Текст книги "Допуск на магистраль"
Автор книги: Эльза Бадьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)
По устало опущенным плечам, по грязным, свежеисцарапанным сапогам, по каким-то другим, еле уловимым признакам Шатько угадал в солдате одного из своих разведчиков. Смолин и солдат замолчали, а Шатько кинулся к разведчику, с трудом сдерживаясь, чтобы не обнять, и отступил, натолкнувшись на холодный, враждебный взгляд.
– Все живы? – только и спросил он.
– Все, – ответил за солдата Смолин, – Спиридонов тяжело ранен... В санбат отнесли.
Солдат все не отводил от Шатько ненавидящего, брезгливого взгляда и наконец резко, обвиняюще, хлестнул командира словами:
– Не выживет Спиридонов. В голову его...
Шатько сжал кулаки, чтобы унять внезапную дрожь в пальцах. Голова закружилась. Он широко, носками внутрь, расставил ноги и удержался, даже не покачнувшись. «От голода, – сказал сам себе. – От спирта».
Смолин внимательно посмотрел на него, незаметно встал рядом.
Солдат почувствовал запах спирта от обоих, угрожающе рванулся к Смолину:
– С ним?!
Тот промолчал.
– С ним?! – не желая в это поверить, почти прокричал солдат и, сверля их обоих зеленоватыми, обесцветившимися от злобы глазами, притворно восхитился:
– А вы, товарищ младший лейтенант, не пропадете. Хорошо бегаете...
Шатько сильнее стиснул зубы и кулаки. Ощутил своим плечом плечо Смолина. Медленно, тяжело повернулся, пошел к штабу.
– А «языка» мы доставили?–мстительно и ликующе кинул вдогонку солдат и, словно бы израсходовав весь запас гнева, устало пояснил: – Подранить, правда, пришлось. В ногу...
А через две недели Шатько, разжалованный в рядовые, вместе с этим самым солдатом – Виктором Поляковым – под огнем волоком тащил на своей шинели раненого Смолина, а тот все вскидывался, грозил здоровой рукой, яростно, люто, разрывая голосовые связки, кричал немцам:
– Вернусь! Вер-нусь!.. Ну, тогда!..
И падал обессиленный, и снова вскидывался, а они ползли, ползли, с каждым усилием всего на несколько сантиметров удаляясь от смерти.
Смолин цеплялся за землю, за кустарники и поднимался опять, и опять грозил немцам... Он мешал и без того медленному движению, невольно снова подставлял себя под пули, и Виктор досадливо и успокаивающе покрикивал на него, а Шатько старался небольно прижать его рукой к земле. Смолин стонал сквозь зубы и снова срывался на крик:
– Вер-нусь! Все равно вернусь!
И была в этом крике не столько боль, сколько досада – свирепая, нечеловеческая досада на то, что вот помешали довоевать. Бессильная злоба оттого, что не может он вот сейчас, здесь отомстить за себя...
Они передали его медсестре потерявшим сознание и без конца – то сами, то кто-нибудь другой из разведки – приходили в землянку, топтались в тесном проходе между нарами, надоедали сестре: «Будет ли жить?» Ждали: вот-вот очнется. Да так и не дождались. На третьи сутки ушли к железнодорожной станции медсанбатовские летучки, и Смолина, так и не пришедшего в сознание, отправили в тыловой госпиталь.
На войне и приобретают и теряют друзей. Теряют чаще. К этому не привыкают, нет. С этим не смиряются... К этому относятся стойко. По-мужски. По-солдатски. И только в редких случаях оставшимся недостает мужества молча, не выдавая себя, переживать утрату. Бывает: ушел человек, и никто другой не в силах занять его место. Не то что в землянке, в окопе, в орудийном расчете, а место в сердцах товарищей. Много славных ребят – честных, смелых, а равного – нет... И тогда остро чувствуют солдаты невосполнимую пустоту.
Разведчики стрелковой дивизии очень хотели верить, что сержант Смолин жив. Они говорили о нем: «Вот вернется... Напишет... Споет...» Но ощущение утраты, ощущение невосполнимой пустоты все-таки было сильнее этой веры.
