Текст книги "Допуск на магистраль"
Автор книги: Эльза Бадьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
Рядом был друг
Горе, как бы оно ни было велико, не стоит за спиною всю жизнь. Медленно уходят в прошлое прожитые годы и уводят его с собой. О нем никогда не забудешь, не разгладишь морщинки, не вернешь беспечности, с какой прежде шагал по жизни. Но возвращается к человеку способность трудиться, любить жизнь и далее радоваться жизни. Человек, переживший большое горе, похож порой на перенесшего смертельно опасную болезнь. Казалось, кончилось все: и ты жизни не нужен, и тебе она не нужна. Даже в тягость. Но прошел кризис, вернулось желание жить, постепенно наступило и выздоровление. Остались рубцы от затянувшихся ран, остались следы, но в основном ты здоров. Так случилось с Марийкой.
Правда, в бригаду землекопов ее не приняли. Маленькая, хрупкая, она, конечно, не справилась бы с тяжелым кайлом, не привыкла бы орудовать лопатой. Ее обучили штукатурному делу и направили работать на строительство жилого городка.
Марийка подружилась с девчатами, учила их украинским песням, грустным и задушевным. Девчата в ответ пели залихватские уральские частушки. Марийка улыбалась – задумчиво, одними губами – и частушки не подхватывала. И теперь, после смерти Григория, она любила все веселое. Но смотрела на веселье только со стороны, сама в нем не участвовала. Словно порвалась в ней какая-то звонкая струна и остались лишь те, на которых веселой песни не сыграешь.
Подруг было много. Но самым близким, самым родным человеком на Магнитке всегда оставался Абдулла. Их связывала любовь к Григорию, светлая, незабвенная память о нем. Абдулла заботился о Марийке, помогал ей. Сам он работал уже старшим горновым на второй домне. Марийка привыкла к тому, что Абдулла всегда рядом. Если она собиралась с девчатами в клуб, временно расположившийся в бараке, он неизменно шел с ними. Если ей нужно было съездить в Карталы за покупками, оказывалось, что Абдулла давно собирался сделать то же самое и только ждал попутчика. Марийке даже в голову не приходило, отчего общительный молодой парень, на которого с интересом поглядывают девчата, до сих пор не женат и даже не ухаживает ни за кем. Сама она ко всем относилась теперь ровно. Была убеждена, что любовь приходит однажды и если уж она не принесла счастья, значит, суждено теперь греться у чужого: радоваться чужим радостям и чужой любви.
Абдулла всегда был рядом. Но однажды, когда Марийка очень ждала его, не пришел. Это было накануне свадьбы Лены Терновой. Абдулла знал, что вечером, после работы, Марийка пойдет в магазин купить для Лены подарок. И Марийка была уверена, что, как всегда, выбирать подарок они будут вместе. И на свадьбу отправятся, конечно, вместе.
Давно растаяло где-то на краю степи багровое солнце и полиняло, поблекло небо. Давно переоделись и разбежались из общежития девчата, а единственный в городе «универсальный» магазин работал последний час. Марийка стояла у окна, то снимала, то надевала косынку, прислушивалась к шагам в коридоре. Абдулла все не шел, и она вдруг заволновалась: не случилось ли с ним чего? Торопливо, едва попадая ключом в замочную скважину, закрыла дверь, перебежала дорогу и очутилась в мужском общежитии.
Абдулла стоял посреди комнаты в пальто и кепке, будто только что собирался уйти. Увидев Марийку, он смутился, неловко предложил ей стул.
– А я испугалась, – облегченно вздохнула она. – Думала, не заболел ли. Вчера ведь жаловался, что голова болит...
И тут же вскочила со стула.
– Ну, идем! А то магазин закроют.
Всегда готовый помочь, Абдулла почему-то медлил. Прошелся по комнате, остановился вполоборота к Марийке, сказал неуверенно:
– Может, одна сбегаешь? У меня сегодня... дела...
– Какие? – искренне удивилась Марийка.
И впервые за все время, сколько она его знала, Абдулла уклонился от ответа, чего-то не доверил Марийке.
Она долго смотрела на него непонимающе, потом осторожно попятилась к двери и, только оказавшись на пороге, проговорила:
– Извини меня. Я ведь не знала... Надоедаю тебе, время отнимаю.
