Текст книги "Выскочка из отморозков"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

– Ладно, Седой! Все сроки когда–то кончаются, выйдем мы на волю. У тебя хоть хаза имеется, где дух перевести? – спросил Беркут.

– Когда сгребли, все было. И хаза, и баба, и бабки, и баксы! Когда возникну, что уцелеет? Я ж не сдавал в общак. А бабы, сам знаешь, ждать не умеют и не любят…

– Мне б хрен с ней, с бабой, а вот кентыш теперь имеется. Меня на зону, а он – на свет объявился. Уже ходит, даже бегает. И как ботают, моя копия. Вот досада, что без меня он канает.

– А баба пишет?

– Какая там баба? Подзалетела метелка. Хватилась поздно. Врачи отказались выковыривать – срок большой, пришлось рожать. Ну, я пахану брякнул, чтоб мою долю из общака ей отдали. Но пахан рогами уперся, только половину ей отдал. Вторую – мне оставил на возвращение и ботнул: «Блядей как говна в любом притоне, а вот Беркут один».

– А кто тебе твою кликуху клеил? – спросил Седой.

– Пахан мой. Кто ж еще!

– За что ж птичья?

– Ни хрена себе! С беркутами на волков охотятся, на лис. Когда нужда достанет, врага ослепит иль глотку ему пробьет. Беркут – птица серьезная. Ее боятся.

– Азачто тебя этим назвали? – спросил Григорий тихо.

– За внезапность. Я инкассаторов тряс, прыгая на них со второго этажа. И всегда удачно. Сам цел и невредим, а инкассатор – калека.

– Они по двое, а то и по трое ходят. Как же ты с остальными справлялся?

– А пушка на что? Они понять не успевали, как уже

– сваливали на тот свет. Девять раз вот так тряхнул. Они ж

– после того не на обычной, на бронированной машине стали ездить. Но я того не знал. И как сиганул! Мама моя родная! Все яйцы всмятку, жопа вдребезги, копчик – в опилки, ноги в колесо согнулись. Но самое обидное – тыква поехала. Знаешь, враз темно стало, будто меня с разборки вышвырнули сявки. Все не мое. Ни клешни, ни ходули не скребут, в полном отрубе на той машине распластался, как блядь в притоне, на все готовая. Ничего не помню, что со мной было, очнулся уже в камере. Мне кенты трехали, как соскребли меня менты с той машины. Посчитали жмуриком. Ну да поспешили падлы! Собрали меня на носилки, запихнули в «неотложку», привезли в больницу. Там все осколки сшили, склеили и в ментовку увезли. Я как открыл зенки, враз допер, где канаю. На парашу самостоятельно еще недели две не мог ни дойти, ни присесть. Все так разбарабанило, фартовые сохли от зависти. Таких громадных яиц даже у пахана не имелось. Но до суда все как на собаке зажило. А ведь надеялся, что спишут меня по инвалидности, да хрен там, зря ждал! – хохотал Беркут.

– Это у тебя первая судимость? – спросил Григорий.

– Кой хер! Сам со счету сбился. Иль восьмая, а может, девятая. На третьей в закон взяли.

– Хреновая судьба – мотаться по зонам! – встрял охранник.

– Да что б ты соображал?! Я дышал, как беркут, мало, но кайфово! В баксах купался. Я их не считал. Пил, хавал что желал! Баб имел десятками. И все – смак, цимес! Одна другой краше! Хазы – замки! Люкс! В них все, чего душа запросит. Ну, с год вот так покувыркаюсь, потом на отдых – в зону. Чуть жирок начнет сползать, я уже на воле! Долго нигде не задерживался…

– Я в фарте больше тебя. Мой первый пахан – Могила! Может, слыхал?

– Конечно! Это ему устроили на Колыме показательный расстрел?

– Ага!

– Говорят, все зэки на колени попадали, когда его убили. И в тот же день в трех зонах из–за него бузу подняли. Больше сотни фартовых размазали за подстрекательство к бунту и отправили следом за Могилой.

… Борька, слушая зэков, в комок сжимался. А те, не замечая парня, вспоминали свое.

Охранники редко вступали в разговор. Им была непонятна и чужда судьба и жизнь фартовых. Они лучше других знали, что им нельзя доверять, и были всегда настороже.

Кому–кому, а им не стоило повторять, сколько охранников убили в пути и в зонах решившиеся на побег законники. Они и собой не дорожили, и ни в грош не ставили жизнь других.

