Текст книги "Допуск на магистраль"
Автор книги: Эльза Бадьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
– Тебе помочь?
– Я сама, Лилия Петровна.
И воспитательница отошла, а она тут же забыла о задачке и все сидела над чистой страницей, подавленная и отсутствующая. Митька Круглый небольно пинал ее под столом, толкал кулаком в спину и наконец спустил ей за воротник липкий катышек жеваной бумаги.
Алена даже не пошевельнулась. И он сразу притих. Подпихнул под ее стол туфлю, успокоился.
Алена, так ничего и не написав, закрыла тетрадь и теперь смотрела через окно во двор, непривычно пустынный в эти часы. Ей почему-то захотелось еще раз, хотя бы издали увидеть приехавшего за ней мужчину. Чувство страха, вызванное его появлением, прошло. И, несколько успокоившаяся, Алена почувствовала робкое любопытство к человеку, которого раньше, совершенно не зная, считала братом.
Изо дня в день, в мыслях, в мечтах, в снах она видела его идущим ей навстречу – в военной гимнастерке, перехваченной широким ремнем, в сапогах и фуражке, красивого, улыбающегося, с орденами и медалями на груди. Он кричал ей: «Алена!», и она, счастливая, бежала к нему. А потом они, точь-в-точь как Валя Ветрякова с отцом, уходили рано утром к автобусной остановке. Брат держал ее за руку, Валентин Кузьмич и Лилия Петровна шагали рядом, а у ворот усадьбы, глядя им вслед, стояли все детдомовские...
Он оказался совсем не таким, этот человек, написавший для нее свой адрес.
«Почему же все так получилось? – по-взрослому подумала она и спросила себя: – А что, если он уехал?» И почувствовала, как скучно, тоскливо стало ей от этой мысли. И удивилась. Если бы она умела анализировать свое душевное состояние, она уловила бы в этой тоске ощущение возможной утраты чего-то еще и не обретенного, а только желаемого.
Чувство тоски не проходило и будило в ней непонятное беспокойство. Желание еще раз увидеть приехавшего человека становилось навязчивым. Ей хотелось внимательно рассмотреть его лицо. Не так, как утром, в столовой, выхватывая нервными мгновенными взглядами то высокий лоб, то изломанную на взлете бровь. Ей хотелось послушать, как он говорит. «Позвоните...», «Я подумаю...», «Не ушиблась?» – это цепко, прочно записалось в ее слуховой памяти. Особенно последнее: «Не ушиблась?»...
Если было бы можно вернуть сегодняшнее утро, она хотела бы, чтобы оно вернулось. И чтоб все было так же. Чтоб Валентин Кузьмич после множества неопределенных слов сказал наконец: «Вот он и приехал за тобой. Антон Николаевич...»
По-взрослому подперев руками голову, Алена сидела одна в опустевшей уже комнате, заново переживая события прошедшего утра, а Лилия Петровна стояла в дверях, не решаясь ни уйти, ни окликнуть ее. Алена снова и снова слышала эту фразу: «Вот он и приехал за тобой...» Слышала, как из глубины директорского кабинета начинали медленно приближаться шаги. Она не пугалась и не убегала сломя голову, а шаги приближались и приближались, приехавший человек оказывался совсем рядом, смотрел на Алену коричневыми зрачками и спрашивал: «Не ушиблась?» И все обрывалось. А она хотела продолжения.
Весь этот день, после встречи за завтраком, Алена ждала, что ее снова позовут к Валентину Кузьмичу и возобновится, продолжится оборвавшийся по ее вине утренний разговор. Но никто ее не искал, и непонятное беспокойство, переполнявшее Алену, обретало совершенно определенный смысл: она боялась, что поезда, о которых шла речь за столом, уже увезли Антона Николаевича.
Следующим днем было воскресенье, и после завтрака все детдомовцы высыпали за ворота встречать школьных волейболистов. Те пришли под развернутым знаменем спортивного общества в сопровождении многочисленных болельщиков.
Пока команды готовились к игре, болельщики обеих сторон галдели, суетились вокруг площадки, с ними вместе суетились и детдомовская малышня, и девчонки, обычно равнодушные к волейбольным поединкам.
