Текст книги "Пасынки фортуны"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

– Охрана, ботаешь? А это что? – показал расческу. Пойманный смотрел непонимающе, удивленно.

– Твоя?

Мужик полез в карман. Достал из него мелкозубую железную расческу, показал Огрызку.

– У меня своя. Больше полжизни ею пользуюсь. Пластмассу не признаю. От нее лысеют быстро. А у нас край холодный. Лысым да плешивым тяжело приходится. И у меня на расческе волос не остается. Кстати, дай мне эту находку, я ее следователю передам, – протянул он руку.

– Иди-ка ты, – все еще не верил Кузьма. И спросил: – Если ты и впрямь охрана, зачем линял от меня? Почему прячешься?

– Когда увидел твою перекошенную морду, думал, меня вместо тушенки сожрешь. Хуже волчьей! Ну и свиреп Огрызок! А прячусь, чтоб Баркас нас вместе не приметил. Он может меня знать. Так вот, чтобы не спугнуть его.

– Хреновый с тебя стремач. Уж не знаю, кто ты есть, но шестерка с тебя, как из катяха пуля! Слабак! Если я тебя сшиб, как будешь махаться с Баркасом? Он вон каких лбов уложил! Тебя кинет через кентель и готов! – рассмеялся Кузьма.

Мужика слова Огрызка задели за живое.

– Я знал, кто ты есть! Иначе не успел бы пикнуть, – ответил ледяным, суровым тоном, заметно побледнев.

– Ветра в поле мы с тобой стремачим. Слинял Баркас. Как два пальца…

– Молчи. Тут он. Не повезло ему уйти. Обложили со всех сторон. Как зверя. Не исчезнет. Иди к себе. Быстро. И не ищи меня. Я у тебя под боком. Но о том молчок. Уходи, – не попросил, приказал жестко. И не дожидаясь, когда уйдет Огрызок, пошел через кусты напролом. Прочь от Кузьмы. И вскоре словно испарился. Ни человека, ни шагов.

Кузьма шел к землянке, сетуя, что не узнал даже имени, не спросил, где живет, не предложил продуктов.

«Эх, совсем озверел, хмырь болотный. Скоро от человечьего языка вовсе отвыкну. Забыл, как самому приходилось. А ведь надо бы помочь. Но как?»– думал Огрызок. И вспомнил уверенность человека в словах о Баркасе: – «Может, видел его? Да вякнуть стопорится, ждет, когда тот, паскуда, выйдет на меня».

На ночь Огрызок закинул дверь на крючок. Долго сидел у печки, раздумывая. Ему так надоело быть наживкой в руках следователя Тихомирова, которого он невзлюбил с самого начала. И, обдумав, решил поутру слинять на материк, пока жив, покуда Баркас не прикончил его.

«Уж если Геньку замокрил, от меня и копыт не оставит. Что толку от фраеров? На них надежа, как на худую одежу. Сорвусь посветлу, пока хватятся, далеко буду. Ксивы при мне, малость рыжухи имеется, продышу покуда. Следчие мне не хевра, не кенты!» – решил Кузьма. И, покидав в саквояж вонючее барахлишко, сунул гуда несколько банок тушенки, горсть оставшихся сухарей, последнюю пачку махорки.

«Коль поймают, вякну, что больше, чем на две недели, не фаловался», – успокоил себя Огрызок.

Он, может, не ждал бы утра: его сдерживали волки, появлявшиеся здесь по ночам. Их на кулак не подцепишь. А и воровской феней «на понял» не возьмешь. Не смыслит в ней зверь. Потому боялся Кузьма высовываться по ночам из землянки. И если б не волчьи стаи, сегодня сбежал бы с Колымы. Огрызок, наевшись от пуза, лег спать в хорошем настроении. Около двери, у самого порога, стоял наготове саквояж. Кузьма подмаргивал ему. А потом и уснул: тихо, как уставший путник, положив под щеку ладонь. Сюда, в землянку, не доносились голоса снаружи, не слышался вой волков. Ничто не могло нарушить сон. И человек, решившийся на уход, уставший от страха и бед, спокойно спал. Он уже простился с отвалом, землянкой. И душой был далеко от этих унылых опостылевших мест. Он давно и прочно ненавидел их.

Уйти отсюда, стать по-настоящему свободным человеком, спокойно спать – к этому Огрызок стремился всей своей сутью.

Он спал, открыв в блаженной улыбке рот. Смачный храп вырывался из горла Кузьмы, оглушал землянку.