– Да я этих ментов голыми руками рвал, – рассказывал Беркут о подробностях нашумевшего дела, когда погибли при задержании воровской банды пятеро сотрудников уголовного розыска. Всю шайку преступников отловить не удалось. Взяли мелкую рыбешку. Крупная залегла на дно и, выждав время, убралась и спряталась надежно, лишь иногда делая дерзкие вылазки на банки и ювелирные.

Фартовым удавалось моментально перебраться в другой город, сменить все кликухи кентов, сбивали со следа уголовный розыск, умело маскировались и частенько выходили из дел сухими.

Они уходили из рук уголовного розыска даже тогда, когда, казалось, не было ни малейшего шанса на спасение.

– Слабаки менты! Правда, сегодня средь них много наших работают. Чему–то подучились. Пора! – говорил Седой, потирая над «буржуйкой» озябшие руки.

– А кто ваши? – высунулся Борька.

– Этому чего надо? Дрыхни до рассвета. Там отведут к деду, только и виделись. Тебе эта ночь – кошмар и ужас, нам – привычное дело! Спи, покуда неведома фартовая доля. Коли коснется и зацепит своей клешней, посеешь про спокойный сон. Забудешь, что он один из подарков человекам.

Борька всматривался в темные кроны деревьев, густую черноту, окутавшую лес. Вон в кустах кто–то прокричал детским голосом, и тут же совсем рядом послышалось тявканье.

– О! Припутала рыжая косого фраера! Теперь держись! Вытряхнет из подштанников вместе с мужским достоинством и кликухи не спросит! – хохотал Беркут.

Мяукает рысь в густых лапах ели.

– Кошонок заблудился, мать кличет! – оглянулся Седой.

Гришка, как и Борис, от каждого звука дрожит. Скорее бы рассвело. С темнотой ушли б и страхи. Только один из зэков спит под деревом, поодаль от всех. Его прогнали даже преступники, не пожелав находиться рядом, терпеть его присутствие. Тому все равно. Признание иль презрение, лишь бы не потерять себя и выжить во что бы то ни стало. Зачем? Таких вопросов не задают себе эти люди.

Едва небо над лесом стало сереть, а густой туман поднял голову и лапы от кустов и травы, охранники, вслушавшись в утреннюю тишину, сказали Борьке:

– Слышь, дед за тобой идет. Наверное, всю ночь не спал, ждал тебя. Но и у нас тебе было не плохо. Уж чего только не наслушался. При воспоминании месяц вздрагивать станешь.

– Слышь, пацан, за эту ночь ты наш должник. С тебя магарыч причитается. Смотри, с пустыми клешнями больше не попадайся нам!

– А то что будет? – спросил Борька.

– Курево отберем вчистую!

– В ухо нассым и заморозим! – грозил Беркут.

– Чую, дед Данила каждый день начнет его присылать вместо себя на обмер выработки. Так что придется вам сдружиться! – подал голос охранник Иван.

– Да пацан сам по себе нормальный. Бздилогон покуда, но это простительно ему, городскому. Ведь в лесу он недавно. Стало быть, и спрос с него невелик.

– Вон Данила! Глянь, по ручью шпарит, самой короткой дорогой! – заметил Иван и крикнул: – Привет, Данила! Чего ты прибежал ни свет ни заря? Цел твой пацан!

– А чего не привели, как обещались?

– Дождь пошел, не хотелось мокнуть.

– Эх вы! Я всю ночь не спал. Чего не передумал. Нет у вас жалости!

– Пацана простудить не хотели, а ты еще нас укоряешь? Во старый перец…

– Ладно! Пошли домой, Борис! – позвал Данила.

Парнишка простился за руку со всеми, кроме одного.

Его постарался запомнить на всякий случай и, пообещав навещать, вскоре ушел следом за Данилой.

Все три дня лесник поил Бориса какими–то отварами и настоями, кропил святой водой, молился, обходя парня со свечой, заставлял ходить босиком по земле и траве, втирал в тело Бориса пахучее масло и каждый день парил в бане с березовыми вениками.

Через две недели он попросил парня снова помочиться на лопух и, сорвав его, опять отнес на муравейник. Борька внимательно следил за козявками. Они дружно двинулись к лопуху, но лишь несколько заползли на лист, остальные повернули обратно в муравейник.

