Текст книги "Сибирский рассказ. Выпуск V"
Автор книги: Еремей Айпин
Соавторы: Софрон Данилов,Владимир Митыпов,Николай Тюкпиеков,Алитет Немтушкин,Барадий Мунгонов,Николай Габышев,Дибаш Каинчин,Митхас Туран,Кюгей,Сергей Цырендоржиев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)
ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС
Когда тупой палец капитана лег на спусковой крючок и черная точка дула медленно поплыла вверх, Костя Казымкин вспомнил, как всходило сегодня солнце. Он проснулся до зари и вышел на палубу. Серые домишки лесоучастка еще ползали в белесой дымке утреннего тумана. Заречный лес замер в напряженной тишине. Тяжелая вода бесшумно лизала голубой борт катера.
Костя, прищурив зоркий охотничий глаз, наблюдал, как в тихой курье за рекой ондатра косила траву. Она плыла вдоль берега с пучком пырея, и волны двумя крылами расходились от нее. Иногда она останавливалась, заплывала в траву, пополняла свой пучок. Отсюда она виднеется темной точкой, но Костя не сомневался, что это ондатра – только она в такую рань выходит на кормежку. Подивился: сколько лесов вырубили на этой реке, сколько воды перемутили здесь катера, сколько бродили тут лесорубы с ружьем, а зверь, птица еще не перевелись, река яростно борется за свою жизнь. Задумался Костя и забыл о времени.
И вдруг осеннее бледное небо вспыхнуло розовым пламенем, и округа вздрогнула от далекой журавлиной песни.
Взошло солнце.
Во сне ему привиделся точно такой же рассвет – неожиданный и стремительный. Только солнце упало тогда на оленью упряжку и старое зимовье в сосновом бору. Это было всего год с небольшим назад в прибрежном урмане Вонтъегана…
Костя еще потоптался на палубе, не замечая пронизывающей свежести осеннего утра, и наконец нехотя взялся за холодную скобу дверцы. Войдя в кубрик, он почувствовал, что капитан уже проснулся. Неподвижные серые глазки его стеклянно уставились в потолок. Лицо не выражало ни радости, ни печали, словно и мысли в его голове были неподвижны. Костя давно заприметил, что никто не задерживал взгляд на лице капитана: высокие старались смотреть поверх его головы, низкие же упирались глазами в его грудь. Костя же, поскольку был одного роста с капитаном, научился, не отводя глаз, не видеть его лица. А был капитан вовсе не уродом, наоборот, был недурен собой. Но когда долго смотришь на его лицо, на душе отчего-то становится тоскливо – человека охватывает необъяснимое беспокойство.
Капитан потянулся, скинул одеяло и хрипловатым со сна голосом пропел:
– Пос-след-ний рай-йсс!.. Слышь, Константин, – последний райс по Вон-речке!
– Не Вон-речка, а Вонтъеган – значит Урманная река! – поправил Костя.
– Один черт, главное – последний райс! Люблю последние райсы по этим речкам! Обожаю-ю!.. Тут каждый мысок, каждый заливчик накрепко запомнит капитана Мишку Буркина. Так-то, мой друг!
Он торопливо натянул тельняшку, сунул под мичманку прядь русых волос и шагнул к иллюминатору. Сонные глазки его ожили и беспокойными мышатами метнулись на берег, где уже задымил печными трубами лесоучасток.
– Сбегаю в поселок – и снимемся, Константин! – низким голосом произнес Буркин, выходя из кубрика. – Готовь катер в последний райс!
Редко оживают его глазки – значит, что-то задумал, соображал Костя. И дался ему последний рейс – чем он лучше остальных рейсов? Поскорей бы уж кончалась навигация!
Плавал он на катере первое лето. После школы одну зиму охотился с отцом, а потом поступил на курсы мотористов – ох как тянуло тогда на сильные и быстроходные катера, что сновали по таежному Вонтъегану. И часто снился ему белый катер-красавец с мелодично поющим мотором. Но у каждого времени свой сон – река быстро наскучила своим однообразием: плоты и баржи вниз и вверх по течению. Все рейсы одинаково скучные и нудные – разве с тайгой сравнишь?! Там ведь охотник редко когда пройдет дважды по одной и той же тропе. И в это утро, на рассвете, когда увидел ондатру в курье, он окончательно решил вернуться в тайгу на промысел.