Может это, а скорее, отступившая усталость, подарили в ту ночь глубокий сон, помешавший услышать пургу, разыгравшуюся снаружи.

Она сорвалась с неба назло мечте человека и за считанные часы не просто

выбелила землю снегом, а намела целые сугробы, утопив в них отвал и землянку, деревья и кочки, занесла, заморозила ручьи и речки. Никого не пощадила. И под утро, увидев плоды своих трудов, взвыла от радости.

Удалось ей загнать в ловушки всех живых. Вон человек – век из своей норы не вылезет теперь. Дверь землянки наружу открывалась. Попробуй ее отвори, коль сугробом подперла ее пурга.

Самому нынче не спастись. Заживо занесла непогодь. А и помочь некому. Кто откопает? Кому нужен? От смерти или от жизни. Теперь и крючок ни к чему. Сугроб лучше любого запора. Надежней сотни сторожей. Его лопатой не сдвинешь, а уж слабым человечьим рукам справиться с ним и вовсе не под силу. Не то что дверь подпер сугроб, а и на крышу землянки навалился плечом. Словно прикорнул на ней на время зимы. Или спрятал человечье жилье от зверей и врагов. От всех разом.

Словно спутала плутовка зима мужика с медведем, который по неопытности иль по старости забыл, что по холодам ему пора залечь в спячку – в берлогу до самой весны.

Кузьма проснулся внезапно от оглохшей тишины, поселившейся в каждом углу землянки. Темнота удивила. В оконце не пробился ни одни луч света. Огрызок чиркнул спичкой. Увидел окно, занесенное снегом. Не поверил глазам. Снял крючок с двери. Попытался открыть, но дверь даже не дрогнула.

Кузьма похолодел от ужаса. Он понял, что оказался в плену у Колымы надолго, быть может – навсегда.

– Эх, старое чувырло! Ночи сдрейфил, зверюг и темноты! Теперь канай, как в могиле. Нет бы слинять во время! Забил бы хрен на Тихомирова, гулял бы себе на воле. А нынче ожмуришься, как последний фраер. И ни единая падла тебя не вспомнит! – ругал себя Огрызок, беспомощно суча кулаками. Побегав по землянке, он лег на топчан. Но сон не шел к нему. Мозг словно воспалился. И вдруг вспомнил, заколотился в стену, за которой всегда шуршало.

– Эй, ты! Ходячая параша. Все дрыхнешь? Черт тебя в задницу раздери! А ну! Выкапывай меня из снега! Иль не видишь, что и до ветру выйти не могу. Я не фаловался пахать на вас до погибели! Сдыхайте сами! Хиляй наружу! Да выколупывай меня шустрей! Не то, когда выберусь да встречу, ходули вырву из жопы – спички вставлю взамен, – грозился Кузьма отчаянно.

Но за стеной никто не отозвался. Ни шороха, ни звука не услышал Огрызок в ответ.

– Шлангом прикидываешься? Мумусу себе корчишь? Коль ты в мои стремачи подрядился, давай, вкалывай! Не то разворочаю стену, мурло на жопу поверну паскуде вонючей! Шустри, пропадлина! – орал Огрызок, злясь на тишину. И прислушивался. Ждал ответа. Не уловив ни звука, принимался базлать с новой силой.

Уж чего только не наобещал он своему соседу. Как ни грозил ему. Бранил последними словами, исчерпал всю феню. Обещал с живого шкуру снять. Раскидать его по кускам зверюгам. Но и это не подействовало. И тогда, обессилев вконец, Огрызок умолк, решив обдумать, как выкрутиться самому из внезапной беды, свалившейся на его голову вместе с пургой. Огрызок готов был отметелить самого себя за то, что так бездумно оставил снаружи лопату и топор, пилу и кайло. Теперь бы они пригодились. А голыми руками не одолеть напасть.

Кузьма зажег огарок свечи, огляделся по углам. Нет, ничего не осталось в зимовье, что помогло бы вырваться наружу.

Он только теперь осознал все. Охапка дров, чайник воды да несколько банок тушенки. На них долго не протянешь.

«Как быть?» – озирался Кузьма и чувствовал, как знакомый холод страха вновь леденит душу.

Ничего не осталось в землянке. Даже ведро с водой выставлял наружу. Единственный нож. Но здесь он так же беспомощен и бесполезен, как жизнь…

За стеной ни шороха. А Кузьме невтерпеж. Так хочется перекинуться словом. Пусть отматерит сосед, но хоть почувствовать рядом живую душу.