Старый Данила довольно улыбался.

– Идет дело! Не совсем, но уже знатно подкосили болезнь. Еще пару недель, и все! Совсем выходишься! – радовался лесник.

– Дед! А с чего у меня взялась болезнь? – спросил Борис.

– Как понятней объяснить тебе? Суть той хвори в нервных нарушениях. А их на твою долю хватило. Особо родитель постарался, заложил в тебя злые корни хворобы. Ты плохо спал, часто просыпался и ссался во сне. Орал средь ночи. Вот тогда надо было приволочь тебя ко мне. В три дня все снял бы. Ведь то был еще только испуг, нынче его последствия. А испугов было много. Родитель был глумной, вовсе без мозгов и сердца. Тут мамке стоило скорей избавиться от шибанутого. Чего она тянула, за что держалась – не разумею.

– Дед! А я так хочу в Суворовское училище поступить. Как думаешь, возьмут после твоего лечения? – спросил Борис.

– Это ты про армию? Не, милок, не серчай, но в ей тебе не быть. Служить будешь, но… насовсем не схочешь. Отшибет тебя напрочь. Неспособный ты всю жизнь под чужой командой жить. Не дано тебе. И не мути себе мозги.

– Значит, болезнь помешает?

– Дурак! Не схочешь сам! Да и характер твой не тот. Ты хоть и головастый малец, но шальной и упрямый. У военных таким нет места. Но и со своими жить не станешь. Далеко от них уедешь. Там судьбу сыщешь свою.

– Я от мамки не уеду. Она никак не сможет без меня.

– Сумеет. Приноровится. Куда денется? Доля ее такая – все терпеть. На то она баба…

Дед Данила частенько брал с собой Бориса на делянку к зэкам. Мальчишка рассказал старику о них, о той ночи и, отправляясь на делянку, брал с собой табак–самосад и угощал им зэков. Те, смастерив самокрутки, курили с наслаждением крепкий самосад, хвалили и говорили, что никогда раньше такой не пробовали.

– От него, ей–богу, до конца жизни моль ко мне не подлетит. Потому что от этого табаку не только глотка, а весь до макушки дымом напитался. Дай Бог здоровья деду Даниле за такое курево! – хвалили зэки.

Правда, несмотря на это, они не любили, когда Борька обмерял выработку. Уж очень дотошный пацан. Ни одного кубика не набросит. Всегда считает слишком правильно. И все равно с ним спорили, ругались, пытались натянуть на лишний кубометр, но никогда не обломилось. И скрипели мужики зубами вокруг неподатливого парнишки. Пытались уговорить по–хорошему – не поддался, грозили – не испугался, даже обида брала.

Один раз Беркут схватил Борьку за грудки, подкараулил, когда тот возвращался домой к деду с делянки.

– Пристопорись, гнида! – выскочил из бурелома. Лицо мужика перекосила злоба: – Что жмешься, падла? Не со своей кубышки башляешь! Кончай трястись! Иль тебе за те кубики баксами отслюнят? Ни хрена не поимеешь. А и нам зажимаешь зачем?

– Не хочу неприятностей ни вам, ни деду. Любая проверка лажу вскроет. И что тогда? Старика на нары рядом с вами? Да еще обвинят, в чем не виноват. Комиссии и контролеры не верят в случайность ошибок. У них на все одна мера – к ответу! Я не хочу, чтобы Данила оказался за решеткой.

– Лес не ценность, его полно, сколько мы на деляне, никого из проверяющих не появилось.

– Им ни к чему ехать к вам. Они могут проверить на железной дороге по товарным накладным и сверить с нашими цифрами. Вот тут и начнется чехарда. Никто в стороне не останется. И вам мало не будет.

– Да будет мне грозить! Я своего отбоялся.

– Тогда зачем просишь добавить выработку?

– Дурак иль прикидываешься? Каждый куб – это шаг на волю. Чем их больше, тем быстрее. Иль думаешь, кайфово нам здесь? – И сжал ладонь так, что рубашка на Борисе затрещала по всем швам. – Ты, бздилогон! Не согласишься делать, как я велю, уроем в лесу падлу! На хрен нам сдался такой козел? Не доходит, валяй вперед рогами куда укажем!

– Пусти руки, Беркут! – потребовал Борька.

Но мужика уже трясло. Он смотрел на парня, который никак не хотел уступать, и только его винил во всех своих бедах.

