Текст книги "Чудодей"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

– Не знаете вы Станислауса, он еще стекло будет жрать!

4

Станислаус каждый день съедает по тринадцать вшей и одурачивает смерть.

Наступала осень. По утрам клубы тумана стлались по лугам. В лесу капало с ветвей. Маслята надели скользкие шляпки. В полдень проглядывало солнце и прикидывалось весенним.

Станислаусу исполнилось шесть лет. Синие шишки на его голове зеленели и проходили. Маленькие ранки на руках и на ногах затягивались и заживали. Мир маленького Станислауса был ограничен садом за домом. Он рвал там красные бобы, считая, что это цветы для мамы. Лена лупила его. Ей некогда было учить ребенка. Она работала на стекольном заводе, таскала там уже готовые изделия от стекловаренной печи к печи отжига. Бегала взад и вперед с железными вилами. Она работала подносчицей.

Густав для семьи существовал только в письмах. Ему пришлось сменить стеклодувную трубку на ружье, он стал солдатом. Он должен был убивать русских. Правда, до сих пор он ни одного не видал, сообщал он в письмах. Он должен был уничтожать французов. Правда, до сих пор еще ни один из них не попался ему на глаза, писал он. Не начал ли маленький Станислаус жрать стекло, а то грядут худые времена, писал он также.

Станислаус не жрал стекло. Он ел хлеб, как все другие, чересчур много хлеба. Он ел картошку, как другие, чересчур много картошки. Он ел повидло из свеклы, и его от этого несло, как и других, ел кашу из крапивы и плакал оттого, что должен ее есть, как и другие. Единственное, что досталось ему одному, была желтуха.

Жена крестьянина Шульте принесла своему крестнику яичко.

– Раздели ему на два раза, да смотри сама не слопай, – сказала она восемнадцатилетней хозяйке дома Эльзбет.

Эльзбет в ответ сделала маленький книксен. Шульте утерла каплю с носа.

– Могли бы сами яйца иметь. Плохо кормите кур.

– Нечем кормить. – Эльзбет укрыла одеялом Станислауса, который ни за что не хотел лежать.

– Совсем высох мальчишка, – заявила Шульте бранчливо. Она схватила крестника за волосы. – Желтый, как луковица! Ты корми его вшами!

– Вшами?

– Разрежешь сливу, посадишь туда вошь. Тринадцать слив, тринадцать вшей в день. Что ж ему, подыхать?

Эльзбет искала вшей. В школе бывали вши. Но теперь, после конфирмации, она уже не ходила в школу. Где же ей было взять вшей? Она ходила в имение графа Арнима на поденную работу и спрашивала женщин:

– У вас дома есть вши?

– Тебе что, спину мотыгой почесать, что ли?

– Можете ударить меня мотыгой, но мне нужны вши для нашего Станислауса. А то он желтый, как осенний лист.

И опять выход нашла Шульте. Она не даст загнуться своему крестнику.

– Приходи завтра. Я дам тебе вшей.

Батрак, с которым путалась Шульте, был на войне. И на хуторе у нее работал военнопленный. Шульте послала мужа в город. «И чтоб без сахара не возвращался!» Она положила в ящик под сиденьем повозки творог и яйца для обмена, твердо зная, что муж до вечера проканителится в поисках сахара. Он боялся ее и почитал.

Муж уехал в город. Шульте кликнула военнопленного:

– Эй, Максель, иди на кухню!

Военнопленного звали Марсель. Шульте налила в лохань горячей воды:

– Давай мойся!

Благовоспитанный француз медлил. Она стянула с него форменную куртку. Он застеснялся, ведь рубаха была в дырках. Шульте расстегнула рубаху.

Застенчивый пленный робко повернулся спиной к Шульте и начал мыться. Она обирала вшей с его рубахи.

– Ну и жирные, бестии! – Она собрала вшей в пакетик из-под пряностей. Маленький французик был ошеломлен таким милосердием. Хозяйка сунула его рубашку в горячую воду.

– Ее надо кипятить, ки-пя-ти-ть, дурная твоя башка, кузнечик дохленький.

Она силой усадила его к себе на колени и накормила яичницей.

Маленький Станислаус каждый день съедал тринадцать слив. О вшах, сидящих в желтой мякоти разрезанных слив, он не подозревал. Для военнопленного на хуторе Шульте настали славные денечки. Каждый день с него обирали тринадцать вшей.

5

Станислаус сердит управителя, находится на волосок от смерти и лишает всех Бюднеров зимнего запаса картошки.

Самое время Станислаусу поправляться. В имении графа началась уборка картофеля. Эльзбет не могла больше сторожить больного. Тот, кто помогает в уборке, получает плату натурой. Хозяйству Бюднеров необходима эта картошка. Лена и дети в состоянии были обработать лишь маленькое поле на краю леса. Семья тощала день ото дня. Лена высохла от жары на стекольном заводе. Да и свекольное повидло не способствует полноте. Старшие мальчики нанялись пасти скот у хуторян. Получали они там бутерброд с творогом на ужин да иногда еще кружечку снятого молока. Но их штаны становились все дырявее, ноги все худее от постоянной беготни, рос только их аппетит. Эльзбет до седьмого пота вкалывала в имении. Она должна была помочь матери прокормить мальчишек. Зима длинная, а хлеба – всего ничего.

Станислаус сидел на взгорке и пел: «Топ, топ, топ, конь мой вороной, кушай рапс, кушай рапс…»

Голубое небо. Земля опять наслаждалась светом. Мухи чистили напоследок свои саваны. Над полями разносились крики возниц. Ястреб кружил над уборщицами картофеля. Одна погрозила небу мотыгой:

– Он уволок мою последнюю несушку.

Другая, глянув на ястреба, покачала головой:

– Они там воюют, стреляют по всему свету, а этим хищникам хоть бы что.

– Работайте, работайте, работайте, и нечего на небо пялиться, – раздался голос управителя. Женщины согнули спины. Они молчали. Управитель прошествовал мимо играющего Станислауса.

– Ты остолоп, – прощебетал малыш.

Управитель обернулся:

– Кто я? Смотри какая кроха!

– Ты моего вороного растоптал.

На земле лежал раздавленный навозный жук, с которым играл Станислаус.

Управитель пребывал в дурном настроении. Утром ему пришлось стоять навытяжку перед инспектором.

– Куча баб, а толку мало. Подгоняйте их, любезный, подгоняйте!

– Да бабы-то старые и голодные, – попытался возразить управитель.

– Что это за болтовня в устах прусского управляющего? Либо вы их будете подгонять, либо я вас прогоню прочь, смотрите, останетесь на бобах.

Это было утром. А сейчас управитель схватил Станислауса за курточку и оторвал от земли:

– Чего ты хочешь, сопливый? Не успел родиться, а уже обнаглел, паршивец!

Станислаус барахтался в воздухе. Швы на его курточке расползлись. Да и нитки военной поры были гнилые. Мальчик шлепнулся животом на землю. Ахнул и затих.

– Да вставай же ты, поганец! – рявкнул управитель.

Станислаус не шелохнулся. Прибежала Эльзбет:

– Да ведь он ваш крестник!

– Еще чего! – Управитель каблуком вдавил в траву навозного жука и удалился.

– Живодер! Живодер! – завопила одна из женщин.

Другая бросилась на помощь Эльзбет.

– Ты сперва сам настрогай детишек, вот тогда и убивай, пустоцвет!

Управитель прибавил шагу. Он сделал вид, что не замечает, как женщины машут мотыгами.

Станислауса вырвало. В рвоте плавали семена просвирника.

– Да он одну траву ел, – воскликнула женщина, помогавшая ему подняться. Она достала из кармана юбки свой завтрак – кусок черствого хлеба – и сунула под нос малышу.

Станислаус пришел в себя. Он откусил хлеб, всхлипнул, глотнул и тут же сплюнул.

– Все расскажу социал-демократам! – грозила женщина управителю через поле.

Около полудня Станислауса начало шатать от слабости. Эльзбет подозвала его к себе, ведь управитель мог вернуться:

– Стани, гляди, какие круглые картошечки, эй, смотри, какие картошечки круглые. Давай подбирай.

Станислаус послушался.

– Картошечки, – лепетал он устало, бросая клубни в корзину Эльзбет.

Уже в сумерках управитель еще раз обошел фронт бабьих работ. Возле Эльзбет он остановился. Эльзбет не поднимала глаз. Она не хотела прослыть ленивой.

