Текст книги "Выскочка из отморозков"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

– А тебя дома, ну, на воле, ждет кто–нибудь? – спросили Герасима в первый день зэки барака.

– Конечно, ждут. Мать и братья.

– Это хорошо, что не сирота в свете!

– Кому ведомо, как оно краше? Вона я родни полдеревни настружил. Десять сынов да трех девок вдвоем с бабкой в свет выпустили, – заговорил скрипуче дед Илья. Выбравшись к столу, сел на лавку, обиженно сопя, продолжил:

– Каб столько детвы не наделал, и теперь бы в своем дому жил! Но ить дети тож рожали. У меня внуки получались. И их пестовали. Как иначе? На свою башку сивую… Разными они удались. А вот Андрюха навовсе дурак! Оженился в семнадцать годов. Сказывал ему – не спеши! Обабиться не припоздаешь, ты не девка! Вот ведь никого не послухал шельмец и приволок в дом эту дурку Вальку. Ей и того мене

– шестнадцать годов. Тож про любовь лопочет – лысая харя! Еще не обросла, а уж в бабы. Ну куда деваться? Взяли в избу шалопугу. И что б думали, все навроде склеиваться стало, да полезла она по шкапам и сундукам порядок навести. И нашарила мово отца награду – Георгиевский крест. Я его как великую память хранил. Отец мой до самой смерти тем орденом и званием Георгиевского кавалера гордился. А Валька с Лндухой, ни словом не обмолвясь со мной, увезли награду в город и там продали какому–то пройдохе. А я хватился его под Рождество и спросил: «Куда крест подевался?» «Ой, нашел об чем тужить, заботишься про старую железку, – отмахнулась Валька. «Куды дела, твою мать?» – грохнул я по столу, она вмиг с избы высклизнула и к Андрею. Тот как туча почернел, в хату вошедши, и меня спрашивает: «Чего тут развонялся? За что мою жену обидел?» Я ему свое – мол, где Георгиевский крест? Верни на место. А он ответствует: «Не можно! Продали мы его с Валькой в городе. Хорошие деньги взяли».

Я своим ушам не поверил. Как это так приключилось? Пошто в своей избе воруете? Иль то ваше? Как посмели честь семьи нашей за деньги сплавить? Иль нехристи? Кто дозволил эдакое? Самого аж затрусило. Ну а невестка и ляпни: «Чё заходишься, дед? Андрюха в кузне еще краше сделает. Охолонь! Нашел с чего заводиться? За говно удавишься, старый жлоб!»

Ну, я ей как вломил пинка, она рылом в двери вылетела. Тут Андрюха вламывается и с кулаками на меня. Я озверел и за топор. Как саданул ему по плечу, не видя ни хрена. Валька милицию приволокла мигом. Мне руки повязали, и в тюрьму. На суде Андрюха весь перевязанный сидел, злой как волк, аж зубами скрежетал. Только тут он сказал, что его Валька из–за ушиба дите скинула. Сама чуть не сдохла.

Я и ляпни, мол, дите жаль, а эта сука если б сковырнулась, туда ей и дорога…

Внук зубами в решетку чуть не вцепился. Пообещал разделаться. А я бабке повелел немедля согнать их с избы обоих и не пущать. Дали мне пять годов за тяжкие последствия. Три уж отбыл. Еще две зимы отбедую и домой ворочусь. Наведу шороху в избе! Я того Андрюху с деревни сживу вместе с его шельмой недозрелой. А то ить приспособились, живут у ее матери, но харчи у моей бабки берут! Я их разом отхарчу, окаянных! Свиньи, не дети! Так что не всегда к добру, ежли родни много! – скульнул старик обидчиво…

– Скажи! А всем смертникам ставили такие наколки, как у тебя? – дернул Борис Герасима за рукав, оборвав цепь воспоминаний.

– Нет, не всем их делали. Преступления бывали разными, хотя приговор один. К примеру, всех фарцовщиков ставили под пулю. Но их в каждой тюрьме уважали и жалели. Фартовых любили. А вот насильникам… Особо тем, кто малолетних иль старых обидел, дышать не позволяли. Эти часто и до расстрела не доживали. Их петушили всем бараком и тыздили кому не лень. Да кто таких за людей держать станет? Их топили в параше. Ставили на колени перед ней и мордой по самые уши в говно. Пока не захлебнется. Потом за ноги во двор выбросят, и все на том. С такими в одном бараке или камере дышать за падло. Потому насильники, дожившие до расстрела, считали себя счастливцами. Им никто не ставил никаких наколок и татуировок. Ими брезговали, их презирали.