Беркут тряхнул Борьку за грудки. Но парень устоял. В глазах ни тени страха. Мужик орал. Но на Бориса не подействовало. Но вот ему надоели угрозы и оскорбленья. Борька резко въехал коленом в пах Беркуту и отбросил его в кусты. Сам пошел еле приметной тропкой к зимовью, даже не оглядываясь.

Парень рассказал о случившемся леснику. Тот велел Борису оставаться в лесовье:

– Сам сделаю замеры. Чую, взъелись вы, добром это не кончится. Ты один, их много, всякое от них жди. Они своей волей дорожат, нам свою из–за гадов терять неохота.

– Дед, чего мне их бояться? Ведь в случае чего зэков первыми возьмут за жопу. Они не хуже нас это понимают и не захотят рисковать волей. У них тоже жены и дети есть, их тоже ждут. Ну тряхнул меня Беркут. А чего добился? Так в другой раз подойти не захочет, зачем время зря терять? – усмехнулся парнишка.

– Уж и не знаю про семьи, а вот адвокаты и впрямь приезжают, прямо на делянку, с самой Москвы пожаловал. На машине! При ем два мужика. Ростом вот с эту сосну. Они машину выковыривали, когда та застревала. Плечами надавят, машина вместе с адвокатом как пуля из той грязи вылетала. Видать, хорошо получает защитник, что такую морду откормил, поболе медвежьей, – хохотнул дед. – Ну, коли ты смелый, ходи на деляну. Мне и себе в пользу. В другой раз, когда их навестишь, попроси, чтоб живицы наготовили.

– Дед Данила! Они ж дарма не согласятся. Обязательно чего–нибудь потребуют или попросят. Я устал от канючки ихней. Сам себе наберу живицы, без их помощи, – отмахнулся Борька.

Через день парнишка снова объявился на деляне. Его встретили настороженно, долго не решались заговорить, Внимательно следили за каждым шагом. Борька не придал тому значения, обмерял заготовленные штабели леса. Один из них, самый дальний, вздумал замерить позже других. Когда пошел, к нему, глянул на березу, под которой лежали готовые хлысты. Ему показалось, что дерево кренится, словно вот–вот упадет на штабель. Борька спокойно прошел мимо. Увидел, как чья–то тень мелькнула за спиной, и услышал короткое:

– Беги!.. – Успел отскочить от березы. Она рухнула громко, коротко хрустнув. Веткой слегка задела парня. Тот огляделся, затаив дыхание. Рядом с упавшим деревом стоял Гришка. Руки его дергали тонкий трос. Борька понял: береза была хорошо подпилена и должна была упасть на штабель, который он обмерял.

Не отскочи вовремя, уже не встал бы. Парень глянул на Беркута, потом на Седого. Их взгляды встретились.

– Не хотели дышать тихо? Что ж! Посмотрим, кто кого сломает! – побелел пацан.

На шум упавшей березы прибежали охранники. Они собирали грибы. Увидев березу на штабеле, не сообразили сразу, что случилось. Когда догадались, подозвали Беркута и Седого.

– Жить надоело козлам? Что к пацану имеете? Чем помешал? Что наезжаете? Случайное совпадение? – Сорвался кулак, и Беркут, кувыркаясь, отлетел в бурелом. За ним Седой.

Оба встали, матерясь, потирая ушибы. У Беркута начал чернеть подбородок.

– Не приведись вам еще отличиться. Всю обойму всажу в обоих и закопаю тут. За вас нам ни хрена, кроме благодарности, не будет. Если с Борьки хоть один волос упадет, вам не дышать! – предупредили зэков.

Борька ничего не сказал Даниле и через день снова пошел на деляну. Где–то на половине пути его нагнала машина, которая везла зэкам продукты из зоны.

– Садись, учетчик, подбросим! – открыл дверь экспедитор груза и подвинулся. – Небось надоело тебе всяк день ходить к нашим мужикам? – спросил парня.

– Уже привык, – отмахнулся тот.

– Мы почту в этот раз везем. Во радости им! На уши вскочат. Каждому написали. Гришке сразу три письма! Везет же людям! Даже Беркута с Седым бабенки вспомнили! Тут же всякий вечер баба пилит. То одно, то другое, каждый день находит к чему придраться, – пожаловался экспедитор водителю и Борису. – Три дня прошло, как получку ей отдал! Сегодня уже скрипит, что денег нет. А куда они делись? Мне с зарплаты на пузырь не перепало!

