Текст книги "Возможность выбора (роман)"

Автор книги: Эмэ Бээкман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 42 страниц)

Маркус почувствовал себя лучше. Миновали те времена, когда старик чуть ли не каждый вечер давал ему понять, что имеет дело с набитым дураком. Теперь Маркусу нравилось высказывать свои взгляды на воспитание ребенка, он делал это с веской самоуверенностью и смело глядел в выразительные глаза старика.

Стоило ребенку немного приболеть, как старик не мог найти себе места от тревоги. Он заставлял приносить ему всевозможные справочники. Маркусу нелегко было найти в шкафу требуемые фолианты, он с трудом разбирал иностранные заглавия. Старик вполголоса читал описания болезней, заставлял Маркуса показывать ему горлышко или язык ребенка и вздыхал, словно его угнетали огромная ответственность и тяжкие заботы. Временами старик, читая эти книги, делался совершенно ненормальным и обнаруживал у ребенка бог весть какие ужасные болезни.

Сулли и Маркусу стоило немалых трудов успокоить его. Утешал его и детский врач из соседней квартиры, которого приходилось без конца беспокоить по требованию дяди.

Старик сердился, когда ему казалось, что молодые легкомысленно относятся к здоровью ребенка. Он требовал, чтобы ребенка одевали потеплее. Ощупывая одежду малыша, он находил ее слишком легкой. Но мальчишка рос на удивление здоровым, с весны спал под открытым окном и вот уже несколько месяцев ни разу даже не чихнул.

Как-то хмурым дождливым вечером Маркус по приказанию старика особенно сильно натопил печи. Ребенка собирались купать, и дядя разъяснил им, что именно после купания легче всего простудиться. Делать было нечего, пришлось терпеть эту римскую баню.

Сулли носилась по квартире босая, и Маркус догадывался, что платье у нее опять надето прямо на голое тело, как когда-то на танцульке. Маркус с радостью убедился, что это действует на него почти так же возбуждающе, как и в тот раз. Маркус тоже скинул лишнюю одежду и остался в спортивных брюках, голый по пояс. Даже старик расстегнул ворот рубашки, и лицо его порозовело.

Ребенок до ванны тоже шлепал по комнате в одной рубашонке. Он уже почти хорошо ходил и на пол шлепался лишь изредка.

Маркус отложил газету и стал смотреть на ребенка. Улыбающийся малыш подошел к Маркусу, похлопал его ладошками по коленям, повернулся на пятках и направился через комнату к дяде.

Маркус провожал взглядом ребенка.

Неожиданно его поразило открытие.

Сзади, под коленкой, у мальчика было продолговатое родимое пятно. Маркус, вероятно, замечал его и прежде, голое тело ребенка не было для него в диковинку, однако сейчас темное пятно вдруг приобрело новое значение. Сейчас, когда ребенок топал по комнате, родимое пятно то исчезало в складке кожи, то появлялось вновь. Казалось, черное пятно пульсирует.

Маркус не отводил взгляда от ноги ребенка. Времени для этого было достаточно – малыш двигался медленно, и, чтобы пересечь комнату, маленьким ножкам требовалось время.

Маркус неожиданно крикнул:

– Юри!

Ребенок испуганно повернулся в его сторону, упал и захныкал.

Сулли и старик стали ругать Маркуса за то, что тот испугал ребенка. Но их упреки пролетели мимо ушей Маркуса, он не отрываясь смотрел ребенку в лицо. Мальчонка потер кулачками глаза, несколько раз всхлипнул и, разинув рот, уставился на Маркуса, как будто и он заметил что-то неладное.

Маркус сидел как оглушенный.

Теперь он знал, чей сын Юри.

Сулли не обратила внимания на изменившееся лицо Маркуса. Она взяла ребенка на руки и пошла в ванную. Вскоре она позвала Маркуса помочь ей, но Маркус не ответил ни полусловом. Он вскочил, швырнул газету в кресло и начал поспешно одеваться. Провожаемый оторопелым взглядом дяди, он кинулся в прихожую, ударился об угол какого-то древнего сундука, выругался и выскочил на улицу.