– А к киллерам как? Их метили? – спросил Борька.

– Тех по зонам как грязи! Не всех киллерами назовешь. Да и не в ходу это слово на зонах. Чужое оно, перенятое, своих определений тому выше макушки. Душегубами, убийцами, палачами, мокрушниками, стопорилами зовут. Если честно, любого человека до такого довести можно. В зле никто за себя не поручится. Но иногда попадают на зону маньяки. Им едино кого угробить, и причин не надо, лишь бы кровь и мучения увидеть. Они от того и кайф имеют, свой, особый, потому что сдвинутые или война психику и нервы покалечила. Отняла все тепло из души. Вот и отрываются в кураже, когда перебухают.

– А ты тоже на войне был? – зажглись любопытством глаза Борьки.

– Воевал в Афгане. Десантником… – Умолк Герасим. Лицо посерело. И снова вспомнилось.

Всего неделю пробыл он дома после зоны; Работу подыскивать собирался. А тут участковый пожаловал. Поговорили нормально. Тот здоровьем поинтересовался. А уходи, у двери остановился и сказал загадочно:

– Не дергайся, дело тебе сыщется! Какие твои годы! Теперь молодые парни ох как нужны.

А через неделю пришла повестка из военкомата. Ее Герасим никак не ожидал. Все же судим был дважды.

– Это не беда! Нам как раз нужны отчаянные, дерзкие ребята! А ты из таких! К смертной казни приговаривали? Но ведь выжил! Две зоны прошел и вернулся. Все равно что I–двух войн живым! Ты ж находка! Клад! – восторгались в военкомате.

Л через месяц отправили в Афганистан. Всего две недели подготовки – и Герасим стал десантником.

Сколько раз вылетала рота в горы. Их вертолеты обстреливали с земли душманы. Первое время везло. Но потом машина еле дотягивала до посадочного пятачка в ущелье.

– Кто–то из нас в рубашке родился, – говорили десантники и понимали, что следующий вылет может закончиться еще хуже.

– Не волнуйтесь! Со мной порядок! Жив и здоров. Себя берегите! Война не длится вечно! Зато когда вернусь, постараюсь сразу устроиться на работу, чтоб больше не заставали дома участковый и повестки из военкомата.

Ребята в десантной роте сдружились быстро. Никого не удивило, что Герасим был судим. Относились к нему тепло, по–дружески. Да и как иначе. Вместе они попадали в засады, отстреливались, вырывались из окружений и уходили.

– Десант не сдается! Он побеждает или не возвращается! – говорили о себе парни.

Или?.. Но как хотелось жить… У тебя есть девчонка? – спросил Герасима сослуживец.

– Да как сказать? Вроде уже есть.

– А у меня имеется. Ждет. Каждый день пишет. Пачками получаю. На каждое отвечать нет времени. Она обижается, просит писать чаще. Боится. Мы с нею с самого детства дружили и любили друг друга.

– Счастливые! – позавидовал Герасим по–светлому.

– Я ей никогда не изменю. Вот вернусь домой и сразу, женюсь. Мы с ней договорились на двоих сыновей и дочку. Ребят должно быть больше. Правда?

– Как сказать! Без девок тоже нельзя. Нужен выбор! Не то драки из–за них начнутся.

– Ой! Да у нас в деревне девчат как грязи в дождь! Кому! не хватит, пусть к нам едут. Отдадим с великой душой. Вон у моего крестного девять девок и один сын. На всю деревню десятка два парней, да и те в город уезжают жить. Зато девок не счесть. Любую бери.

– Чего ж не женился?

– Мне погулять надо было. Когда женился, считай, на цепь сел. Чуть на сторону оглянулся, баба вальком огреет. Они борзые, за мужиков держатся. Но все равно даже старики озоруют. Особо по весне, голова кругом от песен. А девки у нас ох и красивые!

– Значит, не засидишься в холостяках?

– Не–ет, не дадут. Все равно окрутят.

