать забыл о своих мучительных мыслях. До чего же утешительно было воображать, как люди будут останавливаться у витрин книжных магазинов.

«Какая красивая книжка с золотыми розами!»

«Это „Любовные песни Лиро Лиринга“».

«Он живет за границей, где-нибудь на райских островах?»

«Нет, он живет в нашем городе!»

«Поэт в нашем городе?»

«Да, он поэт. Здесь собраны все муки и счастье любви. Одна девушка в нашем городе отвергла его».

«Невероятно!»

«Увы, увы, моя дорогая».

Переписывая свои стихи для книги, Станислаус слышал много таких разговоров красивых женщин. Он видел свою книгу среди линеек, ластиков, пресс-папье и бутылочек с конторским клеем в витрине магазина канцелярских товаров Грифеля – золотые розы на обложке.

Минуло две недели. В брошюре «Наведи порядок в мире своих мыслей» он прочитал: «Благословен тот, кто сможет наступить на свою боль. Слава тому, кто сумеет использовать свое горе как первую ступень крутой лестницы, ведущей к успеху!» Станислаус полагал, что теперь он сумел превозмочь свою боль. Ступень, на которую он встал, была еще довольно зыбкой и шаткой, но все-таки…

Пришло письмо от Лилиан.

«Возлюбленный мой, я должна признать, что была немного не права. Он мой шеф, но я не хотела быть такой, и он не смеет думать, что все девушки к его услугам. Нет, я не такая, и ты это знаешь лучше всех. И мои родители никогда бы этого не потерпели. Папа – кстати, он шлет тебе привет – против военных, а мама, которая тоже шлет тебе привет, она тоже против, потому что унтер-офицеры по большей части женаты.

Ты не должен сердиться, милый Станислаус. Я тоже ни капельки не сержусь. Я горько раскаиваюсь, почти не сплю ночью. Если бы ты знал, как я похудела! Целую тебя и раскаиваюсь. Твоя Лилиан. Прости! Прости!»

Он чувствовал себя разбитым, но рассудок его бодрствовал. Письмо Лилиан показалось ему глупым и пошлым. Им владела идея одержать победу при помощи своих стихов. Раскаяние Лилиан оказалось преждевременным.

Вечером, сидя опять над своими стихами, он заметил, что в его гордости появились червоточины. Весь день напролет он думал о Лилиан гораздо больше, чем ему хотелось бы. Или он привык к ее ласкам? Что же касается письма Лилиан, то не всякий человек так искушен в писаниях, как он.

Утром он вел себя как человек, за ночь избавившийся от зубной боли. Что-то насвистывал, был весел и разговорчив.

– У тебя была когда-нибудь девушка, Эмиль?

– Да еще какая! Стройная и почти красивая.

– Она причиняла тебе когда-нибудь горе?

– Да еще какое горе! Я никогда ни с кем об этом не говорю, но ты всегда защищал меня от этой собаки Хельмута. – Он указал на свой горб. – Она была слишком высокой для меня. Что ж поделаешь! Если бы она была хромая! Она вышла замуж, сама себя обманула, но последняя песня еще не спета. Я бы ее простил, захоти она вновь стать такой же нежной, как когда-то.

В глазах у Эмиля появилась тоска.

Станислаус уже с трудом понимал, почему письмо Лилиан показалось ему глупым. Разве может за таким красиво выпуклым лбом скрываться глупость? Лилиан еще слишком молода – вот в чем дело. Такой человек, как он, наполовину уже ученый, мог бы ее воспитывать, формировать и сделать из нее светскую женщину. И он сам устыдился своей чванливости.

И наступил вечер примирения. Лилиан с кудлатой головкой была, как прежде, ласкова и проказлива, влюбленный бесенок. И вообще – тепло дома Пёшелей, софа, накрытый стол! Они пили клубничное вино, болтали и радовались, как будто к ним вернулся родной сын, а не чужой подмастерье пекаря Станислаус Бюднер.

– Как бы там ни было с Лилиан, а друга ты не должен бросать на произвол судьбы, – сказал папа Пёшель уже поздним вечером. Он обнял Станислауса. – Друг, ты мой друг!

– Ну, ну! – пробормотал Станислаус. Тут Лилиан вскочила и поцеловала его в губы.

– Необрученная девушка – всегда лакомый кусочек, особенно для военных, – заявила мама Пёшель.

Потом была долгая, дивная ночь примирения. Станислаус и Лилиан заснули, обнявшись, на семейной софе.

44

Станислауса, подобно попугаю графини, приковывают к золотому кольцу, запирают в семейную клетку, но он продолжает трудиться над золотыми розами.

Почти золотое кольцо блестело на руке подмастерья пекаря Станислауса Бюднера, несмотря на муку и тесто. По утрам, перед тем как запустить руки в липкое тесто, он клал кольцо на край квашни; он берег это кольцо. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы оно появилось в городе на чьем-нибудь столе, запеченным в булочку к завтраку.

На письменном столе в складском помещении фабрики рядом с пудреницей и носовым платочком лежало такое же кольцо. Оно принадлежало Лилиан. Она тоже берегла это кольцо и не носила во время работы. Она носила его только дома.

Обрученные должны наслаждаться своей уходящей юностью и как следует проститься с прекрасным временем. Лилиан не желала больше проводить время дома на софе. Она водила Станислауса на концерты военного оркестра, вытащила его на бал по случаю окончания маневров и даже уговорила пойти в танцевальный зал.