Маркус в прямом смысле слова удирал от Сулли и ребенка.

Теперь он не сомневался, кто отец ребенка.

Маркус сгорбился под тяжкой ношей. Он нес в себе тяжелый, как булыжник, ком, он был в таком состоянии, что мог бы кидать камнями в прохожих, поэтому он поглубже запихал кулаки в карманы, так что пиджак затрещал по швам.

Маркус направился в ближайший ресторанчик.

Единственный свободный столик находился под самым боком у оркестра.

Он заказал водки и пива. Музыка оглушала, как грохот железа, но вряд ли даже скрипка смогла бы хоть немного успокоить его в эту минуту.

Маркус опрокидывал рюмку за рюмкой и поднимал кружку с пивом. Вскоре голова отяжелела. Он оперся лбом на руки и ясно увидел ржаное поле на родном хуторе и Эвальта Рауна. Тощий Эвальт носил очки, и его мать Маали без конца жаловалась на деревне, что, сидя за книжками, парень угробил свое здоровье.

Во время толоки Эвальт Раун воткнул вилы в землю и оперся на них, поджидая, когда подъедет отец Маркуса с телегой.

Отец Маркуса остановил лошадь. Эвальт Раун выпрямился, выдернул вилы из земли и воткнул их в ржаной сноп. Сноп взлетел в осеннее небо, отец подхватил его. Эвальт Раун нацепил на вилы следующий сноп, снова желтая кипа пролетела под пузатыми кучевыми облаками – вот тогда это и случилось.

Наверное, Эвальту хотелось показаться взрослым мужчиной, он поспешил, сноп взвился в небо, отец вытянул руки, и зубья вил тут же вонзились в его левую руку.

Отец выругался, приказал Эвальту подождать и перетянул рану шейным платком. Работа не ждала.

К вечеру рука вспухла.

На рассвете Паула разбудила Маркуса и велела ехать в поселок за врачом. Пока сонный Маркус возился, запрягая мерина, Паула бродила вокруг телеги и причитала:

– О господи, господи, синяя полоса поднимается все ближе к сердцу, все ближе к сердцу.

Маркус решил, что мать бредит от усталости. Какая там еще синяя полоса может подняться к сердцу!

Врач, услышав от Маркуса слова Паулы, приказал гнать лошадь.

Позднее Маркуса каждый раз распирало от злости, когда он встречался с Эвальтом Рауном. Эвальт Раун боялся Маркуса как огня и удирал от него во все лопатки. Однажды Маркусу удалось потопить лодку Эвальта. Обычно Маркус гнался за Эвальтом по берегу реки с комком земли или с булыжником в руках. Спина Эвальта не раз покрывалась грязью, следы от ударов камнями под рубашкой не были видны.

Снова и снова Эвальт Раун без оглядки удирал от Маркуса.

Снова и снова видел Маркус у него сзади под коленкой овальное родимое пятно. Во время бега родимое пятно то исчезало в складке кожи, то появлялось вновь. Казалось, темное пятно пульсирует.

Маркус пытался утопить свое свинцовое настроение в рюмке, но вливаемая в глотку жидкость сама застывала у него внутри, как свинец. Выбравшись после полуночи из прокуренного и шумного кабачка на улицу, он остановился под фонарем и посмотрел на свои руки. Они были свинцово-серыми.

14

С утра до обеденного перерыва Орви сидела за прессом. Правая рука двигалась, как пружина, продвигая на нужное расстояние полоску жести; слева падали в ящик отштампованные колеса для игрушечных автомобилей. После обеденного перерыва, который начинался в пол-одиннадцатого, все продолжалось точно таким же образом. Однообразно стучал штамп, через равные промежутки в ящик со звоном падали колесики. В первые дни Орви пыталась что-то напевать, ведь все равно никто не услышит, так как выстроившиеся в ряд прессы грохочут вовсю.

Первое время Орви радовалась, что попала именно на такую работу.

В половине четвертого она выходила из ворот завода, летнее солнце сияло в небе, впереди еще достаточно длинный день.

Наконец-то она чувствовала себя свободной и самостоятельной.