– А у меня уже сынишка есть, – тихо сказал самый молодой в роте Витька.

– Когда ж успел?

– Так ты женатик?

– Уж и сам не знаю. Мы в одном классе с Ниной учились. После выпускного пошли погулять. А за месяц до армии узнал, что сын есть. Ему полгода. Велел подождать меня. Обоих.

– А я только научился целоваться, – грустно признался Алешка.

– Эх ты, бычок–перестарок! – поддразнивали женатики.

Рота десантников ожидала вылета на задание, и каждая минута отдыха была на золотом счету. Не спала и медсестра Юля. Улыбалась Герасиму…

Кто–то писал письма домой, любимым. Другие дремали или спали, улыбались во сие. Что они видели в короткие минуты отдыха?

– Чайку соображу! – предупредил Герасим и, взяв чайник, пошел в распадок по воду. Позвал Юлю, она не приметила, осталась…

Едва набрал воды, хотел возвращаться, земля загудела под ногами, задрожал распадок. Взрыв раздался такой, что Герасим рухнул на землю, расплескал воду. Желто–серый столб осколков и пыли поднялся до самого неба.

– Ребята! Братва! – бросился бегом из распадка. И… вылетел из рук чайник… На месте палатки глубокая воронка, в ней голова Алешки. Глаза открыты, как у живого. Чуть ли не в шаге чья–то рука. Едва рассеялись дым и пыль, увидел такое, от чего на целую неделю лишился речи. Тогда Герасим заплакал впервые в жизни. Ни одного живого не осталось. Всех накрыло одним прямым попаданием. Выследили десантников душманы, не промедлили. А он чудом остался в живых.

Герасим долго приходил в себя. Но особо тяжело было пережить первый месяц. Ребята снились каждую ночь. То живыми, то мертвыми. Они не упрекали, они жалели его – живого, и было за что. Герасиму задавали много вопросов.

– Почему и как случилось, что они погибли, а ты уцелел? – не верил политрук.

Герасим объяснял, оправдывался, а потом не выдержал и бросился с кулаками.

– Отцепись, падла!

И измесил бы, если б не отняли политрука.

– Он, сука, подозревал, что я в наводке у душманов! Своих ребят выдал им! Да за такое душу выпущу! – трясло Герасима.

– Успокойся! Он лишь политрук. Где ему понять десантников? Вон от нашего взвода тоже половина уцелела. Остальных прямо в воздухе перещелкали. Война есть война! Не знаем, кому и зачем нужна, – отмахнулись ребята другой роты.

А вскоре Герасима зачислили в иной взвод. Там были те, кто чудом выжил, другие сбежали из афганского плена, выписавшиеся из госпиталей, побывавшие в рукопашных боях. Новичков сюда не брали. Герасим после случившегося потрясения стал угрюмым, неразговорчивым. Он не примирился с политруком, хотя тот не напоминал о происшедшем.

Прошло время. Каждый день той войны был отмечен кровью и потерями. На задание десантники вылетали по несколько раз в день. Каждое могло оказаться последним.

Тот вылет с самого утра не ладился. То вертолет не готов, то погода в горах вконец испортилась. Десантники ждали совсем рядом и, когда получили команду, мигом загрузились в машины. Поднялись. А через полчаса начался обстрел. Вскоре вертолет затрясло.

– Ребята! Хана! Подбили! Выметайтесь! – услышали десантники. Вертолет безнадежно падал вниз.

Парни выскочили один за другим. Но по ним с земли загремели выстрелы. Двое так и не успели открыть парашюты. Из пятерых лишь двое приземлились живыми. Герасиму не повезло. Ранение в плечо. У душмана, как смеялись ребята, рука дрогнула. А Герасим два месяца пролежал в госпитале. Рука долго оставалась недвижимой, а пальцы и вовсе не слушались. Герасиму было обидно. Как хотел отомстить душманам за ребят своей первой роты, но медики оказались упрямыми.

– Возвращайтесь домой. Вы свое сполна отдали. Теперь отдыхайте. Что значит не хочу? Вы – балласт! Помеха здоровым! Езжайте и лечитесь! – уже не советовали, а требовали.

«Домой? Но что я, инвалид, буду делать там – в деревне?» – задумался Герасим. А поезд увозил его все дальше от границы, от войны, но не от самого себя. Он курил в тамбуре, вглядывался в знакомые места. Герасим только тогда понял, как скучал по березам, по красавицам рябинам и елям, по спокойным рекам, родной речи. Пусть и матерится мужик в купе, но уж очень по–свойски, забористо, громко, никого не боясь. Герасим научился на войне говорить тихо, ходить неслышно, как и другие десантники; чтобы не услышали душманы, гасили даже смех.

«Города и городишки, поселки, деревни, отсюда тоже забирали на войну. Сколько ребят никогда сюда не вернутся». Курит в тамбуре человек и не видит, как оглядываются на него люди. Бежит по щеке скупая слеза. Герасим не чувствует ее, она из сердца и памяти, они всегда помнят все и о каждом…

Герасим приехал в деревню уже вечером. Никого заранее не предупредил. Решил появиться внезапно, сюрпризом. Но просчитался. Деревенская ребятня, завидев, обогнала его, известила мать. Та выскочила за калитку босиком, простоволосая, усталая.

– Сынок! Герка! Слава тебе Господи, живой воротился дитенок! Какое счастье! – целовала сына, вела в дом.

Герасим привычно разулся в коридоре, вошел в избу.

– Братуха! Герка! Воротился! Вот счастье! Как мы переживали за тебя! – встретили братья.

Давно закончилась, отгремела та чужая война, продолжая жить в памяти и в снах…

Герасим погладил русую голову Борьки, прижал к себе мальчишку и сказал дрогнувшим голосом:

– Не надо о ней! Мы теперь про жизнь должны думать, о будущем. Десанты кончились. Мы семейные мужики. Верно говорю? – увидел кивок и полное согласие в глазах мальчишки. – Пошли спать на сеновал! Там, на свежем сене, хорошие сны снятся! По себе знаю!

Снова вспомнилось возвращение из Афганистана и как он сам, до жестоких холодов, не спал в доме и уходил на сеновал, чтоб не будить средь ночи стонами и криками всю родню. А потом уж и понравилось спать на сене.

Но Борька отказался от сеновала. И, состроив козью морду, сказал напрямую:

– Мне бабулькины сказки больше нравятся. Она обещалась нынче новую рассказать. Про целебный родник и волшебную дудочку. А коль не усну, она про девицу–красу попытается вспомнить…

– А я–то думал, что ты совсем взрослый. Ладно. Полезай к бабке на перину. Она много сказок знает. Тебе их и не переслушать до самой старости. Мамка никогда на них не скупилась. Других радостей маловато было. А вот сказками души наши грела и, случалось, уже подросших возвращала в детство. Кудесница наша, спасибо тебе! – Поцеловал мать и пошел на сеновал, прихватив пачку сигарет.

Степановна со стола прибрала. Борька сидел у окна нахохлившимся воробьем. О своем думал: «Не совсем взрослый мужик? Это с чего он взял? Косить я умею не хуже любого. Сама бабуля хвалит. А уж она зря не скажет. Даже старики говорили, что я совсем большой и мужиком стал, деревенским. И спрашивали, какую девку в жены возьму – тутошнюю иль городскую? А я еще и сам ничего не знаю. Не думал пока. Хотя девчонок полно. И все красивые. Вот только маленький я покуда. Но это для женитьбы. А вот дружить с девчонками кто запретит? Взять хотя бы Шурку Соколову. Во девка! Настоящий огонь! Все умеет. И корову доит, в огороде справляется, пятерых младших растит, еще учиться успевает. В седьмой класс пойдет. Агрономом хочет стать. А я кем буду? Может, трактористом? Не–е, не стану всю жизнь в деревне вкалывать. В город уеду. Там что–нибудь придумаем с мамкой. А почему с ней? Теперь и Герасим имеется. Вроде толковый, путевый кент. Только замороченный малость. Хотя и с ним стерпеться можно. Авось привыкну. Но бабка лучше. Жаль, что у меня своей, родной бабульки нет. Она б, наверное, любила…»

– Чего насупился, Борюшка? Или неможется? Чего томишься? – подошла Степановна, погладила мальчишку по голове.

– Думаю я, бабуль.

– И об чем же?

– Кем быть, когда вырасту.

– Покуда мужай! Лишь бы ленивцем не стал. Дел всегда полно. Были б руки. Там и себя сыщешь. Пошли спать. Проскажу, как мои ребята дело свое нашли, – позвала за собой пацана. – Ты ж пойми, работу себе надо подыскивать не по единым деньгам, а чтоб она еще душу грела, радовала. Вот гончаром Гера не враз стал. Долго маялся. Нанялся в грузчики на железную дорогу в городе. Это враз опосле Афгана. Никуда в другое место, не хотели брать.

– А почему? – удивился Борька.

– Пужались. Ить он в тюрьме был, да и на войне. Что с такого взять? А ну как саданет промеж глаз? С войны той нее вертались без нервов и здоровья. Случалось, дрались они с начальством. Те хотели подчиняться, а брань и вовсе не терпели. Мигом кулаки у них выскакивали впереди зубов. И тогда не глядели, кто перед ними, – вздохнула бабка. – Вот таких двое в нашей деревне завелись. Взяли их трактористами. Ну и послали поля пахать. Они день и ночь работали. А пришли за получкой и сбесились. Им, как и всем, копейки начислили, ведь колхоз, доходов никаких и хозяйство слабое. Что на трудодень начислят, одни палочки. Не то на хлеб, на курево не хватит… Но ребята ничего не захотели слушать и вломились к председателю. Там и бухгалтерша была. Обоих в оборот взяли. Да так озлились, что с окошек повыбрасывали. Никто их не смог уговорить. А председатель из приезжих был. Свой бы почесал жопу да простил. А энтот змей милицию позвал. Забрали ребят в машину, увезли в город. Там с ими говорили. Ну все ждем, когда они воротятся. Деревня хоть и не без людей, а трактористов нету. Месяц прошел, второй за им, не вертаются. В суд иль милицию тож никого не выдергивали. Ну, мы помяли – осели в городе. Только председателю невдомек. Заявился к родителям ребячьим. И давай, дурак, грозить: «Коль не возвернутся на тракторы, разыщу их и под суд отдам! Почему самовольно сбегли с работы и колхоз кинули?»

Родители у ребят старые, неграмотные, ан сообразили, что ответить: «Ты милицию звал. Их увезли. Выходит, сам прогнал, тебя и судить надо. Чего тут перья распускаешь и грозишься? Мы и не таких видывали, устали бояться. И ты тут не мельтеши, пшел вон!»

Ну, выбросили с избы. Так этот змей в тот же день огород у них отнял, отписал колхозу. От того в хозяйстве не прибавилось. А вот деревенские невзлюбили и послали жалобу в защиту стариков. Целая комиссия приехала. Огород отдали взад. Приезжего председателя своим местным заменили. А ребят едино не воротили в тот год. Опосля объявились. Но не насовсем. В городе приткнулись оба. И довольны. Но тоже поначалу мучились. Им сама милиция помогла пристроиться. Нынче у них наладилось, разжились. Семьями обросли, детями. В деревню на машинах приезжают. А знаешь, что просказали?

– Что?

– Мол, не было счастья, так несчастье помогло. В милиции как узнали, откуда и кто такие наши мальцы, стали к себе звать. Но мальцы отказались. Тогда их послали в охрану к богатею. Они и теперь у него. Двое у одного. Повсюду с им. Даже за границу ездили. Слыхали, что много раз они его спасали от смерти. Вот и деревенские! Грамотешки маловато. Но приткнулись. Хотя, конечно, заместо хозяина себя подставляют. Но тоже у кого какая судьба! Один под пулями и живой, другой в своей избе об порог споткнулся и готов. Никто ничего не знает наперед. – Легла в постель и, обняв Борьку, сменила тему, начала рассказывать сказку, которую когда–то очень любили ее сыновья.

Борька внимательно слушал, но темнота и тишина сделали свое, он уснул, так и не дослушав сказку до конца.

Во сне ему снились царицы и принцессы, все, как одна, красавицы и уж очень похожие на деревенских девчонок.

Едва уснув, подскочил Герасим от боли. Забывшись во сне, повернулся на простреленное плечо. Боль пронзила все тело. Когда теперь сжалится сон над человеком?

Мужик тихонько потирает, успокаивает плечо. Но разбуженная боль не утихает.

«Надо завтра в лес за дровами съездить. Нарублю сухостоя, сложу поленницу. Да второй стог сена пора перевезти.

Зима скоро, – думает человек. А мысли снова возвращают его в город. Там тоже дом и жена. – Как там Наташка? Спит, наверное. Теперь ей не о чем тревожиться».

Вспомнился последний разговор с крутыми. Они подошли к нему на рынке, втроем. Герасим сразу узнал их и не удивился. Ни одним мускулом не дрогнул.

– Как торговля идет? – оглядели товар.

Старший из них – худощавый рослый парень взял в руки пепельницу, всмотрелся в рисунок. Такие Герасим делал не часто и продавал редко. Внутри в пепельнице лишь побывавший в Афгане мог узнать очертания Кандагара. Это ущелье навсегда осталось в памяти Герасима. Возле силуэта – рисованная недокуренная сигарета…

– Ты был в Кандагаре? – спросил крутой, пристально глянув в глаза Герасиму. Тот кивнул. – Кого там потерял?

– Братанов…

– Я тоже… – Молчал крутой, и нервный тик перекосил лицо. – Сашка! – подал руку и, услышав в ответ имя, спросил: – На зону после войны попал?

– До нее.

– Когда с Афгана? Сколько там был? – спросил Герасима, тот ответил. – Десантник? Мама родная! И с тобой махались? Я тоже… – Покраснел до макушки, не договорив.

– Ладно, Сань, забудем недоразумение! – . предложил Герасим.

– Идет. И все ж скажи, братан, за что тебя размазать хотели? Ведь ты из смертников?

– Грех не мой, кодла меня убить вздумала. Но не обломилось им. Выжил я. Ненароком грохнул плесень. Он оказался паханом начальника. Вот и замели. Такое даже ежу понятно. Хотя все ж сидел. А от вышки защитник помог слинять. И только вернулся домой – на войну забрали, не дали передохнуть. Из одной переделки в другую сунули.

– А я детдомовский. Во всем свете никого не имел. Едва школу закончил – забрили в армейку. Два месяца учебки, и вперед в Афган. А там что ни день – переделка. Моих дружбанов еще с детдома, нас вместе взяли, уволокли в плен «духи». Они в разведку пошли и нарвались на засаду. Их в куски пустили. Когда нашли и похоронили, могилу взорвали. Я сам собрал. Отправили домой – в Россию. Там похоронили, неподалеку от детдома. Я еще пять месяцев воевал. Да тоже достало. Отправили обратно с ранением и контузией. Еще медали, какие никогда не надену. Над ними даже пацаны смеются.

– А на кой она нам, та война? Меня на работу из–за нее не брали. Так и говорили, мол, все кто там был, сдвинутые, – поморщился Герасим.

– Свихнешься! Их бы туда сунуть. Мы не просились в Афган. Кому он нужен? Всех под принуждением отправляли. А мы и стрелять не умели, тем более в людей. Это уж потом, когда с душманами пришлось встретиться, срочно научились.

– Не в том дело. Мы не знали, за что воюем и гибнем. А им было за что! – вставил свое Герасим. И, отпустив несколько покупателей, приметил, что Сашка не спешит уходить. Но двое его ребят куда–то исчезли.

Герасим не заметил, а Сашка мигом поймал цыганенка и вытащил у него из–за пазухи селедочницу, поставил на место и, слегка наподдав, погрозил пацану пальцем.

– А ты чего с крутыми связался? – спросил Герасим, когда возле них опустело.

– Куда ж деваться? Как и других, никуда не брали. А ведь живой, жрать охота. Как–то пришел на базар, глядь, у бабы из сисек алкаши деньги выдирают. Та отбивается, плачет, а всем по барабану. Я и не выдержал, злой был и голодный. Врубил им всем. Забрал, что отняли, вернул бабе. Она мне за защиту сама отстегнула. В мясном и рыбном рядах помог. Вернулся в общагу с полной сумкой, и в кармане зашелестело. Я через три дня снова туда намылился. А меня стали просить, чтоб каждый день приходил. С того и пошло. Но одному не справиться, вот и набрал из своих. Уж это потом налогом обложили всех.

– А моего пацана за что трясли? – не выдержал Герасим.

– Давно ли он твоим стал?

– Недавно! Но теперь он мой! Слышь, Шурка?