– Это только сегодня, – мягко сказал Абдулла. – Так уж получилось...
Он старался смотреть на нее весело, но глаза светились необычным блеском и выдавали новое, непонятное Марийке состояние его души.
– Ты только не сердись на меня.
Ей послышалась в его голосе едва уловимая боль.
– Нет, нет! Что ты!
Она выбежала за дверь и уже из коридора крикнула:
– До завтра!..
В магазин она не пошла. Свернула на соседнюю улицу, спустилась к реке... Бродила бесцельно и долго, стараясь успокоиться, пытаясь понять: что же произошло? Почему Абдулла не захотел идти с ней и почему это ее так ранило?
Она придирчиво перебирала в памяти все свои поступки за годы их дружбы и не находила таких, которые могли бы оттолкнуть Абдуллу.
Однажды потеряв любимого, она теперь больше всего боялась потерять друга.
Назавтра Абдулла отказался пойти на свадьбу Лены Терновой. Отыскал Марийку на работе, скороговоркой объяснил, что опять занят, что обещал провести вечер с товарищами.
– ...Я ведь Лену-то эту почти не знаю. Только и видел в клубе, когда ты нас познакомила, – пытался оправдаться Абдулла, а Марийка смотрела на него уже прямо, открыто и всепонимающе.
– Ты прав, – сказала она спокойно. – Ходить на свадьбу к незнакомым людям совсем не обязательно.
Глава VIПортрет на солнечной стороне
Значит, это не так уж часто случается, чтобы «дружба на веки», «дружба на всю жизнь»... Марийка заставляла себя думать о другом. Например, о том, что бригада Лены Терновой, в которой она работала, ловко «обставила» штукатуров с пятнадцатого дома. На днях будут подводить итоги соревнования, и победителями, конечно, окажутся они, терновцы. Доменщики опять останутся недовольны, потому что дом пятнадцать, который могут не сдать к сроку, обещан им. Даже квартиры уже распределены, И Марийке представлялось усталое, озабоченное лицо мастера Шевчука, жена которого только что из больницы – родила сына, а живут в общежитии. У Шевчука в бригаде работает Абдулла...
И опять заплетались, тянулись горькие мысли, опять закрадывалось в Марийкину душу чувство одиночества.
Ей все было ясно. Абдулла полюбил... Он стесняется сказать об этом Марийке и боится вызвать недовольство «той» девушки, ради спокойствия которой, возможно, и отказывается от прежних добрых отношений. По-видимому, он не скажет Марийке об этом прямо. Да и не обязательно.
Абдулла и на самом деле стал реже видеться с Марийкой. Он все куда-то торопился, не смотрел ей прямо в глаза. И наконец однажды зашел в девичье общежитие не один. Избегая Марийкиного взгляда, шумно поздоровался, представил свою спутницу:
– Познакомься, Марийка. Это Зина Соловейко, заведующая нашей лабораторией.
Девушка пожала руку и слегка покраснела.
Они втроем пошли в клуб, посмотрели выступление самодеятельности, потом Зина и Абдулла проводили Марийку до дому. Марийка почувствовала себя в этой прогулке «третьей лишней». Зина смущенно молчала, а Абдулла был рассеян. С этих пор Марийка часто встречала их вместе.
Дом пятнадцать все-таки был сдан к маю, и в праздничные дни мастер Шевчук отмечал свое новоселье. Квартира из двух комнат, светлая и пока полупустая, вместила человек тридцать. Среди приглашенных была Марийка. А когда гости стали рассаживаться вокруг двух сдвинутых вместе столов, вошли Абдулла и Зина.
Марийка обрадовалась их приходу.
В разгар веселья, когда Шевчук, развернув певучий баян, заиграл «Амурские волны», она ускользнула от ухаживающего за ней весь вечер парня и подбежала к Абдулле:
– Пойдем потанцуем!
Первым его движением было отказаться. Это уловила Марийка. Но в следующее же мгновение он взял ее за руку, и они вошли в круг танцующих. Марийка погрозила Абдулле пальцем и с легким укором сказала:
– Пожалуй, мой лучший друг меня и на свадьбу не позовет...
