Текст книги "Чудодей"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

Станислаус привел себя в боевую готовность, взнуздал и оседлал лошадь, притащил со склада ящики с боеприпасами и навьючил их на лошадь. Потом он побежал взглянуть на Вейсблатта и подбодрить его. Крафтчек и Богдан уже хлопотали вокруг него. Вейсблатт не желал вставать. Он требовал сперва принести из каптерки его крылья. Станислаус рывком повернул его к себе. Вейсблатт испугался. И открыл глаза. Взгляд его был чист.

– Идем с нами, Вейсблатт, не доводи дело до крайности.

– Мои лебединые крылья, прошу вас, господин исполнитель.

Крафтчек напялил свою каску. Обожатель Девы Марии превратился в бронированного громилу. Вейсблатт снова повернулся к стене. Крафтчек пнул его карабином:

– А ну вставай, дружок, а то они тебе припишут неподчинение приказу и поставят к стенке. И нам же потом придется стрелять по твоему тощему телу, как в тот раз по длинному Али, помнишь, ненасытный такой?

Подействовало. Вейсблатт вскочил, как собака выгреб из моховой подстилки свою винтовку и нахлобучил каску, служившую ему пепельницей. Легкий пепел «амариллы» засыпал ему лицо. Вейсблатт воздел руки к потолку и взмолился:

– Боже, пошли мне крылья!

Крафтчек растрогался, стер с его лица пепел:

– Спокойней, спокойней, сынок. Крылья тебе приладят на воздухе, а то они слишком велики для бункера и ты их тут отшибешь.

Вейсблатт обнял Крафтчека и прижал к себе. Крафтчек был горд.

– Я не больно-то знаю, как с такими обходиться, но дома у нас был один, так он во что бы то ни стало желал быть Иисусом Христом и все время требовал воду, по которой он будет бегать. Мы вдесятером привели его на шахтный пруд, чтоб он ходил по воде. А как он стал тонуть, страх его так пробрал, что ему уж расхотелось быть Христом, он пошел опять в шахту и все долги мне заплатил.

Бой за окопы условного противника был в самом разгаре. Ротмистр Беетц выдумал дьявольскую штуку: враг подобрался к лагерю. Похитил часового. Значит, его люди должны стать твердыми, как камень в верхнебаварских горах. Были выданы боевые снаряды и патроны.

– Хватит играться холостыми. Мы им покажем настоящую немецкую войну!

Станислаус испугался: в ящике, снятом с лошади, были не камушки, как обычно, а матово-желтые ружейные патроны. Господи помилуй!

В условном немецком окопе был отдан приказ атаковать условный окоп русских. Прошло несколько минут. Никто не шелохнулся. Из русского окопа стреляли и стреляли. Свистели пули. Жужжали рикошетирующие снаряды. Приказано было стрелять строго мимо цели, но в стрелково-кавалерийской роте не все были хорошими стрелками.

Одинокая каска появилась над краем «немецкого» окопа и тут же скрылась. Это была бронированная голова командира отделения.

Ротмистр Беетц выскочил из командно-наблюдательного пункта и на своих пивоварских ногах зашагал сквозь щебет пуль. На командном пункте все затаили дыхание, но Беетц целеустремленно шел к самому центру окопа, как будто жужжали не снаряды, а мелкие мушки.

– И ведь ничего с таким не случится, – пробормотал Станислаус.

Уже подойдя к центру «немецкого» окопа, Беетц высоко поднял голову и крикнул в сторону «русского» окопа:

– Стреляйте! Палите что есть мочи, русские суки!

Он присел на корточки, скатился в «немецкий» окоп и напустился на лейтенанта Цертлинга: – Я вас под трибунал отдам, если вы сейчас же не броситесь в атаку как шумовые!

В «немецком» окопе началось оживление. Лейтенант Цертлинг выскочил и пополз по земле, извиваясь как угорь. Командиры отделений за ним. Скоро пространство между окопами уже кишело людьми. Впереди, поблизости от лейтенанта Цертлинга, полз пьяный служака, железнодорожный сторож Август Богдан. Свистели пули. Свистели высоко над головами, так как в «русском» окопе никому не хотелось стать убийцей своих товарищей. Беетц выскочил из окопа, обругал солдат, унтер-офицеров и крикнул «русским»:

– Ниже стреляйте, хватит играться! И, высоко держа голову, сквозь град пуль он направился к командному пункту.