– Эй ты, козел долбанный. Вякни что-нибудь! – просил Огрызок. Но в ответ ни слова: – Чего ссышь? Пас никто не услышит. Никому мы не надобны! Ни одна «малина» не достанет! Ботай что-нибудь. Ну хоть бы про жисть засратую трехай. Ведь по вашей указке приморился я тут, как на погосте! – и самому стало страшно от жуткой правды, высказанной невзначай.

Огрызок прислушивался к звукам до звона в голове. Но за стеной все было тихо.

Знай бы Кузьма, что его сосед, не желая больше брать харчи у Огрызка, вечером уехал в Магадан, сошел бы с ума от горя. Тот успел уйти от пурги. И, пройдя до трассы, вскоре остановил машину, проголосовав у обочины. Он намеревался вернуться утром.

Огрызок о том и не подозревал. Он верил, что сосед, сказавшись охраной, обязательно пробьется к нему, вытащит, поможет. Но тот был далеко. Кузьма, выплеснув всю ярость на огложенную стену землянки, снова лег на топчан.

«А может, пурга его доконала? Или размазал его Баркас? Но если б так, давно б ко мне возник, паскуда. А что, коль зверюги схавали козла? Вот

дела! Стремачил фартового, а сам влип на зубы волчьи», – передернуло Кузьму.

Огрызок попытался растопить печку, но трубу, видно, тоже занесло и дым пошел в землянку.

«Мать твою! Вот непруха прицепилась, куда ни сунься, всюду дерьмо!» – злился Огрызок. И, съев банку тушенки, глотнул воды из чайника. Достал пачку махорки из собранного в путь саквояжа. Закурил. На душе потеплело: «А что если выдавить стекло в окне? Это и вода, и выход наружу. Вот только не пролезть мне в него. Маловато. Не проскользну. А и снег растопить не на чем. Трубу забило. Сосульки иль снег жрать не будешь». Кузьма решил настрогать лучин. Они дадут пусть неяркий, но свет и хоть какое-то тепло. Ведь не замерзать же заживо. И Огрызок, ловко орудуя ножом, вскоре зажег лучину, она трещала, освещая темные углы, отстреливала смолистые искры. От лучины шло едва ощутимое тепло.

Огрызок убеждал себя, что через пару дней его придут спасать, обязательно откопают. Не дадут пропасть. Ведь он здесь оказался не по своей воле, а по просьбе Тихомирова…

«Пару дней перекантуюсь! И не такое видывал. Зато когда нарисуется следчий, я с него за муки свой навар сорву!» – мечтал Огрызок. Он укрылся телогрейкой. И, глядя на догорающую лучину, вскоре уснул. Сколько он спал и сам не знал. Счет времени был давно потерян. Общение с внешним миром оборвалось. Пока была еда и лучины, Огрызок не унывал. Он ждал и верил в чудо спасенья. Но едва кончилась последняя банка тушенки, забеспокоился.

Да и то сказать правду, тянул, сколько мог. Не распуская пузо. И воду из

чайника цедил по глотку. Кузьма и сам не заметил, как понемногу начал слабеть. Постоянное недоедание и холод быстро подточили силы. Огрызок старался их беречь, а они таяли. Сколько времени прошло с момента невольного заточения, Кузьма не знал. Лишь дрожащие ноги подсказали, что прошло немало времени. И мужик уже не вставал с топчана. Да и к чему? Для чего, если ни еды, ни воды, ни спичек не осталось. Лишь крохи тепла, которые так трудно сберечь под старой замусоленной телогрейкой.

Просыпаясь, он удивлялся, что все еще жив. И проклинал судьбу свою за то, что, выпустив на волю, поставила на пути западню.

Он проваливался в сон. Временами. Видел себя на морском пляже, о котором так много мечтал и рассказывал Генька. Вот только чужое солнце не грело Огрызка. Ветер леденил тело. И вода в море казалась студенной. Кузьма жалел потраченных денег и времени. А просыпаясь, все хотел вернуться обратно в сон. И возвращался. В холодный барак на обледенелую шконку, на рудник, пронизанный ветром. В неволю. Но там он жил. Ожиданьем и надеждой. Не был одинок. Он верил во что-то. Здесь у него и этого не осталось. Кузьма понял, что о нем забыли. Его предали и бросили. Впрочем, так случалось в жизни Огрызка всегда.

Прошло еще время. Другой бы давно забыл родное имя. Кузьма еще дышал. Плохо различая, где он и что с ним, он потерял грань между сном и явью. А потому не понял случившегося, не поверил в реальность и лишь приподнял голову на яркий свет, брызнувший из отворившейся двери.