Глава IVГеннадию представлялся Антон таким, каким он впервые появился в консерватории. Прихрамывающий, рука на перевязи, гимнастерка с красной и двумя желтыми нашивками: трижды ранен. Он пришел на урок по вокалу, ждал преподавателя, а Геннадий заглянул в класс – искал кого-то. Антон спросил время, Геннадий ответил и задержался, разглядывая новичка. Спросил зачем-то:
– Вы... здешний? – А сам подумал: «Что он, такой, сможет? Покалеченный...»
– Ленинградец, – ответил тот.
Геннадий спросил еще:
– Где живете?
– Пока нигде, – неохотно сказал парень. – Не успел устроиться.
Он отошел к окну, прихрамывая, но старался идти ровнее, и от этого был напряжен и неестественно прям. Остановился, прислонясь к подоконнику, и стоял так, спиной к Геннадию, не замечая больше его присутствия. А Геннадий все не уходил и, подталкиваемый любопытством к необычному студенту, тоже перешел к окну, остановился рядом.
– Я вас не встречал раньше. Вы начали заниматься... с опозданием?
Парень, не поворачиваясь, сказала
– Да.
Геннадий посмотрел из-за его плеча на улицу. От соседнего здания – госпиталя, наискосок пересекая дорогу, шли к набережной пруда четверо мужчин в длинных госпитальных халатах и тапочках на босу ногу. Шли не торопясь, не озираясь, словно это не была проезжая часть самой бойкой, главной улицы города. Из-под халатов у всех четверых мелькали перевязанные у щиколоток штрипками белые кальсоны. Выздоравливающие раненые вопреки строгим запретам врачей и в обход всяких заградительных госпитальных кордонов постоянно выходили на улицы, разгуливали по всему городу.
Новичок проводил их глазами и, когда компания, оказавшись на набережной, затерялась в толпе, отвернулся от окна.
– Вы... преподаете? – он быстро оглядел Геннадия.
– Нет, тоже студент.
Парень еще раз посмотрел на него очень внимательно, но ничего больше не спросил.
Геннадий некоторое время побыл в классе, однако разговор возобновить не сумел и ушел, так и не узнав даже имени первого в их консерватории студента-фронтовика.
На другой день, проходя мимо, он снова задержался возле этого класса и, услышав, что идут занятия, осторожно приоткрыл дверь. Вера Генриховна – старейший в консерватории педагог – занималась с первокурсницей.
– Ну, что же вы? – удивилась Вера Генриховна. – Смелее!
Взяла ноту, и к ее уверенному звучанию присоединился мягкий, приятный, но робкий и слишком открытый женский голос.
– Еще, – сказала Вера Генриховна. – Не напрягайтесь. Спокойнее. – И, оборвав себя, к чему-то прислушалась. – Извините, – сказала она ученице, продолжая прислушиваться, встала из-за рояля. – Что это?..
Она неожиданно быстро прошла к двери, раскрыла ее и, не обратив внимания на смутившегося Геннадия, остановилась в коридоре. И тут Геннадий тоже услышал. Где-то в конце коридора незнакомый тенор неистово, вдохновенно пел под аккомпанемент рояля «Песню певца за сценой».
Вера Генриховна пошла на звук голоса, и Геннадий тоже почему-то пошел с ней. Шли быстро, а голос приближался медленно и, когда Вера Генриховна распахнула дверь последней на этаже аудитории, продолжал звучать где-то впереди.
Они дошли до лестницы и стали подниматься: Вера Генриховна, торопясь, но останавливаясь, чтобы отдышаться, Геннадий, замедляя шаг, чтобы не бежать впереди нее.
Первый от лестничной клетки класс был полон незнакомым Геннадию ликующим и словно бы вырвавшимся на свободу голосом.
Он хотел отворить дверь, но Вера Генриховна отстранила его, и, пока не кончилась песня, они стояли и слушали. Геннадий невольно улыбался, а Вера Генриховна казалась обеспокоенной. Когда, взобравшись на самую высь, певец эффектно закончил арию, Вера Генриховна открыла дверь. Навстречу ей шагнул студент-фронтовик, смущенный и по-мальчишески виноватый.
– Я вас просила, Антон Николаич, – строго сказала она.
– Извините, – стараясь побороть смущение, улыбнулся студент. – Товарищ вот... аккомпанемент репетировал.
Из-за рояля поднялся не менее смутившийся второкурсник – болезненного вида паренек в коротком не по росту свитере.
Она рассердилась еще больше.
– Я же просила – только уроки!
В знак согласия и повиновения новичок наклонил голову, и Вера Генриховна, больше не глядя на него, стала спускаться по лестнице. Студенты почтительно пошли следом. В вестибюле разошлись, Геннадий оказался возле Антона, спросил:
– Чего это она?
– Запрещает петь... тенором. Говорит, он у меня от плохой привычки подражать хорошим певцам.
Они остановились у вешалки.
– «Вытаскивает» из тебя баритон?
– Ну да.
– Обычно она не ошибается, – с некоторой неуверенностью сказал Геннадий и подумал; «На этот раз, может, и ошиблась. Голос-то у него!..»
Он кинул на руку плащ.
– Ты идешь?
Они сделали вместе несколько шагов и сразу же в дверях столкнулись с комендантом общежития – маленьким, сухоньким, совершенно седым человечком, очень подвижным, очень говорливым и в то же время застенчивым.
– Ну вот! – обрадовался он Антону. – Вас-то мне и надо! Сможете сейчас зайти в общежитие?
– Место освободилось? – остановился Антон, и Геннадий остановился тоже.
– Не совсем, – замешкался комендант и неуверенно посмотрел на Антона.
– А что? – заинтересовался тот.
– Ну... матрасы там старые хранились, стулья сломанные, – приободрился комендант. – Так я все это на чердак стаскал, а кладовку велел жене побелить и вымыть.
Он уже не мог скрыть радости и говорил торопясь, улыбаясь, доверительно трогая Антона то за рукав, то за локоть, то за пуговицу гимнастерки, словно что-то с него стряхивал дрожащими, нервными пальцами.
– Кровать там войдет. И тумбочка. Может, еще и стул...
– Спасибо вам, – поймал его руку Антон.
– Стол, правда, не войдет, – перестал улыбаться комендант. – И окна нет. Но... знаете... я подумал: это же на время. Это же все равно лучше, чем ничего.
Лицо его излучало доброту, готовность помочь и вместе с тем выдавало растерянность и беспомощность.
– Вентиляция там есть, – вспомнил он, – И потолок высокий. Может, посмотрите?
– Зачем же? – весело перебил его Антон. – Зачем же смотреть? – и, заметив, как обиженно подпрыгнули седые редкие бровки коменданта, поспешно добавил: – Пойду сразу вселяться. Можно?
Втроем они подошли к соседнему зданию техникума, где теперь размещался госпиталь. Комендант и Геннадий подождали около подъезда. Антон вошел и скоро вернулся с шинелью на плече и деревянным ящиком-чемоданом в здоровой руке. За ним следом высыпали, стуча костылями о каменные плиты тротуара, несколько раненых и рассерженная молоденькая медсестра. Все громко кричали. Раненые – Антону: «Заходи!», «Не забывай!», «Аккордеон теперь есть!», сестра – раненым: «Товарищи! Нельзя же. Главврач увидит! Ну, что вы? Ну, пожалуйста!..» Она чуть не плакала, а парни смеялись и беззлобно отругивались. Но все-таки послушались и, помахав Антону кто рукой, кто костылем, ушли в раскрытые медсестрой двери. Она тоже помахала Антону, уже веселая и даже кокетливая, И тоже крикнула: «Приходите! Не забывайте!»
Чемодан-ящик имел две металлические скобы, в которые, по-видимому, продевался висячий замок, но замка сейчас не было, и скобы были схвачены завязанным в узел бинтом. Антон нес чемодан с напряжением, это было заметно, да еще сползала перекинутая на плечо раненой руки шинель.
Геннадий понимал, что надо помочь, и хотел помочь, и помог бы, если бы чемодан оказался приличным, с каким не стыдно пройти по улице. Никто из прохожих не обращал внимания на Антонову ношу: для военного времени и мешок за спиной не был в диковинку. Но Геннадию казалось: на него непременно будут смотреть и непременно встретится кто-нибудь из знакомых. И потому он шел, рассеянно поглядывая по сторонам, делая вид, что не догадывается помочь товарищу.
Комендант беспокойно смотрел то на Антона, то на Геннадия, руки его все еще находились в нервном движении и лишь изредка замирали в карманах старого, вытертого, добела застиранного плаща. Наконец он приподнялся на носках, стянул с Антонова плеча шинель и словно бы даже присел под ее тяжестью.
– Позвольте, – тоном извинения сказал он. – Позвольте, я понесу. Вам неудобно.
Общежитие было недалеко, на соседней – параллельной – улице, и они скоро подошли к массивному, мрачному, дореволюционной постройки зданию. Обогнули его и со двора поднялись на расшатанное – без перил – крыльцо.
Геннадий бывал здесь однажды: по заданию комсомольского комитета проверял студенческий быт. Обстановка была ужасная: комендантша – запойная, вороватая баба – растаскала и без того скудное хозяйство общежития и была поймана однажды при попытке увезти старый беккеровский рояль, выставленный в коридор и дожидавшийся отправки в ремонт. Геннадий прошел тогда по всем комнатам, мрачным, холодным и неуютным, – до войны это были служебные и складские помещения, – наслушался жалоб, добросовестно записал эти жалобы и, когда ушел, почувствовал облегчение. Потом написал нечто вроде акта обследования, отдал его секретарю комитета и обо всем сразу забыл, как забывал все неприятное, к чему прикасался мимоходом, что существовало за порогом его собственной жизни.
Они прошли через сводчатую, с широким тамбуром дверь и оказались в темном коридоре, по обе стороны которого на ящиках, на табуретках шумели и жужжали угарные примусы. Пахло керосином, кислой капустой, а под слабенькой, тусклой лампочкой висел плотный и сизый, медленно покачивающийся, тяжелый чад.
– Здесь семейные, – повел руками комендант. – Эвакуированные. – И жест его означал: «Что поделаешь?..»
Он быстро побежал по коридору вперед, покрикивая на стоявших у примусов женщин и призывая из туманного парного полумрака:
– Сюда, пожалуйста! Антон Николаич!
– Идем! – ответил ему Антон, однако поставил чемодан на пол и выпрямился.
Сообразив, что теперь-то можно помочь товарищу без риска быть кем-то увиденным, Геннадий сразу же подхватил чемодан. Он оказался тяжелым, и неудобная металлическая ручка больно впилась острыми краями в ладонь.
– Чуть подальше, Антон Николаич, – мягко сказал комендант, когда они подошли, и, напуская строгость, на бегу крикнул хозяйкам:
– Придут пожарники – оштрафуют! Сколько вам говорить?
С разбегу он остановился вдруг у последнего примуса, упавшим голосом зашептал:
– Настя, ну что ты? Как же так? Ведь я с других требую...
– А что? – плавно повернулась от примуса спокойная, медлительная женщина. – Куда ж его, в комнату? И без того тесно. Скорее пожар сделается.
Она так же плавно повернулась обратно, подняла над кастрюлей крышку, помешала, спросила через плечо:
– Ты скоро домой?
– Скоро, – потоптался возле нее комендант. – Ключ у тебя?
– Там, в двери.
Он сразу что-то утратил, сник и пошел дальше вместе с Антоном и Геннадием, уже не торопясь и не убегая вперед.
– Жена, – сказал он, когда отошли, и опять развел руками, словно бы добавляя: «Что поделаешь?..»
Коридор поворачивал под прямым углом и дальше был пуст, свободен от примусов, табуреток и даже запахов. Такая же слабая лампочка светила здесь ярче и видны были написанные белой краской на дверях номера комнат. В конце коридора клавиатурой к стене стоял тот самый злополучный рояль.
Комендант подвел спутников к последней двери – узкой и низкой, очевидно, пробитой во время какого-то переустройства, – достал из кармана кусок мела и написал на ней, обведя несколько раз, цифру девять и маленькое круглое «а». Потом отступил, полюбовался своей работой, и тогда все увидели торчавшие в ручке двери какие-то ветки и в них – листок бумаги.
Комендант удивленно посмотрел на Антона, на Геннадия, осторожно вынул ветки, подошел ближе к лампочке и развернул листок. Сказал весело:
– Это же вам, Антон Николаич! Смотрите.
И прочитал вслух, торжественно:
– С но-во-сель-ем!
Повертел бумажку в руках, но ничего в ней больше не нашел.
Он открыл дверь, не входя, пошарил у притолоки на стене и щелкнул выключателем. Ударил в глаза резкий, неестественно яркий после коридорного полумрака свет, и все трое перешагнули через порог в ослепительно белую крохотную каморку. Потоптались, не зная куда себя деть, да так и остались стоять на маленьком пятачке между стеной, кроватью и тумбочкой.
– Ну как? – неуверенно спросил комендант.
– Хорошо, – осмотрелся Антон. – Жить можно. – И еще раз оглядел стены, видно, машинально искал окно.
Геннадий чувствовал себя неловко. Он явно был здесь ни к чему, никто его не звал: ни Антон, ни маленький беспокойный комендант. Было бы естественно сейчас уйти: проводил, помог донести чемодан и до свидания, Он вспомнил, что все еще держит этот чемодан в затекшей руке, и поставил его на пол. Антон хлопнул по чемодану рукой и попросил коменданта!
– Садитесь.
Комендант сел, а Геннадий, толкнув плечом дверь, открыл ее и, пятясь, переступил порог.
– Я пойду. До свидания.
– Ну, нет! – повернулся к нему Антон, – Снимайте плащ, будем... – он втянул несопротивляющегося Геннадия обратно в каморку. – Будем... новоселье праздновать. У меня в чемодане что-то должно быть. Парни проговорились.
Комендант сидел на ребре чемодана торжественный, улыбающийся, как жених на деревенской фотографии, и держал в напряженных руках ветки с гроздьями спелой, оранжево-красной рябины.
– И вы раздевайтесь, Родион... Ильич?.. – осторожно, вопросительно назвал Антон его имя.
– Да, да, – закивал комендант. – Родион Ильич.
И беспомощно оглянулся, не зная, куда деть рябину.
Антон взял у него ветки, еще раз развернул записку. Пожал плечами.
– Ваша жена, наверно?
– Что вы! – развеселился комендант, вытянувшийся с плащом в руках перед высоко забитым гвоздем. – Это из девчат кто-то.
Геннадий помог ему, повесил и свой плащ. Заинтересовавшись, взял у Антона записку.
– Я сейчас воды принесу, – протиснулся к двери комендант.
– Родион Ильич, попросите у жены стаканы, – крикнул Антон вдогонку и, встав на колено, открыл чемодан.
Геннадий все стоял с запиской в руке, всматривался в крупные круглые буквы и вспоминал: чей это почерк?
Антон что-то вынимал из чемодана, удивленно присвистывая, складывал на полу. Оглянувшись на Геннадия, попросил:
– Садись на кровать, все равно больше некуда.
Геннадий сел.
Почерк был очень знаком: где-то совсем недавно он видел такие же буквы.
– Поставь на тумбочку, – Антон передал ему видавшую виды, помятую жестяную кружку. – И это, – он протянул пузатую аптечную бутылку с красной резиновой пробкой и один за другим два свертка, упакованные сверху в лоскуты марли.
Геннадий сдвинул рябиновые ветки и застыл над тумбочкой с кружкой и свертками в руках. Он наконец отчетливо вспомнил обложку тетради с надписью: «Л. Зотова. 2-й курс. Класс фортепьяно». Такие же крупные круглые буквы.
За дверью послышались шаги, возня и голос коменданта:
– Откройте, пожалуйста!
Антон встал, открыл. Комендант внес в комнату табурет, заставленный горкой тарелок, с кастрюлькой наверху, солонкой, перечницей и бутылкой с зеленоватым конопляным маслом на донышке. Все это было искусно размещено, и не меньшее искусство требовалось довести сложное нагромождение до цели.
– Это жена, – сразу же стал оправдываться комендант. – Очень просила не отказываться. Конечно, без сметаны, зато с маслом.
Он поставил табурет, открыл крышку кастрюльки и, все так же оправдываясь, сказал:
– Пельмени капустные...
– Да ну? – Антон наклонился над исходящими горячим паром пельменями. – Никогда не ел! Вот спасибо вашей жене! Зовите ее сюда.
– Нет, нет, она занята. Что-то там дочке перешивает. Благодарю. – И, ободренный Антоновой простотой, комендант стал проворно доставать из карманов стаканы и вилки.
Антон тем временем сложил в тумбочку вынутые из чемодана книги. Геннадий заметил, что книги по искусству: пособие по рисованию, книга о Леонардо да Винчи, «Палитра Делакруа» Пио Рене. Не сдержался, рассеянно спросил:
– Рисуете? – И невольно посмотрел на больную правую руку.
Бледные, неестественно тонкие пальцы ее выглядывали из повязки и казались безжизненными.
– Занимались раньше? – поправился он.
– Только собирался, – захлопнул дверцу тумбочки Антон. – Не успел.
Он стал помогать коменданту, накрывавшему импровизированный стол, а Геннадий опять посмотрел на записку, поискал, куда ее положить, и сунул почему-то под подушку.
– Вы в госпитале долго лежали?
– Год.
– И... не поправились? – Геннадий показал глазами на руку.
– Это надолго. Нервы перебиты.
«Зачем же в консерваторию?» – хотел спросить Геннадий, но смолчал и сказал другое: – Завтра занятия отменяются: в оперном – генеральная. Пойдете, конечно?
И не расслышал ответа, потому что мысленно спросил самого себя: «Зачем его приняли? Калека не может стать артистом. – И одновременно подумал: – Надо пойти раньше. Занять место для Люси. Она вечно прибегает после увертюры».
В пузатой аптечной бутылке оказался чистый спирт. В марлевых свертках – хлеб, масло, вареное мясо, малосольные огурцы, головка лука и большое красное яблоко.
Когда Антон развернул все это, он даже посерьезнел от неожиданности.
– Ну, спирт, это – Александр Парамоныч... Главврач, – сказал он задумчиво. – А остальное откуда? Яблоками в госпитале не кормят...
– Ну, ладно! Это, – он протянул коменданту яблоко, – отнесите дочке.
«Стол» получился «двухэтажный»: табурет и тумбочка. Проворный маленький комендант так искусно сервировал его, так аккуратно, красиво нарезал огурцы, хлеб, мясо, что Антон сказал:
– Такое великолепие должен еще кто-нибудь оценить. Может, соседей позовем? Родион Ильич, кто живет рядом?
В соседней комнате жила Люся, и Геннадий все время об этом помнил. Он с беспокойством посмотрел на коменданта: а вдруг пойдет сейчас и позовет именно ее?..
Но Родион Ильич равнодушно сказал:
– Пятеро девчат тут живут. Все не поместятся. А двоих кого позвать – неудобно.
– Ну, ладно, – согласился Антон и шутливо-церемонно повел рукой над столом. – Прошу вас...
Он разлил в стаканы спирт, плеснул в свой немного воды, передал банку Геннадию. Геннадий сделал то же самое, передал коменданту, и когда,банка с остатками воды вернулась к Антону, тот поставил в нее рябиновые ветки, удивительно ловко одной рукой обрезав места облома, расправив смявшиеся листья. Потом нашел банке место среди закусок, потеснил их и как-то задумчиво, невесело помолчал, словно забыл на мгновение, что не один.
Сотрапезники тоже помолчали: комендант – деликатно, выжидающе, Геннадий – обеспокоенно, недобро. Это овеществленное поздравление с новосельем не давало ему покоя.
Антон услышал тишину, поднял голову. Поддел вилкой пельмень, положил обратно. Сказал:
– Когда выходили из окружения – одной рябиной питались. Трое суток. Думали – смотреть на нее не сможем. А теперь, как увижу где, – чуть ли не кланяюсь. Спасительница... – Он поднял свой стакан:
– Ну, поехали.
Выпил, принялся за пельмени.
– Вкусно...
– Уральское блюдо, – довольно пояснил комендант. – Еще с редькой делают. И с грибами.
От выпитого спирта и отличной по военному времени закуски все повеселели, разговорились и долго сидели. Геннадий и комендант расспрашивали Антона о фронте, о Ленинграде, о скитании его по госпиталям, а он больше отшучивался, видно, не хотел говорить о себе и забрасывал веселыми, незначительными вопросами своих новых знакомых.
Они сидели бы еще, да постучала в дверь комендантова жена и, не входя, даже не показавшись, позвала мужа, и он сразу поднялся, снял с гвоздя плащ и послушно ушел, легкомысленно помахав с порога рукой.