«Почему его никто не пристрелил?» – думал Станислаус и тут же стал орать на свою лошадь, чтобы заглушить собственные излишне громкие мысли.

Лейтенант Цертлинг ползком вернулся в окоп. Он уже нутром чуял неизбежность трибунала. В окопе сидел только один человек. Это был Вейсблатт. Цертлинг выхватил пистолет и выгнал Вейсблатта из окопа.

Август Богдан лежал далеко впереди. Он хотел первым достигнуть «русского» окопа, вскочил, сделал несколько прыжков и вдруг рухнул наземь.

– Ранен в ногу, – констатировал адъютант на командном пункте и передал ротмистру бинокль.

Вейсблатт побежал. Он раскинул руки точно крылья.

– Кря-кря-кря, кря-кря! – закричал он и бросился в яму, рядом с которой лежал выкорчеванный сосновый пень. Пень смахивал на старый зуб.

– Этот спятил! – сказал один из стрелков, использовавший свою лошадь для прикрытия.

– Тот спятил, – гаркнул Станислаус, указывая на командный пункт, где сейчас находился ротмистр. Руки Станислауса дрожали. Дрожь соскользнула к поводьям и через них к лошади, щиплющей траву. Лошадь подняла голову. Станислаус положил руку на теплую лошадиную шею.

Ротмистр опустил бинокль.

– Санитары!

– Кря-кря-кря! – кричал Вейсблатт.

Ротмистр опять поднес бинокль к глазам. Он заметил Вейсблатта.

– Кря-кря!

Беетц снова опустил бинокль и крикнул через плечо:

– Этого шута под арест, сейчас же!

Санитары с носилками через поле битвы кинулись к Богдану. В «русском» окопе кипел ближний бой.

– Урра-а! Урра-а! Урра-а!

Пивовар Беетц вздрогнул от упоения войной. «Русские» были побеждены.

23

Станислаус с куском хлеба передает кандидату в покойники волшебную записку, осуществляет одно из своих чудес и разжигает огонь войны между двумя офицерами.

По возвращении Станислаус сразу же пошел взглянуть на Вейсблатта. В бункере его не было. Крафтчек, сидя на снарядном ящике, ел белую фасоль и плакал. Он оплакивал Богдана. Богдан был мертв. От усердия побежал прямо к смерти. Ему больше не придется ломать голову, почему на переезде в Гурове его заменили колючей проволокой.

– Ладно бы, если б это была настоящая война, – жалобно проговорил Крафтчек, – потому как колонии очень важны, их надо вернуть для мелочной торговли, она уж совсем захирела. – Белая вареная фасолина выкатилась из его плачущего рта, упала ему на колени, а оттуда на пол. Крафтчек посмотрел на нее словно на выпавший зуб.

Станислаус встревожился:

– Где Вейсблатт? Крафтчек продолжал плакать:

– Упрятали, улетел Вейсблатт на своих крыльях туда, куда хотел, в карцер. Поневоле усомнишься в любви к ближнему. – Крафтчек поднял свою ложку. – Святая Матерь Божья, сделай так, чтобы он и впрямь спятил. Никогда я не забуду, как он меня обнял, как дитя мать родную! Бюднер, спроси свои тайные силы. Мало ли, может, его еще можно спасти, и Господь тогда простит мне, что я так прикипел душой к евангелисту.

На другой день, когда Вейсблатт раскрошил горбушку хлеба из своего дневного пайка, в руках у него оказался клочок бумаги. И хотя он был голоден, но страх уже проник ему в кишки, он отложил хлеб и ощупал записочку со всех сторон. Ночь в бункере. Ночь смерти. А тут, быть может, жизнь присылает ему весточку, и напрасно – он не может ее прочесть. Еще никогда в жизни Вейсблатт не думал и не поступал так нормально, как теперь в этом бункере, под землей, под нагромождением сырых стволов. Жизнь вливалась в его жилы, смывая все умозрительные рассуждения, все лихорадочные желания. Он ощупал стены бункера, сделал это расчетливо, планомерно – и обнаружил, что между сырыми стволами напихан мох, чтобы не было сюда доступа ни свету, ни воздуху. Практическая сметка его отца, которую он, студент и поэт, попросту презирал, вдруг проснулась в нем. Он нашел самый широкий паз и принялся выщипывать оттуда мох, аккуратно и методично.