– Плохо просил! – хохотнул водитель.

– На оба глаза фингалы посадил. Куда еще?

– Эх ты! Да разве бабу кулаками уговаривают?

– Вот малахольный! А как еще с моей выдавишь?

– Приласкать надо. Сама все отдаст!

– Уж чем только не ласкал. И бутылкой пустой, и кулаком! Ни хрена не созналась, куда спрятала.

– Я со своей не воюю. Иной подход имею! – улыбался шофер.

– И дает?

– Без вопросов!

– Счастливчик!

– Нет! Не потому! Бабу обижать не надо!

– Ой! Кончай! Моя добрых слов не понимает. Сколько раз пытался, все мимо!

– Не может быть! – не верил водитель.

– Да честное слово! Вхожу на кухню после работы, промок, продрог, устал. Ну а баба возле плиты крутится, как мандавошка на яйцах. Ну, я ей сзади, со спины, погромче, чтоб услышала из–за плиты: «Лидка, мать твою, дай хоть на пиво!» – «Иди в жопу!» – отвечает мне стерва.

Водитель хохотал от души, а Борьку трясло, свое детство вспомнилось, короткое и корявое.

– Дети–то у тебя есть? – спросил он у попутчика.

– Конечно! Оба мальчишки! Мужики что надо! Не просто сыновья, а дружбаны мои!

– Они выпивают?

– Пиво любят. Под рыбку вяленую! Пробовал?

– Нет!

– А зря! Редкий кайф! Так вот знаешь, мой старший сын вкалывает теперь таксистом. Бабки имеет хорошие. И я свою лахудру уже не колочу, как раньше каждый день, а раз в неделю. Меня теперь сын пивом угощает почти всякий день.

– Когда младший пойдет вкалывать, вообще в пиве купаться станешь?

– Младший в рот не берет. Брезгует засранец! Все над книжками сидит день и ночь. И в кого такой удался? Мне, отцу, указывает, что пить вредно. А разве я пью? Вот дурак! Не видел он настоящих алкашей! Мы на двоих со старшим – трехлитровую банку пива за вечер уговариваем. Разве много?

– Нет! Это в норме! А почему бабе не даешь пива?

– Уговаривали вместе со старшим. Отказалась. А вот если б пила, проще было б уломать на бутылку.

– Нет! В семье кто–то должен оставаться трезвым, – встрял Борис.

– Молодец пацан! Дай лапу! И моя жена так считает. И добавляет при том: «Бухающей бабе незачем на свете жить. А я к тому же двоим мальчишкам мать! Так что убирайся со своим пивом в жопу и не квась мозги!»

– А она у тебя умная! – похвалил водитель.

– Не во всем, конечно! Но была бы дурой, давно бы разбежались!

– Ну вот! Приехали! Глянь, как далеко от дороги мужики в лес ушли. Без отдыха, видать, шпарят! – качал головой водитель.

– Отдохнут на воле, козлы!

– Мужики! Эй, ребята! – сигналил водитель. Из леса торопливо выскакивали зэки. – Скачи сюда! Почту привезли! – звал шофер.

Сопровождающий тем временем разгружал продукты, отдавал охранникам по списку.

Мешки с макаронами, солью, крупой и хлебом носили двое зэков – Гришка и тот, кого назвали педерастом.

Водитель замешкался с Беркутом и Седым. Борис увидел, как он подвел их к машине, поднял свое сиденье и вытащил несколько пачек чая.

– Последние забрал, больше не было. На следующей неделе довезу остальное, – обещал глухо.

– Лады! Тогда и рассчитаемся, – ответил Беркут и, засовывая пачки чая, поднял голову, приметил Бориса и замер. Он понял – тот видел все. Мужик позвал парня, но он, сделав вид, что не услышал, пошел к штабелям. Вскоре к нему подошел Седой:

– Борь, трехнуть надо мне. Давай сюда!

– Мне некогда, – отмахнулся тот. Седой подошел сам.

– Присядем на минуту, – указал на бревно.

– Ну чего тебе?

– Я знаю, ты кое–что приметил. Прошу тебя, как мужика, не высвечивай охране. Вернут нас в зону. Кинут в ШИЗО на месяц, тебе от того легче не станет. А вот Беркут намного позже увидит своего пацана. Кстати, знаешь, случается, что детям не везет. Так вот и его сына уже в приют сдали. Слышь? Баба – сука, которая родила, растить не захотела. А из приюта пацаненка в чужую семью забрать могут. Усыновят. Сыщи его потом. Докажи, что это твой сын и в приюте оказался помимо отцовской воли. Беркуту еще полтора года сидеть. Но может, амнистия ускорит освобождение. Если ж заложишь, долго ему воли не видать. А главное, сына навсегда потеряет. Он у него на всю жизнь один.

– Сволочь он и падла! Может, его пацану в отцы нормальный мужик попадет, с каким кайфово будет.

– Дурак ты, Борька! Родную кровь чужой не заменишь! Да и чего тебя уламываю? Хрен с тобой! Поступай как хочешь! – И поспешил от парня, ругая себя за то, что уговаривал.

Нет, Борька не заложил зэков охране. Обмерив штабели, вскоре ушел с деляны не оглядываясь.

Дед Данила спросил о порядке на деляне, Борис сказал, что зэки стараются, валят лес чисто, без брака.

– Вишь, хошь и анчихристы, а к лесу душу поимели! – улыбался старик. И сказал, что на следующей неделе отпустит Борьку домой до будущего года. – А может, и не понадоблюсь. Как жизнь сложится. У тебя теперь ломка идет. Может, наладится кровь. Ну, коли сбой почуешь – сухость во рту, мигом ко мне беги.

Борис так обрадовался, что скоро уедет из леса насовсем, что безропотно помогал деду во всем, о чем бы тот ни попросил. Даже жене его Дарье помог нарубить капусту на посол. И теперь подолгу разговаривал с Данилой вечерами.

– Что я сказываю, слухай! А уж сгодится иль нет, сам решай.

Борька подсел поближе.

– Так вот, ежли жить хочешь здоровым, не лезь, где вся служба на колесах. В армию приходят здоровыми мужики. А уходят с ней – развалины. С добра ли? Там всяк день как последний! Не то жить, выжить мудрено. Коль сам себе не нужен, ступай туда, но ко мне – ни ногой. Я не хочу впустую лечить. Военные все с виду здоровы. А копни внутрь – сплошные болячки. Оно немудрено! Глянь, как они живут и что едят. У меня и пес перловку не станет жрать даже по голодухе. А военные на той каше всю жизнь сидят. Никаких жиров и путевых харчей! Свежего мяса не видят, единая тушенка да сухари, те, что от Первой мировой войны остались.

– Дед, ну откуда знаешь? Ты ж когда служил?

– Я не брешу, Бориска! Довелось недавно лечить двоих. Их с Чечни комиссовали. Один при чине, другой – совсем мальчишка – солдат. С ранениями и увечьями воротились в семьи. Тот, что при звании, ранен в плечо. И в ноге осколков с полведра. Ногу ему хотели отрезать, а он не дал. Ко мне его привезли. Ногу спасли. Осколки вынули, но натерпелся человек боли сверх меры. Аж сердце заклинивало. Но теперь уже ходит, не хромает. А вот плечо еще беспокоит. Рука плохо двигается, жизни в ей мало. Что–то просадили пулей. Ну а я не хирург. Все возможное сделал. Теперь уж как есть живет. Пенсию ему определили копеечную. Я присоветовал дачу заиметь, с участком. Он послушался и теперь доволен. Говорит, что если б заново жить довелось, никогда не стал бы военным. А враз в лесники подался б. Нынче даже пасеку заимел. Свой мед качает. Веришь, пенсии хватает мужику. От него, раненного, баба ушла. Оно понятно, зарплату перестали платить большую. Ну а нынче, когда он ожил, та гадость в обрат запросилась. Мол, прими взад, а он не хочет. Понравилась воля и новая жизнь, без командиров военных и домашних. Аж улыбается и плачет, когда слышит соловья! Раньше на это время не находил, теперь душу чистит трелями и спит в саду, серед цветов, оттаивает душой и сердцем…

– А второй? Солдатик живой? – спросил Борис.

