Текст книги "Допуск на магистраль"

Автор книги: Эльза Бадьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Глава XIX
По соседству с Аносовской

Локомотивные бригады менялись именно, здесь, на Янкане. Передав сменщикам длиннохвостый тяжелый состав, а с ним и свои обязанности, машинисты и помощники с обеих машин уходили отдыхать в Аносовскую, название которой не было теперь для Петьки абстрактным, будило воображение и рисовало легендарный образ горняка – инженера Николая Павловича Аносова, здесь, на Янкане, и в долине Джалинды сто лет назад открывшего золото.

Стояла она недалеко, за лесом, и Петьку тянуло туда, хотелось глянуть на светлые ее дома и прямые улицы, узнать, что изменилось, как смотрится она в зимнюю пару. Хотелось отыскать журналиста и плотника Володю Малькова, Гришу Лободу, Валеру Стасенко, Олега Костюкова – «дерзких» парней – мостостроителей, артистов из «Серебряного звена», которые, впрочем, наверняка, работали уже где-нибудь севернее или восточнее Тынды.

Если бы поезд уходил по расписанию и времени до отхода хватало, Петька сбегал бы по морозу в поселок. Но гарантии, что успеет вернуться, не было, и он, чуть проводив Слепцова и Славу и успев при этом ознобить уши, вернулся на станцию, уже сейчас довольно большую, с высокими коробками будущих домов, голубыми, зелеными, желтыми временными домами-вагончиками.

Высоченные краны поднимали из земли фундаменты еще двух то ли служебных, то ли жилых зданий. Особняком стоял под крышей внушительный остов из железобетонных опор. Чем он после окажется – узлом управления? Пакгаузом?.. На путях дожидались отправки взобравшиеся сюда, на гребень, с разных сторон и словно бы уставшие от подъема составы. С севера шел порожняк, с юга – всевозможная строительная техника, железобетон, сборные дома, товары для строителей... Но больше всего – техника.

Ко всему этому вплотную подступала тайга. Вернее, она отступила ровно настолько, чтобы люди могли поставить здесь не «маленькую, таежную», как он считал раньше, а самую крупную от Бама до Тынды станцию, и не собиралась отходить дальше, превратившись в ее живописную оправу.

В станционном вагончике было людно. На лавках вдоль стен сидели, грелись ребята-составители. Ожидала машину на Аносовскую многодетная семья с десятком сумок и чемоданов. Глава ее, по-видимому, кадровый строитель, уже бамовец, ездил встречать жену и троих детей к транссибирскому экспрессу и вез их сюда самым лучшим образом – в кабине тепловоза.

Дети сидели как воробьи на морозе – нахохлившись, безучастные, сонные, измотанные трудной дорогой. Отец обеспокоенно названивал в Аносовскую – справлялся о машине. А женщина – неприметная, маленькая, но уж наверняка смелая и решительная, иначе не отважилась бы на такое путешествие, да еще зимой – стояла у окна и с любопытством разглядывала невеселый в эту пору, неприветливый янканский пейзаж.

Дежурная по станции, женщина накануне пенсии, передавала смену длинноволосому и какому-то несерьезному на вид парню. К изумлению Петьки, он оказался не просто очередным дежурным, а начальником станции и носил фамилию звонкую, веселую и, пожалуй, весеннюю – Березко.

Березко был недоволен работой женщины, сдавшей дежурство: загородила составами вагоны с грузом на Тынду, а их надо цеплять к прибывшему поезду. Не отправила порожняк на Бам, хотя была такая возможность. И, наконец, плохо протопила печь, выстудила вагончик.

В сердцах он громыхнул холодным чайником, заглянул зачем-то в давно остывшую печь, будто искал там остатки былого тепла, и не выдержал:

– Веселое дежурство предстоит!

Между тем его предшественница собралась домой и теперь раздумывала: бежать через лес или дождаться машины. Березко уже не обращал на нее внимания. Проверял какую-то документацию, записывал что-то в журнале. Оторвался, спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Как на сто одиннадцатом?

– Да все так же, – ответил парень из составителей. – Порожняк с Беленькой перегоняли, так машинист говорил.

