Текст книги "Пасынки фортуны"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

Две машины прошли мимо Огрызка, не пожелав подвезти человека, проскочили на скорости.

– Чтоб вам накрыться, не дохиляв до хазы, мандавошки! – заорал Кузьма и почувствовал резкую боль в пояснице.

Она сковала мужика, согнула в коромысло среди трассы. Ноги вмиг отказались слушаться, задрожали, ослабли, того и гляди – подкосят тело. А на пустой дороге в лютый мороз и не у таких, как Кузьма, отнимала жизнь и силы колымская трасса.

– Сучий потрох! – ухватился за спину Огрызок, вспомнив недобрыми словами рудник, где, проработав много лет, получил вместе со свободой хронический радикулит, обострявшийся всегда некстати.

В глазах, будто от костра, заметались искры. Боль, навалившаяся неожиданно, не отпускала. А до поселка – рукой подать. