Текст книги "Возможность выбора (роман)"

Автор книги: Эмэ Бээкман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)

Интересно, что он написал в своем дневнике про Орви впоследствии?

Вначале, наверное, со страницы на страницу бежали оды. Реди был очень чувствительным. Если подумать, то, наверное, и Орви была такой же.

Орви оторвала взгляд от пустой рюмки. Хмурая продавщица протирала тряпкой прилавок, она чуть не смахнула чашку с кофе. Ее вовремя забрали. Когда мужчина, державший в руках чашку, повернулся лицом к залу, Орви вздрогнула и откинулась на спинку стула.

Маркус подошел прямо к столику Орви и уселся, как будто так и должно быть. Почему не Реди оказался случайно здесь, в кафе, субботним утром? Снова Маркус. Именно Маркус!

О чем бы они стали говорить с Реди? Здравствуй, здравствуй, как поживаешь? Все нормально, да? Ах, ты там работаешь. Довольна? Да-а. Вот и весь разговор.

С Маркусом они прожили вместе почти десять лет. Больше трех тысяч шестисот дней – о господи, целая вечность! Кроме того, Маркус оказался здесь не случайно. В последнее время он подстерегал Орви по утрам каждую субботу. Иногда это веселило ее, но чаще всего вызывало досаду. Странно, что Маркус все еще не может успокоиться.

– Ты вышла из своего общежития, точно лунатик, – произнес Маркус с упреком. В первые месяцы после свадьбы, вставая по утрам с постели, Маркус каждый раз желал доброго утра и спрашивал, хорошие ли сны ей снились. Теперь же они не виделись целую неделю, а Маркус даже не удосужился поздороваться.

Маркус словно читал мысли Орви.

– Я поздоровался, но ты пронеслась мимо. Ты так устаешь от своей новой жизни, что даже на улице дремлешь.

Задиристый тон Маркуса не понравился Орви.

– Какое тебе дело до меня? – спросила она, вертя в пальцах пустую рюмку.

Маркус распахнул свое широкое пальто, глубоко вздохнул и отхлебнул кофе.

– Я без тебя как крыша, с которой содрали железо, – поразил он Орви своим признанием.

Медленно, подыскивая слова, он снова принялся жаловаться на свое одиночество. Но глаза его оставались по-прежнему невыразительными. Казалось, он пользуется чужими, заученными словами, смысл которых не доходит до его сознания.

– Впервые кто-то решился пойти наперекор твоим желаниям, вот и все, – усмехнулась Орви. – Просто невероятно, что такой беспомощный и слабый человек, как я, мог служить тебе щитом.

– Душа стала такой чувствительной, все время скребет на сердце, – пробормотал Маркус.

– Ничего, скоро новая скорлупа нарастет, покрепче прежней, – произнесла Орви.

– Я стал бояться людей, – сказал Маркус.

– Давно уже, – кивнула Орви. – Только раньше ты этого не замечал, я была рядом – тоже вроде человек. Чего ты жалуешься – сам же стремился к свободе и независимости, чтобы тебя ничто не тревожило!

Тут Орви задумалась. Ведь и ее первым желанием, когда она уходила от Маркуса, было обрести свободу и независимость.

– И тебе не легче, – высказал предположение Маркус. – Свалилась на пустое место и лежишь, как жук вверх ногами. Поверь, только я могу помочь тебе встать на ноги, а ты – тот человек, без которого не обойтись мне.

– В конце концов, я знаю сама, что мне делать и чего не делать, – раздраженно бросила Орви.

– Едва ли знаешь, – прищурился Маркус.

– Пора и научиться, – неуверенно ответила Орви.

– Я там на крыше, на ветру, приколачиваю железо, вокруг грохот, а я все слышу твой голос, – Маркус глотнул. – Словно ты испугалась во сне и зовешь меня, ищешь защиты: «Маркус!»