К полудню Вейсблатт проделал дыру для света. И смог наконец прочесть тонкие строчки на листке, посланном ему сюда, во мрак, вместе с хлебом. Должно быть, записку писал его товарищ Бюднер. Инструкция к спасению. Вейсблатт должен себя спасать? Разве он не готовился к великому Ничто, разве не убедил себя в бесполезности жизни? Разве он не был философом и достаточно хладнокровным человеком, чтобы, если суждено, достойно встретить смерть и даже сказать ей «милости просим»? Выходит, нет, раз он так благодарен Станислаусу, раз отвешивает низкий поклон во тьме и бормочет:

– Бюднер, позволь мне называть тебя другом.

Под вечер часовой с гауптвахты умолил лейтенанта Цертлинга наведаться в карцер. Вейсблатт уже несколько часов подряд фальцетом выпевает: «Хочу увидеть лейтенанта Цертлинга, хочу увидеть невесту. Аллилуйя, крылья растут, я хочу видеть лейтенанта Цертлинга, эту невесту в сапогах!» При этом Вейсблатт хлопает руками по стенам. Лейтенант Цертлинг велел отпереть бункер. Вейсблатт закрыл глаза руками. Руки были окровавлены, он ободрал их о балки, выстукивая в такт своим песнопениям. И лицо Вейсблатта тоже было все испачкано кровью.

– Спрячьте в ножны свой световой меч, госпожа докторша!

– Вы что, рехнулись?

– Да-да, рехнулся, сообщите это своему мужу, господину капитану, господину доктору: рехнулся. – Вейсблатт хотел обнять Цертлинга. Часовой ему помешал. Вейсблатт говорил как бы через голову часового. – Я хочу сообщить вашему супругу, господину капитану, кое-что важное касательно вашего свадебного путешествия. Аллилуйя, мои крылья растут! – Вейсблатт опять запел. Он пел это для лейтенанта, который уже просто не находил слов и беспомощно взирал на часового, стоящего снаружи у бункера. К офицерскому бараку Цертлинг шел уже не так молодцевато.

Вейсблатт продолжал петь все пронзительнее, голос его охрип. Теперь он требовал капитана медицинской службы, наконец мягкосердечный часовой не выдержал и привел доктора Шерфа. Врач вошел в бункер один, велел запереть за собой дверь и зажег карманный фонарь:

– Ну?

Вейсблатт упал на колени:

– Погасите ваш свет, жених пришел!

– Что?

Да, вот теперь все хорошо. Вейсблатт потребовал, чтобы его выпустили из бункера. Он хочет полететь в штаб полка и там распорядиться, чтобы начали все необходимые приготовления к свадьбе.

– О чем вы, господин Вейсблатт?

Разумеется, капитан говорил весьма любезно. Вейсблатт, нимало не смущаясь, постарался объяснить доходчивее. Ему как-то случилось наблюдать господина доктора с его невестой, при свидетелях, во время охоты на тетеревов, и он сразу понял, что это большая любовь, и вот теперь ему надо лететь в штаб полка… Капитан оказался умнее лейтенанта Цертлинга. Он не без благосклонности осмотрел своего пациента Вейсблатта, что-то тихонько прошептал сквозь зубы и даже слегка поклонился – словом, был безукоризненно вежлив. Он сердечно просил Вейсблатта вместе с ним пойти в санчасть, немного отдохнуть, быть может, даже слетать ненадолго в отпуск в Германию, чтобы предстать в штабе полка свежим и убедительным. Он отослал часового и самолично сопроводил Вейсблатта в лазарет.

На следующий день началась война между пивоваром и предпринимателем Беетцем и бывшим врачом больничной кассы Шерфом. Война из-за Вейсблатта. Беетц приказал немедленно возвратить Вейсблатта в карцер.

– Тоже мне маркировщик нашелся, так я и дал себя съесть!