Алена тоже вертелась около расчищенного, разделенного сеткой поля, высматривала среди ребят Лилию Петровну. Ей казалось: если чаще попадаться на глаза воспитательнице, она непременно что-нибудь ей скажет... Или спросит. Что-нибудь важное. Но Лилии Петровны не было, зато на поле, окруженный игроками обеих команд, стоял Валентин Кузьмич и призывно махал кому-то рукой. Алена проследила за его взглядом, приподнялась на носки и через головы стоящих впереди увидела ватагу мальчишек, обступившую со всех сторон Антона Николаевича. Он ответно махал Валентину Кузьмичу, но выбраться из крикливого, буйного окружения не мог, да, видно, и не хотел. Вместе с мальчишками он прошел ближе к площадке и остановился, продолжая весело с ними разговаривать. Алена пробралась ближе. Антон Николаевич над чем-то смеялся и дружелюбно трепал по волосам мельтешившего возле него Митьку.
И сразу же Митька Круглый стал ненавистен Алене, и она уже не могла без злобы смотреть на его сияющую, счастливую физиономию. А он как раз увидел ее, подбежал и похвастался:
– Антон Николаевич сегодня с нами на Ильинку пойдет. Раков ловить.
– Нет! – толкнула его в грудь Алена. – Не пойдет! – И губы у нее задрожали, запрыгали, а глаза налились слезами. – Не пойдет! Он не к вам приехал!
Митька Круглый испуганно попятился, покосился в сторону Антона Николаевича, но тот их не видел.
– Ты чего?
Но Алена уже не владела собой. Она наскакивала на Митьку, толкала его и кричала в исступлении:
– Нет! Нет! Не пойдет! Не к вам он приехал!
Растерявшийся было Митька рассвирепел.
– А тебе завидно! – крикнул он и тоже толкнул Алену.
Она расплакалась и, пряча мокрое лицо в ладонях, выбралась из толпы. Ребята, для которых драки и толкотня были делом обычным, не обратили на их стычку внимания, тем более что на поле уже началась игра. Однако Митька Круглый, повременив и поколебавшись, вышел все-таки вслед за ней из азартного круга болельщиков и поплелся через огромный двор за сарай в крольчатник.
Алена сидела на пустой старой клетке, ревела во весь голос, а на нее, перестав есть, смотрели круглыми красными глазами перепуганные кролики. Митька Круглый сел рядом, на острый, занозистый край клетки. Алена даже не подвинулась.
– Не реви, – сказал он примирительно. – Хочешь, и тебя на Ильинку возьмем.
Алена заревела громче. Переполнявшие ее чувства обиды и тревоги, напряжение вчерашнего дня, противоречия надежд, желаний и действительности – все это, сдерживаемое до сих пор едва нарождавшейся силой ее характера, теперь судорожно перехватывало горло и выливалось громкими врачующими слезами.
Шершавый край клетки впивался в Митькино тело через старенькие сатиновые штаны, он ерзал, рискуя занозить зад, но продолжал сидеть рядом с Аленой и ждал, когда она наконец проревется.
Алена слегка поутихла, и Митька тотчас же подтолкнул ее в бок.
– Подвинься.
И осуждающе, но незло сказал:
– Устраиваешь истерики. При людях.
– Ты же не знаешь ничего, – всхлипнула Алена. – Он же ко мне... Он за мной приехал.
Митька Круглый с интересом заглянул ей в лицо и, готовый включиться в игру, поощрительно поддержал:
– К тебе. И ко мне. Погостить немножко.
– Нет! – Алена вскочила и остановилась против Митьки. – Ко мне! Он – брат мой!
– Вре-е-ешь, – сполз с клетки оторопевший Митька. – Ох, вре-е-ешь...
Но Алена не стала ни уверять его, ни доказывать, сказала устало:
– Я его письмом разыскала.
И медленно пошла вдоль клеток, выставленных по случаю теплых дней на улицу.
Кролики, успокоившись, хрустели капустными листьями и смешно поводили ушами.
Митька озадаченно молчал.