Орви охватило беспокойство. Она выпила бы еще этого мерзкого ликера, только бы погрузиться в тупое теплое оцепенение. Лучше, если слова Маркуса не дойдут до ее сознания. Пусть отвяжется! Кому легче оттого, что он выбивает из колеи и себя и ее. Хватит! Орви пожалела, что у нее от природы такой мягкий характер. Она не умеет стукнуть кулаком по столу, чтобы отогнать прошлое, отшвырнуть подальше все воспоминания, связанные с запахами и звуками, которые стремятся пробудиться в памяти от зимней спячки. Запах подушки, загадочное тиканье в стене, шорох за обоями – все это слышалось в темноте до того, как проходил первый трамвай. Или те холодные предрассветные часы, когда натягиваешь одеяло до подбородка, а за пронизанными голубым лунным светом занавесками звенит необъятный холодный мир. Жуткий в своей остекленелости и благословенный потому, что находится поодаль. Весной из окна просачивался запах черемухи. Орви так и не собралась посмотреть, где же на задворках цветет этот куст.

– Поверь мне, многое будет по-другому, стоит тебе только захотеть, – не отставал Маркус.

Орви вдруг пожалела, что, услышав ревущий телевизор, она решила избавиться от мыслей о Реди. Ее охватило странное чувство вины, словно она до сих пор не выполнила какую-то давнюю, подкрепленную кровью клятву. Интересно, узнал бы ее Реди теперь, встретив на улице? Орви жила по принципу – лишь бы день прошел, где уж ей равняться с Реди. Те, у кого дни заполнены до отказа, скоро забывают незначительные факты из прошлого. Ведь на самом деле они были с Реди вместе, нос к носу, как сказала Лулль, лишь несколько месяцев – весну и пол-лета.

Да ну его, этого Реди, пыталась Орви избавиться от никчемных мыслей. Не может быть, чтобы она до сих пор любила Реди. Просто ей жаль, что она не тот человек, к которому Реди и ему подобные могли б испытывать влечение. Если бы у Реди хватило настойчивости, то кто знает… Может быть, теперь ей только кажется, что они прошли бы все эти годы, держась за руки, смеясь и распевая. Когда тебе осточертеет жить с каким-то одним мужчиной, то ты думаешь, что жизнь с другим была бы сплошным праздником. Обманчивые иллюзии! В своей слабости всегда хочется обвинить другого.

Орви становилась все безжалостнее к себе.

«Ты получила по заслугам», – мысленно сказала она себе и ощутила удовлетворение, когда внутри что-то как будто шевельнулось. Но плакать от жалости к самой себе Орви не станет. Она холодно взглянула на Маркуса: страдает он на самом деле или воображает, что страдает?

Может быть, его слова об одиночестве фальшивы и его подхлестывает самая пошлая ревность? Ревность, которая является не чем иным, как изломанной тенью угасшей любви. Маркус, наверное, все время не терял ее из виду; нельзя сказать, что Орви в своей новой жизни перед чем-нибудь останавливалась. Обстоятельства и случаи подвертывались без конца, и Орви не противилась им. Подобную жизнь считают аморальной. Почему? Кто знает. С древнейших времен в человеческих взаимоотношениях предусмотрено два полюса: навязывание своей воли и подчинение. Этих столь непохожих близнецов можно называть как угодно – сила и бессилие, непоколебимая целеустремленность и покорное самопожертвование, начальник и подчиненный; эти явления можно объединить такими понятиями, как любовь или ревность, – по существу же ничто не изменится. За всеми этими чувствами скрывается одинаковая сущность.

Орви улыбнулась – вот она и дошла до самых мрачных выводов. Если рассуждать таким образом, то всех людей следовало бы рассадить по клеткам, пусть они воют там – в одиночестве, но зато каждый сам по себе и свободен.

Маркус все время молчал, словно он безропотно ждал улыбки на лице Орви. «Сегодня утром он зависит от меня, в моих руках власть, он должен подчиниться», – не без злорадства подумала Орви.

Власть властью, однако Орви не умела ею пользоваться. Конечно, она могла бы встать и уйти – но куда? Орви не знала, чем заполнить этот зияющий пустотой день. Пусть случай ведет! На сей раз случай предстал в виде Маркуса, явившегося в кафе вслед за Орви. Ну что ж, в конце концов, Маркус не дьявол, которому стоит только протянуть палец, и он отхватит всю руку.