Капитан медицинской службы Шерф объяснял болезнь Вейсблатта тяжелым приступом так называемого «лагерного бешенства», связанного с навязчивыми идеями. Пивовар пригрозил, что он пошлет рапорт в штаб батальона: о действиях, направленных на разложение вооруженных сил! Врач уведомил штаб полка о запланированном самовольном походе пивовара Беетца против русских.

За кулисами этой войны между врачом и командиром роты стоял Станислаус, чудодей. Он спас Вейсблатта при помощи одного из своих простейших чудес. С той поры как он разочаровал Роллинга, он был о себе дурного мнения: но тут он помог предотвратить злодеяние, спас поэта и еще не рожденную книгу. Он даже немного загордился собой, получив из лазарета весточку от Вейсблатта: «Сим объявляю тебя своим другом и спасителем».

Пивоварский поход командира роты Беетца был запрещен штабом полка. Беетца призвали к порядку. Войне нет дела до бесполезной пивоварской злобы. Солдатам стрелково-кавалерийского полка не суждено было попасть на карельский фронт. Так для чего же они торчат в этих лесах?

Всех облетела новость: планируется операция «Серебристая лиса». Это значит, что они пойдут на Швецию. Но на Швецию они все не шли и не шли. Может, шведский виноград оказался зелен для немецких лис? Они занимались строевой подготовкой, ждали, вновь занимались строевой подготовкой, а их «боевой дух» иссякал.

Отпускники, возвращавшиеся из Германии, шепотом сообщали верным товарищам, что военное счастье улыбается русским. Наспех сказанные слова подтверждали то, что казалось лишь слухами: «Невероятно суровая зима… Обморожения третьей степени… снег по грудь… Сталинград… попали в котел… генерал Паулюс… капитуляция… целая армия… отступаем, отступаем!»

«Лагерное бешенство» постигло не только Вейсблатта, и ротмистр Беетц уже готов был признать себя побежденным в битве с капитаном медицинской службы в карельских лесах.

24

Станислаус невольно заставляет Богоматерь явиться его товарищу Крафтчеку, а его друг Вейсблатт разъясняет ему, какие нужны условия для написания книги.

С приближением весны они опять снялись с места. Полк перебрасывали куда-то. Значит, война вспомнила о своих зачервивевших резервах?

Ночи были еще холодными. Солдаты лежали в просторном трюме корабля и согревались слухами:

– Везут в Германию…

– …теперь мы будем полком охраны в Берлине…

– …перебрасывают на юг Восточного фронта…

– …один Бог ведает…

– …может, Париж без нас соскучился…

Все еще было возможно, всякая надежда была правомерна.

В трюме мрак мешался со светом маленькой, забранной в решетку лампочки. Настроение было препоганое. Солдаты лежали на соломе, завернувшись в свои одеяла. Море было точно глубоко вспаханное поле, и их то возносило вверх ногами вперед, то швыряло вниз. Все то и дело бегали по железной лестнице на палубу и обратно. Они чуть не на четвереньках карабкались по лестнице, не замечая друг друга. Состояние их желудков было, так сказать, написано на их лицах.

Крафтчек сидел на корточках на соломе. Торс его покачивался в такт движению корабля.

– Если б нас везли в Германию, это б еще с полбеды, но ведь наш брат как червяк в сыре, тот ведь тоже не знает, может, нож уже занесен.

Станислаус смотрел на Крафтчека. И думал о Роллинге. Вот еще человек, который мог бы заменить ему отца, один пошел своей дорогой. И виноват был не Густав Гернгут и не Отто Роллинг, виноват был он сам. Он был слаб, слабый человек, как говорится – и вашим, и нашим. И ощущение, поднимавшееся из желудка, не придало ему сил. Почему ему самому не удалось хоть что-то написать об этой Элен из Парижа? Почему он должен ждать, покуда это сделает Вейсблатт? Вейсблатт проводил свои дни на больничной койке, рылся в груде своих мыслей и не писал ни строчки. Он ждал для этого лучших условий.

Крафтчек почувствовал на себе пристальный взгляд Станислауса и внушил себе, что должен заснуть. Он сам себя загипнотизировал, так как страстно желал хоть на миг заглянуть домой. Станислаус заметил состояние Крафтчека, лишь когда тот начал вполголоса причитать:

– Святая Матерь Божья на небе и на земле. Благослови того польского патера, который освятил мой амулет и защитил меня от пуль!