– А почему вы даже... не разговариваете? – резонно спросил он наконец.
Алена повернулась и так же медленно пошла вдоль клеток обратно.
– Он... совсем не такой, как я думала, – доверительно призналась она. – Я боюсь...
Она остановилась и провела пальцем по ржавой решетке клетки, как бы повторяя ее узор, И наивно, робко спросила:
– А ты думаешь, он хороший?
– Антон Николаич? – переспросил Митька, подавленный серьезностью и значимостью разговора.
И не ответил. Все-таки он не мог ей поверить.
Много раз в детдом приезжали родственники и родители, и всегда ребята узнавали об этом сразу, и всегда те, за кем приезжали, становились центром внимания и зависти остальных. И ходили эти счастливчики, не переставая улыбаться, как должное принимали особое к себе отношение.
Митька Круглый присмотрелся к Алене: она ничуть не была похожа на тех счастливчиков.
– Врешь ты все это, – решительно заложил он руки в карманы и озорно повел своими бедовыми глазищами. – А если не врешь, пойдем к нему.
– Ты что! – замахала руками Алена и, забеспокоившись, не услышал ли их кто, посмотрела по сторонам.
Митька Круглый по-своему истолковал ее замешательство:
– Испугалась, – сказал он так, словно иного от нее и не ждал. И крупно, с достоинством зашагал от крольчатника.
И теперь уже Алена побежала через весь двор за ним следом, оскорбленная недоверием, обиженная, уязвленная. Она догнала его около гудевшей ребячьими голосами спортплощадки, схватила за руку и, расталкивая ребят, кинулась к наблюдавшему за игрой Антону Николаевичу. Подбежала и запальчиво, а вместе с тем умоляюще крикнула:
– Вы же мне брат, правда? Вы же за мной приехали?!
Антон Николаевич резко, стремительно обернулся, словно давно ждал этого ее отчаянного крика,прижал Алену к себе, а заодно прихватил и Митьку.
– Ну да! Ну конечно же! – торопливо, обрадованно проговорил он: – За тобой и приехал, Алена...
И с этого момента весь остаток дня они не расставались. Ходили на мелкую, тихую речку Ильинку, смотрели в поселковом клубе довоенный веселый фильм, а вечером играли в пионерской комнате в шахматы. Правда, Алена только следила за игрой, но это было равносильно ее непосредственному участию.
Когда прозвенел низкий, требовательный звонок – отбой ко сну – и ребята нехотя, с сожалением собрав шахматы, разошлись, Антон задержал Алену едва заметным, понятым только ею жестом.
– А теперь давай поговорим.
И сел к ней близко, обнял одной рукой.
– Тебе будет хорошо у нас дома, – сказал он просто. – Кончишь школу, пойдешь в институт...
– А где вы теперь живете? – спросила она, помня, что письмо добиралось до него почти полгода.
– Далеко. На Урале.
Алена посмотрела на Антона Николаевича серьезно:
– А вы... мой брат? Или папин?
Он тоже серьезно посмотрел на нее.
– Твой.
Помолчал. Поправил смявшийся белый воротничок. Провел ладонью по ее голове.
– А сейчас иди спать. Завтра нам рано подниматься.
Он сказал это так, словно все было решено и давно оговорено ими. И Алена послушно встала.
– А мне что-нибудь надо... взять с собой?
– Лилия Петровна, наверно, уже собрала, – лукаво, заговорщицки улыбнулся Антон Николаевич.
И Алене стало весело и легко, и захотелось скорее, сию же минуту, поехать с ним на Урал, о котором она ничего не знала, кроме того, что есть там Уральские горы и зимой бывает очень холодно.
Они прошли темным, пустым коридором, вышли во двор.
Она зачем-то вытерла о платье горячую, сухую ладошку, несмело протянула руку и в темноте сразу же нашла руку Антона Николаевича, протянутую ей навстречу. И, чтобы дорога через двор была дальше, чтобы дольше идти вот так – за руку, она пошла совсем-совсем медленно, и Антон Николаевич тоже пошел медленнее и сказал шепотом:
– Попадет нам с тобой. Ни в одном окне свету нет.