– Эй, тут человек стоит.

– Я вижу, – сказала Эльзбет.

– Завтра можешь не являться.

– Я?

– Да, ты.

– Почему мне не являться, господин управляющий? – В голосе Эльзбет уже слышались рыдания.

– Потому что у тебя камни в корзине.

– Камни? – Слезы дрожали на ресницах Эльзбет и падали на заскорузлый от песка передник – слезы бедняков. Песок впитывал их.

– Здоровенные камни в трех корзинах! – Управитель показал какие – размером с кулак. – Обнаружилось, когда высыпали. И на глазах у инспектора! Так чего же ты хочешь?

– Я ничего не хочу. – Она нащупала ручонку Станислауса, продела мотыгу в ручки корзины, завалила корзину на спину и пошла. Спина ее дрожала. Управитель двинулся дальше.

– Сукин сын!

– Кто это сказал?

– Я. – Та женщина, что кормила Станислауса, выпрямила спину.

– Ты завтра тоже оставайся дома.

Женщина пошла на него как медведица.

– Да-а?!

До чего же грозно прозвучало это «да». Оказавшись перед управителем, она взмахнула мотыгой и огрела его деревянной ручкой по башке.

– И ты тоже завтра останешься дома! – взвизгнула она.

Управитель закатил глаза, ахнул, сплюнул кровь и, шатаясь, поплелся прочь. Все женщины стояли прямо и смотрели вслед шатающемуся управителю.

– Хорошие крестные, – шумела дома Лена, – отнять у детей последнюю картошку.

Эльзбет рыдала.

– Я тут ни при чем. Он бы опять схватил Станислауса!

Лена раскричалась совсем уж неблагочестиво:

– И кто велит людям делать детей?!

В это время управитель лежал дома в своей постели. Его толстуха жена появилась в дверях. Она принесла смоченный уксусом платок.

– А ведь он и в самом деле мой крестник.

– Оставь меня! – Он сплюнул кровь.

– Должно быть, ты прогнал эту девушку!

– Конечно, прогнал. Не зли меня! И так все плывет перед глазами, у меня сотрясение мозга.

Жена положила ему на лоб платок с уксусом.

– А что у тебя вышло с инспектором?

Он застонал.

– Мы должны прогнать всех баб. В обед прибыла партия военнопленных. Нам они будут стоить по тарелке капустной похлебки на нос.

– Нам? А нам-то какая с этого корысть?

Управитель молчал.

6

Станислаус съедает голову косули, а учитель Клюглер выходит из себя.

Станислаусу исполнилось девять лет. Война кончилась. Папа Густав опять ходил на стекольный завод. Мир нуждался в стекле. Казалось, что его и других только затем и посылали на войну, чтобы они перебили все стекла на свете. Опять заключались выгодные сделки. Но увы, Густав не имел к ним отношения. Он ведь не стал директором стекольного завода где-нибудь в колониях. Ха, колонии – их вообще больше нету. Но теперь пусть все увидят, как он устроит свои дела! Густав много чего повидал и мало чему научился. Он все еще говорил чуть быстрее, чем думал, но теперь он кое-что ненавидел. Ненавидел людей, которые не были на войне.

Лена опять управлялась по дому. Не хватало еще, чтобы женщины перебивали у мужчин работу на заводе! Она, конечно, уже не была прежней рассудительной женщиной. Сварливость проникла в ее существо. Иссушили ее стекловаренные печи. Благородные герои книжек, окоченев, притаились в одном из уголков ее души. На свет едва не появился восьмой ребенок, но тут Лена воспротивилась: «Лучше уж на каторгу, только не это!» И восьмой ребенок не появился. Любовь Бюднеров зачахла.

Эльзбет подалась в город. «Пусть оглядится там, кто знает, может, она в конце концов удачно выйдет замуж, ведь все при ней!»

Эльзбет нанялась к одному человеку, который красил воду, смешивал с сахарином и питьевой содой и разливал эту смесь в бутылки. Люди пили это как минеральную воду, лимонад, детское шампанское или безалкогольное пиво для спортсменов. Собственно говоря, фабрикант шипучки нанял Эльзбет в прислуги, но у жены фабриканта прислуги и без того хватало, а потому ее приспособили к мытью бутылок.