После смены Орви успевала даже на пляж, где выбирала среди дюн защищенное от ветра местечко. Хотя загар в такие часы уже и не приставал, все равно было приятно лежать, закинув руки за голову, и слушать рокот моря.

Реди она давно уже не встречала. Лулль наконец оставила Орви в покое, вероятно, исчерпала на этот раз свой запас нравоучений. Вначале, выставив Реди за дверь, она никак не могла остановиться – изо дня в день повторяла свои наставления, словно выплевывала изо рта обсосанные леденцы. Бесконечной темой ее разговоров были предполагаемые страдания, которые ожидали Орви, если она решится выйти замуж за Реди. Их младенцы орут ночи напролет как оглашенные, они без конца страдают расстройством желудка, бледная от недосыпания и непричесанная Орви только и делает, что стирает пеленки да плачет от жуткого безденежья. Реди дрожащими пальцами рвет на себе волосы, вскоре его терпение лопнет, и он отправится искать утешения к какой-нибудь новой девице.

Никто никогда не оставался верен первой любви, это Лулль знала наверняка.

Орви не спорила с мачехой – вернее, она не имела никакого желания ввязываться в словесные баталии. К чему? Разочарование лишало Орви сил. Почему Реди скрылся после первого серьезного поражения? Настолько-то и хватило его настойчивости? Орви совсем забыла, что она сама своим поведением подтвердила правильность решения, которое вынесла Лулль.

Чем больше дней проходило без Реди, тем сильнее ждала его Орви. Почему он не придет хотя бы тайком? Жестоко порывать отношения так резко! Неужели Реди нисколько не жаль девушки? Им следовало бы спокойно обсудить положение, может быть, подождать лучших времен. Даже постепенное отчуждение было бы легче вынести. Теперь же Реди дал понять, что он одним махом бесповоротно оторвал от себя Орви.

Временами Орви прислушивалась, затаив дыхание, к шагам на лестнице, но в то же время она боялась возможного появления Реди. На нее обрушилась бы несметная лавина упреков, а Орви не хотелось снова оказаться задавленной.

Поступив на работу, Орви каждое утро выходила из дома пораньше, она надеялась, что Реди ждет ее на углу, как прежде, в школьные годы. Временами Орви пыталась смеяться над собой – едва она избавилась от опеки мачехи, как жаждет слушаться Реди, мечтает, чтобы он лепил из нее то, что ему хочется.

Орви старалась внушить себе, что они оба – и Реди и Лулль – пренеприятные упрямые типы, только и мечтают навязать другому человеку свою волю. «Однако нет, – тут же поправляла себя Орви. – Реди все же лучше».

Тот дорог, кто недосягаем.

Постепенно Орви стала свыкаться с тем, что Реди намеренно избегает ее. С каждым утром становилось все темнее, а вставать было все тяжелее, и Орви перестала ждать Реди на углу.

Однажды утром Орви заметила, что она уже не замедляет на углу шагов. Орви стало стыдно, и она поспешила объяснить свое равнодушие усталостью, вызванной тяжелой работой.

Странно, что такая простая работа казалась в последнее время столь утомительной. Постепенно пресс обретал над Орви все большую власть и все сильнее ее раздражал. Ей уже не приходило в голову мурлыкать песенку в этом грохоте.

Прежде Орви думала, что станок стучит, как сердце. Теперь же при каждом ударе она ощущала, что толстый бетон под ее ногами трясется, как холодец. Иногда Орви казалось, что трясется все ее тело, словно ее без конца донимает лихорадка.

Продукция, ради которой Орви ежедневно все рабочие часы двигала рукой, будто пружиной, представлялась ей дурацкой и никому не нужной. Все равно любой мальчишка, получивший игрушечный автомобиль, тут же распотрошит его. Колеса, которые штампует Орви, затеряются в песочнице или закатятся куда-нибудь под шкаф.

Дни становились все темнее; вставая по утрам, Орви потихоньку вздыхала. После зарядки боль из суставов исчезала, но Орви еще раз вздыхала, ей было бесконечно жаль себя.