Абдулла рванулся, словно хотел уйти, но Марийка удержала его.
– Не сердись, – торопливо добавила она. – Я ведь все понимаю. Я рада за тебя.
Пока танцевали, он смотрел мимо нее каким-то пустым, остановившимся взглядом, вяло переступал ногами. И Марийке уже хотелось, чтобы скорее прекратилась музыка, чтобы Абдулла подошел к Зине. Но вальс все не кончался, Абдулла молчал, а Зина, стоя в уголке, украдкой бросала на него недовольные взгляды. Это было мучительно, и Марийка остановилась среди танца, как могла безмятежнее сказала Абдулле:
– Я устала.
Он будто очнулся.
– Я устала, – повторила Марийка. – Выйду на улицу...
И стала пробираться к выходу.
Дверь квартиры была раскрыта настежь. Марийка вышла, в нерешительности остановилась у подъезда: уходить домой, ни с кем не простившись, было неудобно, а возвращаться не хотелось. Все-таки решила вернуться, как вдруг услышала за своей спиной громкие торопливые шаги. Бледный и решительный, перед ней остановился Абдулла.
– Что с тобой? – вырвалось у Марийки.
– Я больше не могу, – глухо сказал он. – Мне противно притворяться!..
Узкие черные глаза его впервые за последнее время смотрели на Марийку прямо и пристально.
– Я люблю тебя!
Она ахнула, метнулась в сторону, как от внезапного удара, закрыла лицо руками.
– Нет! Нет, нет! Что ты говоришь? Опомнись...
Абдулла отнял ее руки от лица, упрямо и беспощадно повторил:
– Я люблю тебя. Это правда. Я не могу побороть, не могу заставить себя...
Она вся съежилась. Абдулла посмотрел на нее с откровенной грустью:
– Но... мне ничего не надо. Я... не имею права, Я помню об этом.
Он медленно, тяжело повернулся и ушел в дом. Марийка прислонилась к холодной стене подъезда и беззвучно заплакала.
Это случилось через пять лет после смерти Григория.
А еще через год Марийка согласилась стать женой Абдуллы. Потому что поняла: она не смогла бы жить без него.
Оказывается, приходит к человеку вторая любовь...
Молодым супругам дали комнату. Они внесли в нее свои нехитрые пожитки и первым долгом повесили на солнечную сторону увеличенный портрет Григория.
...Портрет висел в комнате на том же месте. Я слушала обстоятельный, несколько отстраненный – будто не о себе – рассказ Марии Степановны и была благодарна случаю, раскрывшему мне простые и удивительные судьбы. Я смотрела на портрет Григория, на фотографию Абдуллы – в тонкой ореховой рамке на письменном столе – и думала о красоте этих людей, об их дружбе, любви, бескорыстной и высокой. А Мария Степановна продолжала рассказ:
«...родились сыновья. В честь друзей их назвали Григорием и Вениамином...»
А потом началась война. Комбинат получил военные заказы, все цехи стали работать с нагрузкой, какую не могли и предполагать проектировщики. И ни на минуту не прекращалось строительство. В декабре 1942 года зажглись огни пятой домны. На очереди была шестая. Магнитогорцы тоже чувствовали себя солдатами: каждая скоростная плавка была равна выигранному сражению.
И все-таки магнитогорцы рвались на фронт. Смелые, горячие люди, они не случайно десять лет назад бросили свои родные места и приехали в голую степь, хмурую и бескрайнюю, и за небывало короткий срок построили в этой степи гигантский комбинат и большой город. Магнитогорцы сердцем слушали каждое слово партии и, когда она обращалась к народу, говорила ему о своих решениях, понимали это очень просто и верно. Каждый считал: партия обращается лично к нему. Так считал и Абдулла. Он обучил своей специальности троих пареньков и настоял, чтобы его отправили на фронт.
Марийка вырвалась на час из швейной мастерской, где теперь работала и где в три смены женщины шили солдатские шинели и гимнастерки. Она проводила мужа на вокзал, постояла с ним на платформе возле состава. Абдулла был весел, разговорчив, но Марийка видела: весел он только для нее. В добрых глазах мужа появилась суровость. И не по документам, не по обмундированию, а по одним только глазам можно было признать в нем солдата.