– Живой, мудило? – спросил незнакомый мужик, стоя на пороге.

Кузьма подумал, что видит хороший сон и поспешил к пего вернуться. Но тут же услышал:

– Ты что? Съехал на колган? Тыква отказала вконец? Я тебя живо на катушки поставлю! Иль на халяву я тут мудохался, выкапывал тебя? А ну, шустри, вскакивай на мослы! – тряхнул гость за плечо настырно. Огрызок глаза вылупил. Понес несусветное про нечистую силу со свиным рылом. Гость долго не слушал, схватил Кузьму за шиворот, тряхнул, выволок из землянки, воткнул головой в снег, чтобы мозги на место встали. И, выдернув из сугроба за загривок, впихнул обратно в землянку.

Вскоре и печь согрелась. Гость нарубил полный угол дров. Принес снега, растопил его, вскипятил чайник. Выйдя из землянки, собрал с куста шиповника горсть уцелевших ягод, заложил их в кипяток, потом тряхнул рябину. Подобрав несколько гроздей, тоже в чайник бросил.

– Похавать у тебя не водится? – оглядел землянку. И развязав рюкзак, достал несколько сухарей, махорку, спички: – Мурло отмой. И за печкой следи, чтоб не погасла. Сухари хавай. Я скоро буду, – пообещал и ушел, словно приснился.

Только цепочка следов осталась от него. Кто он? Даже имени не назвал. Вырвал из могилы, не ожидая благодарности.

Огрызок, нацедив настой из чайника, за сухари схватился. Размачивал их, ел жадно. Запихивал в рот каждую крошку, упавшую на стол ненароком. А через пару часов, когда поверивший в свое спасенье Кузьма уже поел все сухари, напившись настоя, сидел умытым у печки, в землянку вернулся гость.

– Во, дышим! Глянь сюда! Какую зверюгу замокрил! Рогатого! В сугробе припутал! Саданул пером и готов! Пойду остальное перенесу. Чтоб было что хавать, – сбросил половину лосиной туши. И, оглядев Кузьму, скомандовал: – Не канай падлой! Заделай мясо! – а сам ушел, торопясь, чтобы волки не сожрали остатки туши.

Кузьма, пыхтя, разрезал мясо на куски. Мыл его. Складывал в котелок, поднял на печку и распалил ее докрасна.

Пока мясо варилось, Огрызок едва выволок из снега лопату и кайло. Только тут он удивился. Чем же гость откопал землянку? И, оглядев узкий проход, понял, что снег пробивался ножом, широким и длинным, как у бойцов на бойне. Но чтобы орудовать им, нужна недюжинная сила. «Вон какие глыбы снега вырезал да выворачивал. С таким лучше не залупаться. Норовист, гад. Тыкву в задницу шутя вгонит», – дрогнул Огрызок. И понял, что наведался к нему не иначе, как фартовый. Кузьма вернулся в землянку. Там уже одуряющий запах мяса кружил голову. Мужик сглотнул слюну, глянул в кипящий котелок. Трудно ждать. Но что поделаешь?

Кружилась голова. Дрожали руки, ноги. Но вернувшийся гость не хотел замечать человечью слабость.

– Хиляй сюда! – позвал Кузьму. И отстегнув от пояса фляжку, подал Огрызку.

– Не пью! – отвернулся тот.

– Мудак! Это не водяра. Водись она у меня, не носил бы на поясе. На груди берег бы, чтоб грела нутро! Тут кровь лосиная. Теплая еще. Пей, хмырь болотный. Она силы вернет.

Огрызок жадно вцепился во фляжку. Пил густую солоноватую кровь. Торопился.

– Не спеши! Твое это! Я уже – от пуза! Тут тебе, чтоб добро не пропало! – смеялся гость. И, выложив сварившееся мясо на стол, заложил в котелок новую порцию: – Хавай, паскуда! Чтоб в пару дней на ходулях держался крепко. И похиляем отсюда! Покуда живы!

– Куда? – спросил Огрызок.

– На волю! К своим! Вот только дельце одно провернем. А там ищи ветра в поле, – хохотал уверенно. И, глянув на Кузьму, удивленно уставившегося на него, продолжил: – Иль не слышал про меня? Баркас я! Слинял из тюряги! Давно бы на материк смылся, да дело имею. Оно и приморило меня здесь. Кой с кем рассчитаться надо. Угольками калеными, а уж потом срываться но холодку. Усек?