– Да понял я! Только Борька у тебя дерьмо. Взвоешь от него не раз, попомни мое слово. Он падла из прилипал. А сволочь редкая! Ты его не переделаешь, жизни не хватит. В конце концов плюнешь на все, и на Наташку, и уйдешь отних. Жизнь – короткая штука, и непозволительно швырять ее под сраный зад пусть еще небольшого, но уже ублюдка.

– С чего это ты на него взъелся?

– Мы ж его из шпановской кодлы вырвали. Он там напрочь прикипелся. Уже кайфарил. У шпаны все запросто. Они все обсчитали загодя. За своего выродка Наташка все отдаст. А та к нам возникла сама. Воет не своим голосом, мол, с мужиком помогли, защитили от него, теперь спасите сына. Деньги из дома крадет. И говорит, что проиграл их вам в карты. Коль долг не вернет, убьете его. Ну а сама вся трясется, бледная: «Ребята! Зачем он вам? Верните его мне! Ведь я на хлебозаводе так мало получаю, едва на жизнь хватает». – Выматерился Сашка и продолжил: – Наташку мы домой отправили, но так и не врубились, чего она хотела. Нашмонали Борьку у шпаны. Знала б мать, чем он там занимался. Короче, устроили разборку и засветили ту кодлу ментам. Иначе нельзя, другого хода не имелось. А Борьку к себе забрали. Вломили для начала, но за дело. Пусть сам вякнет, говнюк. В шпановской кодле Борьку уже петушить хотели. На иное не годился. Там такое случалось. Но не в карты твой отморозок проиграл. Задолжал на наркоте…

– Я понял! – помрачнел Герасим.

– Короче, мы разделались со шпаной, и долг Борьки вместе с пацаном перешел к нам. Мы его держали, пока ломка прошла у него. Начинал ныть, получал по соплям. А за наше убирался в квартире. И под замком сидел. Чтоб новых приключений на жопу не нашел. До тебя это все было, слышь? Но, главное, ему вламывали за то, что он у пас тыздил бабки. И трехал, будто ты его заставлял. Оттого возникали. Он для себя их тыздил. А куда девал, хрен его душу поймет. Знай – за деньги Борька пойдет на все. Уж очень жадный на них. Не посмотрит, у кого тыздит. И кентуется только с выгоды. Душой, натурально, ни к кому не приклеится. А может, и нет ее у него вовсе.

Герасим ворочался на сене. Ведь вот звал с собой на сеновал, поговорить хотел с мальчишкой откровенно, выяснить, правду ли сказал Сашка. И для чего Борьке деньги? На что их копит?

Мужик решил не спеша понаблюдать за пасынком. Не может быть, чтоб не попался. А уж тогда вытряхнуть из пацана правду.

Мать не жаловалась на исчезновение денег.

«Может он не у каждого ворует?» – подумал, усмехнувшись, и сам не поверил в собственное предположение.

Герасим рассказал Наталье о встрече с Сашкой. Не умолчал и о деньгах. Та плакала:

– Гер! Ну что я могу? Побить? Лупила его. А толку? Только и осталось убить. Но ведь сын. Он у меня единственный. Плохой иль хороший, терпеть надо. Такого Бог дал! Хотя, честно говоря, крутым не верю.

– Но у меня точно воровал! Да и Саньке к чему брехать? Я другого боюсь. Начнет воровать напропалую, без оглядки, пришибут его где–нибудь. И еще, для чего он копит?

– Знаешь, у него отец был таким. Пить не сразу стал. Иначе я не вышла б за него. С виду нормальный парень жил. Не лентяй, не дурак, учился на ревизора. Мы ж с ним и познакомились в техникуме на вечере.

Два года встречались. Конечно, замечала, что однокурсники его сторонились. Никто с ним не дружил. А однажды после лекций того побили прямо в аудитории, потребовали, чтобы убрали из группы. И до Наташки дошли слухи, что ее парень – вор, украл стипендию, а в общежитии стащил вещи у студентов. Его снова поймали и побили жестоко. «Как же будешь работать ревизором, если на руку слабый? Тебя ж в тюрьму посадят», – предупреждали его. Но бесполезно.

, Наташка его любила. И верила, что сумеет убедить, отбить охоту к воровству. Тем более что Николай слушался ее, был нежным и ласковым, тихим и покладистым. Он приходил к ней с цветами и конфетами, говорил о любви. И Наташка верила. Она без колебаний согласилась стать его женой. Ей очень нравился покладистый, послушный парень.