Стоя перед штурвалом в ожидании капитана, он задумчиво водил пальцем по запотевшему стеклу рубки. Под его рукой рождались резвые тонконогие олени, островерхие чумы, низкорослые сосенки и легкие охотничьи нарты. Но линии тотчас же запотевали, и все растворялось в белесом тумане, словно уносилось в прозрачное осеннее небо. Он не знал, сколько оленьих упряжек умчалось в небо – рука ходила сама собой. Из задумчивости его вывел грохот сапог по железной палубе – Буркин с длинным свертком под мышкой протиснулся в рубку и взялся за штурвал. Забурлила вода за кормой, катер отвалил от берега, круто развернулся и помчался вниз по течению. На буксире болтался пустой понтон из-под горючего.
Когда поселок скрылся за поворотом, капитан уступил штурвал Косте и развернул сверток.
– Во какую пушку заграбастал! – воскликнул он. – Стакнулся с продавщицей, в городе хрен купишь без бумажки! Так-то, учись жить, Константин, пока Буркин не скопытился!.. Шестнадцатый калибр, хромированные стволы – настоящая пушка!
– По мишеням, что ли, хочешь? – поинтересовался Костя, удивленный тем, что за все лето ни разу не видел в руках Буркина ружья, и казалось, тот всерьез никогда не интересовался охотой, а тут на тебе – сразу «пушку» купил.
– Ха-ха, мишени! – хохотнул Буркин. – Знаешь, какой я стрелок! Таких еще надо поискать! Я, друг ты мой, ни на какую живность больше одного патрона не трачу. Хоть мишку косолапого давай – одним выстрелом уложу! Потому как всякое зверье страх передо мной чувствует – возьми того же мишку: силен, а боится меня!
– Да не боится он, а нрав у него… нелюдимый, не любит зазря встречаться с человеком, – вступился Костя за медведя.
– Во-во, через страх и не любит человека! – упрямился Буркин. – Вот если бы я с кулаками ходил по лесу, так он не стеснялся бы встречи со мной. А тут такая пушка и последний райс – пожалте, мишка косолапый, на бережок!
– Жди, так он и пожалует к тебе! – пробурчал Костя, – Ума он еще не лишился…
– Ладно, хрен с ним! – махнул рукой Буркин. – Без него не будем скучать, все-таки последний райс. Я, брат, еще ни разу не завершал навигацию без пушки, ты меня еще не знаешь…
А Костя и вправду совсем не знал своего капитана. Весной Буркин сам вызвался взять к себе новичка. Ни о чем не спрашивал, только поинтересовался, на самом ли деле Костя сын охотника. Получив утвердительный ответ, Буркин тогда удовлетворенно хмыкнул – мол, сработаемся, землячок. И верно, Костя быстро освоился на катере – помогла и природная память, и сообразительность коренного жителя тайги, род которого многому научился на таежных тропах, многое постиг в борьбе за жизнь. А Буркин оказался неплохим капитаном, был в меру требовательным, к мелочам не придирался. Этим летом директор хотел взять его на свой катер, да он почему-то отказался. Говорил, от начальства подальше – спокойнее жить. Только вот к его бесстрастно неподвижному лицу Костя никак не мог привыкнуть.
Двигатель работал ровно и монотонно, шум его гулким эхом отзывался в настороженном осеннем лесу. Катер уверенно бежал по неширокому Вонтъегану – Костя хорошо знал таежные реки и безошибочно угадывал русло, избегая отмелей и подводных коряг.
– Понимаешь ли, Константин, я поболе двух десятков навигаций закрыл, – говорил Буркин, прочищая ружье от смазки. – Привычку имею к последним райсам! Вот прикинь, до города вместо двух дней можем плыть четыре, не то неделю. Ведь двигатель может поломаться али еще что может случиться. Может ведь двигатель отказать?!
– Двигатель? Может, конечно, – неохотно согласился Костя.
– Про то я тебе и толкую, не можем все лето без единой поломки ходить… А я такие места знаю в низовье, что тебе, сыну охотника, и не снились – зенки на лоб полезут, когда увидишь!