– Ты должна обратить на себя внимание, чтобы тебя перевели в дом. В горничные кого попало не возьмут, – советовала Лена.

Эльзбет молча кивала. Когда через несколько месяцев она явилась в гости на хутор, то с собой у нее были кроме нового платья для танцев, сигары для папы Густава, миткалевого фартука для мамы Лены еще и сахарные шарики для братьев. Ее любимец Станислаус получил косулю из раскрашенного картона. Увидев, как братья лакомятся сахарными шариками, Станислаус откусил голову у своей косули и съел.

– Вот, начинается, – многозначительно произнес папа Густав.

После войны из многих деревенских домов так и посыпались новорожденные детишки.

– Я читал, что после войн, как это говорится, родится больше мальчиков, чем девочек, – сказал своей жене учитель Клюглер.

Жена провела рукой по своей плоской груди:

– Я ничего такого не заметила.

Ей бы не следовало это говорить, но она рассчитывала немного подковырнуть мужа. Ее муж был не такой уж дикарь, который не задумываясь производит на свет детей. Да и война не способствовала жизнелюбию учителя Клюглера. Он с охотой откликнулся на призыв кайзера. Пойти на войну для него было все равно что оказаться на полпути к колониям. С этого мог начаться подъем. При его-то уме! Первый укорот этим своим мечтаниям он получил через три дня рекрутчины. Фельдфебель его роты искал образованного человека. Учитель Клюглер сразу сделал шаг вперед. И едва не сбил с ног ефрейтора. Учитель Клюглер оказался не единственным образованным человеком в роте, чуть не двадцать солдат сделали шаг вперед. Клюглер, однако, выступил дальше всех. Он сделал самый большой шаг и стал мальчиком на побегушках у фельдфебеля. А вскоре уже снискал себе славу его правой руки. «Что вы читали о земном притяжении, Клюглер?» – мог спросить фельдфебель. Клюглер щелкал каблуками. Он делал это так усердно, что его левая нога теряла устойчивость. При этом он заводил менторским тоном: «Я читал, что сила притяжения Земли основывается на скорости вращения Земли, как это говорится, – гравитация…» – «Отлично, Клюглер, – перебивал его фельдфебель. – Доказательство – мои сапоги. Они притягивают грязь. Почистить, быстро, шагом марш!»

Учитель Клюглер четыре года доблестно прошагал, прохромал и, наконец, продрожал за спиной своего фельдфебеля. Но когда война кончилась, вот что он получил за свою верность отечеству: в деревню прислали второго учителя, который стал директором школы и его начальником.

– Вечно с тобой так!

Фрау Клюглер штопала гардины.

– Покупаешь и читаешь всякие невозможные книги, а другие продвигаются по службе.

– Значит, не судьба мне внешне продвигаться вперед, но зато мой внутренний мир, как это говорится, полнится, и даже через край.

Фрау Клюглер глянула на него и заткнула руками уши. Видно, испугалась, как бы он не лопнул с треском от этого переполненного внутреннего мира.

Новый учитель был старше Клюглера. И весь гладко выбритый, от подбородка до затылка. Затылок тоже был брит – из практических соображений. Бритьем занималась его жена. У учителя Гербера все мысли были направлены на выгоду, а душа давно закостенела.

Две мебельные фуры привезли его скарб, а крестьянская телега доставила дрова и мелкую живность. Итак, новый учитель прибыл.

– Вы понимаете, что с таким количеством вещей мне трудно будет разместиться, если вы, как второй учитель, коим являетесь, не решите перебраться на верхний этаж, – елейным голосом сказал учитель Гербер учителю Клюглеру. – Кроме того, я не могу требовать, чтобы вы жили подо мной. Вы же видели мои инструменты, я и столярничаю, и кузнечу, сам себе меняю подметки, клепаю, паяю и еще собираюсь здесь сам колоть свиней. Всякому своя воля!

Нет-нет, только не это. Учитель Клюглер не желал, чтобы во время занятий его отвлекали грубые звуки. И он перебрался на верхний этаж школы. Женщины при встрече зыркали друг на друга глазами, словно две соседские кошки, перед тем как сцепиться. Мужчины вполне ладили между собой. Каждый считал другого пустым местом.

Учитель Гербер перебрался в деревню незадолго до Пасхи. Станислаус учился у него. До сих пор неясно было, что заложено в Станислаусе, но преподавательская метода учителя Гербера помогла это выявить.

7

Станислаус поправляет историю о юноше из Наина, а учитель Гербер чует евангелического святого.

Учитель Гербер строил крольчатник. Вечные занятия мешали ему делать столь важную работу. Из предметов наибольшее внимание он уделял Закону Божию. Он даже надумал проводить уроки в церкви, стоя на месте кантора. Играл на скрипке, на фисгармонии, этими инструментами он владел не хуже, чем паяльником и рубанком, а паяльником и рубанком – не лучше, чем скрипкой и фисгармонией.

Учитель Гербер вызвал к доске первого ученика в классе и первую ученицу. Им предстояло следить, как другие будут отвечать историю о юноше из Наина.

– Кто будет безобразничать, валять дурака, тот будет записан на доске, не более и не менее. Не уроните честь класса!

Дети пересказывали историю юноши из Наина. То и дело чье-нибудь имя приходилось писать каракулями на доске. Некий Ротбак взобрался на скамейку и осквернил портрет рейхспрезидента Эберта. Он ткнул мизинцем в нос этого важного господина. Ширршопф плюнул в выращенный учителем Гербером цветок на окошке. А одна девочка испортила воздух. Так утверждали мальчики. Не одних же мальчишек на доску записывать.

Подошла очередь Станислауса рассказывать о юноше из Наина. Дети навострили уши.

– …И когда он подошел к городским воротам, глядь – как раз несут покойника. Совсем юношу. У юноши была мать, а он у ней единственный сын. Мать ушла на работу. А он спустился в погреб, нашел там варенье – и давай его лопать.

Класс грохнул.

– Станислаус! – закричал первый ученик. – Сейчас на доску попадешь!

– Он лопал, лопал, пока все не слопал. Тут у него заболел живот, и его взяло раскаяние. «Господи, что мама скажет, когда придет с работы!» А живот все шибче болит, тогда он лег на диван. Когда мать пришла домой, он притворился мертвым.

Ребята хихикали. Первый ученик зажал рот губкой, которой стирал с доски, и записал на доске имя Станислауса. Щеки Станислауса запылали. Но он оставался серьезным, пока другие орали и шумели.

– Мать причитала: «Боженька, Боженька, мой любимый сын умер!» А в погребе сразу было видно, отчего он помер.

Класс уже стонал от хохота. Первый ученик то и дело подбегал к доске и трижды подчеркнул фамилию Станислауса. Но Станислаус не терял нити своего рассказа:

– Когда Господь увидел покойника, он сразу почуял недоброе. Он увидел вымазанный черникой рот юноши и пощекотал его. А матери Господь сказал: «Смотри, женщина, у твоего сына просто живот побаливает. Сдается мне, он обожрался вареньем».

Шум стоял невообразимый. Он достиг ушей учителя Гербера, тот явился со двора в класс с горбылиной в руках:

– Почему фамилия Станислауса трижды подчеркнута?

– Он согрешил.

– Как?

– Оказывается, юноша просто обожрался вареньем.

Гербер поглядел на Станислауса. Станислаус тоже глянул на учителя глазами испуганного зайца. Что-нибудь не так? Станислаус считал, что не говорил ничего плохого о юноше из Наина. Учитель Гербер впал в педагогические колебания. Он осторожно, как к одному из своих крольчат, приблизился к Станислаусу. Станислаус не шелохнулся. Глаза его блестели. На курносом веснушчатом носу выступили капельки пота.

– Расскажите еще раз! – Учитель Гербер произнес это тихо, словно обращаясь к больному.

Станислаус рассказал. На сей раз история имела еще одно отклонение. Перед приходом матери юноша вымазал себе лицо мелом. Он хотел выглядеть настоящим покойником. Учитель Гербер, несмотря на шум в классе, старался держаться помягче:

– Так написано в твоей Библии?

– Я рассказал то, о чем он забыл.

– Кто забыл?

– Этот господин Пророк, автор Библии.