Только что сменившаяся дежурная будто и не слышала вопроса. Она казалась удивительно случайной, чужой в этом служебном вагончике. Более чужой, чем только что приехавшая женщина и даже ее младший, лет четырех, мальчонка. Петька подумал, что дежурная, пожалуй, не любит свою работу и занимается ею, только чтобы дотянуть до пенсии и получить приличное – а оно таким и будет – пособие. БАМ для нее сейчас выгоден, хотя она БАМу вряд ли нужна. Но... именно она бежала по глубокому снегу вдоль путей далеко за станцию для того, чтобы позвать Петьку к селектору. И он видел за этим доброту, которую ценил в людях.

Березко еще оторвался от бумаг, сказал Петьке:

– Сейчас отправлять будем. Идите... – И сам, позвав составителей, тоже пошел к забитым вагонами путям «разбираться на месте». Покрепчавший мороз, безветренный и потому не обжигающий сразу, леденил как-то исподволь, сковывал, перехватывал дыхание, отнимал силы.

Глава XX
Чертов мост

– Самый опасный мост, – сказал машинист, не Слепцов, а другой, сменивший его в этом кресле. Сказал негромко и вроде бы самому себе, но Петька услышал. И услышал ответ:

– Чертов мост, чего же ты хочешь?..

Возле машиниста стоял ехавший с Янкана путевой мастер, которого и он, и помощник называли просто Володя. Все они внимательно смотрели вперед.

Петька ждал этого моста. Он помнил все до мельчайших подробностей: вытекающую из тайги наезженную КрАЗами и «Уралами» дорогу, вагончики строителей, уникальный турбобур, автоприцеп, превращенный в сцену, самодеятельных артистов, так и не сменивших робы, резиновые сапоги и щит с надписью:

«Мост, 91-й км. Сдача под укладку... Окончание работ...»

Он был тогда далеко впереди укладки – трудный, с мерзлотой, с плывунами, с огромным объемом работ. Он потом «держал» строителей, этот мост посуху, перекинутый над распадком между двух сопок, и его сначала обошли, положили временную – обводную – дорогу, а теперь поезд шел к мосту по главному пути, и Петька таращил глаза – боялся просмотреть, упустить даже самую малость. Боялся не узнать «объект девяносто первый», как называли его парни-строители из мостопоезда номер тридцать четыре.

Но сразу узнал. Далеко внизу, под мостом, вознесенным над распадком на высоких прочных опорах, вытекала из тайги на поляну заснеженная, не тронутая колесами дорога. Сверху было заметно, что поляна – всего лишь вырубка, бывшая строительная площадка. На ней еще оставались какие-то столбы. Петьке показалось даже, что он видит грубо сколоченный стол, на который девчата метали тогда исходившие паром миски со щами...

Поезд шел по мосту очень медленно, на ощупь, словно пересчитывая всеми колесами уложенные на постоянных опорах железные ребра временных конструкций. Шел долго. Мучительно долго. И пока последний вагон не оказался на твердом земляном полотне, никто в кабине тепловоза не проронил ни слова.

Зато потом все оживились, помощник с путевым мастером заговорили на охотничьи темы, и Петька понимал, почему.

Вдоль дороги, на снежной целине, как на белом листе бумаги, читались всевозможные – длинные, круглые, в одинарную, двойную и чуть ли не в тройную строчку – следы. Сам он был в этом смысле безграмотен, спросить стеснялся, но, поскольку охотники говорили о диких козах, зайцах, лисах, медведях, о тетеревах и куропатках, пытался угадать, кому из них какие отпечатки принадлежат.

– Тетерева да куропатки все покрытие с дороги растащат, – смеясь, показывал кондуктор на массу следов, ведущих к полотну. – Камешки на путях собирают. Удобнее, чем из-под снега в тайге.

От самого Янкана вблизи, параллельно новой колее, тянулось как бы разорванное и сшитое железобетонными мостами полотно старой, довоенной дороги, вызывая сомнение: а надо ли было вновь рубить лес, возить землю, отсыпать, строить мосты... Ведь не ради автодороги, возникшей на старой просеке, сделано это?