Очень часто, когда Орви сидела за прессом, ее начинал одолевать сон. Она клевала носом – все равно рука не попадет в машину, станок современный, спереди закрытый. Но ведь не оберешься стыда, если вдруг подойдет мастер и похлопает тебя по плечу! Орви хотелось и впредь хорошо зарабатывать, она полагала, что деньги – одна из важнейших основ свободы и независимости.

Нельзя допустить, чтобы станок работал вхолостую. Орви направила свет передвижной лампы прямо в лицо, правда, от этого пощипывало веки, но зато глаза не слипались.

Однажды, когда смена уже закончилась и Орви встала из-за станка, она с ужасом заметила, что ее рука продолжает дергаться справа налево, как во время работы. Орви крепко прижала к груди руку, как будто превратившуюся в часть машины, мышцы еще долгое время продолжали сокращаться, пока нервы не успокоились.

По дороге домой в автобусе Орви изо всех сил держалась рукой за никелированную стойку.

Вечером она легла в постель пораньше и заложила дергающуюся руку под себя. Левой рукой она крутила радио и, вопреки обыкновению, искала в эфире словесные передачи. Теперь, когда Лулль оставила ее в покое и Реди больше не преследовал ее своими истинами, Орви со смятением обнаружила, что временами в ее голове царит полнейшая пустота. Орви напрасно силилась отыскать в эфире какие-нибудь простые и ясные слова, она заснула прежде, чем ее смогла заинтересовать какая-нибудь передача.

На следующий день Орви старалась не обращать внимания на свою руку, но тем не менее где-то в затылке затаился страх.

Минутами Орви становилась сама себе противна, она выключала станок и, заложив руки за спину, прохаживалась по цеху. К счастью, работницы, склонившиеся над станками, не обращали внимания, когда Орви разглядывала их руки, двигавшиеся словно пружины. Не было никаких сомнений в том, что у всех правая рука заметно больше левой. Орви померещилось, что их двигавшиеся рывками пухлые пальцы вот-вот отвалятся.

Во время обеденного перерыва Орви пристроилась рядом с пожилыми женщинами. Навострив уши, она ждала, когда кто-нибудь заведет речь о натруженных руках штамповщиц. И хоть бы одно слово услышала! Говорили все больше о детях и внуках, обсуждали городские новости, спорили о модах – никто не выходил из рамок обычного разговора.

Орви стало не по себе – они не хотят говорить о руках, это табу. Если начнешь жаловаться, то, кто знает, не станет ли еще хуже. Конечно же у них установилось молчаливое соглашение не жаловаться. Даже более того, они прятали свою правую руку кто в карман, кто под мышку.

Несмотря на это, у Орви готов был сорваться с языка вопрос: не заметил ли кто-нибудь, что у них с руками неладно?

Нет, Орви не осмеливалась спрашивать, ведь ее все равно поднимут на смех. Громким гоготом заглушат они слова Орви.

В прошлом Лулль любила хвалиться, что она никогда не поднимет руки на ребенка. Она считала другие меры наказания более действенными. И неблаговидные слова или поступки Орви просто высмеивались.

Одно из самых горьких воспоминаний Орви относилось ко дню ее рождения, когда ей исполнилось четырнадцать лет.

Отец подарил ей на карманные расходы денег больше, чем обычно. Личные деньги, которые можно тратить как вздумается, вскружили девочке голову. Она долго колебалась, прежде чем тряхнуть мошной, ходила из магазина в магазин, пока ее взгляд не остановился на удивительно красивых украшениях. Орви, не раздумывая, купила себе перстень с большим голубым камнем, желтые бусы и несколько браслетов с висюльками, блестящих, как из золота. Карман был доверху набит драгоценностями.

Вернувшись домой, Орви разложила свои покупки перед мачехой.

Лулль чуть не померла со смеху.

Она приподнимала двумя пальцами чудесные украшения и отпускала их. Браслеты и бусы со звоном падали на стол.

– И ты думаешь, что эта мишура способна кого-нибудь украсить?

Орви переминалась с ноги на ногу и недоумевала, как же быстро огромная радость может обернуться стыдом и унижением.