– Попадет, – весело согласилась Алена и мысленно счастливо повторила: «Нам с тобой».
Они дошли до спальни, Алена скользнула в комнату, а он еще постоял за дверью, и она чувствовала, что он стоит, а потом услышала осторожные, затихающие шаги. Она послушала их и, не зажигая света, не переставая улыбаться, разделась, забралась под одеяло. И, уверенная в том, что до утра не сомкнет глаз, тут же заснула.
А утром ее разбудил шум в спальне. Девчонки, повскакав с постелей, еще не одетые, суетились и спорили, Алена тоже вскочила и уже готова была включиться в общий суетливый шум, но вдруг вспомнила, что это ее последнее утро в детдомовской спальне, и притихла. И девчонки сразу же, как только увидели, что она проснулась, смолкли. И смотрели на нее с любопытством и неумело скрываемой завистью. Они уже знали...
Потом все было как во сне, а вернее, как в Алениных самых радужных мечтах. К ней приходили проститься ребята из других групп, ей говорили приятные, ласковые слова, почти все что-нибудь ей дарили: кто – почти новый, только что начатый карандаш, кто – засохшую, сбереженную от праздничного чая конфету.
Валентин Кузьмич принес полосатый мешочек с ее детской одеждой и, не доверяя его Алене, отдал Антону Николаевичу. Лилия Петровна подарила книгу «Три мушкетера» и фотографию их группы, сделанную заезжим фотографом. Тетя Глаша испекла на дорогу яблочный пирог. Митька Круглый долго не показывался, а появившись в последний момент, торопливо сунул ей плоскую конфетную коробку, перевязанную веревочкой. Поймал вопросительный ее взгляд и стеснительно попросил:
– Не смотри сейчас, ладно?
Но Алена не утерпела. Как только он отвернулся, открыла крышку коробки, заглянула внутрь. Там, на тоненьком слое ваты, лежали разноцветные стеклышки. И среди них то, розовое, через которое она впервые увидела Антона Николаевича. Наконец предотъездная процедура была закончена, и все детдомовцы высыпали во двор. Даже те, кто занимался с первой смены, прибежали запыхавшись, – не то отпросились, не то сбежали с уроков. Валентин Кузьмич забросил в повозку вещи, подсадил Алену, кивнул Антону Николаевичу – мол, пора ехать – и взялся за вожжи. Кто-то открыл ворота, кто-то первым крикнул «Счастливо!», и все замахали руками, закричали прощальные слова. У Алены подкатил к горлу тугой комок, и она не могла кричать, а только махала, махала рукой и все высматривала среди столпившихся за воротами ребят тощего конопатого Митьку.
Лошадь бежала бойко, и толпа, и детдомовские ворота быстро отдалялись, уменьшались, уходили из Алениной жизни. И одновременно с этим уходила куда-то все утро согревавшая ее радость и поднималась затаившаяся до поры до времени холодная, как зимний сквозняк, тревога. А когда Валентин Кузьмич простился с ними возле автобуса, крепко обнял Алену и погнал лошадь назад, а автобус, натруженно гудя мотором и скрежеща изработавшимися металлическими суставами, рванулся вперед по дороге, Алене совсем стало грустно.
Автобус был переполнен. Антон Николаевич устроил ее третьей на сиденье возле худой, некрасивой женщины с заплаканными красными глазами, а сам встал около, оберегая от толкотни и давки.
Некрасивая женщина шепотом переругивалась с мужчиной, сидевшим у окна. Алене не было видно мужчину, только слышался простуженный, скрипучий его голос, раздраженно, зло отвечающий спутнице. Женщина сидела неестественно прямо, держала на коленях руки с желтыми плоскими обломанными ногтями и зажимала в одной истертый старенький кошелек. В ногах у них лежал мешок и позвякивал о ножку сиденья тусклый алюминиевый бидон.
Кондуктор стала кричать, чтобы передавали деньги на билеты, и некрасивая женщина, на полуслове замолчав, раскрыла кошелек и медленно, аккуратно, по одной вынула несколько серебряных монет. Пересчитала, подумала, достала еще бумажный рубль и закрыла кошелек. Обернулась, поискала кондуктора, обвела взглядом плотно сбившихся пассажиров, но деньги передавать не стала, а зажала их в кулаке и снова положила руки на колени. И снова заворчала на мужчину. А он, молчавший, пока она считала деньги, заскрипел, заогрызался в ответ.