– Пал Палыч? Ох и золотой парнишонок! В самом деле – рыжий, как подсолнух! Его и отец, и мать с пеленок звали цыпленком. У него не только волосы и конопушки, даже глаза рыжие! Ну чисто лисенок! Такой же хитрый, проворный рос, я его смальства знал. Хороший малец, уважительный, бойкий, в меру бедовый, озорной. И невесту себе сыскал такую ж в соседней деревне. Долго они любились, но забрали Пал Палыча. В армию. Обещали в Москве оставить служить. Да где там? Не поимели сердца к парнишонку, в Чечню закинули. Он старикам своим писать боялся. Шутейное ли дело им про такое горе узнать? Но штамп с письма куда денешь? Не сотрешь и не вырвешь. А и невеста прознала. Погоревала по живому, с другим задружилась. Пал Палыч три месяца без царапины прослужил. Мать и все сестры за него молились всякий день. И Бог слышал их, оберегал мальца. Но тут выискался дружок–паршивец из своих, деревенских, и прописал Пал Палычу в Чечню, что невеста разлюбила и ждать перестала. Наш рыжик вмиг сник. Ненужной ему показалась жизнь, перестал ее любить и беречь себя, начал смерть искать. А на войне она завсегда с солдатом об руку, надежней невесты ждет, нигде одного не оставляет. Вот и забыл Пал Палыч про осторожность. И… попался на том. Хорошо, что не в середку взрыва, срикошетило по ем, а и того хватило по горло. Вся грудь и живот в осколках. В голову попало. Его счастье, что отбросило взрывом к забору. Иначе насмерть могло изрешетить. Контузило сильно. Ну что там говорить, если в госпитале почти полгода пролежал. Всего заштопали, а не все осколки взяли. Его списали из Чечни и привезли с сопровождающим. Вот тут Пал Палыч и сказал, как все приключилось с ним. Возвращался он со взводом из бани. Ну и шлепал бы в казарму, так отпросился у взводного сигарет купить, аккурат мимо базару шли. Покуда про невесту не знал, не курил. А тут как назло. Только сигареты сунул в карман, выскочил из магазина, оставалось за угол свернуть и нагнать своих, а тут взрыв, прямо посередке, под прилавком примостили.

Полно людей было в то время. Нашего как зашвырнуло, до самого госпиталя, пока глаза не промыл, ничего не видел. Весь в крови, в грязи, в пылище, ребята боялись, что не выживет он. Но повезло. В госпитале из него осколки всю ночь тянули. А потом здесь, у меня, восемь вытащили. Мелкие, но очень острые, опасные. Так я все не верил, что не осталось в нем железа. На голове, на животе и шее много шрамов. Да и сам рыжик изменился. Разучился смеяться и заикаться стал. Особо когда злился, не поймешь что говорит. А уж какой веселый парень был, солнечный, добрый; все война отняла, седым его сделала. Дома не враз признали.

– А невеста к нему вернулась?

– Заявилась. Да он ее видеть не схотел. Закрыл дверь прямо перед носом девки и сказал ей, что схоронил любовь свою в Чечне. И теперь об ней вспоминать не хочет. Так вот Пал Палыч все мне просказал про жизнь солдатскую на войне. Не приведись такое испытать никому больше. Будь она проклята, эта война! Слаб тот правитель, что не умеет ее остановить. Война отбирает у всех единое, самое дорогое – жизнь. Победа иль погром не стоят и капли крови. Я за свой век много чего испытал и видел. Но ни одно горе не сравнится с войной. А потому сказываю, что и тебя мамка родила для жизни, Зачем надо от ей в погибель соваться? Иль ты дурней всех?

– Дед! Пока я буду учиться, война закончится!

– Дурак! В Чечне она долгой будет. Все, кто там побывал, так сказывают. А ты не умнее обожженных. Им, видавшим все своими глазами, многое понятней, чем нам.

– Не обязательно в Чечню меня пошлют.

– Совсем мозгов нету. У нас же как генералов делают теперь? Продыши Афганистан, потом Чечню! Если у тебя еще остался в запасе порох – сунут в Абхазию. Коль и оттуда вернулся – пихнут в Югославию, ежли и снова на своих ногах воротился – тогда уж прямой путь в генералы! Без того не видать на погонах ни звезды, ни лычки! И одно знай! Быстрей, чем получишь звезду, можешь потерять голову, а без нее тебе уже никакое звание не надо. Вон как Пал Палыч! Его мать попросила луку с грядки нарезать, он подошел и в голос взвыл. Грядка могилой показалась. До вечера еле выходили человека. Не все пережитое он про–сказал, что–то в заначке оставил. Оно болит…

Борька шел на деляну задумавшись. Что и говорить, рассказы Данилы оставили свой след в душе, и парнишка всерьез заколебался в выборе. Но стал вопрос: «А куда податься?»