«Эк, да ты неспроста пушку-то купил! – подумал Костя. – И сети, выходит, не зря припас для последнего рейса! В низовье напоследок решил похозяйничать!» И он впервые почувствовал острую неприязнь, почти ненависть к своему капитану и неосознанно отодвинулся от него. Теперь он насторожился и боковым зрением постоянно следил за Буркиным, словно тот со своим ружьем собирался неожиданно напасть на него.
– А вообще, Константин, я хочу рвануть отсюда… на нефть али газ, на буровую дизелистом. Знаешь, лес уже не в цене, лес… что утлая лодчонка в луже, а нефть – это как крейсер, который любой океан переплывет! Чуешь, что это такое?!
«Сам-то ведь всю жизнь плаваешь по луже! – подумал Костя. – Каждому свое – кому лодчонка утлая, кому крейсер!» А вслух ничего не сказал, только плотнее сомкнул челюсти.
– Хочешь, Константин, и тебя с собой возьму на буровую, помощником будешь моим, а?!
– Что нам делать на одной буровой… вдвоем?!
– Как что?! – не понял Буркин. – Вкалывать будем, чтоб, значит, не останавливался наш крейсер. Увидишь, все будет на мази у капитана Буркина, держись за него, не пропадешь!
– Точно, с тобой хоть не утонешь, одно спасение есть, – ехидно заметил Костя.
Буркин был занят ружьем и мало обращал внимания на интонацию своего напарника.
– Знаешь, почему я тебя на катер взял? – бубнил он, отвинчивая какую-то гайку. – Потому как у тебя совесть добрая, как у хорошо отлаженного двигателя.
– Как это… добрая совесть? – удивился немного Костя.
– А так: не можешь обидеть человека, не умеешь такие пакости делать!
– А если ты ошибся, капитан?!
Буркин оторвался от ружья и медленно повернул свое неподвижное лицо; его холодные колючие глаза впились в Костин подбородок, и тому рулевая рубка вдруг показалась тесной и неуютной. Буркин молча смотрел на Костю, словно хотел убедиться, что это не кто иной, а его подчиненный, с которым плавал все лето. Наконец он попытался изобразить на лице что-то похожее на улыбку и голосом с приглушенно-ласковой угрозой выдохнул тяжело:
– Я, друг мой Костик… не ошибаюсь!
«Я понял тебя, – подумал Костя, – Если ты ошибся, я не должен это показывать. Но я не двигатель, не машина. Это катер куда повернешь, туда и пойдет».
Между тем Буркин закончил чистку своей пушки, пристегнул к ней ремень и, лихо сдвинув на затылок мичманку, прищуренным глазом глянул в стволы. Затем закинул ружье за плечо, крутанулся по рубке, хлопнул себя по животу и не выдержал:
– Ну как, Константин, похож на охотника?!
– Как наемник, в газетах такие снимки – хоть сейчас в Африку посылай! – засмеялся Костя. – Только пулемета не хватает на плече да усов! – сказал и спохватился, что шутка-то получилась неуместная.
Но Буркин уже наполнялся какой-то неуемной радостью и словам Кости особого значения не придал, только пробурчал:
– Ну-ну, придумал тоже – наемник! Кто я – грабитель, что ли? Насильник какой?!
– Нет, просто обликом, с пушкой-то, шибко уж грозен! А так вроде бы самый мирный капитан.
– То-то! А то придумал – наемник! Они мне и во сне не снятся… эти наемники!
«Да чтоб сегодня же приснились!» – мысленно пожелал ему Костя.
Буркин загнал в стволы два патрона, с жаканом и дробью, и вышел на палубу. Ружье он держал перед собой наготове. Замасленный короткий палец лежал между курками: на который нажать раньше – на левый или правый? Но, как назло, река будто вымерла – ни чирка, ни халея, ни пташки глупой.
Глаза капитана скользнули по прибрежному лесу – и березки зябко съежились и поникли.
Он долго еще стоял на палубе, оглядывая серое осеннее небо и молчаливый лес, бегущий навстречу катеру. Наконец опустил ружье, дыханием погрел красные от холода руки, перевернул на борту спасательный круг с номером катера и ввалился в рубку.