– А кто должник? – полюбопытствовал Кузьма.

– Да есть один фраер! В зоне вместе кантовались. Кентом своим его держал. Отмазывал от лягавых. Гревом делился. Он раньше меня на волю смылся. Обещал в «малину» взять. Чтоб честь по чести. Я ему слинять помог. А он, пидер, мозги просрал. Слово забыл. И опаскудил честь фартовую. В «малину» не возник. Застрял, как падла, здесь, на Колыме!

Женился на лягавой! Секешь, Огрызок? Законников облажал! Не просто фраернулся!

– По мне хрен с ним! Лишь бы своих не закладывал, не высвечивал «малины», – отмахнулся Кузьма, сообразив, о ком идет речь.

– В том-то и дело: высветил! И расколол. Да не одного! Ссучился, падлюка! Меня накрыть хотел! Но не обломилась лафа! От меня он нигде не денется! Надыбаю и в руднике! Прикнокаю за все.

Огрызок, засомневавшись, головой качал.

– Я не один из зоны смылся. Ну и к нему. А он… Лягавых натравил!

– Чубчик не такой, – не поверил Кузьма.

– И ты его знаешь?

– Я в его «малине» с пацанов дышал. Как маму родную, пахана знаю. Натемнили тебе на него! Липа все! Не сука он! – распалился Кузьма.

– Красавчика накрыли с его помощью. Только Чубчик знал, куда тот хиляет. И вывел мусоров на след. Они и попутали. Размазали кента в ментовке.

– Откуда знаешь? – не поверил Огрызок.

– Я уже четыре раза в Магадане был. Виделся с ворами. Они и трекнули: мол, крышка Красавчику, угробили лягавые.

– Ты что? Обязанником ему был?

– Да! Его последнее слово передали мне – найти Чубчика, зажился, падла, на свете.

– Может, Красавчик сам фраернулся? – не верил Огрызок.

– С хрена ли? Слинявший с ходки зла не принесет. Ему и надо-то было скорее на материк. И почти слинял, да попутали, – вздохнул гость.

– А что ты с Чубчика хочешь?

– Не я, ты его загробишь! Усек? Но так, чтоб знал за что.

– Я? Нет, не могу! Чубчик – мой пахан. Да и я не мокрушник. Не доводилось мне! Нет! Да и с чего?

– Захлопнись, гнида! Иль валяешь в дурку? Так секи, со мной цирк не пройдет. Я тебя не на халяву из сугроба выгреб. Обязанник ты мне! Допер? И не отмажешься вовек, – глянул в глаза Огрызка жестко, зло.

– А самому слабо справиться? – не выдержал Кузьма.

– Мне к нему тропинки заказаны. Пасут мусора за всяким кустом. Пытался его накрыть. Чуть не влип.

– Линял бы на материк без приключений. Себе спокойнее. Пока не схомутали по-новой в зону.

– Чубчик, падла, и тут сработал. Раньше я мог смотаться. Но теперь – нет. Обложили, как волка в логове. Капканами. А я на халяву не желаю сдыхать. Так и кружили нынче – кто кого объегорит. Он с лягавой кодлой, а я – один…

Огрызок сидел, понурив голову. Кусок мяса в горло не лез. Ему не надо объяснять, кто такой – обязанник. Этого он опасался всю свою жизнь. В зоне устерегся. А тут, на воле, влип… Он знал, что за свое спасенье он стал верным и послушным псом Баркаса. До самой смерти. Фартовые даром не спасают. Знал, что отказаться не имеет права. А по законам «малины» он теперь должен делать все, что прикажет Баркас. Откажись, и тот убьет Огрызка на месте, казнит самой мучительной, долгой смертью. И никто не вступится за него.

Огрызок вспомнил о следователе. И отматерил его в душе за то, что не пришел на помощь. Забыл. Видно, поверил, что сбежал Баркас на материк. И, забрав соседа, даже не предупредил Кузьму, что оставляет на отвалах одного.

– За мной уже давно охотятся. Пасут не только мусора. Не один Чубчик меня подвел. Твоего напарника тоже пришлось пришить не с добра. А ведь не хотел я его гробить. Вынудил, гад! Пришлось потрафить. Но уж и говно он был редкое! Проигрался в рамса под чистую. Все продул. А средь ночи решил на меня с пером наехать. Жаль стало проигранной рыжухи. О колгане не вспомнил, который в обязанники заложил. Я ему и напомнил. Чтоб и в жмурах не забывал, не проссывал мозги.