– Нет, конечно, – пояснил Петьке разговорчивый путевой мастер. – На новой меньше уклонов, меньше кривых. Значит, больше скорость, больше безопасность. Отсюда – на глаз – не видно. Кажется, обе дороги в одних условиях...

Они так и бежали рядом до самой Заболотной – дружно и родственно. Одна – пострадавшая от войны, скромная, готовая служить людям в любом качестве. И другая – получившая известность еще до рождения, красивая, звонкая, с большим и завидным будущим, призванная разбудить и открыть людям богатый, но до поры до времени скупой и суровый край.

К вечеру становилось еще холоднее, в кабине чаще включали калорифер, прежде чем опустить стекло и, высунувшись, оглядеть нетронутую первозданную красотищу, Петька стягивал на подбородке ушанку, поднимал куцый цигейковый воротник. Лицо тут же обдавало холодным, режущим жаром, перехватывало дыхание, стыли во рту никогда не болевшие здоровые зубы. Бесконечные, со всех сторон закрывающие горизонт сопки казались собранными сюда со всего света, и трудно было поверить, что каждая когда-то кем-то открыта и названа. Впрочем, в этих местах сколько угодно сопок, на которых не бывали даже охотники.

Обжигаясь морозом, принимая в распахнутую душу гармоничное великолепие природы, Петька вдруг ухватил глазом что-то постороннее. Какое-то несоответствие. Ухватил на мгновение, тут же потерял, но за его спиной произнесли: «Сто одиннадцатый», и он все понял. Лена писала: наледи...

Вода пробивалась из земли, из-под снега и льда, парила, растекалась на бугристой, желтоватой поверхности, неотвратимо наращивая слой льда такими же нездоровыми, отвратительными оплывами. Эту изъязвленную коросту долбили ломами и кайлами солдаты-строители, чистили уже пробитую траншею, пытались отводить по ней вроде бы и не подвластную законам физики воду.

В полдень держалось здесь минус сорок три, сейчас, к вечеру, температура упала ниже, а вода сочилась, лилась, текла по участку, и мороз, коварства которого не выдерживало железо, был бессилен унять ее.

– ...А в прошлом году? – спросил Петька у помощника машиниста. Тот только махнул рукой.

– В прошлом вагончики по маковку в лед вмерзли. Да и сейчас: тепловозы идут, а машины стоят. Совсем залило автодорогу. До поверхности моста сорок сантиметров осталось... – Путевой мастер Володя знал все и, пока ехали до Заболотной, рассказал не только про эту зимнюю речку, как злого джина выпущенную неосмотрительными строителями из-под земли, но и о тех беспрерывных летних дождях, которые, как писала Лена, могли соперничать с тропическими ливнями.

Дожди эти наделали дел: образовали раковины на подходах к мостам, залили станционные вагончики, легкомысленно поставленные в низинах, попортили связь. Другими словами, обнаружили все самые уязвимые места. И это было, пожалуй, не столько плохо, сколько хорошо. Природа сделала проверку на качество работ. Строители приобрели опыт.

Станция Заболотная, как и Пурикан, промелькнула двумя маневровыми путями, двумя вагончиками, над трубами которых, вытянувшись двумя длинными шестами и не шелохнувшись в безветрии, стояли дымы. И опять машинист сбросил скорость, «на цыпочках» (пять километров в час) стал подходить к очередному мосту – тому самому, на сто девятнадцатом.

«Провалился», – смеялась по селектору Лена. Ну, не провалился, конечно, понимал Петька, но что-то с ним есть, с этим довоенным еще мостом. Тепловоз тянул состав со скоростью медленного человеческого шага. Володя в одном форменном пиджачке – то ли не успел, то ли забыл накинуть полушубок – выскочил прямо в снег, убежал вперед. Ходил там по мосту, толковал с инженерами-мостостроителями, потом поднялся в заднюю кабину, попросил машиниста, ехавшего там пассажиром, последить за приборами на щитке: боялся саморасцепа.

Белая и черная стрелки манометра чуть вздрагивали, но вели себя, в общем, прилично. А сам Володя, высунувшись в окно, зорко следил за вагонами.