– А знаешь, можно выяснить, кто это тебя с новосельем поздравил, – сказал, пересаживаясь на освободившийся чемодан, Геннадий. И испугался, что выдал себя. – Если хочешь, конечно, – добавил он уже нарочито равнодушно и рассеянно.
Антон, однако, не придал этому значения. Ответил:
– Ну, зачем?..
И перевел разговор.
– Гена, – посмотрел он на него очень пристально. – А из твоей семьи кто-нибудь воюет?
– Отец, – быстро сказал Геннадий.
Помедлил и сказал еще:
– Сестра.
– Старшая?
– Нет. А что?
Геннадий насторожился, даже приподнялся и как-то неестественно выпрямился на чемодане.
– В каждой семье кто-нибудь воюет... – раздумчиво проговорил Антон и снова посмотрел на Геннадия. Спросил осторожно: – А ты... здоров?
– Конечно. А в чем дело?
Он понимал, о чем хочет спросить Антон, он часто читал в глазах собеседников этот вопрос, но до сих пор никто не посмел задать его.
– Почему же тогда ты... здесь?
– Наша семья – четверо, – Геннадий говорил спокойно, не повышая голоса, но это напускное спокойствие трудно ему давалось. – Двое – там. Этого мало?
– Не надо арифметики, – покачал головой Антон. – Я не об этом. Война – не женское дело. Не для сестер, если у них есть братья. Не для младших сестер, – повторил он, уже не сумев сдержать раздражения.
– У меня бронь, – стараясь держать себя в руках, сказал Геннадий.
– В консерватории – сплошь девчонки, – не мог остановиться Антон. – На нашем курсе кроме меня – один парень. Со зрением – минус восемь.
– У меня бронь, – вскочил с чемодана Геннадий. – Я ее не просил! Это не мной решалось.
Он хотел пройти по комнате, шагнул и сразу уперся в стену. Повернул обратно. Снова сел.
– На всех курсах – не больше десяти парней, – не спускал с него глаз Антон. – Почти все – очкарики. А было, говорят, больше, чем девчонок. Что же, тебе одному бронь дали?
– Не мне одному, – у Геннадия от волнения сдавило горло, и он говорил каким-то шершавым, срывающимся голосом. – Наиболее одаренным.
– Где же они?
Антон поднялся, сдвинул ногой табурет – задребезжали, зазвякали на нем пустые стаканы и тарелки. Достал из кармана шинели «Беломор», спички, закусил губами мундштук папиросы, сел. Вложил в перевязанную руку спичечный коробок, и два пальца, медленно согнувшись, слабо сжали его. Наклонился к руке, осторожно высек огонь.
«А ведь весь вечер не курил», – заметил Геннадий.
Антон дернул шнурок, свисавший по стене над кроватью, и с треском открылась круглая, как пустая консервная банка, крышка отдушины. Папиросный дым вытянулся, как-то причудливо перекрутился и, светлея, истаивая, потек вверх, к отверстию.
Геннадий посмотрел на часы.
Они помолчали, не зная, о чем теперь говорить. Возвращаться к прежней, трудной теме не хотелось обоим. Сказано было достаточно.
– У тебя нет учебника по сольфеджио? – нашелся наконец Антон.
– Конечно есть! – обрадованно ухватился Геннадий за спасительную нейтральную тему. – У меня даже тетради с первого курса есть. Я завтра занесу. И по живописи кое-что захвачу. Отец немного в студии занимался.
– Спасибо, – сказал Антон. – Заходи. Вместе на генеральную пойдем. Я в здешнем оперном ни разу не был, Говорят, тут Козловский начинал?
– И Лемешев.
– Ого!.. А отец у тебя кто? – поколебавшись, спросил Антон.
– Инженер-строитель, – снова насторожился Геннадий. – Сейчас майор.
– Будет ему работы после войны, – не глядя на Геннадия, покачал головой Антон. Помолчал, задумавшись. – И теперь хватает...
– Писем давно нет, – отозвался Геннадий. – Мать места себе не находит.
Он проговорил это печально и просто и как-то сразу обмяк. Доверительно, ожидающе посмотрел на Антона.