– Первый выстрел должен быть удачным! – сказал он. – Тогда пушка принесет счастье!
– От тебя все зависит, – сказал Костя, чтобы не молчать.
– Иди, приготовь что-нибудь пожрать, пора обедать.
– Думал, свежим мясом накормишь.
– Все будет, дай срок…
Сначала он отнес ружье в кубрик, лишь после этого встал за штурвал. После обеда Костя спустился в кубрик и не выдержал – снял со стены капитанскую двустволку, осмотрел ее внимательно, с охотничьим пристрастием, даже вытащил патроны и заглянул в стволы. Ружье ему понравилось – с таким он еще не ходил по звериному следу. Повесил двустволку на прежнее место и прилег на койку. Потом достал кусок лосиного рога, из которого вырезал украшенные тонкими орнаментами костяные застежки и пуговицы для оленьей упряжки. Но почему-то все валилось из рук, и он отложил рог. Полистал книжку – и читать не хотелось. Беспокойство, которое вселилось в него, когда Буркин вытащил ружье, с каждым часом все усиливалось. Словно в его душе вот-вот должна лопнуть важная и очень нужная струна, без которой жизнь станет бессмысленной и глупой. Да тут еще встала перед глазами Малая излучина, что выше лесоучастка по течению, в верховье Вонтъегана. В прошлую осень, в это же время, когда только начался гон, там он случайно наткнулся на два обезображенных трупа оленьих самцов – срезаны только головы и ляжки. Искать виновников было бессмысленно: по реке сновало столько моторок и катеров, что ищи не ищи – все впустую. А самцы, видно, приглянулись кому-то своими красивыми ветвистыми рогами: мало ли у кого был последний рейс по Вонтъегану в ту осеннюю пору. Может быть, Буркин там проезжал?! Может, как раз пристреливал новое ружье?! Кто знает, на воде следов не остается. В этой глухомани ни егерей, ни рыбинспекторов – никого. На Обь выедешь – там другое дело.
Маялся Костя, не находил себе места. Терзало предчувствие неминуемой беды. Он чувствовал, что столкнется лоб в лоб со своим капитаном. И от того, как он поступит, во многом будет зависеть его дальнейшая жизнь. И не только его, ему казалось, что от этого будет зависеть жизнь и реки, и тайги. А что он сделает в решающую минуту – он не знал. И эта неведомость еще более тяготила его.
Наконец под монотонный стук двигателя он задремал, и привиделось ему, что по первой пороше распутывает след рыжей лисицы. И когда стал настигать ее, услышал крик: «Лось!»
Какой же это лось, подумал он, ведь я бегу за лисой. Но крик повторился, и он, окончательно проснувшись, вскочил и высунулся из кубрика.
– Лось! – прошипел Буркин. – Ружье! Скорей!
Изрядно помешкав, Костя достал двустволку.
– Становись за руль! – командовал Буркин. – Жми на всю катушку! Давай!
Из рубки хорошо был виден сохатый, который переплывал реку. Из воды торчала часть головы с крепкими бронзовыми рогами и темная полоска спины, Костя понял, что сохатого ввели в заблуждение крутой поворот реки и шум катера. Он услышал стук двигателей сзади и поэтому рванулся через реку. Но за это время катер обогнул мысок и выскочил на него. Костя прикинул расстояние – далековато, сохатый не подпустит их на выстрел. Это же, видимо, сообразил и Буркин – выхватил заржавленный топор я с остервенением ударил по толстому буксирному канату. Топор был тупой, он безостановочно молотил им по веревочному канату, приговаривая:
– Рраз, раз! Рраз, раз!
По легкому толчку Костя понял, что катер освободился от понтона – Буркин перерубил-таки канат, скорость увеличилась.
– Нажимай, не успеем! – кричал Буркин уже с носа катера. – Неужто уйдет, а?! Жми прямо на него!
Сохатый уже подплыл к спасительному берегу, но не мог выбраться на сушу – было слишком круто. Он повернул вдоль яра, выискивая пологое место.
А катер подходил все ближе и ближе.