Прижав к груди молитвенно сложенные руки, Крафтчек обратил свой взор к лампочке на обитом железом потолке трюма. Тусклый свет ее, проникавший сквозь его веки, показался Крафтчеку спустившейся с небес Богоматерью.

– О если б сатана выпустил из рук своих всех самых главных людей, тех, кто делает политику! Святая Дева, посмотри на нас! Нам нужны колонии, ибо где же нам взять рис для молочной каши? С этой ихней авторакией,[5] которая просто так себе, иностранное слово, своих им не хватает, с ней они далеко не уйдут. Сама посуди, святая Матерь Божья, где же нам брать рис и кофе, а уж кофе всем товарам товар, особенно если из Гамбурга он приходит нежареным, ведь тогда его можно самим жарить и самим сорт определять. Но как же нам это все добыть, если мы проторчали столько в лесах на Севере и теперь плывем по холодному морю. Пресвятая Дева, не могла бы ты проверить там, в верхах, не сбил ли их с пути Сатана, не спутал ли направление войны? И если бы при всех твоих трудах это можно было бы поправить, то позаботься немного и о том, чтобы мы не проплыли мимо нашей родины Германии, чтобы мы могли хоть глянуть, все ли там в порядке. Но если война ни на что больше не годится, как только валяться и ждать неведомо чего, то протяни свою милосердную материнскую руку между нами и врагами нашими и положи этому конец!

– Заткните этого чокнутого!

Крафтчек очнулся, протер глаза и с благодарностью взглянул на Станислауса:

– Может статься, мы немножко отдохнем и отдышимся в Германии. Матерь Божья в ответ на мою просьбу кивнула.

Корабль несся по волнам. Вода была ядовито-зеленой и холодной, а небо непостижимо серым. Борьба врача и ротмистра из-за поэта Вейсблатта разгорелась вновь. Унтер-офицер интендантской службы Маршнер после возвращения из пивоваренного рая Беетцев стал, как говорится, правой рукой командира роты. Грязной рукой! Он передал приветы и пожелания от супруги и дочек. Ротмистр выразил Маршнеру свою признательность. Он забрал Маршнера из заплесневелой каптерки, произвел его в фельдфебели и назначил командиром отделения. Для Маршнера служба в «боевых частях» была отнюдь не благодеянием. И он явился к своему боевитому благодетелю:

– Разрешите, господин ротмистр, заболеть лагерным бешенством.

– Что?

– Разрешите мне помочь прояснить кое-что в этом случае с Вейсблаттом.

Понимающая усмешка. Гнусная ухмылка.

И теперь этот Маршнер тоже лежал на больничной койке. Он возился с мотком бечевки, распускал его, обматывал кровати, дверные ручки, корабельную лампу и всевозможные другие предметы. Он теперь ничего не мог делать, только «натягивать колючую проволоку».

Они ехали по Германии. В товарных вагонах было не светлее, чем в трюме корабля, но зато настроение было превосходное. Они могли раздвинуть двери и смотреть на проносящуюся мимо родину, где весна была в разгаре. Щелканье зябликов в робкой зелени деревьев; машущие им женщины в летних платьях. Затруднения с тканями диктовали моду на короткие юбки. Война создавала свою моду! Аллилуйя, любовь цветет и в войну!

В вагонах смолкли слухи. Там давно уже снова пели: «Птички лесные дивно поют, дивно поют в родных краях…»

Правда, один слух оказался на редкость упорным, ибо он родился из желания очень многих: назад, в гарнизон! Полк заново формируется! Реорганизация в особых целях! Отпуск на родине!

А многие уже знали, сколько будет длиться общий отпуск: семнадцать дней. Семнадцать дней, это звучало правдоподобнее, чем обычно полагающиеся три недели. О, фантазия находила пути, чтобы прикинуться правдой!

Они медленно продвигались вперед, целыми днями простаивая где-то на товарных станциях. Враг в последнее время гораздо чаще позволял себе бомбить их отечество!

– Кто сказал, что генерал-фельдмаршал Геринг теперь зовется Майером?[6]

– Он сам сказал.

