Текст книги "Чудодей"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

Станислаус уже остерегался выбалтывать все, что он видел и думал. Он обнаружил, что людям следует оберегать от бессмысленных повреждений не только тело, но и душу. Почти сочувственные подтрунивания братьев и одноклассников он воспринимал как мелкие ранки на сердце. Из ранок сочилась горечь, и горечь эта порой подступала ко рту.

– Вот идет ясновидящий Станислаус. У нас одни глаза, а у него еще вторые – на заднице! Ха-ха!

– А у вас на задницах сейчас синяки будут! – ответил Станислаус со внезапной злостью и подбежал к ним как серый жеребенок, но численное превосходство было на их стороне, и братья взяли сторону насмешников. Они крепко держали его, плевали ему в уши и говорили:

– Вот так шумит море в Бразилии.

Станислаус высвободился и убежал. Отер с ушей пену бразильского моря, пожелал, чтоб у них сыпь и чирьи повылазили. Его ненависть была слабой и жила недолго. Все прелести деревенской жизни, среди которых он ощущал себя большим и разумным, вскоре смирили его сердце. Голубой мотылек сел на его деревянный башмак, трепеща крылышками. Для Станислауса этот мотылек был крылатым голубым гномиком.

– Чего изволишь, сын Бюднера, мой повелитель?

– Я хочу воздушную карету, хочу уехать отсюда и увидеть море в Бразилии.

– Будь по-твоему! – Мотылек встрепенулся и улетел.

И дома у Станислауса были свои особые игры. Он сделал чучело из соломы и напялил на него выношенный солдатский китель отца. На соломенную голову чучела нахлобучил старую женскую шляпу. Соломенный человек получил также курительную трубку. И теперь он стоял руки в брюки в саду Бюднеров. Какое-то время птицы не залетали в сад. Они пугались соломенного человека, но он все стоял и стоял, словно вырос на грядке, и садовые лакомки осмелели. Вскоре они уже садились на трубку чучела. Станислаус набил ее червячками и зерном. Птицам очень удобно было клевать из трубки.

А вскоре и сам Станислаус стоял в саду. Он надел на себя солдатский китель отца, его веснушчатое лицо под полями женской шляпы было не видно, и во рту он держал трубку чучела. И надо же, птицы опять прилетели и клевали из трубки. И не только это, они садились на раскинутые руки Станислауса. Еще неделя-другая – и Станислаусу уже не нужны были ни солдатский китель, ни бабья шляпа. Он выходил в сад, свистел по-скворечьи, и птицы слетались к нему. И он кормил их из рук.

В воскресенье под вечер деревенские жители от скуки собрались у Бюднеровой ограды и пялились на эти птичьи чудеса.

– Пусть меня вороны заклюют, если в мальчишке не заложены божественные силы, сосед Бюднер!

Божественные силы? Станислаус не беседовал с Господом Богом, не вымаливал у него никаких сил. Станислаус был Станислаусом и делал то, что было ему в радость. Ему так же трудно было понять Бога, как и действия с дробями. Бог жил в толстой черной книге с крестом на обложке. Учитель Гербер и вечно охающий пастор называли эту книгу Библией. Ему казалось, что когда-то, в незапамятные времена, Бога заперли в этой толстой книге. И теперь он сидел там в засаде. Подкарауливал школьников и нападал на них со своими темными притчами. Учитель Гербер стоял с палкой сзади и говорил: «Учитесь, будьте благонравны!» И дети заучивали невнятное Божье бормотание, ничего не понимая: «По милости Господа мы не исчезли, ибо милосердие Его не истощилось…»

Станислаус пошел в лес. Он приглядел там одну лисью нору. Ему очень нужно было приручить лисенка. Чтобы лисенок бегал на поводке, как собака, ну а если это невозможно, то пусть ловит для Станислауса зайцев и кроликов, как положено лисам.