– Теперь не уйдет! – воскликнул Буркин. – Мой будет!
– Не промахнись смотри! – не выдержал Костя. – Пока еще не твой!
Сохатый наполовину выбрался на сушу. Катер разъяренным зверем несся прямо на него.
И когда тупой палец капитана лег на спусковой крючок и пока черная точка дула медленно плыла вверх, Костя Казымкин прокрутил в мыслях весь прошедший день – с раннего утра до сего мига. Прокрутил и подивился тому, что проплавал все лето с капитаном, а так-таки и не узнал его до сегодняшнего дня, не понял и не раскусил, чем тот дышит.
Тут ружейный выстрел разорвал тишину над речкой, над осенним лесом.
Сохатый будто с удивлением глянул на катер, отряхнулся от воды, устремился к лесу и вскоре скрылся за прибрежным кустарником.
Буркин, обескураженный, переводил взгляд то на берег, где скрылся сохатый, то на ружье.
– Во паразит, еще оглядывается! – выругался он, придя в себя. – Погоди, ты еще попадешься мне!
– Бывает, на охоте еще не то бывает, – сказал Костя, сбавляя обороты двигателя.
– А ведь паршиво начинается наш последний райс, а?! – бормотал Буркин, вытаскивая гильзу. – Первый-то выстрел неудачный, будто из кочерги выстрелил, а?! Еще раз подведет, пушка-то, утоплю сразу же, не пожалею!
– Бывает, в тайге всякое случается, – повторил Костя. – А пуля – вот она! – и он разжал кулак.
Буркин остолбенел, будто гром его поразил. Только серые глазки заметались: пуля – Костя, Костя – пуля. Рука его рванулась за пулей, но Костя машинально сжал кулак.
– Дай, пар-разит, змея! – тонко пискнул Буркин. – Я тебя… Сукиного сына… Я…
– Не дам! Конец последнему рей-су!
– Дай!.. Сам возьму! Сам!.. Я те-бя сам…
– Попробуй! На!..
Ружье грохнулось на пол. Бинокль сорвался с крючка. Кружки загремели со столика. Захрустело битое стекло.
Катер запетлял туда-сюда, словно пьяный.
По рубке дробно и гулко, как выстрелы, застучали ветви деревьев. Буркин бросился к штурвалу, вывел катер на середину реки.
В просвет между облаков прорвались грустные лучи заходящего солнца, с уходом которого тайгу окутают сумерки и закончится первый день последнего рейса. Сквозь шум двигателя Костя уловил птичий щебет – значит, жизнь в лесу еще не замерла вконец. И бледное небо разрезает косой клин запоздалых журавлей – их прощальную песню Костя не уловил, видно, глушит ее шум мотора. Но все равно он улыбнулся им вослед, будто пожелал счастливого пути. Тайга готовится к зиме…
Вот и сохатый, что скрылся в этом лесу, торопится сейчас по своим спешным делам. А поглядел на него, Костю, так, словно хотел сказать что-то на своем лосином языке. Может быть, хотел поблагодарить? И теперь, наверное, в своем стаде рассказывает притихшим лосихам, как спас его сын охотника, плавающий на шумно чихающей быстрой лодке.
Тут Косте неожиданно пришла мысль, что ведь ему не все равно, одним «последним райсом» больше или меньше будет на Вонтъегане и на всех таежных реках, где есть лесоучастки и вахтовые поселки. Летом же нет охоты в тайге, линяют звери и птицы, зато зимой у речника долгий отпуск. Соскучился по охотничьим тропам – езжай в тайгу, распутывай звериные следы, до одурения вдыхай чудный запах свежих снегов и зеленой хвои. Надо еще подумать, где будет лучше, хорошо подумать…
Он взглянул в ту сторону, куда ушел сохатый, разжал пальцы правой руки – с ладони скатилась свинцовая пуля, булькнула за бортом и мгновенно скрылась под водой.
Ардан Ангархаев
ВЕРШИНЫ
Гаснут звезды… Самые крупные, самые яркие горят дольше…
В юности я думал: они горят дольше оттого, что они великие. Потом узнал, что они просто близкие. Сейчас хочется верить, что они и великие, и близкие…
Зимой утренняя звезда гаснет только при восходе солнца.