Орви застегнула пальто. Плавные движения, на лице примирительная улыбка, в глазах безразличие.

Она не могла ничего поделать, ей было свойственно подчиняться.

5

– Гляди-ка, ты все еще в легком пальто, а ведь на улице совсем холодно.

– Как твои дела?

Орви не ответила ни Лулль, ни отцу. Она улыбнулась и повесила шляпу на вешалку.

Комната у них была так сильно натоплена, что в лицо пахнуло жаром. Завядшие в вазе гвоздики касались скатерти. У длинной стены стоял новый диван, перед ним два желтых кресла. Орви устроилась в одном из них и поджала под себя ноги. В доме Лулль приходилось снимать обувь в прихожей.

Маркус сел напротив Орви. Орви одернула платье.

Отец и Лулль держались так, словно их оторвали от какой-то срочной работы. Однако Орви не сомневалась, что Маркус известил их о приходе заранее.

Наконец присели и они.

– Ты так внезапно исчезла, что у нас не было даже твоего адреса, – сказал отец.

– Спросили бы у Маркуса.

– Могла бы и сама зайти, – добавила Лулль.

– Вот видишь, и зашла, – ответила Орви.

– И видишь, как хорошо, – обрадовался отец.

Слова отца послужили сигналом для Лулль. Она вскочила и принялась носить из кухни на стол блюда, чашки и тарелки с бутербродами. Наконец она поставила на стол початую бутылку. Отец Орви не увлекался спиртным, поэтому в их доме никто не спешил допивать остатки.

За первыми рюмками обсуждались темы, не сходившие в этом семействе с повестки дня в течение последних лет. Отец мечтал о привольной жизни пенсионера. Лулль смеялась над этим, не забывая подчеркнуть, что ей предстоит вкалывать еще много лет, прежде чем она дождется пенсии.

Лицо отца, красное от прожилок, становилось с каждым годом все более самодовольным. Он старательно выполнял обязанности механика, не ругался, как другие, с шоферами, которые, нервничая, подгоняли ремонт, – для Орви было не новостью, что перед ней сидит до конца честный и порядочный работяга. Затем отец заговорил о своей коллекции ключей – человек должен чем-то заполнять свободное время.

– Хобби, – заметил отец, – это такая работа, которая не зависит от плана, тебя никто не подгоняет.

Наконец отец добрался до всем известной истории военных лет. Лулль под каким-то предлогом выскользнула в кухню, Маркус и Орви еще раз выслушали, как отцу довелось конвоировать соседа, воевавшего на стороне противника и попавшего в плен.

– Каждый раз, – смеялся отец, – когда я встречаю его на улице, я говорю ему: «Послушай-ка, Эдуард, тебе не мешало бы поставить мне кружечку пива, ведь я мог бы прихлопнуть тебя, а вот не прихлопнул».

Маркус старательно приподнял уголки рта, его взгляд оставался пустым, а мысли витали где-то вдали. Появившаяся из кухни Лулль расхохоталась, схватила тарелку и снова исчезла.

– А Эдуард отвечает: дескать, черт с тобой, до гробовой доски придется тебя поить, ничего не попишешь. Эдуард божится, что за последние двадцать пять лет он уплатил по крайней мере за две бочки пива, которые прошли сквозь меня и утекли в море.

Отец поправил подтяжки – колыхавшийся от смеха живот сдвинул их с места.

Лулль заглянула в комнату, она знала, что настанет и ее черед. Маленькие милые слабости Лулль и отца раздражали сегодня Орви сильнее, чем обычно, кожа зудела от какого-то неудержимого нетерпения. Снова приходилось выслушивать рассказы Лулль о знаменитостях, с которыми она виделась, оформляя заказы в своем ателье. Лулль выуживала из закоулков своей великолепной памяти осевшие там впечатления и красочно описывала ту или иную личность. Она рьяно критиковала жен великих мира сего – у одной всегда был недовольный вид и одевалась она старомодно, другая слишком молода и заносчива, третья – почти старуха, а одевается ярко, как павлин, только и знает, что сорит деньгами.