Станислаус сидел возле норы. Вдруг заволновались сойки. Мальчик уже научился сидеть так недвижно, что даже такие приметливые птицы, как сойки, принимали его за пень. Муравьи ползали вверх и вниз по его голым икрам. А лисята и хотели, и боялись вылезти из норы. Зато в кустах появилось нечто другое. Оно бормотало что-то, кряхтело и шептало. Сперва из кустов показался двойной ствол ружья. Станислаус шлепнулся на пузо в жесткую лесную траву. На поляне стоял человек в светло-зеленой охотничьей куртке. Узорные роговые пуговицы, тетеревиные перья на шляпе, маленькая английская бородка, на правой щеке крестообразный шрам – след студенческих баталий, два длинных зуба, прикусивших нижнюю губу, – граф Арним. Остановившись перед лисьей норой, граф начал ворковать как вяхирь. Тут что-то зашуршало и затрещало в кустах, и оттуда появилась воспитательница графских детей. Алые как мак губы, развевающееся платье с глубоким вырезом. Подол она придерживала белыми пальчиками правой руки.

– Простите великодушно, что вам пришлось проделать этот путь, но сейчас вы станете свидетельницей чуда.

Граф утаптывал траву возле лисьей норы своими горчично-желтыми сапогами.

– Где? – шепнула гувернантка.

– Здесь! – прогнусавил граф. Он осторожно обнял ее за плечи.

Девица задрожала, как кобыла, отгоняющая слепней. Видимо, это подобие женщины мерзло в тени кустов. Граф указал ей на лисью нору. На его указательном пальце сверкало кольцо. Девица все не могла разглядеть нору. Очки свои она оставила в замке. Граф тактично пропустил ее слова мимо ушей.

Станислаус не все мог понять из того, о чем высокий господин шушукался с бледной девицей. Слишком громко билось его сердце. Ведь граф мог обнаружить его и пристрелить как браконьера. Он и был браконьером, ведь он выслеживал лисенка.

Граф убеждал девицу, что совершенно необходимо улечься на землю, чтобы не спугнуть лисят.

– Вы даже носа лисьего не увидите, если будете стоять тут как ароматное, цветущее дерево.

Девица боялась муравьев.

– Лиса не терпит муравьев вблизи своей норы, – поучал граф и при этом врал как сивый мерин.

Он смял свой охотничий сюртук. И Станислаус увидел вышитые графские подтяжки, но сзади на штанах у графа не хватало пуговицы. В нос Станислаусу ударил запах духов. Девица, воркуя, опустилась на землю. Граф нежными прикосновениями уложил ее на траву.

Станислаус пришел домой только под вечер. Кроме графа, никаких лис он не видел. Граф и девица много дней занимали его мысли. Что за привычки у этих богатых!

Графиня тоже прослышала о чудесах Станислауса с птицами и прочих его удивительных свойствах. Разве не имела она права лицом к лицу встретиться с мальчуганом, о котором столько говорят в ее владениях? Она приказала, чтобы чудо-мальчик явился в замок. В воскресенье после обеда он должен был явиться на аудиенцию, и никаких разговоров! Это было незадолго до Пасхи и до конфирмации Станислауса. Папа Густав начистил ботинки Станислаусу – чтоб сверкали, как у солдата. Но он не мог счистить заплатки с его коротких штанов; не мог он и стереть веснушки с его лица.

– Ах, черт, вот жалость, что еще не готов костюм для конфирмации! Лучше бы знать заранее, что пойдешь к таким важным особам!

Станислаус предстал перед ее сиятельством графиней. От волнения он весь дрожал. И из носа начало капать. Он забыл, что для встречи с господами мать сунула ему в карман штанов носовой платок. Графиня достала сигарету. Он утер нос рукавом. Графиня указала ему на кожаное кресло. Он сел на подлокотник. Разве мог он как какой-нибудь бездельник развалиться в мягком кресле перед этой похожей на фею дамой? И что вообще хочет от него это белое существо? Когда деревенские мальчишки спустили воду в графском пруду и ловили там руками карпов, его среди них не было.

Графиня закурила сигарету, уселась на диван, закинув ногу на ногу и в ожидании покачивая туфелькой. В углу в золотом кольце качалась розово-красная птица. А что, Станислаус и впрямь летал в своей воздушной карете в Бразилию или в другую далекую страну? Птица долбала клювом золотую цепочку, которой за правую лапку была прикована к кольцу. А не приручить ли Станислаусу и эту бразильскую птицу и тем самым продемонстрировать свои птичьи чудеса?