...В комнату незаметно, будто крадучись, входят сумерки. Диван, стол, стулья, книжные шкафы темнеют, оплывают, теряют четкость контуров. Зажигаются на широком проспекте яркие фонари. На земле – мир... Город у подножия горы Магнитной достроен. Он в несколько раз больше, чем в тот день, когда уезжал из него солдат Аламов. Впрочем, если говорить точнее, то слово «достроен» не подходит к Магнитогорску, как не подходит, пожалуй, к тысячам советских городов. По крайней мере сами магнитогорцы и сейчас говорят примерно так же, как когда-то говорил Абдулла: «Вот развернем еще комбинат, достроим город, тогда...» Но, наверное, и «тогда» магнитогорцы будут считать, что не все сделано.
...В комнату входят сумерки. Ветер пойманной птицей бьется в полотняных шторах. За окном – асфальтовый разлив широкого проспекта. На земле – мир!..
Мария Степановна смолкает, и мы обе сидим притихшие. Она – во власти воспоминаний, я – под обаянием ее рассказа. В самом деле: она рассказала все это – как спела песню. И грустную. И радостную. Мы молчим, а песня еще звучит. Я вслушиваюсь в ее звучание, хочу, чтобы оно осталось в моей душе, как остаются светлые следы от встреч с чистыми и светлыми людьми. Песня все еще слышится... И вдруг ее обрывает громкий, настойчивый стук в дверь. Мария Степановна вскакивает, спешит в коридор и возвращается вместе с сыном. Григорий зажигает свет и шумной радостью наполняет просторную комнату.
– В общем, решено! – торжественно говорит он и расстилает на столе географическую карту. – Вот сюда... – Он ведет от Магнитогорска красную карандашную линию. Линия уходит за Урал, пересекает Красноярский край, поворачивает круто вверх, и карандаш замирает на Крайнем Севере, у Норильска.
– Вот сюда едут ребята из десятого «Б».
Мария Степановна недоумевающе поднимает брови и осторожно спрашивает:
– А вы? Разве вы передумали?
Узенькие глаза Григория загадочно щурятся, поблескивают веселой лукавинкой.
– Передумали! Северные стройки – это, конечно, здорово! Трудности там, экзотика... Но ведь в Челябинске строят новые домны. Комсомольские!
Мария Степановна смотрит на сына нежно, восторженно и немножко грустит. А Григорий не перестает говорить:
– Завтра в горком заявления понесем. Ты ведь не будешь против?
Мария Степановна гладит сына по жесткому ежику коротких иссиня-черных волос, тепло спрашивает:
– Кем же ты там работать будешь, на стройке-то?
– Хоть кем! – горячо выпаливает Григорий. – Рабочим... землекопом! – И вдруг громко, заразительно смеется: – Я и забыл! Землекопов-то теперь нет. Вместо них экскаваторы. – Он складывает карту, становится серьезным. – Работу возьму, какую дадут. Пусть даже самую трудную...
Мария Степановна тихо соглашается и прячет от Григория затуманившиеся глаза.
ПЕРВЫЙ ШАГ
Глава I«Дорогая редакция! Пишу вам потому, что так жить больше не могу. Мне 18 лет. Обычно взрослые люди говорят, что это самый хороший, самый счастливый возраст. Может быть, только я во всем виновата, но в жизни у меня как-то не все хорошо.
Подруг не было ни раньше, ни теперь. Да и откуда они будут? Я все время сижу дома, а прогулки мои – от дома до школы или до магазина. Я учусь в школе рабочей молодежи, но нигде не работаю, потому что родители мне запретили: «Успеешь, жизнь длинная, еще наработаешься...»
Жить мне тяжело, неинтересно. Я не комсомолка. Стыд! А я очень хочу быть как все наши юноши и девушки.
Я живу в Нижнем Тагиле. Это город металлургов, его все в нашей стране знают. Я пишу с пятого на десятое, но вы не сердитесь: очень волнуюсь.
Здесь я не все написала. В жизни у меня гораздо хуже. Я вас очень прошу: ответьте, помогите мне!
Кира Ц.»