Особое удовольствие доставляли Лулль разговоры о дорогих мехах. Соболя, смушки, нутрии и норки, золотисто-коричневый каракуль, чернобурки и голубые песцы – сказочный мир то и дело ложился на стол перед Лулль и исчезал, словно по приказанию злой бабы-яги, когда кончалась смена.

Лулль не уставала повторять, что она прекрасно владеет собой на столь ответственном посту. Не отводя взгляда от мехов, она готова в любую минуту поднять телефонную трубку. Ей мерещились наглые злодеи, которые стремятся напасть на нее и захватить сокровища. Лулль не раз представляла себе, как она смотрит бандитам в глаза; она не растеряется, если в жизни действительно произойдет что-нибудь подобное.

Орви от всей души желала, чтобы Лулль однажды повезло. Чтобы явился этот долгожданный Великий Вор, расшвырял оцепеневшую публику и оказался с глазу на глаз с мужественной Лулль. Тогда бы про Лулль написали в газетах, ее хвалили бы за хладнокровие и решительные действия. Ни для кого не было секретом, что еще больше, чем меха, Лулль любила славу. Правда, об этом она не решалась говорить открыто.

Путь к славе представлялся ей устланным мехами.

Орви не понимала, для чего Лулль жаждет известности. Орви было бы вовсе не по душе, если бы о ней много говорили, обсуждали каждый ее шаг, любое вылетевшее из ее уст слово.

Может быть, знаменитости, с которыми сталкивалась Лулль, вскружили ей голову. Или же Лулль хотелось, чтобы великие мира сего хоть раз отнеслись к ней как к равной. Иногда Лулль жаловалась, что они вечно спешат – отсчитают деньги на стол, распишутся на квитанции и исчезнут.

Орви пыталась понять, отчего Лулль так жаждет известности. Но если у тебя самой нет подобной жилки, то, как ни старайся, тебе не понять другого. Если бы Орви проворнее двигала кистью, то вскоре, может, и о ней заговорили бы как о передовике труда на торжественных собраниях. В наши дни славу заслужить не так уж и трудно, стоит лишь приложить чуть побольше усилий, и молва не заставит себя ждать.

Лулль никак не везло. Несколько раз она пыталась поближе познакомиться со знаменитостями, но те снова и снова исчезали за горизонтом.

Однако Орви не насмехалась над слабостью Лулль. Наоборот, она уважала людей, которые к чему-то стремятся. Оставалось лишь сожалеть, что у самой Орви не было за душой никаких страстей и порывов. Единственное, к чему она стремилась, – это свобода. Теперь она имеет ее. После окончания школы ей хотелось по возможности быстрее обрести независимость. Но прошло десять лет, пока ее желание исполнилось. Она свободна. Вот она сидит в милом беседующем кругу и прекрасно понимает, что они вновь хотят повернуть ее судьбу.

Отец, мачеха и бывший муж сплотились в единый фронт, а Орви одна против них, но в качестве кого – обвиняемой или судьи?

В последнее время Орви не обременяла себя никакими мыслями. Она жила ровно по часам. День катился за днем, один получше, другой похуже. Светило солнце, шел дождь, случался туман – Орви предпочитала сумерки. Снова они хотят вмешаться в ее жизнь, о господи, как им не терпится все переделать по-своему. Если руки не дотягиваются до всего мира, то они стремятся переделать по своему подобию ближних. В Библии сказано, что бог, создавая человека, взял за основу самого себя, а быть хоть маленьким божком хочется каждому. Может быть, они не отдают себе в этом отчета, просто следуют вполне естественному желанию подогнать и остальных под свою мерку. Ведь не зря же больше всего говорят о тех, кто не укладывается в привычные рамки. Необычное кажется чуждым, и, следовательно, оно достойно осуждения.

– Послушай, Орви, да ты понимаешь, в какую среду ты попала? – взяла наконец Лулль быка за рога.

Именно такого упрека и ожидала от нее Орви.

Орви опустила ноги на пол.

– А что, люди как люди, – попытался утихомирить свою жену отец.

– До чего ты так докатишься? – не могла успокоиться Лулль.

– Маркус был мне хорошим наставником, – серьезно ответила Орви.

Маркус метнул взгляд в сторону Орви.