Орви сгребла свою мишуру и запихала ее в самую глубь ящика стола. Но строгая в вопросах воспитания Лулль не давала Орви забыть ее позор. Каждый раз, когда к Лулль приходила какая-нибудь ее приятельница, мачеха заставляла Орви показывать свои сокровища. Они все ржали, как лошади, и Лулль громче всех. Затем Лулль, задумчиво глядя вдаль, рассуждала, как трудно воспитывать в человеке хороший вкус. Некоторые доживают до седых волос, а все похожи на сорок, так расфуфыриваются, что звон от них идет.

Орви послушно стояла перед приятельницами Лулль, едва сдерживая слезы. С каждой демонстрацией украшений в Орви росло чувство вины. Ей стало казаться, что на сердце у нее лежит еще что-то необъяснимо позорное и безнравственное. Словно она написала на стене неприличное слово или поцеловалась с мальчиком.

Только одна приятельница Лулль не рассмеялась, когда Орви заставили в очередной раз показать свои сокровища. Та женщина серьезно посмотрела на девушку и сказала утешающе:

– Ничего страшного, путь к прекрасному тернист.

Теперь, охваченная тревогой за свою руку, она испытующе смотрела в лица своих товарок по работе. Нет ли среди них человека, который сказал бы, успокаивая ее:

– Ничего страшного, моя рука вначале тоже дергалась, да так сильно, что на ночь я ее подвязывала к шее. Чтобы ненароком не стукнуть мужа.

15

Поздно вечером Сулли увезли в больницу, она должна была родить второго ребенка.

После ужасного открытия, когда Маркус догадался, кто является истинным отцом первого ребенка Сулли, он провел много вечеров вне дома. Он был сам себе противен оттого, что пытался заглушить свое душевное смятение наипошлейшим образом – водкой, но ни в чем другом он не умел найти опоры. Близких друзей у него не было, да и странно было бы, если бы здоровенный Маркус стал плакаться кому-то в жилетку, что какой-то кретин осчастливил его наследником. Слушатели не упустили бы возможности смачно поржать, лишь отсталые и недалекие типы возводят подобные пустяки в трагедию. Или сказали бы: а кто велел тебе подбирать распутную девку! Маркус не сумел бы убедительно и правдоподобно объяснить, почему он непременно хотел в жены Сулли. Тоже мне причина – у нее под платьем ничего не было.

Никому не жалуйся на свою беду, тем более если хочешь быть мужчиной.

Убивая вечера за рюмкой, Маркус и так и этак взвешивал создавшееся положение. Подло было бы обвинять Сулли и закатывать скандалы – ведь она ему во всем чистосердечно призналась, а в подробности Маркус сам не стал вникать. Маркус, проявивший в тот раз великодушие, не мог предвидеть, что впоследствии будет раскаиваться в собственном легкомыслии. Всякий нормальный человек сочтет Маркуса чудаком – подумаешь трагедия, у ребенка под коленкой овальное родимое пятно! Какое это имеет значение? Из-за подобного пятна на теле ребенка ни один здравомыслящий человек не стал бы извлекать на свет божий случайное событие далекого прошлого. Кроме того, Маркус не был уверен, всегда ли передаются такие отметины от отца к сыну, черт знает, как толкует наука такие явления. Нельзя быть ни в чем уверенным. Будучи профаном в этих вопросах, Маркус все же понимал, что и ученые мужи тоже люди и могут просчитаться. Разве не случается, что всякие там теории иной раз оказываются несостоятельными.

Он был шокирован тем, что родимое пятно у Юри находится точно на том же месте, что и у Эвальта Рауна.

Пусть ученые думают что угодно, а Маркус опирался на свой собственный опыт, ведь он вырос в деревне и знал, что если у жеребца на лбу звездочка, то такая же отметина должна быть и у жеребенка.

Шли дни, кабаки стали надоедать Маркусу. Хотя в пьяной компании легко найти друзей, Маркус избегал лихих собутыльников и беззаботно хохочущих женщин. Размалеванные девицы ни перед чем не останавливались, совсем как Сулли в свое время. Все женщины одним миром мазаны – к такому выводу пришел Маркус, оказавшись в водовороте жизни. Заклеймив представительниц более слабой половины человеческого рода, Маркус не мог избавиться от тяжести в душе – нет, Сулли все же лучше других.

Пьяный Маркус нередко возвращался домой далеко за полночь, но Сулли никогда не упрекала его. Напротив, она вела себя тихо и мирно, даже боялась громко дышать, когда Маркус укладывался рядом с ней в постель.

Наконец Маркус принял решение, как жить дальше.

Ему захотелось иметь своего ребенка.

После того как появился на свет Юри, врач посоветовал Сулли ограничиться одним ребенком. Но Маркус не стал считаться с этим предупреждением – если Сулли сумела родить ребенка от Эвальта Рауна, то должна справиться и с ребенком Маркуса.

Паула всегда говорила, что женщины живучи, как кошки. Женщине надлежит выполнять свой долг. Кто в старину бегал по докторам! А дети рождались друг за дружкой. Теперь же без конца призывают к осторожности, но ведь женщина не из фарфора сделана, не разобьется.

Сулли не осмеливалась перечить Маркусу. Она полностью подчинилась ему. Маркус считал, что Сулли обязана радоваться, не всякой женщине дано искупить свой грех. Но жена молчала, ее большие глаза были полны страха. На расспросы Маркуса она со слезами отвечала, что нет никакого намека на беременность.

Нетерпеливый Маркус стал раздражительным. Иногда он ни с того ни с сего разражался бранью, стоило дяде погладить Юри по головке или заговорить с ним.

Старик тоже выводил его из себя. Разочаровавшись в Маркусе, который околачивался по пивным, он без конца ругал молодых мужчин, у которых нет в голове ни капли разума.

Маркус не обращал особого внимания на брюзжание старика. Он видел, как мучается старик из-за того, что никто не хочет читать его книги и никто не нуждается в его знаниях.

Но стоило старику сказать, что Юри – его единственное утешение, и Маркус совершенно выходил из себя. Дядя уже сейчас замечал в ребенке необыкновенные способности и очень этому радовался. Чтобы уязвить Маркуса, старик без конца изумлялся, как это у такого тупого папаши мог оказаться столь смышленый ребенок.

Маркус стискивал зубы.

Поди знай, может, Юри унаследовал от Эвальта Рауна не только родимое пятно, но и сообразительность? Вот уж Эвальт Раун пришелся бы старику по душе, будь он его зятем!

Маркус до глубины души ненавидел Эвальта Рауна. Обесчестил Сулли и, мало того, сумел заочно переманить на свою сторону даже старика! Неважно, что старик не знает о существовании Эвальта и считает Юри ребенком Маркуса.

Наконец-то у Сулли стал расти живот.

Маркус преисполнился новых надежд.

В преддверии важных событий старик тоже изменился. Он как будто вновь примирился с существованием Маркуса, который все-таки оказался на что-то способным.

Старик попытался возобновить вечерние беседы. К тому же он проявлял большую заботу о Сулли. Он без конца справлялся о ее самочувствии и нередко заискивающе просил Маркуса выполнить ту или иную домашнюю работу. Маркуса злило такое посредничество – неужели у Сулли язык отнялся? Старик все чаще вмешивался в их жизнь. Продав какие-то драгоценности, он передал Сулли пачку денег и приказал бросить работу. Он боялся, что сидячая работа кассира может повредить ее здоровью.

Это уже затронуло честь Маркуса. Работа кровельщика давала ему достаточный заработок, кроме того, Сулли и так должна была вскоре пойти в декретный отпуск. Маркус не какой-то голодранец, он еще покажет, на что способен!

Такому мастеру, как он, стоит только подать знак, и со всех сторон сбегутся всевозможные просители. Кому надо крышу на дом, кому водосток, кому на трубу шапку посадить или обить жестью люк – все это Маркус умел.

Такая халтура не была обременительна. Долгими летними вечерами можно успеть многое сделать, выходные дни тоже приносили солидный доход.