Наконец люди с моста ушли, и на него осторожно вполз первыми своими колесами тяжело груженный состав. Он тянулся по мосту бесконечно долго. Машинисты и помощники на двух тепловозах работали напряженно и... ювелирно. Путевой мастер так и стоял без пальто, до пояса высунувшись из окна. И даже Петька, бесполезный сейчас, безответственный пассажир, ощущал не только тревогу, но и болезненное мускульное напряжение во всем теле, словно и он тянул – вытягивал с неблагополучного моста груженный машинами тяжелый поезд.

Состав, изогнувшись подковой, двигался почти незаметно, и все-таки наступил момент, когда последний вагон с кондуктором на тормозной площадке благополучно миновал ненадежное пока, подлежащее модернизации «искусственное сооружение».

Не успели бригады отдохнуть на участке более благополучном, как снова – скорость до пяти километров, внимание – на приборы и стовагонную змею состава. Снова мост, на этот раз новый, на сохранившихся старых опорах, высоченный, пятипролетный... Его наводили в декабре на таком же безветренном, как сейчас, но более жестоком морозе. Минус шестьдесят показывал северный – особый – термометр, потому что обычный, предел которого пятьдесят – пятьдесят пять градусов, здесь не годится.

Глава XXI
Конец пути – начало дороги

Двенадцать часов в пути. В кабине тепловоза. А всего Петька не спит уже тридцать четыре часа. Путевой мастер Володя, заприметив его состояние, гонит в заднюю кабину: «Иди, парень, вздремни». Там свободны оба кресла – все «пассажиры» собрались здесь, возле машиниста, ждут отправления, пошучивают, обсуждают состояние пути.

– В прошлом году от Заболотной до Беленькой по десять раз состав разорвет. Рельсы горбатились и косили. – Это говорит кондуктор со станции Тында, бывалый человек, общительный.

– В прошлом году... А сколько же шел от Бама до Тынды первый состав?

– Сутки, – спокойно отвечает машинист. – Дошли до Заболотной и ждали...

– Чего ждали? – не понял Петька.

– Приказа двигаться дальше.

А он-то думал: бежит этот первый, «сквозной» поезд по свеженькой ветке во всю прыть и точнехонько прибывает в Тынду к самому митингу. Глупо, конечно, думал. Проложили дорогу – это верно. Дорогу все еще строят – это тоже верно. Подгоняют, выравнивают путь, переносят с проектов на «местность» разъезды и станции, монтируют автоматическое управление... Подбирают и учат кадры.

Когда все будет сделано, передадут ветку МПС. И тогда уж не проехать в тепловозе, запросто беседуя с машинистом. Пассажирский поезд, плацкарта, купе... «Постель берете?.. Вагон-ресторан открыт до одиннадцати...» Какой подарок – видеть рождение дороги! Какое счастье – быть ее строителем!

Он ушел все-таки в пустую кабину, сел в кресло перед приборным щитком. Поезд тронулся. Многолюдная, заставленная жилыми вагончиками Беленькая, словно прощаясь, тянула вслед стрелы желтых огромных кранов.

Похоже, он задремал. Проснулся от характерного перестука колес, бегущих по мосту, и удивился: колеса бежали по мосту бойко и весело. За окном поднимались высокие и крутые сопки, изящно изгибалась самоуверенная река Тында.

Нет, спать было нельзя. Он стал думать о Лене. (Имя-то ведь прямо бамовское: Лена – река, Лена – станция. Западный участок...) О ее нелепом и очень милом звонке. (Надо же – упросила диспетчера, разыскала на линии... С Потаниным они, должно быть, просто знакомы. Кстати, почему его все зовут только по фамилии?..) О том, что завтра он разыщет ее.

Поезд шел великолепно. Забылась тревога, пластунские переходы всех чертовых мостов. Впереди была Тында – город строителей, столица всей магистрали, резиденция начальников и кадровиков, которые теперь не скажут ему «нет».