Графиня предложила мальчику сигарету. Станислаус не стал долго раздумывать. Мать строго-настрого наказала ему, чтобы он не вздумал отказываться, если в графском доме ему поднесут что-нибудь ценное. Уж она-то знала обычаи барских домов. Станислаус зажал сигарету потрескавшимися губами и подошел вплотную к графине. Важная дама с отвращением отпрянула. Графиня позвонила. Появилась горничная. Графиня что-то шепнула ей. Девушка оглядела Станислауса.

– У него нет спичек, ваше сиятельство. Он хотел просто прикурить.

Графиня облегченно рассмеялась.

Горничная дала Станислаусу прикурить и при этом ущипнула его за руку. Графиня откинулась на спинку дивана:

– Говорят, вы творите чудеса, молодой человек, как же это?

– Да очень просто.

У Станислауса весь рот был полон слюной. Такой горький табак! И куда бы сплюнуть?!

Графиня острым красным кончиком языка сняла табачинку с нижней губы.

– Вы ощущаете дремлющие в вас силы?

– Сперва я должен узнать, что птица жрет, и тогда уж я ее приручу! Это очень красивая птица, она небось не червяков ест, а кроличье жаркое.

Брови графини дрогнули.

– Речь не об этой птице. Я спрашиваю вас: вы представляете себе зрительно то, что предсказываете?

– Я обычно все выдумываю, а потом уж так получается.

Графиня выдохнула дым вертикально вверх.

– Пребываете ли вы в состоянии галлюцинации, когда говорите о вещах, которые еще не могут быть известны?

– Нет, я не пребываю в состоянии аллилуйи. На Пасху меня конфирмуют.

Графиня прищурила один глаз и выпустила дым прямо в попугая.

– Мрачная погода, – сказал какаду.

Бледная дама поднялась и обошла гостиную.

– А можете ли вы здесь, сейчас проявить свои способности?

Станислаус пожал плечами.

– Можете вы, к примеру, сказать, где в эту минуту находится граф?

– О-о-он? Что он делает? Лежит в постели.

Горничную послали осторожненько узнать, где граф. Станислаус побледнел. Сигарета не пошла ему впрок. Он выкинул ее в открытое окно и схватился рукой за горло. Графиня подвинула к нему вазу с заморскими фруктами:

– Не угодно ли?

Станислаус взял самый большой апельсин и впился зубами в красно-желтую кожуру. Ему хотелось поскорее заглушить вкус сигареты. Наконец он очистил апельсин и съел. Графиня смотрела на все это, как городские жители смотрят на кормление обезьян в зоологическом саду. Наконец вернулась горничная:

– Их сиятельство лежат и читают охотничью газету.

Графиня опять покачала ногой. Голубой помпон на ее домашней туфельке казался огромной бабочкой.

– Интересно! Нет, я не из любопытства спрашиваю, но, может, вы знаете и то, какой дорогой граф ходит на охоту. Как вы понимаете, мне-то это известно, но таким образом можно проверить, что вы об этом знаете.

Станислаус еще раз утер нос рукавом и начал:

– Он идет вниз по аллее парка, за стеной парка он отыскивает жердину и с ее помощью перепрыгивает через овражек, ведь там нет мостика. Потом пробирается сквозь кусты и там…

– А потом? – Графиня выпускала дым изо рта уже клубами.

Станислаус повел головой в сторону горничной:

– Пусть только она выйдет.

Графиня отослала девушку, а сама на всякий случай встала так, чтобы сразу дотянуться до звонка. Как знать, ведь он совсем дикарь, этот мальчик. Он так впился в кожуру апельсина…

– Ну? – с пугающим дружелюбием в голосе спросила она.

– Альма все разболтает и осрамит вас, – сказал Станислаус.

Глаза графини стали круглыми, как пятидесятипфенниговые монеты.

Станислаус рассказал про графа и гувернантку у лисьей норы:

– Они немножко разделись, но налетели комары, и они опять оделись. Воспитательница все время боялась рыжих муравьев.