Автобус долго шел без остановок, мотая, подбрасывая пассажиров, словно утрясал их, и остановился внезапно, резко, будто натолкнувшись на невидимую преграду.
– Загорать будем! – кинул шофер через плечо. – Опоздали.
И все стали смотреть в окна.
Алена тоже привстала, вытянула шею и увидела за стеклом широкую, отливающую свежей жестью реку, а на берегу – на деревянном причале и ближе, на дороге – два грузовика, подводу и мужика с тележкой, нагруженной мешками.
– Слазьте все! – распорядилась кондукторша. – Очистите салон!
Выстрелила, резко раскрывшись, дверь, и под напором сразу зашевелившихся пассажиров вылетели на дорогу препиравшиеся с кондукторшей мужики. А потом уже полегче, потише стали вываливаться остальные, застревая, цепляясь друг за друга своей поклажей. Когда вышла Алена, на берегу уже топталось и сидело много народу. Так много, что невозможно было представить, чтобы их автобус-коробочка мог снова вместить всех. Антон Николаевич усадил Алену на чемодан, постоял возле нее, разминая в пальцах папиросу, сунул в рот, похлопал руками по карманам. Спросил стоявших поблизости:
– Прикурить не найдется?
И, заметив облачко папиросного дыма, направился к курящему. Алена оглянулась. Рядом, на порыжевшей, побитой траве, сидела, подобрав ноги, соседка по автобусу. Отвернувшись от нее, привалясь боком к тугому, полному мешку, хмуро свертывал самокрутку ее спутник.
Вернулся Антон Николаевич, пояснил:
– Паром будем ждать. Ты посиди, я узнаю, скоро ли.
И, спустившись к причалу, остановился в кругу мужчин.
Алене стало невесело. Не сознаваясь самой себе, она уже тосковала по детдомовским девчонкам, по Митьке Круглому, по большому веселому двору и красноглазым пугливым кроликам.
– Уйду я от тебя, Трофим, – вдруг громко сказала женщина и выпрямилась, словно хотела тотчас же встать и уйти. – Сил моих больше нет.
Трофим держал во рту незажженную «козью ножку».
– Ты уж один... Я этим автобусом обратно поеду.
Алена искоса заглянула в лицо Трофима и зябко поежилась. Худые запавшие щеки шершавились тусклой, серой щетиной. Низкий тяжелый лоб нависал над маленькими безбровыми глазками, а тонкий прямой нос и обветренные, красивой формы губы казались взятыми от другого лица.
– Ты только паспорт мне выложи, – настаивала женщина.
Трофим молчал. Всю дорогу огрызавшийся, он не проронил в ответ ни слова.
Кто-то громко, хрипато гаркнул: «Идет!» Люди на берегу оживились, и Алена тоже увидела медленно и немного наискосок пересекающий реку паром, похожий одновременно и на пароход, и на плот.
Паром привез на себе людей, подводы и потрепанную – заграничной марки – легковую машину. Грузовикам, пропуская все это на берег, пришлось попятиться, отойти задним ходом с причала вверх на дорогу, а потом медленно сползать обратно.
Наконец и грузовики, и подвода, и автобус, и двухколесная скрипучая тележка взобрались на паром. Паромщик махнул пассажирам:
– Айда!
Алена с Антоном Николаевичем так и пошли вслед за автобусными соседями и на пароме тоже устроились рядом. Настолько близко, что бидон приятно холодил Аленины ноги, а мешок упруго подпирал спину. Антон Николаевич старательно устраивал и усаживал Алену, и хотя ей уже надоело общество этой поссорившейся некрасивой пары и хотелось обойти, осмотреть паром, она послушно некоторое время посидела на чемодане, а потом все-таки поднялась, привстав на носочки, облокотилась о перила и стала смотреть в воду, а потом на берег и увидела на берегу торговку, разложившую прямо на траве, кучками, мелкие красные яблоки. Алена ощутила во рту их кисловатый вяжущий вкус и отвернулась, чтобы не дразнить себя.