Некоторое время, по мнению Маркуса, все шло так, как положено. Домой он возвращался поздно, но трезвый и довольный собой. Тут же в столовой под люстрой он выкладывал на стол заработанные деньги. Пусть Сулли берет, сколько считает нужным. Старик, усмехаясь, наблюдал, как Маркус разглаживает деньги и складывает их в пачку. Сулли тратила мало, Маркуса сердила ее бережливость. Но, поразмыслив, он решил, что Сулли права – нет никакого смысла пускать тут же деньги на ветер. Ведь и Паула всю жизнь ставила бережливость превыше всего.

Сулли предстояло вскоре отправиться в больницу, но дядя так и не дождался рождения второго ребенка.

Сулли была в таком отчаянии, что казалось, она сошла с ума. Она не могла удержаться от слез и после похорон. Маркус был серьезно обеспокоен ее состоянием. Вот теперь пригодился бы умный совет. Маркус изо всех сил пытался успокоить Сулли и отвлечь ее от мыслей о дяде.

В своих стараниях Маркус дошел до того, что стал на глазах у Сулли гладить Юри по голове и хвалить его смышленость.

Удивительно, но это помогло. Сулли могла стоять, как изваяние, и смотреть на возню Маркуса с ребенком. Изредка на ее лице появлялось даже некое подобие улыбки.

Однажды вечером подошел срок, Сулли увезли в больницу, и Маркус остался вдвоем с ребенком.

Маркус смотрел на Юри с нескрываемой враждебностью. Мальчик, видимо, боялся Маркуса. Он молча возился в углу со своими игрушками и украдкой поглядывал на сидящего в кресле мужчину.

Маркус поманил к себе ребенка. Мальчик стоял перед ним покорно, словно в ожидании удара. Маркусу казалось, что малыш сейчас повернется к нему спиной и помчится через комнату. Маркус не хотел видеть пульсирующее родимое пятно под коленкой и положил руку на плечо ребенка, чтобы тот не смог убежать. Юри вздрогнул и исподлобья взглянул на Маркуса. Неужели он и вправду настолько умен, что ради матери притворяется послушным и позволяет Маркусу гладить его в присутствии Сулли? Ведь не мог же он, как взрослый, понять, что иногда обстоятельства вынуждают заключать мир даже с врагом?

Этой ночью Маркус спал плохо.

На следующее утро он заставил себя улыбнуться, взял Юри за руку и отправился с ним в магазин, где разрешил ребенку самому выбрать себе игрушку. Мальчик старался не поддаться соблазну, Маркус подбадривал его. Казалось, ребенок усмехается. Маркус чувствовал себя перед ним каким-то мерзким подхалимом. Не может быть, чтобы ребенок был способен делать какие-то свои выводы. Он должен чувствовать к тебе привязанность, когда ты его балуешь, и забиваться в угол, когда ты его наказываешь. Дети обычно живут данным мгновением. Но Юри оставался недоверчивым, даже получая подарки.

Что-то мучило и угнетало Маркуса. Вероятно, он переживал из-за Сулли и своего будущего наследника. Может быть, он старался быть ласковым с Юри, боясь, что судьба отплатит ему за все плохое, что он сделал!

Маркус всегда подходил к проблемам, возникавшим в его жизни, прямолинейно. Теперь ему казалось, что он связан по рукам и ногам.

Вернувшись домой, он посмотрел на все вокруг как бы новыми глазами. Неподалеку стоял Юри, грустный мальчонка, который будто ждал его приказа и не решался сдвинуться с места.

Маркуса вновь охватила ярость – попался бы ему этот Эвальт Раун!

Маркус бродил по квартире. Все стояло на своих местах, как при дяде. Маркус снял со стены несколько картин. Он был готов связать всех этих толстых женщин и жирных быков в один узел и унести их в подвал. Маркус снял с крючков еще несколько полотен в массивных рамах и задумался. Сулли вернется домой и разразится слезами – неужели тебе не дорога память о дяде?

В душе Маркуса все клокотало. Он вынужден смириться с судьбой, которую ему навязывают другие.