На конверте был тщательно выписан обратный адрес.
...Девушка стояла посреди недомытого коридора С тряпкой в руках и смотрела на меня растерянными, испуганными, глазами.
– Мне нужна Кира, – повторила я.
Девушка будто очнулась и торопливо ответила:
– Нет, нет, что вы! Это не я...
Мне оставалось извиниться и уйти ни с чем. Но я не ушла. Я продолжала стоять и смотрела в ее по-детски округлившиеся глаза. Они выдавали девушку. У меня не оставалось больше сомнений: это была она, Кира Ц.
Тряпка упала в таз и разбрызгала грязную воду. Девушка вытерла передником руки, провела меня в комнату и, опустив голову, сказала:
– Это я.
Мы молчали, привыкая друг к другу, обдумывая, как начать разговор. А начать его было невероятно трудно.
Мы «привыкали» друг к другу долго. А потом наконец начался тот разговор, ради которого я приехала.
– Сколько я себя помню, – сказала Кира, – папа и мама жили недружно.
...Трудно говорить о себе. Тем более о своих сомнениях и чувствах. Но говорить откровенно все-все, даже очень плохое, о своих родителях – это еще тяжелее. Кира закрыла лицо руками и расплакалась.
Ее обида, боль и одиночество пришли из детства. Кире даже кажется, что они появились на свет вместе с ней, что сейчас этим неприятным и неотступным спутникам тоже по восемнадцать лет.
Самым главным в Кирином детстве были папа и мама. И жизнь в доме строилась так, как они хотели.
– Ма-ам! Ма-амочка! – капризно тянет маленькая Кира. – Отпусти погулять...
Мама отрывается от книги, мягко говорит:
– Одной нельзя.
– Ну пожалуйста, – умоляет Кира. – Я уже знаю, что Маша плохая девочка. Я с ней играть не буду, Я – с Юриком, у которого живой кролик.
– И с ним нельзя. Он может тебя обидеть. И вообще ты должна знать, что все мальчики – хулиганы!
Мама и Кира садятся писать письмо дедушке. Мама пишет, а Кира рисует для дедушки Юркиного кролика. Потом мама убегает опустить письмо в почтовый ящик, и как раз в это время раздается телефонный звонок из Черниговки. Кира взбирается на стул, дотягивается до трубки и слышит слегка приглушенный папин голос.
– Доченька! – кричит он. – Милая! Здравствуй!
И тут же, не дождавшись ее ответа, обеспокоенно спрашивает:
– А где мама?
– Письмо понесла в ящик. С кроликом! Это я кролика нарисовала. Дедушке!.. – весело кричит в ответ Кира.
Но папа уже не слушает ее и раздраженно спрашивает:
– А что, мама одна ушла?.
Папин голос в трубке становится сердитым.
– Что она надела? В каком платье ушла?
– Я не знаю, – пугается сердитого голоса Кира. – Кажется... ни в каком...
Папа кричит еще громче, трубка хрипит и дребезжит, и Кира, ничего не понимая, растерянно всхлипывает.
Мама так и застает ее – в слезах, с трубкой в руке. Ночью Кира просыпается от шума в соседней комнате.
– Не ври! – кричит папа и топчет сапогами мамины платья. – Все равно узнаю, куда по вечерам ходишь!
Перепуганная Кира зарывается с головой в одеяло, сжимается маленьким дрожащим комочком.
За обедом полагается сидеть молча, но у Киры столько новостей, что не рассказать их сейчас просто невозможно.
– Я теперь сижу с Петей! – весело объявляет она, не обращая внимания на строгий, осуждающий взгляд отца. – И на задней парте тоже Петя, только не Сысоев, а Пряничников. А впереди Шура Осипов. Клавдия Петровна сказала, что я их всех должна воспитывать. Чтобы они на уроках не разговаривали.
Папа с мамой переглядываются, а Кира выкладывает и вторую новость:
– В воскресенье наш класс идет на рудник, в гости к Герою Социалистического Труда Сулимову.
Папа отставляет тарелку. Кира делает третье сообщение:
– После обеда я буду собирать по квартирам макулатуру. Всякую ненужную бумагу. Это наше звено постановило.