Лицо Орви приняло непроницаемое выражение.

– Некоторые не образумятся до самой смерти, – вздохнула Лулль.

Орви хмыкнула, но вовсе не в ответ на слова мачехи. Она вспомнила, что и Лулль в свое время не терялась. Бог с ней, ведь отец был домоседом, где уж ему шагать в ногу с жизнерадостной Лулль, в которой энергия била ключом. Орви не ханжа, она не станет клеймить давнишние похождения Лулль тяжелым словом «измена». Но одну историю все же стоило вспомнить.

Когда-то давно Лулль пыталась удовлетворить свою жажду славы, не прибегая к помощи безжизненных мехов. Где-то она подцепила некоего поэта. У него было лицо грустного льва, он не имел ничего против того, чтобы Лулль вводила его в общество. А Лулль только и ждала случая, когда будет вечеринка и народу соберется побольше. Приятно идти рядом с человеком, у которого лицо как у льва, и сознавать, что все вокруг шепчут: смотрите-ка, этот поэт без ума от Лулль.

Все сошло бы как положено, не будь поэт со странностями. Он являлся на вечера в грубых башмаках и изрядно выпивал там. Из-за выпивки никто бы не стал возмущаться: друзья Лулль были далеко не трезвенниками, и, чтобы иметь от жизни полное удовольствие, они не брезговали ни «столичной», ни свиным окороком. Им не нравилось другое: захмелев, виршеплет пускался в пляс по надраенному паркету в грубых башмаках. Поскольку поклоннику Лулль от горячительных напитков становилось жарко, он, встав из-за стола, окидывал с себя пиджак и сорочку и выписывал кренделя в своей обычной анилиново-синей нательной рубахе. Лулль пыталась перевоспитать поэта, но хорошие манеры никак не приставали к знаменитости. Приглашения в гости поступали все реже, а по мере этого отпала и надобность в поэте. И тем не менее стихотворец запечатлел имя Лулль в истории литературы. По крайней мере сама она считала, что опус с посвящением «Л…» был предназначен именно ей.

Даже капелька славы была для души Лулль бальзамом.

– Что ж, сыграйте новую свадьбу, – усмехнулся отец, глядя поочередно то на Маркуса, то на Орви. – Пир нынче будет побогаче, ведь за десять лет жизнь стала лучше.

Отец, похоже, изрядно выпил, обычно он не был таким словоохотливым.

Лулль радостно засмеялась, будто это для нее кто-то приготовил фату и уже настроил инструменты, чтобы исполнить свадебный марш.

– Ты только посмотри, Орви, ведь он сейчас опустится на колени и станет просить твоей руки. В наши дни все мужчины стремятся избавиться от своих жен, а Маркус – редкое исключение, ты обязана его ценить.

У Орви зазвенело в ушах. Ей вдруг показалось, что она балансирует, едва сохраняя равновесие, на какой-то движущейся ленте. По обеим сторонам стоят близкие, громко смеются и протягивают руки. Орви была уверена, что стоит ей на кого-нибудь из них опереться, как шаткое основание исчезнет из-под ног и она упадет.

Маркус внимательно следил за Орви, которая сидела с мрачным видом, нахмурив брови. Орви была сыта по горло такими разговорами, она была готова в любую минуту вскочить и убежать.

Маркус заерзал и поднялся. Орви с благодарностью взглянула на своего бывшего мужа.

Маркус объяснил отцу и Лулль, что они собираются еще куда-то пойти. Поспешив выйти в прихожую, Орви не разобрала, что он там навыдумывал. Отец с сожалением развел руками, Лулль приподняла крышку кофейника, затем подошла к двери и через плечо Маркуса посмотрела на Орви.

– Мы очень беспокоимся за тебя и желаем тебе только добра, – сказала на прощание Лулль.

На пороге Орви почему-то обернулась и бросила:

– Я скоро снова навещу вас.

На самом же деле она не собиралась переступать порог этого дома в ближайшее время. Иной раз слова Орви не совпадали с намерениями. «Хочу в собственных глазах казаться более сложной», – подумала она и с каким-то необъяснимым вызовом схватила Маркуса под руку.