Дети с трудом перевели дыхание. Это уже был допрос преступника, преступника против Святого Духа. И никто уже не обратил внимания, что обвиненная давеча девочка снова испортила воздух. И на доску ее не записали. Учитель Гербер колебался: и он когда-то тоже считал, что юноша из Наина только притворялся мертвым. В бытность свою семинаристом так считал. Тогда он еще воображал себе разные варианты этой истории. Но потом решил, что это ни к чему не приведет. Истории эти старые, даже немного заплесневелые, но зато испытанные и надежные в деле воспитания детей. Они для жизни значат то же, что теплый июньский ветер для хлебов. Человечество нуждается в них, чтобы существовать дальше. Второе соображение учителя Гербера было таким: однажды ему довелось слышать о женщине, которая рассказывала библейские истории куда точнее, чем они изложены в Библии. Эта святая женщина рисовала на листке бумаги старый Иерусалим, гору Голгофу и тернистый путь Господень, и ей удавалось каждую пятницу плакать кровавыми слезами. Католические ученые диву давались, а папа римский намеревался даже канонизировать эту чудо-женщину. Почему же такое чудо – только на евангелический лад – не могло появиться в школе учителя Гербера? И учитель Гербер библейским тоном приказал:

– Имя Станислауса стереть с доски и остальные тоже зачеркнуть!

Он задумчиво вернулся к своему крольчатнику. Детей же объял священный страх.

8

Станислаус пророчит ребенка своей сестре Эльзбет, а родителей от этого мороз по коже дерет.

Ветер продувал деревню насквозь. Дорожная пыль неслась вдоль улиц. История юноши из Наина, рассказанная Станислаусом, облетела все дома в деревне. Густав услыхал ее в Шлейфмюле на стекольном заводе.

– Он вас еще заставит призадуматься, когда начнет пивные кружки жрать, – сказал он, напуская на себя невесть какую таинственность.

Станислаус и впрямь не замедлил удивить всех. Как-то вечером, перед сном, он пробормотал себе под нос:

– Если у Эльзбет будет ребенок, она уж точно ничего мне не привезет – ни картонной косули, ни пирожных.

– Что будет у Эльзбет?

– У всех женщин бывают дети.

– Заткнись! Спать, живо!

В следующую субботу заявилась Эльзбет. Мама Лена придирчиво оглядела ее. И что? Разумеется, ничего. Чего только не болтают дети! Братья получили свои сласти, и Станислаус, пророк, не остался внакладе. Но вид у Эльзбет был утомленный. Работа у нее нелегкая. Эти тяжеленные ящики с бутылками! Иной раз приходится возиться с ними до глубокой ночи.

Через месяц Эльзбет опять наведалась домой, впрочем, без всяких новостей. Ах, устами младенца!.. Девушка долго проторчала в хлеву, лаская маленьких козляток. В воскресенье она надела свое новое платье. Эльзбет собиралась на танцы, и тут уж ничто ей помешать не могло. Душистой водой из флакончика она побрызгала себе на волосы. Лена отняла у нее флакончик и шмякнула его об стену:

– Совсем девка спятила!

В спальне запахло как в лавке торговца мылом.

– Сволочь! – крикнула Эльзбет.

И получила от Лены две оплеухи. Девушка взяла свою сумку, отправилась на танцы, а с танцев ночью в соседнюю деревню, к поезду.

Еще через месяц Бюднеры получили письмо. В нем Эльзбет извинялась за свою вспыльчивость, теперь уже все позади, но домой она больше не вернется. И пусть дома не удивляются, что она не станет больше посылать им деньги. Она теперь должна позаботиться о собственной семье. У нее будет ребенок. «Преданная вам Эльзбет».

Вот и все.

Ребенок, которого ждала Эльзбет, был внуком фабриканта шипучки. Она, вняв советам Лены, обратила на себя внимание. Правда, зашла чуточку дальше и наткнулась на сына фабриканта, который стал частенько слоняться по двору без дела, разглядывая, как на параде, ноги мойщиц бутылок.

Лена взялась за Станислауса:

– Выходит, Эльзбет тебе говорила, что у нее будет ребенок?

– Нет, Эльзбет мне ничего не рассказывала.

– А откуда ж ты, милок, это знаешь?

– Просто я всегда так себе представлял.

– Почему ж ты всегда так себе это представлял?

– Потому что я всегда все обдумываю.