Паром еще стоял. Паромщик обходил пассажиров, цепко оглядывая их багаж и коротко бросал:
– Рупь.
– Рупь двадцать.
– Полтина.
Все беспрекословно отсчитывали деньги, и паромщик деловито ссыпал монеты в коричневый, видавший виды командирский планшет. Бумажные купюры он аккуратно складывал и совал в другое отделение. Обрывал с желтого узкого рулончика маленькие, словно ненастоящие билеты, споро и точно отдавал сдачу.
Паром еще немного постоял, видно, дожидаясь бежавших к нему вдоль берега двух парней, и, дождавшись, медленно, плавно, едва заметно стал отваливать.
– Не ку-рить! – откуда-то издалека крикнул паромщик.
Мужики, притушив, попрятали по карманам цигарки, и лишь некоторые побросали за борт.
Антон Николаевич потоптался возле Алены, зацепил ботинком загрохотавший бидон и отошел, предупредив:
– Ты меня не теряй. Я здесь, рядом.
Все-таки ему было трудно с ней, Алена это чувствовала. И самой ей было трудно. Стояло между ними что-то разделяющее, настораживающее. Может, это была овладевшая ею сейчас тоска и пронзительное, острое чувство утраты... утраты всего привычного, теплого, удобного, что окружало ее в детском доме. Это чувство казалось бесконечным, как река, от берега которой едва-едва отходил паром, и Алена тонула в нем, в этом чувстве, беспомощная, одинокая, а другое – чувство приобретения было еще так мало, так непрочно и не проверено, что не могло оно противоборствовать тому, первому.
...Торговка все так же сидела на берегу и все так же кучками лежали на траве соблазнительные яблоки. Только стали они – и торговка, и ее товар – чуточку поменьше. И дорога, и деревянный причал тоже уменьшились. И лишь это да появившаяся полоса воды между берегом и паромом выдавали движение. Больше оно никак не ощущалось, и если бы Алена не смотрела в сторону берега, паром казался бы ей неподвижным.
– Что молчишь? – резко спросила женщина за ее спиной, и Алена невольно обернулась.
Она стояла, все еще сжимая в руке кошелек, а мужчина сидел прямо на палубе, отвернувшись и широко расставив согнутые в коленях ноги.
– Трофим, – уже без обиды, без злобы позвала женщина. – Я серьезно.
И тогда он молча, каким-то медленным, тяжелым движением достал из внутреннего кармана тощий бумажник, открыл, словно разломил на две половины, вынул оттуда серую книжицу паспорта и, не оборачиваясь, протянул ей через плечо.
Паспорт остался протянутым, словно повисшим в воздухе. Женщина испуганно и недоуменно смотрела на потрепанные серые корочки документа, зажатые в прокуренных, задубелых пальцах. Наконец она взяла паспорт, но никуда не убрала его, а продолжала держать, будто не знала, что с ним теперь делать.
Алена не поняла, а скорее почувствовала: с ее странными и недобрыми спутниками случилась беда... Вокруг были люди, очень много людей, и она ждала, что кто-нибудь подойдет, вмешается, успокоит некрасивую женщину, помирит ее с угрюмым мужчиной, но никто не подходил, не обращал на них внимания, и даже Антона Николаевича не было видно.
Паром шел по-прежнему тихо, и так же тихо плыла над рекой едва слышная песня. Алена не уловила, когда она возникла, не понимала, кто, где поет, только заметила, что тихая эта песня усмирила шум голосов.
Пел кто-то один, а все остальные слушали. Слушали по-разному. Кто – добрея и светлея лицом, кто – задумчиво-грустно, кто – растроганно, кто – непроницаемо. Но уже тем, что слушали, все они были сейчас вместе. И только застывшая с паспортом в руке женщина да все в той же позе сидящий ее спутник, видимо, ничего не слышали.