– К этому надо добавить: враг ведет себя неблагодарно, более того, преступно, бомбит нас по ночам и с большой высоты. А это значит, что он не может заглянуть в наши глаза.

– Ну да, конечно, в наши голубые глаза!

Нелегко было офицерам и унтер-офицерам во время долгих стоянок держать солдат в узде.

Однажды утром в вагоне появился Вейсблатт.

– Матерь Божья, ты выздоровел?

– Более или менее. Насколько я знаю, такое бывает.

– И у тебя прошел аппетит, крылышек больше не хочешь?

Вейсблатт раздраженно отвернулся от Крафтчека, который когда-то обходился с ним как родная мать.

– И что теперь? – спросил Станислаус.

– Не приставай ко мне!

Вейсблатт искал в вагоне свободное местечко. Станислаус напомнил ему о письменно удостоверенной дружбе, тогда Вейсблатт стал повнимательнее. Где же ему прикажете писать об Элен? Может, здесь, в этом вагоне для скота? Безусловно, а Станислаус уж постарается не подпускать к нему любопытных.

Что этот Бюднер понимает в писательстве! Чтобы писать, нужны определенные условия. Вейсблатт ведь не репортер, который в любом положении, так сказать, лежа, стоя может корябать свои дерьмовые заметки. Вейсблатт уже написал матери и просил прислать ему хорошую бумагу и «Амариллу». Но пока он не получил ни бумаги, ни сигарет.

Они ехали по Баварии. Ругательства расползались по вагонам словно вши, хотя еще не все надежды на отпуск были потеряны. Разве Австрия не относится к Германии, разве фюрер и освободитель не вернул ее нам, чтобы пользоваться ею как своей родимой? Ну конечно же Германия велика и на Баварии еще не кончается.

Когда их поезд прибыл на товарную станцию в Бамберге, они увидели, как через угольные кучи карабкается супруга ротмистра-пивовара. Пивовар приветствовал свою супругу, стоя на ступеньках купе второго класса. На госпоже пивоварше красовался крест «За боевые заслуги» второй степени. Она была пожалована им за участие в праздничном ужине с бомбой в Париже. Беетц дал своей жене указания, как варить слабое пиво. Его земляки баварцы не должны из-за войны вовсе отвыкнуть от пива.

– Уж ячмень-то на добавку мы раздобудем, Резерль!

А были люди, которым хотелось услышать, как ротмистр якобы сказал своей жене: «Я скоро буду дома, Резерль!»

Разве это не означало скорого отпуска?

– Всякое бывало, и на войне еще всякое может быть, – пророчествовал Крафтчек. – На войне уже случалось, что в Гляйвиц, Хинденбург и Бойтен ехали через Вену, так что все ерунда. Я не был бы так в этом уверен, если б на корабле мне не кивнула Мадонна.

Три дня спустя их поезд покинул товарную станцию в Вене, так и не получив приказа выгружаться. Крафтчек очень тяжело это пережил. Но ему пришлось простить свою Мадонну.

– У нее, видно, многовато работенки, ведь во время войны к ней то один, то другой пристает с просьбами.

Кроме того, у него появился повод к новым надеждам: их путь лежал на юг, в конце концов, может, и в колонии. Рисовая каша и кофе – Мадонна лучше всякого высокого начальства знала, чего недостает немецкому народу.

И все-таки в Вене кое-кто сошел с поезда, но это случилось незаметно. То были капитан медицинской службы Шерф и лейтенант Цертлинг. Их арестовали в поезде и передали в вокзальную комендатуру. Доктор Шерф обнаружил психическую болезнь у Вейсблатта, а болезнь Маршнера осталась для него загадкой. Маршнеру добывали старые чулки, чтобы он их распускал, и ждали, когда в связи со сменой обстановки стихнет его лагерное бешенство. Но болезнь Маршнера не проходила. Маршнер был очень доволен этим эрзацем колючей проволоки, он ее сматывал, разматывал, натягивал. Но санитарный вагон был тесен, а любовь Шерфа и лейтенанта Цертлинга при виде родины только возрастала. Лейтенант Цертлинг и доктор Шерф были недостаточно осторожны. Маршнер застал их и огородил колючей проволокой.