Теперь побледнела графиня, но, в отличие от Станислауса, не сигарета была тому причиной. Это уж не просто болтовня. Ее слегка качнуло, когда она потянулась к звонку. Альма вывела Станислауса из дому.

– Ты ей что-нибудь плохое предсказал?

– А ты и рада!

Дома старики сидели и ждали его.

– Тебя, конечно, щедро одарили и оценили по достоинству, да? – Густав даже погладил сына по голове.

– Одна вонючая сигарета и один сладкий лимон!

Хороши подарки! Станислаус даже вывернул карманы в знак того, что этим все и ограничилось. И пошел в сад свистать своих птиц.

Через два часа явился лакей из замка:

– Госпожа требует Станислауса, живо, живо!

Густав буквально вытолкал за дверь упирающегося мальчишку.

– Теперь уж она тебя наградит как подобает таким людям.

На сей раз графиня возлежала на диване. Горничная ходила на цыпочках.

– Ты ей болезнь, что ли, напророчил? – Девушка похлопала Станислауса по плечу и отпрянула, как будто ее током ударило: – В тебе что, провода высокого напряжения, что ли?

– Не мели ерунды! – сказал Станислаус. – Я что, должен забрать птицу и приручить ее для вас?

Графиня заговорила слабым голосом. Она явно плакала.

– Я лежу здесь, и в некотором роде я в ваших руках, молодой человек.

Станислаус глянул на свои руки – потрескавшиеся, с въевшейся в трещины грязью.

– Вы не посмеете меня разочаровать! Мне нужны доказательства. Вы понимаете, может быть, вам уже ведомо, когда граф опять…

Станислаус вытянул нитку из своих заштопанных штанов.

– Вам надо быть начеку!

– А вы мне этого не скажете?

– Как я могу это знать, но носовой платок еще лежит там.

– Какой носовой платок?

– Шелковая тряпочка этой фройлейн. Он лежит возле лисьей норы. Он достался лисе. Но лиса его выкинула. Очень вонял духами.

Графиня поднялась. Она сжала маленькие кулачки и залилась краской гнева. Возможно, она не так уж больна, как хочет показать. Станислаус был рад, что графиня не прикована из-за него к постели. А вдруг она в родстве с королевой бабочек, которую так давно ищет Станислаус? У пчел же есть королева, почему бы не быть королеве и у бабочек? Под конец эта белая дама провела его по своим владениям и в благодарность за то, что он рассказал ей о графе, посвятила его в великие тайны мира бабочек.

Крохотная ручка дамы юркнула в шкатулку, точно белая мышь. И выскользнула назад с денежной купюрой.

– Очень, очень вам благодарна, вы ведь придете, если я велю вас позвать, правда?

– Если все будет нормально.

Густав уставился на деньги. Это была купюра достоинством в миллион марок. Станислаус положил ее на кухонный стол. Старик даже понюхал ее:

– Должно быть, графине понравилось то, что наш мальчик ей напророчил.

– Тут хватит на восемь фунтов хлеба, – презрительно сказала Лена.

11

Дети Бюднеров разлетаются кто куда, Станислауса конфирмуют, и он делает вид, что убивает отцовских кур.

Дом Бюднеров был теперь тихим, как улей после роения. С тех пор как Эльзбет стала служить в городе, из дома словно вторая матка с роем вылетела. Старшие дети Бюднеров разлетелись кто куда один за другим из Визенталя в широкий мир.

Эльзбет в дополнение к ребенку нашла себе и мужа. Муж работал на угольном экскаваторе. Он взял Эльзбет на вскрышные работы в своем карьере. Таким образом, они всегда были вместе. Они сходили в бюро записи актов гражданского состояния, прихватив с собою двух шахтеров в качестве свидетелей, все поставили свои подписи на бумаге. Вот и вся свадьба!

Лена пребывала в дурном расположении духа: ее дочка лишилась главного праздника в жизни женщины. Густав пытался все обмозговать и взглянуть на это зрелым взглядом.

– Они правы, – сказал он. – Всякие праздники стоят денег. А так хоть не потратились зря.