Станислаус, бедный Станислаус! В его каморке под книгами и рабочими фартуками лежали исписанные листы бумаги. «Любовные песни Лиро Лиринга» ждали переплета с золотыми розами, обещанного им в горестный час.

Ну да ладно, его любовь к Лилиан была скреплена золотой печатью, но тем не менее дни его вновь стали серыми, как мучная пыль. Что ж, прикажете ему радоваться, что какой-то фельдфебель, украшенный «шнуром отличного стрелка» и блестящими звездочками, уводит Лилиан от их столика, чтобы потанцевать с нею? Разве приятно уныло сидеть сиднем за столом со стаканом солодового пива, покуда Лилиан смеется, болтает и радуется комплиментам чужих мужчин? Как он мог быть счастлив, понимая, что его нареченная в темном углу танцевальной площадки смотрит в похотливые глаза такого вот жеребца?

А любит ли он еще Лилиан? Какой искуситель нашептывал ему это? Он страдает из-за нее, значит, любит. По жадным глазам других мужчин сразу видно, что Лилиан достойна любви. Она, улыбаясь, возвратилась к столу.

– Он хорошо танцует, – сказала она, – но у него ладони потеют.

Станислаус ощутил даже что-то вроде благодарности к потным фельдфебельским ладоням. Между тем Лилиан то и дело встречалась глазами с фельдфебелем, сидящим в свете голубого фонаря. Выпив немного белого вина, Лилиан глянула на себя в карманное зеркальце и, видно, узнав себя в нем, кивнула.

– Ну что ему поделать с этими руками?

Станислаус ничего не ответил.

– Хватит тебе ревновать и обижаться.

Станислаус молчал.

– Впрочем, я ведь только для тебя красивая. Ты даже радоваться должен, что меня кто-то замечает!

Он пожал ей руку за эту ложь. Фельдфебель не сводил с нее глаз. Она отняла у него руку.

Должна ли любовь быть мучительной? Для Станислауса она всегда была такой. Любовь только и знает, что ранить человека.

Как-то вечером папа Пёшель отвел Станислауса в сторонку:

– Мы с тобой мужчины, мой мальчик. От баб можно всего ожидать. Вот, к примеру, детей, которые просятся на свет божий, ты должен об этом помнить.

Станислаус стыдливо уставился в пол под семейным столом. Его ноги стояли на зеленом плюше ковра как на болотистом лугу. Папа Пёшель постучал своими робкими пальцами по птичьей клетке. Канарейки свили гнездо из шерстяных ниток.

– На бабе надо жениться, пока она не начала полнеть. В этом поступательное движение жизни, кажется, еще Шиллер об этом говорил.

Запах оладьев из кухни. И стоячие часы рассекают время: «Сва-дьба! Сва-дьба! Сва-дьба!»

Станислаус мгновенно увидел свое прошлое, так, наверное, видит его утопающий: проселки, пыльные дороги, хождение по булочным и пекарням в поисках работы, беленные известью каморки, балки со следами раздавленных клопов, хозяйки, надоедливые как осы, тяжелые утра, рваные сны, зимние холода и морозный ветер, насквозь продувающий тонкую куртку, бездомность и разбитые вдребезги попытки любви.

«Сва-дьба! Сва-дьба! Сва-дьба!» Папа Пёшель откашлялся.

– Ты думаешь о своих пятнадцати марках жалованья?

– Нет.

– А надо бы подумать!

Станислаус почувствовал себя как когда-то, когда соскочил с деревенской карусели, только теперь вокруг него кружились не смеющиеся люди, деревья и заборы, а дуршлаги, скалки, столовые ложки, кухонный шкаф, пестрые занавески.

«Сва-дьба! Сва-дьба! Сва-дьба!»

Нет, он еще не хотел жениться, он хотел сперва стать хоть кем-то. И он изложил папе Пёшелю свой грандиозный план. Пёшель расхаживал от комода к столу и обратно.

– Как у нас много общего! Ты мог бы быть моим сыном! – Он, как безрогий олень, прислушался к тому, что делалось в кухне, и прошептал: – Я тогда наводил справки. Это будет стоить больше тысячи марок – вот так. – Он постучал по ящику комода, где среди ношеных чулок хранились его труды. – С женщинами об этом говорить нечего. – Он выпрямил спину и торжественно произнес: «Женщина реальна, она просто приклеена к земле. Небесная тоска мужчины ей неведома!» Ты, наверное, не знаешь, откуда эта цитата. Эта цитата не более и не менее как из некоего Германа Ленса, а этот Герман написал «Роза белая и роза красная», «Если мы поедем в Англию».

Это был голубой час, когда два поэта, несостоявшийся и будущий, встретились в небесном саду, на вратах этого святилища висела табличка с надписью: «Бабам вход воспрещен! Тайный цех поэтов!»

– Лиро Лиринг – это тебе не фунт изюму! Звучит как псевдоним, как что-то южное. Я тогда хотел зваться Пауль Пондерабилус, к чести своей должен признать, это очень недурно!

Восторг охватил мужчин. Они ели свежеиспеченные оладьи, а заодно вливали в свои загадочные поэтические глотки клубничное вино пятилетней выдержки.

– Твое здоровье, Лиро Лиринг!

– Твое здоровье, Пауль Пондерабилус!