Станислаус улизнул от матери. У него не было времен! Он был занят – учил козленка разговаривать. И считал, что козленок кое-чему уже научился.

– Чего ты хочешь, Микки, цветов или клевера?

Станислаус в одной руке держал цветы, а в другой клевер.

– Ме-е-е, – промекал козленок, а Станислаус решил, что он просит клевер.

Лена в ту ночь не могла уснуть. И разбудила Густава:

– Слушай, похоже, наш Станислаус ясновидящий. – Она вытащила из-под подушки письмо Эльзбет: – Вот, читай! Девка-то наша с пузом!

Густав вскочил. На письмо и внимания не обратил, а вот таланты Станислауса вдохновили его.

– А ты не заметила, не начал ли он уже помаленьку жрать стекло?

9

Станислаус помогает расследовать убийство и с тех пор слывет ясновидящим.

Вскоре Станислаус явил миру очередное чудо. Был убит лесничий; браконьер зарезал его ножом. Деревня кипела слухами, как суп в кастрюле. Она шипела, булькала, пузыри подозрений вскипали на поверхности и тут же лопались. Жандарм Хорнкнопф ходил из дома в дом. В бумагах лесничего нашли один список. В списке указаны были все жители деревни, которых покойный лесничий хоть раз застал в лесу за недостойным делом. Была там и фамилия Густава. Один раз там было записано: Густав Бюднер – кража дров. И потом, после многих и многих, воровавших дрова и собиравших грибы, стояло: «Густав Бюднер угрожал мне. Настроен враждебно!» Маленькая ненависть Густава ко всем, кто, в отличие от него, не воевал, сыграла с ним дурную шутку.

Как-то на стекольном заводе речь зашла о лесничем. Густав до того увлекся, что сказал: «Чтоб его черти съели. Всю войну дома просидел, допекал тут бедных баб, под юбки им заглядывал, и это еще что!»

Жандарм Хорнкнопф заявился на двор к Бюднерам. Густав чистил козлятник. И не заметил пришельца. Козий навоз с вил полетел прямо на начищенные голенища жандарма.

– Тут стоит представитель власти, а ты наносишь этой власти оскорбление. – Жандарм указал на козье дерьмо.

Густав со страху выронил вилы. И побледнел.

– Ты свое ружье зарыл, что ли? А, Бюднер?

– Ружье? Нет у меня ружья.

– Что ж ты с войны, даже пушку не привез?

– Нет, только вшей, а оружия – никак нет, господин Хорнкнопф, – нашелся Густав.

– Проведи меня по дому и позволь мне поискать твое ружье, Бюднер!

– У меня в доме только одно ружье – это ваше, господин жандарм!

– Брось свои шуточки!

– Косулю ведь не застрелили, а задушили, господин жандарм!

– А ты почем знаешь?

– Говорят.

Из-за стены козлятника показался курносый нос Станислауса.

– Лесничего зарезали, господин Хорнкнопф!

Жандарм, прищурив один глаз, сверху вниз взглянул на Станислауса. Так Господь Бог по воскресеньям одним глазом смотрит на копошащихся внизу земных карликов.

– Так-так, зарезали, значит, и все-то ты знаешь!

– Я еще больше знаю.

– А теперь помолчи, малыш, – сказал Густав.

– Нет, пусть он говорит, Бюднер, или у тебя рыло в пуху?

Станислаус затараторил:

– Этот человек, ну этот, вспарывает брюхо косули, а тут тихонько подходит лесничий и вспугивает его. Он оборачивается и втыкает нож прямо в живот лесничему. Лесничий орет: «О, как больно, мой живот!» – «А, ты еще можешь кричать?» – говорит тот и еще раз ударяет его ножом в живот. Лесничий падает и умирает, и тогда тот кричит: «О горе мне! Что я наделал!» Дома он решает почистить картошку. Достает из кармана нож. И что же он видит? На картошке кровь. У него сразу пропал аппетит. Тогда он пошел в лес – нарезать березовых прутьев. Хотел связать себе метлу. А как стал резать, видит – прутья все в крови. Тут он пугается и бежит бегом. И кричит: «Ах, убейте меня! Я ничего не вижу на свете, кроме крови!»

Жандарм присвистнул:

– Для своих лет он здорово врет.

