Текст книги "Допуск на магистраль"
Автор книги: Эльза Бадьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
Двое парней встречаются в обеденный перерыв у прилавка магазина. Один покупает буханку хлеба, другой – бутылку водки. Первый, скосив глаза на бутылку, понимающе подмигивает:
– Для аппетита?
– Для настроения...
– A y вас в бригаде девчонка появилась, новенькая... Не выдаст?
Второй парень скалит крепкие, пожелтевшие от табака зубы:
– Нет, она свой парень.
Через несколько минут бутылка с водкой уже гуляет по кругу. Бригада каменщиков, чуть ли не в полном составе собравшаяся за штабелями теса, «обедает». Каждый отпивает из горлышка, передает дальше.
Очередь доходит до Светки. Не моргнув глазом, она принимает из рук соседа бутылку, с видом заправского пьяницы отмеривает пальцем уровень, пьет и заедает куском колбасы. Потом так же, по кругу, идет пачка «Беломора». Запросто, словно курит она с пеленок, Светка берет папиросу, разминает пальцами, прикуривает у соседа. Захмелевшие парни начинают рассказывать анекдоты, и Светка, не краснея, слушает вместе со всеми, хохочет над слишком крепкими выражениями. Наконец бригада нехотя поднимается.
– Айда работать!
Ребята взбираются на леса и, бесконечно переругиваясь, работают до конца смены. Плохо ли идет лебедка, попадает ли каменщику под руки колотый кирпич, или подсобник неровно расстилает раствор – на стройке слышится ругань. Если кто-нибудь со стороны одергивает ребят, каменщики заявляют в оправдание:
– Молчком работать скучно.
– А вы бы... песню попробовали, – предложили им как-то девушки из штукатурной бригады. Но парни сухо отрезали:
– Мы не артисты.
Светка вполне разделяет мнение, что молчком работать скучно и что каменщики не артисты. Подумаешь, ругаются! Ну и пусть! Она теперь и сама может... Подумаешь, пьют! На свои ведь деньги. Главное, что работает бригада неплохо. Когда есть кирпич, в смену по полторы нормы дает. Так что даже если и прогуляет кто – не очень заметно. На работе почти не отражается.
Светка во всем старается подражать парням из своей бригады и, если кто упрекает ее за это, вызывающе говорит:
– Мы рабочие люди. Вежливости не обучены...
Она живет в общежитии треста Курганжилстрой шумно и весело. Дружит в основном с парнями, девчат «презирает» и сторонится. В тресте слывет хорошей каменщицей и... развязной, испорченной девицей. Эта репутация ничуть не смущает ее. Кажется, что Светка довольна тем образом жизни, который она ведет.
Но это только кажется. В глубине Светкиной души столько горечи, столько боли, что заглянуть туда ей и самой страшно. Горечь эта от чувства бесконечного одиночества. Ни дома, ни семьи у нее по-прежнему нет. По воскресеньям она ходит в «тот дом», но в соседний подъезд, к тете Поле. Туда прибегает братишка, и они в разговорах проводят весь день. У тетки тесно, но как-то тепло и спокойно. Не хочется от нее уходить, и часто, поддавшись уговорам, Светка остается ночевать. Витя тоже норовит не пойти домой. Когда тетя Поля расстилает постели, то в комнате уже не остается ни метра свободного места. Но это не имеет значения: в тесноте, да не в обиде.
И все-таки Светка «в обиде». Ей нет еще восемнадцати. Ей хочется ласки, заботы, внимания. Она совершенно одна в жизни. Правда, о ней заботится государство: она работает по шесть часов, ей есть где жить, есть на что жить. Но ведь этого совсем не достаточно «для полного человеческого счастья»! И Светка тянется к парням, с которыми работает, подстраивается к ним и долгое время считает их своими друзьями.
Правда, очень свежи воспоминания о другой дружбе, которая облагораживала Светку, удерживала от опрометчивых поступков, заставляла забыть плохие привычки. Но теперь Рита далеко, и ее хорошие письма не могут изменить течение Светкиной жизни. Теперь далеко и детский дом, где осталась Светлана Аполлоновна. Конечно, друзья воспитательницы не разговаривают с ней так, как каменщики разговаривают со Светкой.
Но ведь те интеллигенты, рассуждает Светка. А ее друзья – рабочие парни. Кстати, и Рита, пожалуй, тоже интеллигентка. Кончила десятилетку, знает много стихов... Ручки у нее такие маленькие-маленькие, а лицо белое, нежное. Потому с ней, наверно, парни и вежливы всегда – сразу видят: интеллигентка.
И Светка решает, что есть в жизни две нормы поведения: одна для интеллигентов, другая для рабочих.
Ее новые друзья не любят никаких коллективных прогулок, о туристских походах и слышать не хотят. Это огорчает Светку. Они отмахиваются от нее, если она предлагает сходить в театр, книг не читают. Они только работают, спят и пьют... Но они хорошие парни. Светка за это ручается! И раз уж она им друг, то тоже не ходит в театр и очень редко берет в библиотеке книги.
Иногда совершенно неожиданно со дна Светкиной души, откуда-то из-под тяжести горя и одиночества, поднимается светлый прибой музыки. Она прислушивается и недоумевает: как так? Не по радио, не на улице, а где-то в самой себе слышит она музыку!
И наконец понимает: это музыка, которую сохранила память. Это «Полонез» Огиньского... И она старается заглушить в себе воспоминания о детдоме, где хотели сделать из нее «интеллигентку», учили играть на фортепьяно...
Нет, Светка – рабочий человек, «свой парень» в бригаде отчаянных, грубых ребят и очень гордится этим!
Совершенно случайно она попадает однажды во время перерыва в бригаду штукатуров. Заходит к ним «просто так», потому что злится на своих ребят и не хочет с ними обедать. А злится справедливо... Генка сегодня до того плохо работает, что ей все время хочется подойти и треснуть его. Навалит раствора больше, чем надо, размажет, а он растекается, свисает по стенке и застывает отвратительными потеками. Светка смотрела-смотрела на все это, не выдержала, подошла:
– Гад ты, Генка, больше никто! Смотри, стена у тебя какая! Глазам пакостно! И раствору в два раза больше изводишь.
– Иди ты знаешь куда! – вяло огрызнулся Генка.
– А чтоб у тебя лапы пообвалились! – взвилась Светка. – Неужели не стыдно? Я девчонка, и то...
– Какая ты, к черту, девчонка? – оскалился Генка и тяжело хлопнул ее по плечу.
– Что за шум, а драки нет, – «сострил» подошедший к ним Колька. – Оставь Генку-то. Он не твой, а мой подсобник. Катись отсюда!
Светка еще раз взглянула на стену и испуганно всплеснула руками:
– Господи! Да ведь вы «пузо» сделали!
– Где это? – нахмурился Колька.
Стена действительно выпирала бугром, наплывом. Это означало, что ее «завалили», или, говоря языком каменщиков, сделали «пузо».
– Ломать же придется, перекладывать! Гад ты проклятый!..
Светка кричала теперь на Кольку. Колька подошел к ней совсем близко, словно хотел ударить, и тут Светка почувствовала, что от него пахнет водкой. Подошел и Генка. От него тоже пахло водкой. Светке вдруг стало до омерзения противно. Она резко повернулась и ушла, не сказав больше ни слова.
Наступил час обеденного перерыва, и, чтобы не встречаться ни с Колькой, ни с Генкой, она спустилась к штукатурам.
Глава VДевчата-штукатуры сидят в маленькой теплой «курилке». Впрочем, «курилка» – название условное. Как раз если кто закурит, того выпроваживают из «курилки». В этой комнатушке штукатуры греются, обедают, совещаются. Светка открывает дверь, когда «курилка» уже полна народу. Девчата шикают на нее, но, потеснившись, уступают место на опрокинутом ящике. Все они держат на коленях сумки или свертки, достают оттуда булки, бутерброды, бутылки с молоком. Обедают... Светка достает из кармана кусок хлеба, пригоршню конфет, наливает из бачка воды в пол-литровую банку. Пока она возится, все почему-то с нетерпением поглядывают в ее сторону, а когда успокаивается, бригадир штукатуров Петр Тимофеевич Белоусов говорит:
– Ну что ж, продолжим...
Со скамейки поднимается не знакомая Светке девушка, аккуратненькая, чистенькая, одетая не в спецовку и не в ватник. «Интеллигентка», – решает Светка и с неприязнью ее разглядывает.
Девушка раскрывает газету, пробегает глазами по строчкам, потом снова закрывает ее и, улыбнувшись, спрашивает:
– Дальше я вам своими словами расскажу. Можно?
И она рассказывает о рабочих бригадах, которые одинаково борются и за производительность труда, и за культуру. О тех рабочих, которые считают, что понимать и любить музыку – это так же важно, как важно понимать и любить свой станок.
Светка слушает чистенькую девушку с недоверием и недоумевает: почему все остальные так внимательны к ее рассказу? А девушка говорит еще и о том, что в бригадах этих люди и трудятся и живут по принципу «один за всех, все за одного».
«Как у нас вроде... – соображает Светка. – Врозь даже ста граммов не выпьют... – И тут же вспоминает сегодняшний инцидент, хмурит редкие кустики бровей. – Нет, не как у нас!»
Когда девушка уходит, Светка спрашивает, кто она. Оказывается, секретарь комитета комсомола треста Тамара Киселева. Светка недобро ухмыляется.
– Понятно... Чистенькая... В кабинете сидит!
– Ну да! – возражает ей Зоя Алексеевских. – Тамара с нами работала. Маляром. Она после десятого класса по комсомольской путевке сюда приехала.
Штукатуры расходятся по рабочим местам, Светка нехотя идет в свою бригаду.
И опять с ней происходит что-то непонятное. Начинает казаться, будто уж не такие они ей друзья, эти парни из бригады каменщиков. И не так уж они к ней хорошо относятся... Светка реже и реже остается обедать с ними. Уходит к штукатурам в «курилку» и обязательно застает там что-нибудь новое. То Петр Тимофеевич Белоусов девчатам о смежных профессиях рассказывает, то все вокруг нового номера стенгазеты соберутся, а то книжку коллективно читают. Светка садится на ящик возле двери и слушает.
В отличие от Светкиной, в этой бригаде одни девчата. Только бригадир – Петр Тимофеевич. Впрочем, есть еще один мужчина. Вернее, не мужчина, а совсем мальчик. Гоша Артаментов. Ему недавно исполнилось шестнадцать лет. Он у девчат в бригаде вроде завхоза: материалами заведует, инструментом. А девчат – двадцать семь. Все разные, все с характером, но между собой почему-то не ругаются. Чуть что – собираются в «курилку» и обо всем судят, спорят, решают сообща. Стенгазета у них выходит яркая, красивая – сам Петр Тимофеевич оформляет. А он художник. И в каждом номере раздел «Как красиво одеться». Разные фасоны рисуются и пишутся объяснения к ним. Это кажется Светке совсем странным. Какое отношение может иметь фасон платья к делам бригады, о которых говорится в газете?
А однажды Светка застает в «курилке» совсем необычное. В центре комнатушки стоит смущенная, раскрасневшаяся Нина Спиридонова и, держа в руках свертки, растерянно произносит:
– Ой, девочки! Спасибо вам! Большое спасибо!
Девчата вокруг нее шумят, аплодируют, подбегают целовать.
Светка догадывается, что у Нины день рождения, и тоже подходит, поздравляет.
Вырвавшись из объятий девчат, Нина убегает и возвращается с большим кульком шоколадных конфет.
– Девочки, угощайтесь!
Светке весело и как-то очень хорошо в этой большой, дружной компании. Хорошо и вместе с тем грустно. А грустно оттого, что все эти девчата не ее друзья. Светка невольно вспоминает: как часто случается, когда все-все – и знакомые, и родные, и даже она сама – забывают о ее, Светкином, дне рождения. А в бригаде штукатуров не забывают ни одного такого дня. Заранее покупают подарки, выбирать их бегают в магазин чуть ли не всей бригадой.
Прежде Светка смотрела на маляров и штукатуров несколько свысока. Считала: самый главный человек на стройке – каменщик. И всегда старалась подчеркнуть это превосходство. И если бы в строительной школе ее не приняли в группу каменщиков, она ни за что – ни на что на свете! – не согласилась бы учиться на маляра или штукатура. И вдруг теперь она ловит себя на мысли, что ей становится интересна работа в штукатурной бригаде.
Светка иногда даже выгадывает время, чтобы сбегать к белоусовцам в рабочие часы. Задержат, например, подвоз кирпича, каменщики простаивают, и она мчится к штукатурам. Прибегает туда и удивляется. Даже на улице слышно: девчата поют! И не как-нибудь там, а очень даже хорошо, на два голоса поют. Поют и при этом бойко работают мастерками, шаблонами, забирают потолки, тянут карнизы, ровняют оконные и дверные откосы. Светка стоит, слушает, потом незаметно уходит к себе.
Приближается Новый год. Светкины соседи по общежитию шьют маскарадные костюмы, парни из ее бригады, лукаво подмигивая, потирают руки: «Эх, выпьем! Сам бог велел...» А штукатуры из бригады Белоусова тревожно совещаются: «Успеем ли?.. Ведь как бы хорошо сдать дом к первому января...» Светка с интересом рассматривает маскарадные костюмы, весело принимает приглашение парней «выпить и повеселиться», но самое важное для нее сейчас не бал-маскарад и не праздничное застолье. Главное, чтобы белоусовцы успели.
Она приходит в их бригаду, даже когда не совпадают смены. Смотрит, как девчата работают, берет инструменты, пробует работать сама. Радуется, если у нее получается, и очень переживает неудачи. Девчата, не принимавшие прежде всерьез ее интереса к штукатурному делу, теперь все объясняют и показывают. Зоя Алексеевских учит затирать откосы. Шура Михайлина берет в помощницы, когда надо, готовить раствор. Маша Гукова показывает всевозможные шаблоны карнизов. В предновогодние дни бригада работает очень напряженно, но по-прежнему весело, с песнями. К новогоднему балу белоусовцы тоже подготовились, и Светка знает даже, какие у девчат костюмы.
По этим костюмам она и пытается найти штукатуров в праздничной сутолоке новогоднего маскарада. Гремит музыка, шуршит серпантин, танцуют вокруг нарядной елки веселые люди. Светка чуть не каждому заглядывает в лицо, но никого из белоусовцев не находит. И уже в разгар вечера узнает, что они не придут. Сказали по телефону, что пусковой объект заканчивают. Просили их номера из концертной программы вычеркнуть.
– Они так готовились, – расстраивается Светка. – Костюмы шили...
Ей становится одиноко на этом веселом и шумном вечере. Она отмахивается от знакомых, отказывается от приглашения на танцы. Озлобляется, когда парни пытаются затащить ее в буфет и угостить вином. Вырывается от них, называет своих друзей каменщиков пьяницами и подонками. Ей очень обидно, что белоусовцев нет здесь. А еще обиднее, что сама она сейчас не с ними, не на пусковом объекте.
И Светка уходит с вечера, не дождавшись конца.
Глава VIНачальник участка возвращает Светке заявление и твердо говорит:
– Нет! Эта бригада передовая, особенная... Не могу перевести вас туда.
– Я вас очень прошу...
– Не могу!
Светка резко поворачивается, выбегает из кабинета. А в обеденный перерыв, стоя посреди тесной «курилки», громко, взволнованно говорит девчатам:
– Я хочу вместе с вами!.. Понимаете?
Голос у Светки дрожит, руки не находят себе места.
– Вы все знаете, какая я. Грубая... Пила... Курила... Но я хочу.... жить правильно. Примите...
Она опускается на перевернутый вверх дном ящик и закрывает лицо руками. В «курилке» становится тихо. А дотом Петр Тимофеевич очень спокойно спрашивает девчат:
– Что мы ответим Светлане?
И опять становится тихо, и Светка еще ниже опускает голову.
Наконец в дальнем углу слышится сдержанный шепот, потом кто-то говорит вполголоса, кто-то начинает громко спорить. Поднимается шум. И среди этого шума Светка улавливает громкие возгласы:
– Принять!
– Работник она отличный, а вот человек...
– Что «человек»? Ей еще и восемнадцати нет! «Человек» только начинается...
– Ну да! Примешь, а она всю бригаду опозорит.
– Сперва пусть исправится, а потом посмотрим...
– Да она уж давно от прежней своей жизни отошла! Не заметили разве?
– Видели мы таких!..
– А знаете, я ей верю! Все равно что самой себе верю!
Последняя фраза перекрывает все остальные, переворачивает Светкину душу, заливает лихорадочным румянцем ее широкое веснушчатое лицо.
Кто это сказал? Зоя Алексеевских? А может, Шура Михайлина? Или Маша Гукова? Или Галя... Светка поднимает глаза и встречается взглядом сразу с десятками глаз, веселых и добрых.
– Так как же решили? – спрашивает Петр Тимофеевич.
И все начинают кричать:
– Принять!.. Верим ей!.. Пусть пишет заявление!..
– Я... написала, – поднимается с ящика Светка. – Только начальник не взял. Отказал мне.
Тогда чуть не все тридцать человек идут к начальнику участка и уговаривают его перевести каменщицу Светлану Дедову в бригаду штукатуров.
Светка набрасывается на новую работу с жадностью. Она оказывается терпеливой и способной ученицей. А знания, приобретенные ею во время работы каменщиком, приносят большую пользу штукатурной бригаде.
Иногда Светка вспоминает о бригаде, из которой ушла. Вспоминает нехотя, без сожаления, но почему-то с чувством вины перед ребятами. Будто сама она пришла к свету, а их оставила... Она собирается пойти к ним и поговорить начистоту, откровенно. Сказать, почему ушла... И когда наконец приходит к каменщикам, застает там другую бригаду.
– А где же?.. – озирается она по сторонам.
– Своих потеряла? – сдержанно спрашивает девушка-подсобница. – Так их пятый день нет. Бригадира сняли. За пьянство... А каменщиков две передовые бригады к себе пригласили. Они и перешли.
«Вот и хорошо, – думает Светка. – Очень хорошо что передовые бригады к себе их взяли... Ребята-то ведь они стоящие! Отличные каменщики!»
ВО ВТОРНИК ПОСЛЕ ДВЕНАДЦАТИ
Глава IАнтон потерял голос. Об этом сказала его жена, Люся, остановив Геннадия на лестнице. Сказала и, припав к перилам, заплакала.
Геннадий ничего не ответил, только поправил на ее вздрагивающих плечах теплый шарф. Укрыл этим широким мягким шарфом ее плечи так, словно Люся озябла и ее надо согреть.
Они стояли на пустой лестнице в пустом театре, когда кончились дневные репетиции, а до спектакля оставалось еще несколько часов. Геннадий молчал, а Люся все тише, все безнадежнее повторяла сквозь слезы: «Что будет?», и шарф сползал, а Геннадий снова укутывал ее плечи.
Он искал и не находил слов, которые могли бы утешить ее, потому что слов таких у него не было. Вернее, не было в нем того чувства искреннего сострадания, которое могло бы сделать любые – самые обыкновенные, самые банальные – слова теми единственными, какие были необходимы. Он этого не осознавал, только растерянно ощущал: чего-то в нем нет, чего-то недостает, что-то мешает принять горе друзей в свое сердце. А главное – Геннадий не мог поверить, что голос Антона – необыкновенно свободный, летящий, – голос, которому, казалось, никогда не будет конца, – исчез, умер.
– Ты вечером занят? – спросила Люся.
– Спектакль, – ответил Геннадий и почувствовал себя виноватым: он давно мечтал спеть в этом спектакле главную партию и даже был назначен дублером Антона, но опера шла редко, и каждый раз пел Антон. И каждый раз Геннадий слушал его, стоя в переполненной служебной ложе, и изумлялся, и завидовал, и, забываясь, становился вдруг просто зрителем, студентом с шумной галерки и искренне, восторженно аплодировал певцу вместе о залом.
Он представил Антона на сцене, представил сцену, театр без Антона, и его обожгло осознанием беды.
– Значит, ты не придешь к нам? – Люся медленно выпрямилась, отняла маленькие руки от лестничных перил. – Он скоро вернется, а я... Я не могу с ним – одна. – Она попыталась улыбнуться. – Во мне совсем нет мужества.
Геннадий подумал, что в ней никогда и не было мужества, не было характера, что и то, и другое в избытке было в Антоне, и этого хватало им на двоих.
– Я иду. Сейчас, вместе с тобой.
Но, раздумывая, не тронулся с места, Люся подняла заплаканные глаза.
– У тебя премьера?
Геннадий мысленно повторил! «премь-е-ра», и где-то в самом дальнем, скрытом уголке его души на какой-то миг возникло едва уловимое ощущение... Он притворился, что не заметил этого, но ощущение возникло снова. Он попытался заглушить его и тогда отчетливо понял, что это ощущение радости.
Геннадий еще придерживал на Люсином плече теплый шарф, еще искал, что ей сказать, чем утешить, еще испытывал недоумение от того, что на Антона внезапно свалилось такое горе, а робкий, слабый зародыш радости уже рос, выпрямлялся и тонко, но торжествующе звенел в нем.
– Говорят, операция ничего не даст, – пробился сквозь этот торжествующий звон голос Люси. – Я была у профессора... Никто не берется.
Они спустились по лестнице, оделись в темной служебной раздевалке, пошли по солнечной мартовской улице, прозрачной и праздничной от первых прикосновений весны, и Люся все говорила и говорила о профессоре, о консилиуме, а Геннадий старался слушать ее, но слышал только себя: дьявольскую музыку ликования в самом себе. Это было страшно. Это было гадко. Стыдно. Это было против его воли, но он ничего не мог поделать с собой. Это было сильнее...
Около самого подъезда их нагнал Михаил. Полуобняв Люсю, прошел с ней несколько шагов, пообещал:
– Сейчас приду. Я около вашей двери утром полчаса проторчал. Носитесь где-то...
Антона дома не было. Безвольно опустив плечи, Люся остановилась около вешалки, то расстегивая, то снова застегивая пуговицы пальто. Геннадий осторожно, как с ребенка, снял с нее шапочку, пальто, шарф. Поправил выскочившую из прически шпильку. Обернулся на резкий телефонный звонок.
Люся испуганно метнулась к аппарату, сорвала трубку и опять застыла в каком-то безвольном оцепенении. Трубка громко, требовательно что-то говорила, потом дребезжаще закричала, а Люся все держала ее в опущенной руке и растерянно смотрела на Геннадия.
Дребезжащий крик оборвался, трубка тоненько, прерывисто запищала. Геннадий подошел, взял ее из Люсиных рук, положил на рычаг. Спросил, чтобы отвлечь Люсю:
– Санька куда-нибудь в кино убежал?
– В туристский поход всем классом ушли, – ответила она безучастно.
– А где у вас Василь Василич? – чтобы только не молчать, спросил Геннадий еще.
Люся вяло кивнула на дверь соседней комнаты.
– Покажи.
Так же вяло, неохотно она повела Геннадия за собой через маленькую Санькину комнату, открыла дверь в просторную кладовку, оборудованную под фотолабораторию, сказала шепотом:
– В углу, под столом.
И включила свет.
Они присели на корточки. Люся чуть сдвинула лист картона и открыла поставленный на ребро деревянный ящик. В нем, обернувши себя клочками газет, на таком же газетном ложе спал еж. Он спал вовсе не по-ежиному, в свободной, непринужденной позе на боку. Из газетного одеяла торчали острый черненький нос, белые кончики иголок; виднелось пушистое, светлое брюшко. Геннадий протянул было руку, чтобы погладить мягкое ежиное брюшко, но Люся закрыла ящик – как бы задвинула четвертую стену домика.
– Если потрогаешь – проснется. А так месяц проспит. За всю зиму раза три просыпался.
И она, оживившись, стала рассказывать, как Василь Василич, просыпаясь, открывает дверь кладовки, как выходит оттуда худой, даже какой-то сплющенный и стучит своей чашкой, пока в нее не нальют молока, а потом пьет долго и много, а насытившись, становится снова колючим колобком и, переваливаясь на коротких лапах, смешно бегает по квартире.
– Я видел, как он стойку перед холодильником делает, – чтобы поддержать спасительный разговор, вспомнил Геннадий.
– Это он колбасу просит. Очень любит. – И Люся опять тихо, неуверенно засмеялась. – Встанет на задние лапы, а передними холодильник царапает.
Телефонный звонок погасил ее смех.
На этот раз она почти спокойно сняла трубку.
– Да. Слушаю. Здравствуй, Витя. Сегодня? – И голос ее опять надломился. – Сегодня поет не он. По-че-му? – медленно повторила заданный ей вопрос и, ища поддержки, оглянулась на Геннадия.
А он опять вспомнил, что сегодня его премьера, и опять услышал в себе музыку радости. Машинально пододвинул Люсе стул. Она устало прислонилась к спинке.
– Антон нездоров, – сказала в трубку. – Нет, не ангина. Ну приезжай, если хочешь.
И торопливо нажала рукой на рычаг.
И опять им обоим стало тягостно, и Геннадий искал и не находил подходящих к случаю слов.
Она пошла в кухню, и Геннадий бесцельно пошел следом, жалея, что поддался настроению, взял на себя роль утешителя, и стыдясь этих своих мыслей, и с нетерпением ожидая спасительных шагов за дверью.
– Кофе, что ли, сварить? – думая о своем, равнодушно спросила Люся.
Геннадий промолчал, и она тут же забыла, о чем спрашивала.
Стукнула незапертая входная дверь. В кухню заглянул неестественно улыбающийся Михаил. Люся скользнула по нему невидящим взглядом, поздоровалась, будто не с ним только что виделась в подъезде.
Равнодушно сказала:
– Раздевайся.
Она все-таки взяла себя в руки: сварила кофе, нарезала ветчину, сыр, лимон, накрыла в столовой на маленьком низком столике. И пошла открывать дверь, по спокойному, деликатному звонку безошибочно определив, что пришел Виктор.
Он пришел не один, с незнакомым Люсе человеком, одетым, как и сам Виктор, в ладную офицерскую шинель и высокую барашковую папаху.
– Где больной? – шумно спросил Виктор с порога. – Я ему знаешь кого привел?! Сразу выздоровеет. – И, наклонившись к самому ее уху, шепотом объяснил:
– Это Шатько, Люсенька. Помнишь, рассказывали?
Люся не помнила. Всегда с интересом встречавшая новых людей, новые знакомства, сегодня она была недовольна появлением чужого человека.
– Проходите, пожалуйста, – пригласила она сдержанно, – Антон скоро придет.
Расстегнув шинель, Шатько потянул было из внутреннего кармана бутылку коньяка, но, поймав предупреждающий взгляд Виктора, согласно кивнул и, водворив содержимое кармана на место, заговорщически улыбнулся: ладно, мол, подождем Антона.
Усаживая вновь прибывших, Михаил и Геннадий оживились, задвигали стульями. Люся добавила закусок, достала из бара рюмки и какую-то необычного вида бутылку.
– Это ликер, – сказала Михаилу, попытавшемуся прочесть название. – Кубинский. Банановый. С кофе хорошо.
Она едва уместила все это на столике. Предложила:
– Может, за большой стол?
Мужчины отказались. Они уже нашли общий разговор, заспорили о судьбе бразильского футбола и растормошили даже Геннадия.
Люся разлила кофе и хотела уйти, но Михаил усадил ее рядом с собой, шепнул участливо?
– Отдохни. Выпей вот... – и придвинул ароматно дымящуюся, до краев наполненную чашку.
Она машинально отпила, но вкус почувствовала и глотнула еще, уже с удовольствием. Сказала всем:
– Пейте. А то остынет.
Михаил плеснул себе в кофе ликеру, попытался пошутить:
– Были люди как люди – гостям чай подавали. Другие напитки... Русские. А теперь моде поддались. Все ты, Люська, – он легонько подтолкнул ее локтем.
Люся промолчала. Не приняла шутки. Михаил занес заморскую бутылку над чашкой Геннадия. Тот быстро прикрыл чашку рукой.
– Отдельно? – не понял Михаил.
Геннадий другой рукой прикрыл рюмку.
– Нельзя мне.
Все, даже Люся, посмотрели на него с недоумением, и Геннадий смутился. Пояснил:
– Нельзя мне: спектакль вечером.
– Ну, знаете... – рассмеялся Михаил. – Капли датского короля. Грудные младенцы употребляют.
Виктор и Шатько тоже невольно засмеялись, и Геннадию стало совсем не по себе.
– У меня премьера сегодня, – сказал он, словно оправдываясь, и заметил, как сразу насторожилась Люся.
– Не настаивайте, – решительно взяла она его под защиту. – Геннадию на самом деле вечером петь. Вместо Антона. Премьера... Я, пожалуй, еще сварю кофе.
И она ушла в кухню, едва сдерживаясь, чтобы не разреветься при всех.
Мужчины молча закурили. Геннадий поддел ломтик лимона, положил себе в кофе.
Люся не возвращалась, и Виктор, пересев на ее место рядом с Михаилом, тихо спросил его:
– Что случилось?
Тот сразу перестал бодриться, сказал горестно:
– Со связками что-то у него. Необратимое.
– То есть... как? – не понял Виктор.
– В прошлое воскресенье, – негромко, чтобы не услышала Люся, стал объяснять Михаил, – во втором акте. Сел голос. Антон едва вытянул арию. Врача вызвали. Она, конечно, поднялась: заменяйте другим актером, спектакль отменяйте... Да разве это так просто? Ну, в антракте там какие-то полоскания, орошения... Антон допел. Даже на «бис» вызывали. А домой пришел и – ни звука. Люська сначала думала – разыгрывает. – И спохватился: – Что-то она там долго. Ревет, наверно.
Едва не опрокинув неудобный столик, он поднялся, вышел из комнаты.
Люся сидела на маленькой табуретке, держала в руках раскрытую банку с кофе. На плите кипела вода.
– Давай помогу, – взял у нее банку Михаил. – Да разве так варят кофе?
И он стал колдовать над плитой, подогревая сухой кофе и растирая его с сахаром.
Люся смотрела равнодушно, думая о своем, а когда аромат кофе наполнил кухню, поднялась.
– Ты похозяйничай за меня. Я – к соседке. Антон придет – скажи. Пятнадцатая квартира, рядом. Да ты их знаешь – Черноскутовы.
Она ушла, и мужчины, не таясь, заговорили об Антоне.
Михаил еще раз, со всеми, какие знал, подробностями рассказал о случившейся неделю назад беде. О том, как вначале все – в театре и сам Антон – посчитали это обычным, профессиональным заболеванием певцов – ларингитом, и только врачи сразу забили тревогу.
– Зоя Сергеевна... Есть у них в поликлинике такая красивая женщина с металлическим солнышком на голове – ларинголог. Так она всех крупных специалистов города на ноги подняла: консилиумы, консультации... Антон вначале шутил по этому поводу, тем более что голос – разговорный – к нему вернулся. А вот вчера... Вчера ему прямо сказали. Он после консилиума ко мне заходил. – Михаил сунул в пепельницу окурок. – Люсе он ничего не сказал. Это уж она сама сегодня узнала.
– Ну и как он? – спросил все время молчавший Шатько.
– Как? – задумался Михаил. – Да по нему и не скажешь, что стряслось такое. Шутит. В токари, говорит, пойду, тряхну стариной. Отстал только: до войны на ДИПе работал, по тем временам – последнее слово техники. А теперь эти первые ДИПы разве что в музее найдешь... А как он в театре? – Михаил повернулся к Геннадию.
– Да, я... и не видел его, – по-прежнему чувствуя себя в чем-то виноватым, сказал Геннадий. – У меня свободные дни были.
Он сидел вместе со всеми, потягивал остывший кофе, участвовал в разговоре и все-таки не испытывал ощущения собственного присутствия здесь, в квартире Антона. Мысленно он уже выходил на сцену, видел таинственный, тревожащий черный провал зрительного зала, слышал оркестр и даже суфлера Горловского, старательно произносящего, а вернее, выпевающего начальные фразы арии.
Геннадий всегда знал текст, и его раздражал вечно потный, с жирным, мясистым лицом и мокрыми, собранными в трубочку губами Горловский. И сейчас мысленно Геннадий демонстративно отвернулся от суфлера, уловил вступительные такты и запел – широко, свободно, будто летящим на крыльях голосом. И отчетливо услышал интонации, тембр, силу Антонова баритона, И как ни старался освободиться от него, как ни желал услышать свой собственный, настойчиво звучал в его ушах голос Антона Смолина.