А прежде покрываются золотом остроконечные пики Саян; сначала багряным золотом, которое все истончается, светлеет, как поверхность стали в кузнечном горне. В прозрачном воздухе вершины просматриваются так отчетливо, что, кажется, протянешь руку, проведешь ладонью по острию и поранишь как о лезвие ножа.
Луч света сначала пронизывает самую восточную вершину, как будто невидимая сказочная мастерица Уран Гоохон вдевает в ушко иглы свою золотую нить.
Свет скользит ниже, переливается с одной вершины на другую, стекается по бесчисленным граням и складкам, постепенно входит в полную силу, словно ощутив наконец мощь и богатство гор, бескрайнее пространство и безграничную свободу.
Стоишь, стоишь, покуда не почувствуешь, как закоченели руки и ноги на морозе…
Идти в школу было километра четыре, и весь путь я смотрел на них, только сейчас удивляясь тому, что ни разу не сошел с тропинки.
В такое вот мгновенье веришь, что горы на самом деле золотые!
* * *
Недолго продолжается игра неуловимого света с недвижными в своей видимости горами.
Не в это ли мгновенье родилось понятие о времени?
В далекой древности собрались вместе представители животного мира: юркая мышка кружилась вокруг свирепого тигра, безобидная овца поглядывала на степенного верблюда, хрюкала свинья, лаяла собака, дрожал заяц на шипенье змеи, стояли рядышком смирные лошадь а корова, кудахтала курица, кривляющаяся обезьяна прыгала с ветки на ветку, и всех приводил в трепет громовержец-дракон.
Звери задумали разбить год на двенадцать месяцев, месяцы на сутки, сутки на двенадцать часов, а годы обозначить двенадцатью названиями двенадцати представителей животного мира.
Кому же выпадет честь начать летосчисление?
Конечно, тому, кто первым увидит восходящее солнце.
Верблюд заявил, что он-то увидит первым, и вытянул длинную шею по направлению к востоку.
А маленькая мышка все глядела не туда, откуда должно было появиться солнце, и все посмеивалась.
«Вот солнце!» – пискнула мышка и указала на лучи, играющие на вершинах гор.
На каких бескрайних азиатских просторах происходило это собрание животных – не столь уж важно…
Наблюдая, как меняется лик гор – двигаются тени от скал, поглощаются ущельями и впадинами, – можно ощутить, что пространство и время едины. И, наверное, с давних пор люди у подножия гор понимали это…
Не оттого, что ориентиром в пространстве и границами в их передвижении были горы; не оттого, что люди умирали, поколения сменялись поколениями, а горы оставались незыблемыми… нет; а просто явно ощутимо, что одна и та же красота разом существует в пространстве и времени.
Человек восторгается и крошечным цветком у дороги.
Но красота гор, кажущихся взметнувшимися ввысь краями земли, – это нечто другое…
* * *
О красоте гор говорить очень трудно, она должна возникнуть в самом человеке; если красоту не чувствует человек – она ничто, она рождается вместе с человеком, изменяется, волнует его, она же умирает.
Есть красота особенная – умиротворяющая, призывающая ко всеобщей гармонии.
Если зимой в ясную погоду на восходе и закате вершины гор горят, как костры: их огненная цепочка вспыхивает, будто пролитая кровь, где-то на стыке земли и неба, на встрече двух стихий – то летом, в тихие безоблачные вечера, горы совсем по-другому уходят во мглу ночную.
Жгучим полднем солнце неистово палит с высоты – горы окутываются серой дымкой, истаивают в изнеможении.
А когда солнце клонится к западу, скользя лучами по складкам, расщелинам и хребтам, горы приближаются, кажется, можно различить даже хвойные лапы, ряды камней на утесах, обточенных ветрами; а на самом верху гольцы, освобожденные от снегов, уже не бронзовеют, не золотятся, а возникают в темно-синих, густо-зеленых, коричневатых, жемчужно-серых тонах – пятнами, полосками, переходящими одна в другую на редкость гармонично – тогда горы дышат покоем, и трудно представить, что это суровые, безлюдные, безжизненные на высотах каменные толщи хранят ледники в самую жаркую пору, что в их теснинах ревут водопады, пенятся, устремляются вниз реки наперегонки с ледяными ветрами.