Лену это не утешило:

– Боже милостивый, они же, чего доброго, красную свадьбу сыграют!

– Ну да, – сказал Густав, который и сам был уже не совсем бесцветным. Три месяца назад он вступил в местное отделение социал-демократической партии и, работая в хлеву, иной раз повторял свои военные песни: «Нам, молодым, открыт весь мир…»

– Как раз ты очень юный, – насмешничала Лена.

Густав не обращал внимания на ядовитые речи Лены. Он даже маршировал первого мая по Шлейфмюле со знаменем местного отделения в руках. За это его и еще нескольких стеклодувов уволили с завода. Оставили без работы.

– Вот теперь и пой свои песни про юных борцов, – сказала Лена. – Господи, верни ему разум.

Через два дня Густава и его приятелей, браво распевавших песни, вернули на завод. Может, Господь услышал Ленины молитвы? Председателя и секретаря местного отделения партии уволили раз и навсегда, и никогда уже им не держать в руках стеклодувной трубки. Рабочие забастовали. Так что ж, Густаву, который только что опять получил работу, снова от нее отказаться? Когда он рано утром явился на завод, рабочие перехватили его:

– Вот идет Густав! Он будет стоять в пикете забастовщиков, уж мы-то его знаем!

Собственно, Густав намеревался начать работать, но дал себя уговорить. В конце концов, он был отцом начинающего пожирателя стекла, да и сам в молодости за печкой не отсиживался.

Густав стал в пикет и выдержал испытание. Правда, все больше рабочих то и дело прошмыгивали на завод с другого хода и приступали к работе, но Густав стоял твердо. Он еще с войны знал, что нельзя безнаказанно покинуть свой пост. Но забастовка провалилась, и Густав был на сей раз наказан за то, что не покинул пост. Его уволили. И уже навсегда, как было сказано. Он не сумел оценить по достоинству добросердечие хозяина.

Лена швыряла Густаву ломти хлеба с маргарином как собаке. Бог ее простит, она в молодые годы много читала, но такого дурня, как ее старик, ей ни в одной книжке не встретилось. И счастье, что сыновья выдались не в отца.

Эрих выучился на мясника. С колбасами возишься – голодным не останешься. Работы у Эриха не было. Он сделался странствующим подмастерьем и не был родителям в тягость. Домой он присылал пестрые открытки. Однажды он сообщил, что был на празднестве в честь президента Германии и видел там самого президента в черном цилиндре. Это было уже кое-что.

Пауль стал стеклодувом, как и отец. Он перебрался в Тюрингию, женился там, и хлопот с ним никаких не было.

Артур батрачил в деревне у хозяина. А значит, наверняка женится на хозяйской дочке. Он верой и правдой служил за нее, совсем как в Библии. Лена и это одобряла. Во все праздники Артур хоть на часок да забегал к родителям. И только содрогался от отвращения, когда ему предлагали хлеб с маргарином.

Вилли стал трубочистом. У него тоже был свой кусок хлеба. Он ел его черными руками, но в животе ведь так и так темно. Дома он чистил трубу задаром и еще всякий раз оставлял несколько яиц, которые он как фокусник вытаскивал из своего ворсистого цилиндра с метелкой.

С родителями оставался еще Герберт, и он долго не мог ни на что решиться. На стекольном заводе ему было слишком жарко. В крестьянском хозяйстве пришлось бы возиться с навозом. Как-то он повстречался со страховым агентом, сговорился с ним, и это ему понравилось. Герберт заходил на крестьянский двор и старался пройти поближе к собачьей будке. Собака выскакивала и драла его старые штаны. Герберт требовал возмещения убытка. Хозяева колебались. Герберт соглашался поторговаться. Пусть залатают его штаны и в придачу дадут фунт масла вместо денежного возмещения за нанесение телесного повреждения. За это Герберт обещал не предъявлять иск о возмещении убытков. Через два дня на этот двор являлся страховой агент и с легкостью заключал договор о гарантийном страховании. Герберт получал от агента малую толику вознаграждения за новый договор.