– Ты его тоже на Чубчика фаловал? – спросил Кузьма.

– Не только! Коль башку проиграл, обязан был выполнять мое слово! А коль вздумал избавиться, я ему помог.

– А почему ты проверяющего угрохал?

– Этот гад пушку не хотел подарить. Раздумывал долго. А мне ждать некогда. Уговаривать не умею. Ломанул по черепку и гуляй, Вася! Пушку взял и сквозняк дал. Кружил всюду.

– А чего к Чубчику враз не заявился?

– У тебя с колганом непорядок, ты придурок иль прикидываешься? Да ведь к Чубчику на прииск попасть не всяк может.

– А почему на прииск? Он же, как я слышал, в поселке живет. И его менты не пасут.

– Своя лягашка под боком! – прервал Баркас и продолжил: – Придти туда можно. Да остаться незамеченным нельзя. Враз засекут. А и смыться оттуда тяжко. Сам же Чубчик из дома ни на шаг. Один никуда нос не высовывает. А уж сколько сил положил, чтоб из хазы его вытащить, – проговорился Баркас.

– Отчего ж враз не на меня, на Геньку вышел? Чего не нарисовался к нам, когда в палатке оба канали?

– Он – фартовый. К тому же тебя замели в тот день, когда я вас приметил.

– А замели из-за тебя. Твое на меня повесили. Жмура проверяющего. Не тебя, меня сгребли! – вспомнил Огрызок. И вмиг решил, что ничем не обязан он Баркасу. Наоборот, тот ему – за передышку от погони.

– Два дня даю тебе. А дальше – срываемся. Долго тянуть не станем. Уложи Чубчика и валяй на все четыре. А нет – тебя не станет. Как и стопорилы. Некому будет помочь. И слинять не пофартит. Всюду достану, – пообещал, улыбаясь, Баркас.

Огрызок молчал. Он понимал, что сегодня нет у него сил постоять за себя. Но ведь именно из-за Баркаса перенес он кучу неприятностей. Оказался здесь и чуть не сдох из-за него.

Вспоминая пережитое, Кузьма чувствовал, как приливает к сердцу злоба, лютая, черная.

Да, Баркас помог. Но для чего? Чтоб вместо себя сунуть на верную смерть. Если он, Огрызок, убьет Чубчика, его приговорят к расстрелу, либо дадут такой срок, что о свободе и мечтать разучишься. Но главное, как убить? Ведь Чубчик одним пальцем его, Кузьму, размажет в карьере. Да и не сможет он на пахана поднять руку. А значит, Баркас все равно убьет его, Огрызка. Гость сидел у печки и, казалось, дремал. Кузьма осторожно встал, пошел к столу.

– Чего ты шаришь там, задрыга? – увидел в руке Кузьмы нож. И в один прыжок оказавшись рядом, вырвал его из рук Огрызка: – Балуешь?!

– Мяса хотел отрезать, – соврал Кузьма. Баркас вывернул куски мяса на стол.

– Хавай! А перо не тронь!

Кузьма едва сдерживался. И поневоле ловил себя на том, что прислушивается к звукам за стеной.

Несколько раз ему показалось, что кто-то стукнул в стену плечом. Но ни крика, ни голоса не донеслось.

Кузьма, наевшись досыта, улегся на топчане, решив обдумать, как поступить теперь со своим гостем. А тот, долго не раздумывая, нарубил еловых лап, набросал их на полу землянки толстым слоем, подкинул в печку побольше дров и улегся ближе к теплу. Вскоре его разморило. Расслабился Баркас, общенья захотел. И заговорил через губу, с ленцой:

– Вот ты, Огрызок, знаешь, отчего тебе не фартит? Оттого что дергаешься, нет надежных кентов. Приморился ты в «малине» Чубчика. А он – падла! Тебя из-за этого в закон не возьмут долго. Потому что пахан твой – ломанутый. А кто знает, какой фортель ты отколешь?

– Я сам не с каждым в дело пойду. Не пацан. Секу, с кем кентоваться. В зоне не опаскудился. На воле и подавно. А вот ты – фраернулся не раз. Закон фартовый нарушил. Законник не должен мокрить без нужды. А ты двоих ни за хрен угрохал. Особо Геньку! Пусть он и говно, но не тебе с ним разборку чинить. У него свой пахан был. Да и со мной – не по фартовому… Геньку ты угробил, а попутали меня. Значит, не я, а ты мне должник. И за то, что выкопал, ни хрена я тебе не должен.