Чувство покоя сообщают наступающая прохлада в долине, легкий ветерок, пробегающий по разгоряченному телу… Отдыхают глаза, когда смягчается зеленый цвет; трава на лугах, лес вдали и южные округлые хребты теряют слепящий полуденный отблеск. Зеленый цвет стирает резкие границы удлиняющихся теней, прохлада которых словно обволакивает, словно окунает в заветную воду… Тени от каждого дерева, кустика, от стогов, домов и изгородей оживают в предчувствии смены дня и ночи, как и всякой смены, несущей тайну и надежду.
На северо-западе за гряду гор уходит солнце; сначала осторожно опускается на острые их зазубрины, словно золотой мячик на лосиные рога; потом медленно скрывается за вершиной, над которой вспыхивает лучезарный ореол; лучи ломаются, рассеиваются, мир густой синевы окутывает горы, и в этом мире на фоне розовеющего небосклона растворяются ущелья и хребты. Последний луч на миг задерживается, зацепившись за вершину горы, потом отрывается, уходит в просторы космоса, как последний посланец с золотых гольцов.
Начинается игра красок на небе: огненно-жидкие постепенно переходят в оранжевые и желтые, теплые, парящие, пронизывающие каждый лист, каждую травинку в долине; особенно нежным кажется желто-розовое оперенье полевого соловья, начинающего пенье в эти часы. Помню, в сумерки становилось моложе задумчивое лицо матери, когда она, прижавшись к боку нашей Белоголовки, тянула ее тугие, полные молока соски и сильные струйки, вспениваясь, наполняли подойник… Светились серебром обручи-кольца на подойнике… Поблескивало золотое колечко на пальце… Бросали зубчатую тень жердины изгороди… Дым от кизячного тлеющего костра то поднимался, то припадал к земле под вечерним ветерком.
На мгновенье рождаются изумрудные, голубоватые, синеватые оттенки-струйки на горячем западном небосклоне и тут же тают, как дымок от моего костра, ушедший в болотистые низины, где ручей тихо струится к реке-матушке в неведомые дали, к самому Внешнему морю. Эти оттенки-струйки возникают на границе солнечно-теплых, все уменьшающихся красок и голубеющей на востоке фиолетовой небесной сферы.
Горы темнеют, уже сплошным массивом развернувшись по северному полукружию, вздымаются вверх, пики вершин стремятся достичь звезды, чей свет прорезал непостижимую толщу пространства и проявился едва уловимой, дрожащей точкой.
* * *
В такие вечера вспоминается легенда об источнике вечности – источнике священной воды, дарящей вечную жизнь.
Эту легенду я услышал совсем маленьким от деда. И она мне кажется самой прекрасной и загадочной…
На высокой вершине Алтан Мундарги – Золотого Гольца есть источник вечности…
Только однажды достиг этой вершины ворон. С каплей воды в клюве ворон взмыл вверх. Куда он полетел, зачем, кому предназначалась эта капля – неизвестно. Ворон уронил ее на вершину сосны… а кто говорит – ели… вот почему у них вечнозеленый цвет… Говорят еще, и ворон прикоснулся к вечности: самая длинная у него жизнь на земле.
Один мудрец решил добраться до этой вершины. Взял он проводником лучшего охотника у подножия Золотых гор…
И на последнем перевале мудрец сказал охотнику. «Подожди меня здесь, только вслед не смотри». Охотник сел спиной к вершине, но не вытерпел и оглянулся украдкой: мудрец не шел, а летел вверх подобно ворону… А когда вернулся, то сказал: «Не время еще открыть людям источник». – «Почему же?» – удивился охотник. «Разве мало того, что он есть?» – задумчиво отозвался мудрец. «Но разве вы не хотели достать для людей воду вечности?» – никак не мог успокоиться охотник. «Вечный источник охраняется драконом, тройным кольцом окружил он его…» Мудрец подарил охотнику свой посох из черного дерева, сделанный по пути к вершине, и сказал на прощанье: «Храни».