Когда все крестьяне в округе были застрахованы, Герберт подался в армию. Он был хорошего роста, настоящая фельдфебельская фигура, – и его приняли. Теперь он должен был отслужить в солдатах двенадцать годочков. Этот сын тоже радовал Густава. Он уже видел его после службы бравым, на все готовым жандармом, расхаживающим по деревне. К Бюднерам, то есть домой, частенько заглядывал бы жандарм. По вечерам жандармская сабля могла бы красоваться над кроватью Густава.

Итак, в бюднеровской халупе остался только Станислаус, и тому уже подошло время конфирмоваться. Из замка прислали большую корзину цветов. Густав упоенно ее разглядывал. Дар небес!

– Мы можем считать, что нам оказана честь. Такое уважение не всякому по носу!

Среди цветов и листочков графского подарка он искал какой-нибудь спрятанный привет от графини. Ничего – графиня забыла передать привет.

На конфирмацию по обычаю были приглашены крестные. Они праздновали свое освобождение от забот о бывшем крестнике. Жена Шульте по такому случаю подарила ему дешевую материю на костюм. Материя предназначалась батраку. Но батрак ушел без подарка. Видимо, жена Шульте предъявляла к нему слишком высокие требования, да еще и ночами требовала исполнения служебных обязанностей.

– Ну и люди нынче пошли! – вздохнула она, глядя на Густава жадными глазами. Станислауса она тоже оглядела: – Молод еще очень, но ничего, видный. Может, отпустите его ко мне для начала?

– Нет, не с тобой он должен начинать. – Густав пощипывал свои усы.

Жена учителя очень постарела. Она так и не оправилась от того, что ее унизили как человека и квартиросъемщицу, принудив перебраться на верхний этаж школьного здания. Она и ее муж едва отваживались подходить даже к укромной будке на дворе. Всюду, куда бы ни ступала нога, первый учитель уже что-то посеял.

Фрау Клюглер принесла Станислаусу несколько книг из запасов мужа. Ненужные научные труды. «Психология больных, страдающих ночным недержанием мочи. Первая и вторая часть». «Преподавание Закона Божьего в трехступенчатой народной школе, на основе лучших историй Ветхого Завета». И кроме того, завернутый в шелковую бумагу галстук, который господин Клюглер отказался носить. Он был для него слишком красным.

Деревенский лавочник не хотел пускать свою жену на конфирмацию. «Это опять недешево обойдется!» И все-таки его радушная жена пришла, и даже муж перестал возражать, когда увидел ее так умно выбранный подарок: коробку моющихся целлулоидных воротничков, к ним два черных галстука-самовяза с зубчатой пряжкой, две пары шерстяных напульсников, оставшихся с времен войны, стопку устаревших тетрадей со вспомогательными линейками и гнутую курительную трубку с фарфоровой головкой.

Жена управителя не поскупилась. Ее муж когда-то не слишком нежно обошелся с маленьким Станислаусом. Она принесла цепочку для часов под золото.

– Часы на конфирмацию дарят всем, а вот кому дарят приличную цепочку для них?

У Станислауса не было часов. Он прикрепил к цепочке гайку. И таким образом смог войти в церковь в расстегнутом пиджаке. Чтобы каждый увидел, как блестит часовая цепочка на его конфирмационном жилете.

После конфирмации никакого веселья не получилось. К кислому, почти без сахара, крыжовенному вину никто, можно сказать, и не притронулся. Тяжкие времена! У каждой из крестных были свои жизненные тяготы. Жена лавочника мучилась из-за доллара. В лавке висела таблица. На одной ее стороне был написан курс доллара, а на другой – цены на товары в немецких имперских марках. Сперва требовалось получить газету, а потом уж торговать. В газете печатался курс доллара. Никто в округе доллара и в глаза не видел. Станислаус представлял его себе в виде маленького, каждый день восходящего солнца.

– Доллар ползет вверх, и люди готовы душу продать. Привозишь из города новые товары, а деньги уже вполовину обесценились, – сказала лавочница.

Управительша жадно глотала пирог.

– Меняться надо. Мы все необходимое вымениваем на зерно и картошку.

– Да, тем, у кого такие полные амбары, как у вас… – язвительно проговорила жена учителя. Управительша поперхнулась.