И она, довольная своими сообщениями, принимается за обед. А папа с мамой встают из-за стола и удаляются во вторую комнату. Они опять начинают спорить и ссориться.
Кира уже привыкла не обращать внимания на их ссоры. Она научилась играть в куклы, когда мама плачет, и делать уроки, когда папа выкрикивает отвратительные ругательства и изводит маму бесконечными подозрениями. В таких случаях Кира утешает себя тем, что папа скоро уедет в командировку и дома опять станет тихо.
Кира быстро справляется с обедом и уже готова бежать во двор, но папа останавливает ее строгим окриком:
– Назад! Бумагу собирать не пойдешь. Это занятие грязное. На рудник тоже не пойдешь. Провалишься еще там куда-нибудь... в шахту. А учительнице скажешь, чтобы от мальчишек тебя пересадили. Если завтра же не пересадит, пойду в школу сам!
Ей очень стыдно за отца, она не хочет, чтобы он ходил в школу. И Кира молча соглашается...
К концу подходит седьмой учебный год. И все эти семь лет Кира чувствует себя одинокой, чужой в классе. Никто ее не навещает, никуда не зовет, в пионерской организации не дают никаких поручений. Все знают: Кира никуда, кроме школы, не ходит. Ни на каток, ни в Дом пионеров. И поручений никогда не выполняет.
Ее все оставили в покое. Но Киру это не угнетает. Ей все безразличны, ей никто не нужен. Даже Шуре Осипову она не симпатизирует. А Шура вечно что-нибудь у Киры спрашивает, предлагает какие-то книги. Вызвался научить кататься на коньках.
Однажды в доме раздается телефонный звонок, и Кира узнает в трубке голос Шуры.
– Чего тебе? – раздраженно спрашивает она, а про себя отмечает: хорошо, что родителей нет дома.
– Как «чего»? – изумляется Шура. – Хочу тебя поздравить. Ты разве забыла? Ведь сегодня Первое мая!
– Ах да! – спохватывается Кира. – Конечно... Спасибо тебе.
– Я не один! – весело кричит Шура. – Нас тут четверо. Со мной оба Петра и Лара Крюкова. Мы с демонстрации возвращаемся. А ты почему не была?
– Я... У меня голова болела, – привычно врет Кира.
– А сейчас?
– Сейчас прошла.
– Ну, тогда мы к тебе зайдем? Можно?
Шура говорит все это так дружески, а оба Петра и Лара так весело поддакивают ему, что Кира не в силах им отказать.
– Можно, – разрешает она. – Только скорее!
И чуть было не добавляет: «Пока никого дома нет».
Она и в самом деле разрешает им зайти только потому, что одна дома и надеется, что об этом посещении отец и мать не узнают.
Ребята приходят оживленные, нарядные. Приносят Кире разноцветные шары и веточку только распустившего свои клейкие листочки тополя.
Кира растрогана. Ей хочется сделать для ребят что-то приятное, чем-то отблагодарить их за внимание, но она ничего не может придумать, кроме того, чтобы угостить их чаем. Выставляет на стол праздничные пироги, печенья и впервые чувствует себя в доме хозяйкой.
Шура и оба Петра оказываются очень общительными. Они знают уйму загадок и шуток, а Лара умеет смешно изображать всех учеников их класса. Кира довольна, что ребята зашли. Она всегда сторонилась их, а оказывается, с ними так просто и хорошо. Только... только бы никто не пришел!
Вдруг они слышат отчетливый стук в дверь. Кира замирает. Стук повторяется громче. Кира сидит неподвижно и лихорадочно соображает: что делать? Открыть? А вдруг это отец?
– Стучат же! – недоумевает Петя Сысоев.
– Да, да, – растерянно соглашается Кира и не двигается с места.
– Так открой!
Ребята удивленно переглядываются. Шура встает и делает шаг к прихожей.
– Нет! – срывается с места Кира. – Не надо! Мы не откроем! – И тянет Шуру обратно к столу.
В дверь продолжают стучать, и тогда к Кире подступает Петя Пряничников:
– От кого ты скрываешься? Или... от кого ты хочешь спрятать нас?