Так они и спустились с лестницы, и любой посторонний мог подумать, что это вполне дружная супружеская чета.

6

Над городом нависла свинцовая туча, снежная крупа била в лицо, сыпалась за воротник.

Холодный ветер подействовал на Маркуса живительно. Шаг его стал легче, а голос прозвучал бодро, когда он предложил:

– Махнем куда-нибудь!

– Ты пьян, – возразила Орви.

– Да что для такого здоровяка какая-то капля, – высокомерно заметил Маркус. У Лулль и отца он держался робко, теперь же стало проявляться его истинное лицо: горячительные напитки пробуждали в нем самоуверенность.

– Уж не думаешь ли ты повезти меня к Бритте и Алару? – настороженно спросила Орви.

– Нет, просто покатаемся, поговорим.

Орви не знала, что решить. День в самом разгаре, Предстоящие долгие часы пугали Орви своей пустотой. Убегать от Маркуса вроде бы не было причин – человека, ставшего чужим, не стоит бояться. Отчего бы не поболтать, может, что и прояснится задним числом, и тем легче будет окончательно забыть прошлое. Ничто не станет висеть над душой. Если не пожалела потратить на Маркуса целых десять лет, стоит ли сокрушаться из-за одного дня.

– Ладно, – нерешительно ответила Орви. – Приезжай за мной в общежитие часа через два. Мне хочется немного отдохнуть.

К тому времени Маркус окончательно протрезвеет.

Вернувшись в общежитие, Орви распростилась со всякой надеждой отдохнуть. В комнатах ревели приемники, из коридора доносился топот. В дверную щель просачивался букет кухонных ароматов. С лестницы доносился визг, а может быть, это просто кто-то звонко смеялся; где-то внизу играли на трубе.

Орви решила хотя бы прилечь: сказывалась усталость вчерашнего вечера и ночи, да и сегодняшний ранний подъем давал себя знать. Только Орви собралась разобрать постель, как раздался стук. В дверь заглянула Лаура. Разумеется, она искала Эбэ.

Обманувшись в своих надеждах, Лаура медленно затворила дверь. Орви не услышала ее удалявшихся шагов. Прежде чем уйти, Лаура, конечно, несколько минут постояла за дверью.

Орви терпеть не могла эту чудачку Лауру, которая боготворила Эбэ. Она была старше Эбэ всего лет на десять, но выглядела старушкой, настолько была худа и мала ростом. Эбэ командовала ею как хотела, покрикивала на нее, ворчала и капризничала, но рабскую привязанность Лауры ничто не могло поколебать. По приказанию Эбэ Лаура готова была расшибиться в лепешку, она ухаживала за нею, лелеяла, устраивала ее дела, закармливала – стоило только Эбэ подать знак. Требовательный голос Эбэ звучал для Лауры музыкой. Лаура относила ее обувь в починку, вместо нее ходила в прачечную, приносила наверх ее письма с вахтерского стола, мчалась на рынок, когда Эбэ изъявила желание поесть хороших соленых огурцов. Когда появлялась возможность что-нибудь сготовить или испечь для Эбэ, тихая Лаура превращалась в фурию, готовую наброситься на любого. В это священное мгновение никто не смел притрагиваться к ее сковородкам и кастрюлям; на плите шипели и клокотали всевозможные лакомые блюда, а любопытные стояли в дверях, вытянув шею и глотая слюну. Стоило Эбэ почувствовать себя не совсем здоровой – достаточно было пустякового насморка, – как Лаура была готова ночи напролет просиживать у постели своего кумира. Как-то Эбэ разошлась и приказала:

– Расскажи сказку!

Вид у Лауры стал совершенно несчастным. Ее морщинистое лицо задергалось, она не осмелилась признаться, что не знает на память ни одной сказки. Более виноватого, чем Лаура, было трудно себе представить. Но ревностная Лаура поспешила загладить свою вину. Она отправилась по магазинам и накупила необходимой литературы. Эбэ выздоровела, история со сказками забылась, и никто бы никогда не узнал, что у Лауры припасены на всякий случай книги, если бы к Малле как-то а воскресенье не приехала в гости дочка. Девочка училась в школе-интернате в другом городе, все очень обрадовались ей, а сияющая Лаура приволокла целую кипу детских книжек.