Ротмистр Беетц как истинный победитель расхаживал взад и вперед вдоль поезда, пока тот еще стоял в пригороде Вены.

– Ха, вот погань, разложение в армии! – Он вытащил свой пивоварский носовой платок красного цвета, протер пенсне и увидел, как конвой исчез в станционном здании вместе с обоими арестованными. Из окна санитарного вагона второго класса смотрел Маршнер, идиотски улыбаясь и сматывая шерсть в клубок.

Они ехали по Штирии, и многие уже толком не знали, что это – все еще великая Германия или уже нет. Все дальше и дальше в горы, и все чаще и чаще туннели, где чувствуешь себя заживо погребенным. В вагонах теперь было тихо, ибо проклятьями они разражались про себя.

25

Станислаус сводит знакомство с войной, ползет на чьи-то рыдания и обнаруживает, что командиры воюют сами с собой.

Была ночь, и они ехали по горам Югославии. Все желания, все планы на отпуск они утопили в безразличии и долгие часы своей пропащей жизни проводили во сне или в полузабытьи. Гудок локомотива перед въездом в туннель, кто-то пугается, но тут же, опомнившись, вновь погружается в дремоту.

Станислаус лежал без сна. Он, пожалуй, единственный из всех ничего не ждал от родины. Между ним и Лилиан пролегли морозные дали. Быть может, его мать Лена, его сестра Эльзбет или папа Густав ненадолго обрадовались бы, если бы он их разыскал; но потом все опять вошло бы в обычную колею. Радость жизни надо черпать в себе самом. Но как это осуществить, когда кругом хаос, война? Долгая цепь часто повторяющихся мыслей гремела в его ночи, и звенья этой цепи были гладкими от постоянного употребления. Взять, к примеру, капитана медицинской службы Шерфа и лейтенанта Цертлинга. Он их обоих не терпел, но почему им нельзя было любить друг друга? Кто запретил им, избегая женщин, довольствоваться друг другом? Государство? Чего опасалась громадная машина власти?

На этом месте разрастающаяся мысль Станислауса была прибита к земле. Локомотив резко затормозил. Вагоны с грохотом натолкнулись один на другой. Раздался громкий выстрел. Все перемешалось: солдаты, ранцы, котелки. Звенели штыки, клацали затворы карабинов. Тьма заполнилась грубыми звуками. На крыше вагона вовсю стреляли. Кругом сыпался огненный дождь. Станислаус подбежал к двери. Второй шквал огня загнал его в глубь вагона.

– Тревога!

– К оружию!

– По противнику!

– Святая Матерь Божья, не забудь про мой амулет!

– Мой карабин украли!

И снова грохот, грохот, да еще шипенье тусклого огненного дождя.

– Третий взвод, слушай мою команду! – Это было чириканье воробьиного вахмистра Цаудерера. Взвод Станислауса остался без командира, после того как в Вене арестовали лейтенанта Цертлинга.

Вагонные двери со скрипом раздвинулись. Застрочил пулемет. Раздались ружейные выстрелы.

– Вот подлость! – зарычал кто-то. – А может, это и есть фронт?

Нет, это был не фронт, но кругом свистели пули, летели осколки снарядов. На одном из вагонов загорелась рубероидная крыша.

Они находились в ущелье с отлогими склонами. Сверху по ним стреляли. Они заползли под вагоны, стукаясь головами о вагонные оси. Около локомотива раздался хриплый голос какого-то офицера:

– Бандитское отребье!

«Террактактак!» – пулемет. «Блеф, блеф, блеф!» – отдельные ружейные выстрелы. Конское ржание. Вскрик. Предсмертный вскрик? Орущие унтер-офицеры. Суматоха нарастала.

– Подальше от горящих вагонов! Противник все видит! В укрытие! Лезьте вверх!

– Ко мне! Да ко мне же! – донесся со скалы голос пивовара. – Прекратить стрельбу!

Грохот и вспышки пошли на убыль. Но на склонах справа и слева от железнодорожного пути завязался бой. Уханье взрывов, пальба из гранатометов. Станислаус лежал за обломком скалы повыше железной дороги. Из ущелья поднимался паровозный дым. Снопы искр улетали в нашпигованное звездами южное небо, кругом пальба, грохот, и пули щебечут рядом.