– Все бы ничего, если бы этот сброд, эти батраки, были хоть немного понадежнее, – простонала Шульте. – Только привыкнешь к одному, глядишь, а он уже навострил лыжи. Они предпочитают быть безработными, ведь за это тоже деньги платят.

– О себе я этого не сказал бы, – нерешительно вставил Густав.

Станислаус уже и думать забыл о гостях. Он, скучая, слонялся по двору и саду. Новый костюм стеснял его. Крахмальный стоячий воротничок был уже заляпан черными следами пальцев. Он выпустил из хлева козлят и немного порадовался их угловатым прыжкам. В курятнике он нашел несушку, которая как раз усаживалась на яйца. Она сердито клюнула его в руку. Станислаус снял кудахтающую курицу с гнезда и закружил ее в воздухе:

– Отвыкай, отвыкай!

Это внезапное кружение напугало курицу. Да еще Станислаус положил ее на спину и в наказание потюкал указательным пальцем по клюву.

– И чтобы ни звука больше, поняла?!

Курица так и осталась лежать на спине. Лапки у нее поникли, она лежала как мертвая, только глаз, обращенный к небу, изредка мигал. Станислаус следил за мигающим куриным глазом. Курица не подымалась. Станислаус испугался: в день конфирмации он угробил курицу. Наказание наверняка обрушится на него. Необходимо уничтожить следы своего преступления. А папа Густав потом решит, что курицу утащил ястреб. Станислаус сбегал за лопатой. Сгреб в охапку безжизненную курицу, но она вдруг встала на лапы и убежала прочь. Станислаус страшно удивился.

Немного погодя он опять поймал курицу и, закружив ее в воздухе, опрокинул на спину. И опять она так застыла. На этот раз Станислаус хлопнул в ладоши и крикнул:

– Кышш!

Курица вскочила и бросилась наутек. Тогда Станислаус поймал другую – и смотри пожалуйста, она тоже лежала на спине столько, сколько он хотел. Прекрасное занятие в день конфирмации! Постепенно он перебрал всех кур одну за другой и уложил их на спину.

Восемь куриных трупиков лежали уже на приступке курятника, но, когда Станислаус закружил в воздухе петуха, из дому вышел папа Густав. Праздничная сигара выпала у него изо рта.

– Люди, люди, мальчишка спятил!

Женщины выбежали на крыльцо. И уставились на мертвых кур. Теперь еще и петух лежал рядом с ними – раскинув крылья, словно застреленный.

– Веревку, – кричал Густав, – дайте веревку и помогите связать сумасшедшего!

Лена кинулась искать веревку. Станислаус усмехнулся. Густав едва решился взглянуть на этого дьяволенка. Но в конце концов он схватил сына прежде, чем ему принесли веревку. Станислаус хлопнул в ладоши:

– Кыш!

Куры вскочили и с кудахтаньем кинулись на двор. Петух закричал от раненой гордости так, что далеко было слышно.

Шульте трижды сплюнула:

– Тьфу, тьфу, тьфу! Да он с чертом породнился! И как с таким в постель лечь?

Узкие губы учительши посинели. Случилось нечто из ряда вон выходящее: здесь действовали сверхъестественные силы!

Вот тут стоял Станислаус, а вот там стояли гости, папа Густав испуганно жался в сторонке. Этот парень еще, чего доброго, сграбастает тебя, будешь тогда тоже лежать как труп.

– У него дурной глаз! Он будет деньги грести лопатой, как навоз! – закричала Шульте.

Станислаус убежал в лес. Он не хотел быть человеком с дурным глазом. Что ж, значит, дети будут убегать от него и прятаться? В Шлейфмюле жила одна старуха с дурным глазом. Когда она шла с клюкой по деревенской улице и щурилась, все спешили спрятать детей и скотину. Наверно, едкий у нее был взгляд, если коровы, на которых она взглянет, вместо молока доились кровью.

Станислаус так рыдал, что цепочка на жилете покачивалась. А вдруг во время конфирмации он кроме вина и облатки проглотил еще что-то? Или слишком быстро проглотил и то и другое?