Рабыня требовала за свою преданность умеренную плату: ее божество должно было изредка разрешать ей посидеть рядом. Для Эбэ такие сеансы были мукой. Она жаловалась, что ее тошнит от восторженно-покорного взгляда Лауры. Хотя окончательно отвергнуть Лауру было трудно.

Эбэ не имела обыкновения давать Лауре отчет, с кем и куда она ходит. Иной раз поздним вечером, когда Эбэ долго не возвращалась, Лаура не находила себе места от беспокойства. Однажды Эбэ наткнулась на нее в два часа ночи на лестнице. Лаура никак не могла лечь спать, не убедившись, что Эбэ вернулась домой жива и здорова. Эбэ в тот раз страшно разозлилась и заорала на всю лестницу:

– Убирайся, шпионка несчастная, видеть не могу твою…

Что слишком, то слишком. Наутро Эбэ чувствовала себя весьма скверно, теперь пришел ее черед сокрушаться. Она никак не могла придумать, как ей попросить у Лауры прощения. Но все разрешилось проще, чем можно было предположить. Оказалось, что у Лауры день рождения. И Эбэ помчалась в город за подарком.

Лаура чуть с ума не сошла от радости. Она не уставала рассказывать всем встречным и поперечным в коридоре и на кухне, что Эбэ подарила ей целый букет цветов.

Лаура не скрывала своей давнишней мечты: ей хотелось жить в одной комнате с Эбэ. Позднее Малле, Сайма и Эбэ рассказали, какого труда им стоило сохранить пустующую койку до прихода в общежитие Орви. Они из кожи вон лезли перед старухой Эрле, дарили ей подарки и упрашивали не поднимать шума из-за незанятой кровати. А Лауре они наврали, что место, освободившееся после их бывшей соседки, вышедшей замуж, уже отдано новой жилице, которая задерживается только потому, что в данный момент отдыхает в санатории.

Малле, Сайма и Эбэ в паническом ужасе умчались бы на край света, если бы Лаура переселилась в их комнату. Соседки по комнате неплохо уживались друг с другом. Это гарантировало каждой из них относительную свободу, и нельзя было допустить, чтобы Лаура ее отняла.

Ссоры в общежитии были нередки. В некоторых комнатах жильцы находились между собой в смертельной вражде. Случалось, они неделями не перекинутся добрым словом. Попробуй-ка в таком случае кого-нибудь привести или просто почувствовать себя привольно! А в комнате, где жила Орви, она ни разу не слышала ругани, никто ни на кого не кляузничал и вообще не рыл никому ямы. У всех у них были схожие взгляды и общие интересы, они были одного возраста и понимали друг друга с полуслова.

Думая о Лауре, Орви оперлась о спинку стула, она вдруг почувствовала, что ее пальцы коснулись бахромы шали. Хотелось лечь, Орви потянулась и прошлась взад-вперед по комнате. Она взяла с Сайминой кровати подушечки, которые с помощью резинки надевались на уши. Эти «наушники» Сайма как-то, рассердившись, придумала сама.

Раздражающие звуки и шум моментально исчезли за ватной стеной.

У Саймы был самый долгий стаж жизни в общежитии. Она никогда и не жила дома. Дом малютки, детский дом, общежитие ремесленного училища, общежитие строителей.

Можно было бы подумать, что из всех четырех она наиболее закаленный человек. Но именно Сайма была крайне чувствительна к шуму. Временами Орви и Сайма иронизировали, что одна из них хромает на нос, а другая на уши. Сайма работала на кране, она жаловалась, что весь этот скрип, скрежет, грохот и треск пронизывают ее до мозга костей. Иногда, вернувшись после долгого рабочего дня домой, Сайма валилась в постель, закидывала ноги на спинку кровати и тихо стонала – она говорила, что от шума у нее ломит ноги.