В лес, как советовал Герасим, Борька сразу не захотел. Работы прорва, а зарплата – вслух сказать стыдно. Вкалывай хоть сутками, прожить на заработок невозможно. Борис лишь неделю понаблюдал за Данилой и сказал себе: «Что угодно, куда угодно, но не в лес. Это не мое!»

– Сто лет, сто зим! Что забыл нас? – услышал внезапно и увидел Беркута, шагнувшего навстречу.

– В последний раз пришел к вам. Скоро уеду домой, насовсем…

– Выходит, проститься решил? К своим линяешь? Оно верно! Сколько ни летает птица, а возвращается в свое гнездо. От него ей никуда ни деться! Так ведь? Хороший ты пацан, да поздно поняли мы друг друга. Покорефанить не пришлось. А жаль… Я не темню, – сказал Беркут, заметив кривую усмешку. – А мы вот амнистию ждем. Если верно, что говорят о ней, значит, скоро на волю выйду. Задышу человеком. Ты–то пашешь где–нибудь?

– Пока нет. Но собираюсь. Присматриваюсь, куда податься.

– Имеешь на примете кормушку? – подошел Беркут поближе.

– Еще не выбрал…

– Ты сам чего хочешь? Огребать бабки лежа на боку иль подшевелясь срывать баксы пачками?

– Последнее лучше, но где такая лафа обломается?

– Держись нас – не пропадешь! – подморгнул Беркут.

– Нет! В «малину» не пойду!

– А мы и не зовем. Сами без нее дышим кто как может, зато никто не заложит, не отомстит по выходу пером в спину. Уж коль попал в зону – сам прокололся, винить некого. Но главное, наваром ни с кем делиться не надо, что поимел, все твое.

– Тогда чего мне держаться вас? – не понял Борис.

– Ну у нас тоже имеется пахота. Я ведь уже не вернусь в фарт. Кентыш имеется. Вот заберу его из приюта, станем дома бабки заколачивать. И никто нам не помеха.

– А что ты умеешь?

– Лучше от обратного спроси – чего не умею? Потому что мои умения три дня перечислять надо.

– Как же в зону попал, если все могешь?

– На зону даже паханы влетают. Но срока заканчиваются. Нет того фартового, чтобы в ходке не побывал. Зоны, они отметины судьбы. Нынче я здесь, а завтра на воле. В начальниках кайфую. Хочешь ко мне намылиться?

– А куда?

– Ну, к примеру, на бензоколонку. В этот раз штук пять отбашляю. На каждой своя забегаловка или кабак, там свои люди нужны. Опять же ремонтный цех, мойка. И нигде без смотрящего не обойтись. Он должен следить, чтоб бабки не в один карман попадали. Вот и все его заботы. Чем выше доход, тем больше имеет смотрящий. Дошло?

– А что там воруют?

– Все! Если фраера подобрались хреновые, полный прогар обеспечен и порядка на пахоте не жди. Всяк себе тянуть станет. Потому берут знакомых. А что с чужого, какой спрос?

– Сколько ж платишь смотрящему?

– Может, барменом иль оператором тебя поставлю. На навар не обожму! Это точно.

– Ну, если я устроюсь раньше, чем ты выйдешь, уже не приду к тебе. Не хочу бегать.

– Ладно, дай свой адресок. А еще лучше телефон. Так, лады, запомнил! – Взял бумажку с номером телефона и пошел к Седому.

Борис обмерил штабели, записал их в тетрадь деда Данилы и, помахав рукой зэкам и охране, повернул обратно в зимовье.

Через три дня Борька вернулся в город.

Дома ничего не изменилось. Вот только мать, неожиданно для Герасима и Борьки, решила забрать из деревни Степановну.

–' Это было бы здорово! – обрадовался парень.

– Успокойтесь! Уверен, что мать откажется. Там у нее хозяйство. Мать никогда его не отдаст и не продаст. Да и

огород, чулан, сам дом! Во все это не одна жизнь вложена. Не поедет она ни к кому.

– Гера, ты помоги мне уговорить ее. Пора матери жить в нормальных условиях, а не мучиться, как все бездетные старики.

– Наша не поедет. Да и навещаем, не бросили. Помогаем ей, чего ты вдруг взвилась? – успокаивал Наталью Герасим. Но она слушать никого не хотела.