– Тише, – чуть не плачет Кира. – Потом... потом все объясню. Он сейчас уйдет. Подумает, что я на улице, и пойдет искать. У него нет ключа...
В дверь больше не стучат. Кира на цыпочках подходит к двери, заглядывает в замочную скважину.
– Ушел...
Все снова садятся за стол, но хорошее настроение больше не возвращается. Шура, пряча глаза, поднимается:
– Спасибо. Я, пожалуй, пойду.
– И мы...
– И я тоже.
Никто из них не смотрит Кире в глаза, и она не смотрит. Она хочет теперь только одного: чтобы они поскорее ушли.
Кира осторожно открывает дверь и бледнеет. На лестничной клетке, облокотившись о перила, стоит отец. Он не набрасывается на Киру, даже как будто не смотрит в ее сторону. Достает портсигар, не торопясь закуривает.
Присмиревшие ребята гуськом выходят из квартиры. Отец молча пропускает их мимо себя.
Кира оставляет открытой дверь и бежит в комнату. Над праздничным столом, прикрепленные к абажуру, висят разноцветные шарики. Около яблочного пирога, в стакане с водой, – трогательная тополиная веточка.
Не соображая, для чего она это делает, Кира рвет шары, ломает ветку, бросает сморщенные резиновые тряпочки и покалеченные листочки в ведро с мусором.
Убрать со стола она уже не успевает. Докурив папиросу, входит отец. Снимает в прихожей с гвоздя бельевую веревку и, ни слова не говоря, избивает Киру до синих рубцов на теле.
Об этом случае становится известно сначала в доме, где живет Кира, затем в школе. Многие соседи, учителя, ребята из седьмого «Б» негодуют: настаивают на общественном суде.
Но есть и другие люди. В некоторых квартирах, в школьных коридорах, даже на диване в учительской идут шепотом разговоры о том, что, мол, «нет дыма без огня», что «девчонка вообще странная и черт знает на какое способна» и что «отец не враг дочери, если избил, так уж, наверное, за дело...»
Мать Лары Крюковой звонит по телефону:
– Пересадите мою дочь на другую парту. Я не позволю, чтобы она сидела рядом с этой...
К Кириному отцу приходят отец Шуры Осипова – пенсионер, инвалид Отечественной войны, и старший брат Пети Сысоева – доменщик с металлургического комбината. Они приходят защитить не Шуру и Петра – своих ребят они знают и верят им, – они приходят защищать Киру! Но Кирин отец не желает с ними говорить. Он заявляет, что воспитание дочери его личное дело и он никому не позволит вмешиваться. И что напрасно товарищ Осипов утруждал себя – поднимался на двух протезах на пятый этаж.
Кире всегда было трудно жить. А теперь жизнь кажется ей невыносимой. Ее всегда окружал холодок человеческого равнодушия. Не люди в том виноваты, нет! Она сама и ее родители. Теперь же ее окружает холодное кольцо недоверия, неприязни, презрения. Оно все туже сжимается вокруг нее, и разорвать его нет сил, хотя Кира и не одна. Теперь – впервые в жизни! – у нее появились товарищи.
Лара Крюкова, которая вопреки требованиям матери продолжает сидеть за одной партой с Кирой, Шура Осипов, Петя Сысоев, Петя Пряничников, классный руководитель Клавдия Петровна, председатель совета пионерской дружины Миша Воробьев. Но и им всем не под силу разорвать это отвратительное кольцо, сотканное из сплетен и мещанских пересудов. Оно может задушить... Оно уже душит Киру!
В кабинете директора происходит следующий разговор.
– Будь со мной откровенна, – просит директор. – Расскажи, что вы делали, запершись в квартире.
– Пили чай, – отвечает измученная, осунувшаяся за последние дни Кира.
– А еще?
– Загадывали загадки.
– А еще?
– Рассказывали веселые истории.
Кира тяжело вздыхает и облизывает пересохшие губы. Директор привстает за своим широким столом, подается к Кире всем корпусом и шепотом спрашивает:
– А еще?
Кира поднимает на директора глаза, полные мольбы и слез:
– Больше ничего.
Директор усаживает Киру в кресло и все тем же интимным шепотом говорит:
– Ну, признайся... Ну, не скрывай от меня... Вы там с мальчиками... целовались?