Орви легла и натянула уголок одеяла на колени. Как хорошо, подумала она, что после недавней зарплаты Сайма, рыская по магазинам, раздобыла ей платье из немнущейся ткани. Орви протянула руку и стала мять ткань двумя пальцами – она приятно заскрипела. Досаждали только электрические заряды, возникавшие в ней. Когда она стягивала с себя платье, оно потрескивало так, что становилось страшно. Как-то вечером, когда Орви стала раздеваться, женщины потушили свет. Они утверждали, что Орви полыхает от страсти, они видели своими глазами крошечные голубые молнии.

Орви широко раскрытыми глазами уставилась в потолок. Вдруг ей стало ужасно жаль своих соседок по комнате: подумать только, ведь Сайма даже не знала, кто ее мать. Орви вздохнула. Да и у нее дела не многим лучше, хотя она и может считать, что вместе с Лулль у нее было целых три матери. До сих пор Орви не удавалось выяснить свое настоящее происхождение. Там, во мраке прошедших лет, все запутано и перемешано, по-видимому, уже поздно выяснять истину. Орви родилась после того, как отец ушел на фронт. Нет смысла спрашивать его об этом.

Из раннего детства Орви запомнился один-единственный зимний день. Мама сидела под окном и вязала белую шаль.

Проворно двигались спицы. Орви топала вокруг матери, ее пухлые ладошки то и дело похлопывали мать по коленям. Нетерпеливому ребенку хотелось скорее намотать шаль себе на шею. Шаль спадала из-под спиц на колени матери, вот она уже дошла до подола платья и наконец до икр. Орви не могла дождаться, нетерпение сжигало ее. Рот скривился, она заплакала. Орви спрятала лицо в конец шали, а шаль пахла каким-то незнакомым зверем. Котенок пытался развеять грусть Орви. Большой белый клубок бесшумно катался по полу, а Орви с котенком ловили его. Орви с топотом кидалась за клубком, наступала очередь котенка – он цеплялся когтями за нитки и скользил по полу, когда мама подтягивала клубок к себе.

Белая шаль вскоре дошла до маминых пяток.

А она все вязала и вязала. Казалось, этому не будет конца. За окном сияло голубое небо. Орви судорожно вцепилась в конец шали и заревела. Мама все еще продолжала вязать, хотя в эту шаль можно было уже завернуться целиком с руками, шеей и головой.

Мама связала последний ряд.

Но Орви все еще не получила шали, мама принялась крючком привязывать к шали бахрому. Орви запустила пальцы в бахрому, котенок расчесывал бахрому когтями.

Мир Орви ограничивался белой шалью и котенком. В тот ясный зимний день она еще ничего не знала о войне. То, что иногда по вечерам где-то завывало и они с мамой, собрав вещи, спускались в подвал, казалось вполне обычным. Сколько Орви себя помнила, по вечерам на окна опускали непроницаемые шторы, и ребенка нисколько не интересовало, что происходит по ту сторону черной бумаги.

Было совсем тихо, когда мама привязывала к шали бахрому. Синело небо, за окном переливалась сосулька.

Орви ерзала в ожидании. Вот и готова бахрома. Мама поманила ее рукой. Орви нерешительно подошла. На маминых коленях лежал пушистый белый сугроб. Котенок в предчувствии важного события поднялся, потягиваясь, выгнул спинку и крадучись прошелся по комнате. Сел, сложил аккуратно лапки и посмотрел на маму. Мама подбросила на руках легкую шаль, шаль парила в заполненной голубым светом комнате. Затем мама медленно обернула шаль вокруг Орви. Один раз, второй, третий – длинные концы повисли спереди и сзади. Бахрома щекотала коленки.

Мама слегка оттолкнула Орви от себя и посмотрела на нее, склонив голову набок. Затем снова притянула девочку к себе и поцеловала ее в щеку.

Высвободившись из рук матери, девочка вышла на середину комнаты, взялась руками за подол платья и закружилась. Концы шали поднялись в воздух, завертелся волчком котенок, пытавшийся поймать бахрому. Орви закружилась быстрее, бахрома поднялась еще выше. Котенок подпрыгнул вверх, но его коготки до бахромы не дотянулись.

Сумерки поднялись с земли к небу, наступила ночь, и сон белой шалью окутывал ее все плотнее и плотнее.