– Чего? – послышался рев от печки. И Баркас, раскорячась, вскочил с пола: – Ты туг чего ботал? – надавил кулаком на грудь Кузьмы.

Огрызок хотел ответить злое, едкое. Но нестерпимая боль отняла всякое желание к разговору.

– Еще раз такое вякнешь, размажу по стене, как мандавошку! Доперло до тебя, козел? – тряхнул Кузьму так, что у того чуть зубы не выскочили: – Я тебе не дам скурвиться! Не мечтай! Вот мое слово выполни, дальше к кому хочешь хиляй. И без того не мечтай дышать.

– Мне б самому до утра не сдохнуть, – закашлялся Огрызок.

– О! Такие, как ты, долго небо коптят!

Кузьма в ту ночь долго слушал рассказы Баркаса о крутых удачных делах, дерзких «малинах», верных кентах.

Не скрыл гость, как горько пришлось ему в ходке. Рассказал, сколько терпел от охраны, оперативников, от пахана барака.

– Я влип в барак, где враз четыре пахана «малин» тянули ходки. Оно с одним не все кентуются, тут же и вовсе дело швах. Что ни день – разборки, трамбовки, никакого покоя. Опера из барака не выметаются, пасут паханов. Надоело мне с ними. Ну и наехал однажды под кайфом. Чифирнул малость. Ботал я, что не вижу паханов. Что они, как шмары, выкручиваются перед законниками, набивают себе цену. А сами говно! – хохотнул Баркас.

– Как же тебя дышать оставили? – удивился Огрызок.

– Сам не допер. Но отделали так, что враз поверил – настоящими файными паханами на воле были. С тех пор прежде, чем наехать на кого, думаю, останется ли целой моя шея?

Кузьма долго не решался спросить Баркаса о золоте. А тут осмелился.

– Где ж ты рыжуху держишь, какую у жмуров забрал?

– Тебе, падла, что за дело до нее? Чего это твоя жопа за чужой навар болит? Иль другой заботы нет? О колгане печалься! – ответил зло.

– Мне твой навар без понту. Это верняк. А спросил потому, что обидно, если б рыжуха вдурью пропала. Мы с Генькой в последний раз ее нашмонали много. Как никогда.

– Много нашли? Разве это много? Ты хоть раз ювелирки брал? Иль тебя в те дела кенты не прихватывали? Вот там рыжуха! С ней мороки нет! Готовая! А эту еще сплавить сумей! Чтоб в ментовку не загреметь! Нынче зубодеры ссут ее брать. Потому что их самих лягавые всякий день трясут. Да и ювелиры– разные попадаются. Вот был у нас один цыган. Долго с ним «малина» кентовалась. Сплавляли ему рыжуху целых восемь зим. Все как по маслу шло. Но… Попутали его мусора. Сгребли в ментовку вместе с табором. Тряхнули. Он и поплыл. До самой жопы раскололся. И всех нас заложил. Вместе с паханом. Теперь с цыганами дел не имеем. А вот паскуды

– ростовщики! Эти все хватают. Но… Промысловой рыжухи ссут. Предпочитают ювелирную. С ней, мол, без мороки. В кубышке сколь хошь лежит.

– Как будто на этих все заклинило! – усмехнулся Кузьма. И разговорился о прошлом, вспомнил свою «малину»: – Мои кенты с зубодерами дел не имели. Ростовщиков не уламывали и никогда не доверяли им. А рыжуха у них водилась всякая. И промысловая…

– Откуда? Не темни! В то время с промысла стянуть рыжуху не мог никто! Прииски и рудники файней тюряг охранялись. Чуть что – маслину в лоб, либо на куски! – не поверил Баркас.

– Старатели всегда были. И в те времена. И тоже хавать хотели, дышать файно любили. С ними и контачили фартовые. За навар. Оптом брали.

– А провозили как? – сомневался Баркас.

– По всякому.

– Не транди! Отсюда только самолет. А в порту всех насквозь проверят. Чуть где звякнет, вмиг за жопу! Конечно, возникали иные, кто думал глотать рыжуху. Но сколько ее в пузе провезешь? Пробовали морем. Но и там прямо на причале установили пищалки. И лягавые через них каждого прибывшего прогоняют. Говорят, Красавчик на том попух. Едино теперь с рыбаками скрываться надо. Но и те фраера. Раньше за башли брались хоть черта в ад доставить. Потом доперло до них, что к ним на керосинки не простые ваньки возникают, а те, кому средь фраеров не по кайфу на материк срываться. И стали заламывать… Да так, что фартовые им вламывали не раз. А те, едва к берегу прихиляли, высвечивали законников. И теперь нет ладу. Кто намыливается к рыбакам либо в мусорягу влетит, либо без навара останется, – говорил Баркас.