Нервы Клавдии Петровны не выдерживают.
– Послушайте! – она встает между директором и Кирой. – Перестаньте!
– Вы можете идти, – сухо бросает директор Кире и угрожающе поворачивается к Клавдии Петровне. – А вы останьтесь.
Кира, с трудом переставляя вдруг ослабевшие ноги, выходит из кабинета. Голова болит. От тяжких и горьких дум, от бессонных ночей. А ведь кроме этого свалившегося на нее позора и несчастья еще беда: идут экзамены и она к ним совсем не готова. И не может готовиться. Потому что теперь отметки не имеют для нее никакого значения. И в школу больше приходить нет сил. Особенно после разговора с директором...
Этот человек очень неприятен ей. И шепот его, проникновенный и пошлый, словно застрял в ушах.
И все-таки он обидел ее меньше, чем обидели отец и мать. Он спрашивал... Он разговаривал с ней. А те даже ничего не спросили.
Но держать экзамены все-таки приходится. Кира чудом получает тройки и сейчас же берет из школы документы. Директор с радостной поспешностью отдает их ей.
Новый учебный год Кира начинает в восьмом классе школы рабочей молодежи. Поступает с трудом, соврав, что уже устроилась на работу и через две недели, как только приступит к исполнению своих обязанностей, принесет справку.
Ей верят, потом о справке забывают и никогда больше не интересуются, кто она, Кира Ц., чем занимается, как живет.
Родители даже довольны, что она в вечерней школе. Всего четыре дня в неделю. И никаких собраний, вечеров, лыжных кроссов! Значит, Киру легче контролировать. Днем она загружена домашней работой. Уборка квартиры, стирка, глаженье, покупка продуктов – все это теперь лежит на ней, потому что мать впервые за долгие годы пошла работать. Она всегда очень страдала оттого, что приходилось сидеть дома, но отец не позволял ей работать: «Нужно воспитывать дочь, и нечего там перед чужими мужчинами хвостом вертеть». Кире разрешается выходить в школу, которая совсем рядом с домом, за пять-десять минут до звонка и возвращаться не позднее как через пять-десять минут после конца занятий. Чтобы Кира не слишком медленно шла от дома к школе и обратно, чтобы не останавливалась на улице с кем-нибудь поболтать, в любое время года ее отпускают без пальто.
С точки зрения родителей, их дочь почти застрахована от «вредных влияний». Вся ее жизнь на виду. Все ее поступки под контролем. С точки зрения родителей, и сама Кира теперь другая. Она многое поняла, во многом согласилась с отцом, раскаивается в своих прежних поступках, перестала упрекать родителей за то, что они якобы отгораживают ее от жизни.
Но это всего лишь точка зрения родителей. И Кира ее отнюдь не разделяет. У нее теперь двойная жизнь. Одна – для родителей. Другая – для себя.
С чего все это началось?
Паспорт уже получен. Тайком от родителей Кира пытается поступить на работу. Она идет в отдел кадров швейной фабрики, но там нужны лишь специалисты. Пробует устроиться сортировщицей писем, но на почту принимают только со средним образованием. Она разыскивает отдел кадров треста Тагилстрой. Там записывают ее адрес и обещают в ближайшие дни вызвать для оформления на работу.
Кира ждет. Она уже мечтает, как станет работать в бригаде каменщиков или бетонщиков. Будет носить рабочий комбинезон, обедать в столовой, возвращаться после смены в шумной, веселой компании девчат. Родители не смогут помешать ей, потому что в паспорте Киры уже будет стоять трудовой штамп. А если они станут кричать, возмущаться, попробуют поднять на нее руку, тогда Кира попросится в общежитие и совсем уйдет из дому. Совсем.
Но на пятый день в доме возникает скандал. Почтальон, поднимаясь по лестнице, встречает Кирину мать и отдает ей открытку. Перепуганная мать показывает открытку отцу, и тот набрасывается на Киру. Он кричит, ругается, хлещет ее по щекам, упрекает в черной неблагодарности, подозревает в каких-то грязных намерениях. «Не будет этого, не позволю!» Он с остервенением рвет открытку, а с нею и все Кирины надежды.