В то же время он понимал, что смешно приписывать вещам такое значение. Маркус повесил картины на место, как будто рыдающая Сулли уже стояла на пороге. Сулли стала бы плакать из-за дядиного барахла? «Вот видишь, – сказал Маркус сам себе, – вещи во взаимоотношениях людей играют не такую уж невинную роль».

Маркус бродил по дому с мрачным видом.

Как ни пытался он доказать себе, что каждому ребенку, независимо от того, кто его зачал, необходима любовь, он все-таки не мог побороть укоренившуюся в нем враждебность.

Взяв себя в руки, Маркус принялся искать Юри, чтобы накормить его. Он нашел ребенка в кресле, ребенок спал, свернувшись калачиком.

Маркус разбудил Юри, усадил его за стол, и они принялись вдвоем ужинать.

Позванивала люстра. Этажом выше справляли вечеринку. Маркуса потянуло в ресторан. Там он чувствовал себя независимым. Там от него не требовалось ничего, кроме денег, чтобы заплатить.

А в этой квартире забитые книгами шкафы и непонятные картины на стенах подчеркивали его невежество и ограниченность.

На другом конце стола Юри медленно жевал хлеб.

Этот ребенок требовал заботы и внимания.

Тебя подгоняют в спину, тебя понукают. Чужая воля довлела над Маркусом, словно сам он и не был человеком.

Маркус снова разозлился. Громко прикрикнув на ребенка, он дал волю своим чувствам. Мальчишка подавился и закашлялся. Маркус принялся шлепать его по спине. Но удары, видимо, оказались сильнее, чем того требовала надобность. Избавившись от кашля, ребенок с плачем убежал в другую комнату и забился под кровать. Маркус нахмурился и остался на месте. Он снова думал об Эвальте Рауне.

Счастье, что ребенок заснул там же под кроватью и больше не плакал. Но напуганный малыш мог и притвориться спящим. Что ему еще оставалось делать для собственного спасения? Ведь он не знал, почему этот человек, которого он зовет папой, то наказывает его, то заискивает перед ним, ища примирения.

16

Незадолго до Нового года Орви неожиданно столкнулась с Реди возле кассы кинотеатра. Реди обрадовался, потряс ее руку, расплылся в улыбке и ничем не проявил своей обиды. Он купил в кассе два билета. Сеанс должен был вот-вот начаться. Как и в прежние времена, Реди бежал вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Орви с трудом поспевала за ним. Ни внешность, ни манеры Реди не изменились. Орви подумала, что студенческая фуражка не очень-то вяжется с таким мальчишеским поведением. Орви невзначай посмотрела вниз, в фойе, и покраснела от смущения, заметив того мужчину, который целое лето приезжал к ним на своем красном БМВ. Как же его звали? «Маркус», – вспомнила она.

Орви сидела рядом с Реди в первом ряду балкона, стараясь не подать виду, как она запыхалась.

Реди моментально включился в веселый мир комедии и без конца хохотал. Орви никак не могла сосредоточиться на фильме. Неожиданная встреча с Реди взволновала девушку, ей было тяжело сидеть рядом с ним, она с радостью улизнула бы из зала, чтобы прийти в себя. Горячие волны перекатывались по спине, Орви скинула пальто, но и это не помогло.

Орви так и не вжилась в происходящее на экране. Она вновь думала о столкновении Реди и мачехи, вспоминала те дни, когда она с нетерпением поджидала Реди, а он так и не пришел. Орви взглянула на своего соседа, Реди заразительно смеялся. В отраженном с экрана свете сверкали его зубы.

Да, они правы, ребячливость Реди то и дело бросается в глаза.

Орви ждала, что Реди возьмет ее руку, но этого не случилось.

После кино Орви не спешила распрощаться с Реди. Они медленно удалялись от кинотеатра. Прошло немало долгих секунд, прежде чем Реди воскликнул:

– Чего мы мерзнем на улице, пошли ко мне!

Если исходить из жизненных правил Лулль, то Орви следовало бы пожеманиться и заставить себя упрашивать, но она тотчас же согласилась.

Реди искоса взглянул на Орви, и это, пожалуй, было единственным, что могло бы намекнуть на его возможные переживания после неудавшегося сватовства.