Он сидел и все думал, думал, пока не настала ночь. Ароматный ночной воздух смягчил остроту горя. Пестрый липовый бражник порхал вокруг него.

– О чем ты плачешь, сын Бюднера?

– У меня дурной глаз.

– Если б у тебя был дурной глаз, ты бы меня не видел.

12

Станислаус излечивает старуху от болей в пояснице, собирается избавить одного человека от моргания, но натыкается на жандарма и пророчит ему потерю сабли.

Папа Густав долго еще носился со своими подозрениями и избегал встречаться глазами с сыном. Он послал его в козлятник:

– Поди глянь на вымя маленькой козы!

Станислаус внимательно осмотрел маленькое козье вымя. Он даже покормил козочку из рук. Если у него дурной глаз, козочка обязательно окажется испорченной. Пришла мама Лена, вся в слезах, и подоила козочку. Она дала прекрасное, жирное молоко, а никакую не кровь. Семья облегченно вздохнула.

Станислаус должен был показать отцу, как он заколдовывал кур. Папа Густав и сам попробовал. И у него тоже куры оставались лежать, покуда он не прогонял их.

– Это же словами не выразить, что только человек может, а? Но в конце концов эти могущественные силы в тебе – от меня.

Гости, бывшие на конфирмации, уж позаботились, чтобы все в деревне напугались и подивились куриным чудесам Станислауса. Доброжелательно настроенные люди считали, что он в родстве с Господом, а злобствующие – что он чертово отродье.

Учитель Клюглер рылся в своих книгах:

– В данном случае речь некоторым образом идет о зоогипнозе. Зоогипноз достигается, как это говорится, механическими средствами, исключительно механическими средствами…

Никто не прислушался к тому, что там лопочет Клюглер. Он человек ученый, но неверующий. И считается со взглядами только одного человека, а именно своей жены.

Из деревни явилась старуха. Пришла с палкой, хромая. Станислаус копал землю в саду, а папа Густав сеял морковь. Старуха плюхнулась прямо на свежевскопанную землю.

– Мальчик, погладь мне поясницу, ты же настоящий чудодей!

Станислаус оторопел. Ему показалось, что старуха сошла с ума. Она сидела на грядке как грач.

– Погладь мне поясницу, один мудрый человек послал меня к тебе!

Папа Густав подошел поближе. Глаза у него искрились лукавством.

– Густав, Густав, – жалобно просила старуха, – он должен научиться. Как же иначе? Кто отмечен Господом, должен помогать людям.

Густав показал Станислаусу, как ему следует погладить старухе поясницу. Он нехотя повиновался. Едва он коснулся этой старой бабы, как она начала потягиваться. Позвоночник у бабушки хрустнул! Руки взметнулись вверх и упали. Она зевнула так, что слезы навернулись на глаза.

– Помолись, помолись, мальчик!

Станислаус начал молиться:

– Наш приход и наш уход, Господи, благослови. Хлеб насущный в день забот ниспошли в залог любви…

– Тише, тише молись, – сказала бабушка. – Мудрый человек из Клаттвитца только шепотом молился. Ты сам должен придумывать молитвы против болезней!

Тут-то Станислаусу только дай волю. И он забормотал:

– Болезнь поясницы, убирайся вон, а то мы побьем тебя, с Отцом, Сыном и Святым Духом, лопатой прочь прогоним. Аминь, аминь, аминь, Матерь Божья и все святые.

Густав кивал и в воздухе показывал сыну массажные движения.

Тут уж старуха взвыла в голос. Она вся дрожала.

– Что со мной? Что со мной? Как будто камень свалился с меня. – И сразу поднялась на ноги. Казалось, она стала выше ростом. – Ну, Густав, везет тебе. Такое Божье благословение в доме!

Теперь заплакал и Густав. Старуха воткнула в грядку свою клюку и вытащила деньги из кармана юбки. Она сунула смятую бумажку в измазанную землей руку Станислауса и ушла не оглядываясь. Станислаус ждал, что сейчас грянет гром небесный и молния испепелит деньги у него в руке. Ни грома, ни молнии не воспоследовало. Сияло солнце. Небо оставалось синим. Густав шапкой утер слезы.