Пришли Володя и кондуктор из Тынды. Петька поднялся было, но его усадили обратно, устроились: один – на откидном, другой – в кресле помощника. За окном было уже темно, и приборы уютно, мягко светились в полумраке кабины. Все стрелки жили, пульсировали, повторяя показания приборов головной кабины, молча докладывали о состоянии механизмов, наличии горючего, масла, воздуха (в тормозной системе). Все было в, норме. Трудный рейс заканчивался благополучно.

На гвоздике у окна висел чей-то транзистор. Петька снял его, поймал «Маяк». Песня о веселой и грустной девчонке... Опять – Лена. Это – о ней.

Ремешок от кожаного чехла транзистора упал на стекло манометра, Петька стал подбирать и замер от неожиданности: стрелки вздрогнули и безжизненно опали, скатились по циферблату влево, Состав продолжал идти, дизель работал ровно.

Он постеснялся сказать. Кто знает, может быть, так и надо... И вместе с тем прекрасно понимал: что-то произошло. Пока раздумывал, уловил: поезд сбавляет ход. Но еще раньше поняли, в чем дело, кондуктор и путевой мастер. Не дожидаясь остановки, спрыгнули с тепловоза. Высунувшийся вслед за ними Петька видел, как с обеих машин прямо в глубокий снег, в ночь попрыгали и железнодорожники, ведущие состав, и пассажиры – тоже, впрочем, железнодорожники. Покричав что-то друг другу, все, кроме главного машиниста, убежали в хвост состава искать оторвавшиеся вагоны. Нашли не скоро, а потом километра два медленно пятились, цепляли, и опять увлеченный делом Володя бегал в одном пиджачке, а когда вернулся – долго вытряхивал снег из валенок.

– Надо же! – недоумевал он. – Боялись растянуть на мостах, а потеряли хвост у самой Тынды.

На ЧП потратили часа полтора, лишившись при этом доброго расположения духа. Подходили потом к станции тихо, словно бы виновато. А она не торопилась принять, и поезд остановился у переезда.

Кое-кто сошел. Петька же остался в тепловозе. Города он не знал, ночью идти было некуда, и самым разумным казалось доехать до станции. Там, может, и скоротать ночь.

Он перешел в головную кабину и стоял у окна один, рассматривая недалекие огни Тынды, В кармане дремал уставший за день бурятский лесовичок, неожиданно получивший имя Уль-Тынг, и Петька ощущал его угластое деревянное тело. Надо было затянуть рюкзак, найти книгу, которую он так и не раскрыл в дороге, но не хотелось уходить от окна, и он все стоял, смотрел на невидимый в ночи город и думал о том, что вот кончается для него этот путь – Малый БАМ, небольшая веточка Большой Магистрали. Кончается в Тынде. И с Тынды начинается ЕГО ДОРОГА.

Поднялся в тепловоз машинист, тронул его плечо.

– Пришли за тобой, – сказал он. – Встречают...

Петька кинулся затягивать рюкзак, но в кабину уже входил шумный, улыбающийся Потанин.

– Привет, старик! Что не выходишь?

Он кинул рюкзак на плечо, Петька подхватил чемодан, скороговоркой попрощался с бригадой и, вдруг разволновавшись, остановился в дверном проеме.

Потанин уже был внизу, держась за поручни, ждал Петьку. А рядом стояла девушка в отороченной мехом шубке, пушистой песцовой шапочке и, несмотря на мороз, в высоких модных сапожках. Она чем-то напомнила Петьке Тонечку из НИИ, быть может, сапожками, но Тонечка тут же забылась, а Лена подошла ближе и сказала просто, улыбчиво:

– Ну вот... Приехал.

ПОРТРЕТ НА СОЛНЕЧНОЙ СТОРОНЕ

Глава I
Совесть требует

Его звали Григорий. Григорий Руденко. Веселый, бедовый парень с озорными, насмешливыми серо-зелеными глазами. Казалось, глаза эти не умеют ни грустить, ни сердиться, и только Марийка знала, как мгновенно могут они выцветать, гаснуть под нарочито равнодушным ее взглядом.