– Да, с рыбаками – файно! Они, где ботнешь, там и выкинут, не заходя

в порт. Но средь них тоже всякие… Хотя и этот путь – не последний. Есть шанс без них вырваться с Колымы, – сказал Кузьма.

– На катушках? Много ль на них прохиляешь? Я уже сколько прорывался и все мимо. Стремачат менты-суки, на каждом бздехе. То на зону нарвался. То на прииск. Всюду охрана с собаками. Едва слинял. И тут нельзя мне дышать долго. Приморят. Так бы зиму прокантовал, хрен с ним. А по весне – сквозняк.

– Как же ты с прииска Чубчика сорваться решил? – удивился Огрызок.

– Туда допрем, а дальше без мороки. На любой самосвал и ходу.

– Я уже пробовал. Он меня и подвез. На алмазный… Там – за кентель и в кутузку. Так и не слинял.

– Надо фраера за жабры брать. Чтоб доставил куда надо.

– Что же ты не смотался? – удивился Кузьма.

– Пока Чубчик дышит, не слиняю! Доперло?

– Заметано, – невесело согласился Огрызок, понимая, что не сегодня, так завтра заставит его Баркас идти на прииск.

– Нынче отсыпайся, как падла. Завтра, чуть свет, похиляем, – подтвердил догадку гость. И добавил: – В пару дней успеть надо… Огрызок крутился на топчане. Да и было от чего. Убить Чубчика? Но за что? Он высветил блатных? А кто это может подтвердить? Лягавые здесь накрывают фартовых без всякой помощи. Вот и их с Баркасом по следам на снегу любой попутает. Ума не надо. А как о том вякнешь Баркасу? Он и укажет на трассу: мол, до нее допрем, а дальше – с ветром, на попутке. Уж этот сумеет обломать любого водителя. Но вот Чубчик…

Кузьма даже вспотел от ужаса, представив себе, как подкрадется он к пахану сзади и быстро, торопливо воткнет нож в спину.

«Иначе самого размажет Баркас. Ему это, как два пальца… Но Чубчик… К этому попробуй подойти бесшумно. Он не то что шаги, дыханье всякого слышит за версту. Да и убей его, самого в расход пустят. Уже менты…» Огрызка от таких мыслей бросало то в жар, то в холод.

Чубчик… На него у Кузьмы не было обид. Огрызок думал лишь о том, как быть, как выкрутиться.

Он понимал, что не сможет убить Чубчика, но и самому не хотелось сдыхать ни за понюшку.

«Генька, видно, враз отмазался мокрить Чубчика. За то и пришил его Баркас. А теперь темнуху порет, мол, проигрался… Стал бы стопорило резаться в рамса с тем, у кого рыжухи было меньше, чем у самого. Да еще среди ночи… Да одессит эту рыжуху свою никогда на кон не поставил бы», – обдумывал Огрызок. Он приподнялся на локте, чтобы взглянуть на Баркаса. Спит ли он?

Тот лежал, отвернувшись спиной к Кузьме. И у Огрызка мелькнула шальная мысль. Он тихо соскользнул с топчана, схватил топор, стоявший у двери. И только хотел замахнуться, как упал на пол, сбитый гостем.

– И ты, гнида, туда же?! – жесткая петля из пальцев перекрыла дыхание. Огрызок увидел последний отблеск огня в печурке, перекошенное лицо Баркаса и тьму землянки, которую всегда считал могилой, хотя уже наступил рассвет…

Кузьма не сразу понял, что случилось. Куда-то исчезла тяжесть, лишь звон в ушах да боль в горле – саднящая, тяжелая – напомнила о случившемся. Огрызок оглянулся по сторонам. Все та же землянка. Кто-то махался в дверях. Кто с кем? Не понять. И мелькнувшая догадка вмиг сорвала с пола. Кузьма вцепился в Баркаса намертво. Так, как тот минуту назад.

– Меня мокрить? Сдохни сам! – рвалось из глотки Кузьмы хриплое.

– Отвали, сука! Стукач гнилой! Лидер вонючий! Я тебя из-под земли достану, ментовская шлюха! – вырвался Баркас, сбивая, срывая, молотя Огрызка пудовыми кулаками. Кузьма изворачивался и вдруг рухнул вместе с затихшим Баркасом на пол.