– Бывает, – как о чем-то обыденном сказал Антон. – Бывает, полгода ничего нет, а потом целую пачку принесут.
Они еще немного посидели, и Геннадий поднялся, Антон вышел в коридор проводить его. Рядом, в соседних комнатах, еще не спали: за неплотно пригнанными дверьми рассыпался смех, доносились беззаботные разговоры девчат. Геннадий замедлил шаг, тоненького Люсиного голоска слышно не было.
В «семейной» половине коридора стояла тишина. Все примусы с ящиков были убраны, но не от страха перед пожарной инспекцией, а из боязни воровства. Домой Геннадий шел медленно, раздумывая о состоявшемся знакомстве и все время беспокойно и остро помня о Люсиной записке.
До сих пор в отношениях с людьми – знакомыми, соседями, соучениками, товарищами – у него все было просто. Одним он симпатизировал, другим – нет. Одних уважал, других игнорировал. К третьим был равнодушен. Каждый человек вызывал в нем какое-то одно чувство, и оно определяло отношение. Еще раньше, в школе, все люди вообще делились в его представлении на два «сорта»: хорошие и плохие. Геннадий без особых раздумий выносил свою оценку человеку, соответственно ей вел себя с ним и, кроме одного, казавшегося ему главенствующим, качества уже не принимал никаких «сопутствующих». Он их просто отбрасывал, они его не интересовали и не могли изменить сразу сложившееся у него суждение о человеке.
Антон вызывал у него противоречивые чувства. Он не был – по его меркам – ни плохим, ни хорошим. Он был другим. И отношение к нему не определилось у Геннадия сразу, оно складывалось постепенно и казалось каким-то новым, тоже «другим», незнакомым Геннадию прежде. Определенным пока было одно: этот человек интересовал его.
Почему-то Геннадий не чувствовал здесь собственного превосходства – такого прочного и привычного в отношениях с товарищами, – и это тоже было новым, и раздражало, и удивляло, и слегка беспокоило.
Наутро, шагая этой же дорогой в общежитие с увесистой пачкой книг под мышкой, он думал все о том же: почему, чем интересует и чем подавляет его Антон?
Профессиональные качества он тут же сбрасывал со счета: голос хороший, но на сцене Антону не быть. Разве что солистом на радио. В этом, значит, не соперник. Записка от Люси?.. Он все еще думал о ней. Успокаивал себя, находил объяснение: все консерваторские девчонки ходят в госпиталь помогать сестрам, читать раненым книги, писать письма... И Люся – тоже. И, конечно же, рябиновые ветки и записка не больше чем проявление сочувствия, естественное для сестры милосердия.
Он уже подходил к общежитию. Книги оттянули руку, он остановился, переложил их. Заметил на обложке одной летящий стремительный росчерк отца: так была помечена вся его библиотека. И тотчас же вспомнил во всех подробностях вчерашний разговор об отце, недобрый прямой вопрос Антона: «Почему же тогда ты... здесь?» И вспомнил парней, с которыми вместе сдавал вступительные экзамены, с которыми учился в первый – радостный, шумный – год студенчества... В битком набитом молодежью зале консерватории по старой традиции первокурсники всегда оставались без мест и все учебные концерты слушали, стоя в проходе, возле двери. Оттуда хорошо виден был весь зал, и Геннадий, припомнив это, удивился: на самом деле, до чего же много было парней! Куда больше, чем девчонок. И представил этот же зал сейчас. В обычные дни он превращается в аудиторию, потому что классов не хватает – весь первый этаж отдан эвакуированному музучилищу. И только в торжественных случаях да во время публичных экзаменов возвращается ему былое назначение. И тогда зал заполняют девчонки. Одни девчонки! И не то чтобы «заполняют». Всегда остаются свободные места, и никто не стоит около двери в проходе.
«Почему же тогда ты здесь?»... И Геннадий впервые почувствовал неловкость от того, что вот он – здоровый, благополучный, удачливый – идет себе спокойно, по спокойной утренней улице, идет в хорошо сшитом костюме, в новом – нараспашку – пальто и беспечно, игриво улыбается встречным девчонкам. А девчонки оглядываются и смотрят ему вслед. Смотрят или восторженно или растерянно. Почему растерянно?..