Неприятности у них начались, как только Николай приступил к работе. Наталья узнала о нем такое, во что не сразу поверила. Ее муж стал выпивать, брать подарки. Николая начали ругать, пригрозили увольнением. Но он не хуже всех знал, что молодого специалиста не имеют права уволить или отдать под суд. С ним станут мучиться все три года, воспитывать, убеждать. А он будет делать свое, только незаметно.

Николай, как и некоторые другие, сколько ни пытался, не в силах был отказаться от угощения. Едва завидев накрытый стол, не мог удержать слюну и дрожь во всем теле, даже приглашений не ждал. Тут же садился за стол и не ел, а жрал. Он ни в чем не знал меры. Его, изрядно подвыпившего, можно было уговорить на что угодно. Этим умело пользовались пройдохи.

Вот так и Борька, весь в отца пошел. Еще в первом классе заявил матери, что не хочет ходить в школу.

– Почему? – удивилась Наташка.

– А зачем?

– Это твое будущее, работа!

– Если работа, почему мне не платят?

– Ненормальный! Знания тебе нужны! – возмутилась мать.

– Вовсе не так! Теперь главное – научиться считать! А еще уметь драться! Жизнь такая пошла!

И как ни уговаривала сына, в четвертый класс он так и не пошел.

Наташка не сумела убедить Борьку. Да и не до него ей было. Уходила на работу – сын еще спал, возвращалась – уже спал. По выходным, за стиркой, уборкой, баней, вовсе не до Борьки было. Он это знал. И жил, как ему нравилось. Когда Наталья пригрозила, что приведет в дом отчима, Борька не поверил и, криво усмехнувшись, спросил:

– Иль так быстро зажило, что недавнее забыла?

– Хозяин нужен нам! – покраснела мать.

– Кому? – ехидничал пацан.

– Дом пора подправить. Вот–вот развалится. Тебя пора I! руки брать, совсем отбился!

– Чужому меня собралась доверить? Как бы не так! Я любого отсюда шугану. Свой папашка помниться станет до гроба. Не хватало, чтоб чужой вламывал!

Женщина задумывалась и откладывала с замужеством. По стоило Борьке провиниться, баба снова затевала об этом разговор, пугала сына, и он со временем привык, даже подтрунивал над ней:

– А какого приведешь, из алкашей иль бомжей?

– Хорошего человека найду!

– Ой, размечталась! Таких давно расхватали! Кому плохой нужен? Вот и приволокешь какого–нибудь наркомана! Иль забулдыгу! Он нас за бутылку загонит!

– Не все ж такие! – спорила мать,

– Я город лучше знаю. Он на две части разломился, на нормальных и отморозков. Первые – все занятые, семейные. Из вторых – никто не нужен. Если приволокешь, отца ворочу в дом. Хоть больно, но это свой. Чужому не дам у нас жить!

Но мать ответила, как отрезала:

– Тогда ты бери на себя дом, огород и хозяйство! Все равно не учишься, так хоть делом будешь занят. А то сам ни в хрен собачий негож и мне мешаешь! Если и дальше так, самого из дома выкину. Не учишься и не помогаешь, только дармоедствуешь! Сколько можно терпеть? Да еще грозится, говно собачье! – Влепила по заднице. Борька даже внимания не обратил. А через неделю в доме появился Герасим.

Нет, он не выпивал. И ладони его рук были жесткими, мозолистыми. Он мало говорил. Почти не обращал внимания на Борьку. Лишь изредка оглядывал.

Отчим не заискивал перед ним. Крайне редко обращался к пасынку. И у того не было повода жаловаться на него.

Они исподволь присматривались друг к другу, не упуская ни одного промаха. Герасим замечал все, но в большинстве случаев молчал, жалея самолюбие пацана. Тот не умел держать язык за зубами. Приметив в первый же день рваную пятку на носке отчима, фыркнул в кулак и указал матери на бедность гостя. Увидел латку на рукаве рубашки, небритую шею и спросил:

– Из бомжей возник к нам?

– Почему? Я домашний, – заикнулся Герасим.

– Отчего штопаный? – показал на рукав.

Человек смутился:

– Первую попавшуюся надел. Не глянул хорошо.