И он хранил. Уже глубоким стариком начал он задумываться над словами мудреца: неужели действительно к источнику нет доступа из-за дракона?
А может быть, мудрец понял там нечто другое? Ведь недаром он отдал ему посох на хранение. Не хотел ли он сказать, что люди еще нетвердо держатся на ногах, а когда им уже не нужен будет посох, то придет к ним вечность?
«Я должен хранить посох в назидание людям, которым необходимо излечиться от недугов и завоевать вечную жизнь?» – думал старый охотник в долгие бессонные ночи.
«Или я должен хранить его, пока не найдется герой, который откроет людям вечность?» – волновался старик.
«Или этот подарок – намек на то, что мы никогда не расстанемся с подпорками?» – пытался он успокоить себя.
«А может, там вообще не оказалось источника? – испугался однажды старик. – И мудрец понял, что вечности нет, все проходит, и нечего тратить быстротекущее время на пустые размышления?»
«Вечное вечно и без нас», – думал он, успокоившись.
«Но почему тогда люди придумали эту сказку? – и вновь покидало его успокоение. – Потому что никто не хочет умирать? Потому что мы не можем устоять перед своими желаниями… Не испытывал ли мудрец твердость человека, когда он наказывал не смотреть ему вслед?»
«Или эта сказка призывает человека в себе находить вечные зерна жизни – в вечности рода человеческого, добрых дел, чувств и слов, вечной красоты, окружающей нас…»
Видел и я этот незатейливый посох в одном маленьком улусе у подножия Золотых гор…
* * *
С восемнадцатилетним пареньком, охотником зверопромхоза, мне довелось лежать в больничной палате.
«Сколько я видел человеческих останков в горах!» – как-то неожиданно сказал он.
Горы манят человека.
Очень маленькими кажутся люди в горах. Узкая тропинка над ущельем, на дне которого гремит пенящийся поток… И никто не услышит ни шагов, ни крика.
Но в горах – золото. Однажды в пещере человек нашел множество самородков, даже стены блестели золотом. Доверху наполнил он кожаный мешок и полез наверх. Но вылезти не смог. Отсыпал он немного золота – все равно не смог выбраться… И вышел он на свет божий с одним кусочком. Пришел домой, оповестил людей, принялись искать они ту золотую пещеру, но так и не нашли: скальные пласты сдвинулись и закрыли вход. Говорят, придет время – и горы откроют тайны, предстанут в истинном своем существе. Но случится это не раньше, чем исчезнут с лица земли жадность, злоба и насилие.
Как-то двое молодых людей рассуждали о биосфере, о Мальтусе и заспорили: сколько человек может прокормить долина меж горами, например территория от Байкала до озера Хубсугул… Один сказал, что возможности полей и лугов небезграничны, земля истощается и в состоянии прокормить лишь определенное количество скота. Другой же сказал, что нельзя забывать возможности и самих гор…
В благодатное время на исходе июня, побывав в девственных лесах, только диву даешься: в каком согласии высятся рядом стройные березы и молодые сосны, лиственницы и зябкие осины и тут же ивы, черемуха, боярышник; наливаются сладким соком голубика, малина и смородина, скоро они разольются пестрым половодьем, и по нему поплывет, загребая огромными лапами, хозяин тайги – лохматый медведь, а юркий соболь пробежит меж кустиками черники, словно проверяя, будет ли богатой для него осень… А сколько разных цветов рассыпано по душистым полянам, белеют ромашки, синеют колокольчики, царственные пурпурные пионы тянутся под сень тенистых крон… Воздух перенасыщен густым терпким настоем – здесь он приобретает некую материальность, кажется, что его можно пить, что можно жить одним воздухом…
Это изобилие, перенасыщенность, разнообразие природного мира поражают, даже как-то пугают. Чувствуешь реальную взаимосвязь человеческого организма с живущей независимо от него природой: она может тебя вскормить, поставить на ноги, но и погубить посредством какого-нибудь ядовитого клеща, а то и вовсе невидимого вируса. И дитя научно-технического века, с непоколебимой верой в могущество разума, вдруг остановится на миг в растерянности: все ли познаваемо, все ли подвластно человеку, всегда ли будет в нужном для него равновесии нынешняя природа?