Густав смутился.

– Мальчишка немного, как бы сказать, с двойным дном, господин жандарм!

Жандарм приступил к обыску. Он вытащил из кармана кусок проволоки и стал сравнивать с каждой проволокой, попадавшейся ему на дворе. В доме он проверил все гвозди в половицах – не живые ли. Один гвоздь с чистой шляпкой он велел выдернуть. Густаву пришлось приподнять половицу. Несколько уховерток и мокриц в древесной трухе под полом, но никаких орудий браконьерства. Ничего. В самом деле ничего? Кое-что все-таки было: Станислаус навел жандарма на нужную мысль.

– Дай-ка мне свой перочинный нож, Бюднер!

Жандарм еще раз обошел всю деревню и у всех подозреваемых отобрал перочинные ножи. Он отвез их в город, в криминальную полицию.

На другой день один мальчишка порезал себе ногу ножом. Он переходил вброд деревенский пруд, а нож лежал в тине. Нож был не перочинный, многие в деревне знали, чей это нож. Нож еще не попал к жандарму, а настоящий браконьер и убийца уже объявился. Им оказался торговец шкурами из соседней деревни, из Шлейфмюле, человек, ничем раньше не запятнанный, если не считать того, что он по дешевке скупал шкуры у крестьян и рабочих, чтобы перепродать их впятеро дороже. Ножом, этим всем и каждому знакомым ножом, он в присутствии продающего соскребал со шкуры остатки жира и ошметки мяса, чтобы показать, что она плохо выделана, и сбить цену. Он не значился в штрафном списке покойного лесничего; ведь он мог купить себе дрова на зиму.

Со временем Бюднеры окончательно убедились, что Станислаус не чужд ясновидения, и это их несколько напугало.

Мнения жителей деревни по поводу его провидений разошлись.

Учитель Гербер в школе обходился с ним как с больным. Станислаус толковал и даже дополнял стихи по своему разумению. «Трех цыган» Ленау он читал так:

Однажды цыган я встретил троих,

они на лугу отдыхали.

Дымился на углях куренок у них —

за пустошью, верно, поймали.

Скрипку один в руке держал,

сам для себя играя,

вшей в одежде другой искал,

к тому же песнь распевая…

– Ох, ох, Станислаус, мальчик мой, в этих стихах ни слова нет о курице! – Учитель Гербер концом линейки постучал по хрестоматии.

Станислаус ничуть не смутился:

– Этот евангелист просто забыл про нее.

– В данном случае это поэт, мой мальчик.

– Ну так поэт забыл.

Учитель Клюглер просмотрел множество книг, чтобы вынести окончательный приговор Станислаусу:

– Я читал, что острая наблюдательность вкупе с буйной фантазией может привести, как это говорится, к своего рода ясновидению. Психические силы в таком человеке…

Никому не было интересно, что там вычитал учитель Клюглер. Этот получеловек был битком набит всякими знаниями и, несмотря на всю премудрость, вечно ранил свои пальцы, нарезая хлеб.

Старики и немощные в деревне то и дело норовили что-нибудь сунуть в руку Станислаусу: то кусочек масла, то яичко – или же угощали его молоком и сами при нем пили из того же ковшика. Им хотелось хоть как-то соприкоснуться с теми силами, что таились в этом парне.

– Жаль, жаль, что придется умереть раньше, чем это благословенное дитя станет ученым пис-пис-доктором и чудодеем.

Папа Густав, однако, утешал народ:

– Он, как придет его время, будет по меньшей мере стеклоедом.

10

Станислаус приручает птиц небесных, дивится привычкам богачей, и графиня делает его миллионером.

Станислаус стал позволять себе кое-какие чудеса: одна батрачка утопила своего новорожденного ребенка в речке. Трупик обнаружили. Кто был отцом ребенка?

– Кто был отцом, Станислаус?

– Ее хозяин и был отцом.

До сей поры девушка не разжимала губ. А тут заговорила:

– Чего ж мне молчать, ежели Станислаус, чудодей, уже все сказал.

Станислаус видел, как хозяин заигрывал с девушкой на сенокосе. Как они упали в стог сена. Подумаешь, чудо! Хозяин почти наверняка за соответствующее вознаграждение заставил девушку утопить свое дитя.