Он любил эту шуструю черноглазую девчонку – дочь старого плотника Степана Кравчука. Для нее воровал в церковном саду груши, из-за нее подрался с местным сердцеедом Петром Спасским, о ней писал украдкой стихи. А когда решился на свой первый в жизни самостоятельный шаг, к ней одной пришел посоветоваться. Пришел вечером, когда старый Кравчук был дома. Степенно, как солидный, уважающий себя человек, поздоровался со всеми и почтительно попросил хозяина:

– Мне бы вашу дочь... для серьезного разговора.

Марийка покраснела и, отвернувшись, закрыла лицо передником.

Григорий стоял у порога решительный и серьезный, мял в руке новенькую, с лакированным козырьком фуражку и выжидающе смотрел то на Марийку, то на ее отца. Кравчук спрятал в усах веселую ухмылку, деловито сказал дочери:

– Ждет тебя человек... Ступай. Только передник-то не забудь снять.

Марийка не знала еще, как это объясняются в любви. Не знала как «предлагают руку и сердце». Но в ее представлении жених всегда выглядел серьезным и степенным, точь-в-точь таким, каким на этот раз предстал перед отцом Григорий. Она сняла передник, накинула на плечи шубейку. Испуганная, смущенная, вышла следом за Григорием на улицу. Через заснеженные огороды спустились к реке, остановились возле перил на скрипучем: дощатом мостике, и Григорий сказал:

– Думаю я, Марийка, самостоятельную жизнь начать.

У нее часто забилось сердце.

– С отцом своим еще не советовался, хочу знать, что ты скажешь.

Григорий взял Марийку за руку, и она не отшатнулась, не отодвинулась от него, только насторожилась и с каким-то радостным испугом ждала, что скажет Григорий дальше. Она подумала даже: а что скажет сама? Что ответит? Наверно, совсем не ответит. Ведь она, Марийка, не знает еще, любит ли Григория.

Низко мела по застывшей реке сухая снежная поземка, далеко за продрогшей рощицей догорали слабые отсветы зимней зарницы. Григорий заглянул Марийке в глаза и сказал:

– Ты ведь, конечно, знаешь, что там, на Урале, затевается. У горы Магнитной...

Это было так неожиданно, что Марийка отняла руку и отступила на шаг.

– Ты что, – по-своему истолковал ее удивление Григорий. – Не слыхала?

И он торопливо, горячо стал объяснять, что еще в восемнадцатом году на заседании Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич Ленин говорил об огромных рудных богатствах Урала, и в первую очередь горы Магнитной. Об использовании этих богатств. Конечно, в те годы только планировать можно было. Не до строительства... Знай лишь от белой сволочи отбивайся...

Григорий говорил это серьезно и деловито. Таким, как сегодня, Марийка никогда прежде не видела его. Она всегда считала Григория своим сверстником, а он будто намного старше. Всегда болтала с ним о веселых пустяках, а его занимают, оказывается, такие проблемы...

И ей стало стыдно своего недавнего желания услышать от Григория ласковые слова.

– Ну а теперь – сама знаешь... – на этот раз он покосился на нее с неуверенностью, – решение ЦК партии есть. О строительстве комбината.

Да, Марийка знала. Слышала от отца. Но ведь Урал – это так далеко от Украины! Там будут строить заводы, добывать железо из какой-то Магнитной горы... При чем же здесь Григорий, при чем она? И будто угадывая ее мысли, Григорий коротко закончил свой длинный и особенный разговор:

– Решил я туда поехать. На строительство. Совесть требует.

Он сказал это так твердо, что Марийка поняла: решил. И не советуется он с ней, а просто делится, Просто хочет, чтоб знала об этом его решении.

– В райком заявление отнес. Может, через неделю уезжать, – спокойно добавил Григорий.

Через неделю он действительно уехал. И не один, а во главе целой компании сельских хлопцев, среди которых был даже Петр Спасский. Последние дни перед отъездом все они держались вместе. Измозолили географическую карту, выучили наизусть города и станции, которые предстояло проезжать. Из рассказов, из книг набрались знаний об Урале. Больше того, еще не уехав из родного села, они, казалось, полюбили далекий холодный край, куда прежде ссылали каторжников и куда никто не уезжал по доброй воле.

На вокзале Григорий у всех на виду поцеловал Марийку и громко предупредил:

– Построим город – за тобой приеду. Так и знай!