А куда стрелять Станислаусу? Он не видел противника. Вон там, на склоне скалы, лежат его товарищи по батальону. В них, что ли, стрелять? Так вот, значит, как выглядит война? Во время учений, строевой подготовки всегда были четкие линии: здесь мы – там противник. Все обходы противника всегда удавались, каждый учебный бой кончался победой.

Три пули одна за другой ударили в камень у самой головы Станислауса. Он лежал на своем карабине. В ущелье ржали кони и в смертном ужасе бились о стены вагонов.

Вейсблатт попался на глаза унтер-офицеру второго взвода. Унтер-офицер погнал его вверх по скале слева от дороги. Вейсблатт сам себе дивился. Откуда взялась у него эта прыть, как быстро и ловко он карабкается вверх! Может, правы те философы, которые утверждали, что война пробуждает инстинкт самосохранения и делает из маленького человека настоящего мужчину? Значит, прав Ницше? Вейсблатт упал в яму, казалось специально для него приготовленную. Когда унтер-офицер наконец вскарабкался наверх, то не увидел Вейсблатта – тот исчез, словно сожранный скалами. Вейсблатт подождал, покуда унтер-офицер пройдет мимо, и пришел к заключению, что в этой расщелине можно жить. Пусть кричат и стреляют те, кому охота кричать и стрелять. Вейсблатт дрожал, но все-таки чувствовал себя в безопасности.

– Вперед, вперед!

Почему это Вейсблатт должен идти вперед? Откуда он знает, что там, впереди? Он увидел над собою огромное небо. Ночное небо, как будто вырезанное из полотна с южным пейзажем. Звезды мерцали и сверкали, и луна скользнула мимо ватного облака, прошла его насквозь. Она величественно проплыла над мышиным сердцем Вейсблатта. Она выполняла свою ночную программу. Она была тут, она светила, но она была выше этих жалких людских воплей и грохота стрельбы. Казалось, и война тоже обошла Вейсблатта стороной, ибо она теперь громыхала, клацала и кричала на плато в отдалении.

Станислаус полз. Полз на звук рыданий. Кто-то кричал:

– Помогите! Помогите же мне!

Перед собой Станислаус толкал обломок скалы, словно щит. Усилился стрекот пулеметных очередей. Он защищал голову камнем. Минутами ему казалось, что нет на свете ничего дороже его головы, но, когда до него доносился плач товарища, он забывал о своей голове. С другой стороны ущелья он услышал приказ стрелять, немецкий приказ. Сомнений не было: солдаты батальона палили друг в друга.

Вейсблатт вскочил. Тишина показалась ему подозрительной. Он почувствовал себя одиноким, брошенным всеми теми, о ком он обычно и думать не думал. Ему вспомнились истории про солдат, попавших в руки врага и замученных до смерти. Он не хотел так умереть. Иной раз жизнь была ему уже не мила, и это даже больше чем правда, но он желал бы какой-то особенной смерти. Известные условия должны быть соблюдены! А теперь он лежал в этой яме, а в нем лежала еще не написанная книга, книга, в которой должно вместиться все, что Вейсблатт пережил в этом пропащем мире. Мысли о книге придали его мелкой душе немного храбрости. Он подтянулся на руках и попытался выглянуть из ямы. Но кроме бессмысленно разбросанных по плато камней он ничего не разглядел. Вдруг что-то звякнуло поблизости. Он подхватил свой карабин и направил его на освещенное луною плато. Тут он отчетливо увидел, как от камня к камню ползет какой-то человек. Вейсблатт уставился на обломок скалы, лежавший не более чем в двадцати метрах от его ямы. Но что это? Человек, притаившийся за камнем, поднял руку. Рукав был закатан, и голое предплечье белело в лунном свете. Кто-то махал ему:

– Это я, Вейсблатт, поэт!

В ответ что-то тяжелое упало рядом с его ямой. Значит, этот кто-то за обломком скалы швырнул в него камень? Камень еще немного прокатился, а потом с грохотом взорвался. Огонь и гул. Свист осколков. Вейсблатт ни разу даже не втянул голову в плечи.