Стараясь разобрать слова, Алена подалась в сторону песни, нечаянно задела женщину, и та словно очнулась. Посмотрела на Алену, на притихших пассажиров, равнодушным взглядом смерила расстояние, оставшееся до противоположного берега, и услышала песню. И на какое-то мгновение словно забыла о своих неприятностях. Лицо ее стало спокойным, как будто отдыхающим от постоянного напряжения. Жесткие, обострившиеся черты ее лица чуть заметно смягчились. И хотя длилось это недолго, хотя женщина тут же вернулась к своей беде, она уже не была одна, не была сама по себе, Кто-то пел эту песню и для нее, и она слушала ее вместе со всеми.
Алена плохо понимала, о чем песня. Она никогда не слышала ее раньше и сейчас улавливала не все слова. Кто-то о ком-то грустил в этой тихой, чужой песне, кто-то хранил сказанные на прощание слова...
Сонно шелестела за бортом парома вода, неторопливо текла над водой песня, и Алене почему-то уже не было любопытно – кто певец. Это не имело значения, Просто ей было приятно слушать неназойливый, мягкий голос, и хотя он грустил, хотя он безнадежно кого-то звал, Алену этот голос успокаивал. Она опустилась обратно на чемодан и прямо перед собой увидела насупленное, серое лицо мужчины. Он сидел все так же, только обхватил руками колени, сцепил крючковатые желтые пальцы, смотрел куда-то поверх голов и слегка покачивался в такт песне. Алена невольно остановила взгляд на его уродливых натруженных пальцах, заметила, что на правой руке вместо среднего и указательного торчат стянутые синими рубцами обрубки, и невольно опустила глаза. А когда подняла снова, пальцы вдруг резко разжались, мужчина встал и, повернувшись к своей спутнице, хмуро сказал:
– Будет тебе дурить-то!
И забрал из ее окаменевших рук паспорт, на ощупь спрятал в карман. Женщина посмотрела на свои опустевшие руки, на мужчину, оставшегося стоять рядом, и пошевелила губами, словно хотела что-то сказать, да раздумала. С лица ее постепенно, медленно сходило напряжение, а вместе с ним и озлобленность, и отчаяние. Оставалась только усталость – давняя, прочная, не от одного дня, а от многих нелегких лет. Усталость да какая-то почти детская виноватость.
– Успеем к поезду? – спросила женщина так, словно говорила: «Ты уж на меня не сердись, ладно?»
– Успеем, – примирительно ответил мужчина.
И хотя оба они больше ничего не сказали, просто – стояли и молчали, ждали, когда паром подойдет к берегу, Алена чувствовала: от этих людей ушло что-то плохое и смутное, раздражавшее их всю дорогу. И еще она чувствовала, что между этим их примирением и неторопливой грустившей песней есть какая-то связь. Ей вдруг захотелось увидеть человека, чья негромкая песня таила в себе удивительную, непонятную силу, какую-то добрую власть над людьми.
И она торопливо, опасаясь, что песня вот-вот кончится, пошла ей навстречу.
Она прошла всего несколько шагов и услышала песню совсем рядом. Облокотившись о высокий, обшарпанный борт, стоял среди пассажиров Антон Николаевич, смотрел на тихую, словно остановившуюся воду и негромко, будто вспоминая или раздумывая, пел самому себе.
Алена подошла совсем близко и замерла, боясь помешать песне. А Антон Николаевич увидел ее и, продолжая петь, притянул к себе. Она поднырнула под его руку и стояла так, пока не кончилась песня, пока не толкнулся, причалив к деревянным мосткам, медленный неуклюжий паром.
Обходя грузовики, потекли на берег пассажиры. Антон Николаевич подхватил чемодан и тут же поставил обратно.
– Совсем забыл! Я же тебе яблоки принес! Держи-ка...
И стал вынимать из карманов и ссыпать в подставленные Аленой ладони тугие мелкие красные яблоки. Те самые.
Алена разволновалась и, чтобы не показать этого, чтобы хоть чем-то заняться, налила в чью-то пустую чашку холодный кофе, выпила, сказала Виктору:
– Пойду, пожалуй, позову Люсю, неуютно мне с вами.
Но Виктор усадил ее обратно.
– Не надо. Дождемся Антона. А она пусть спит.
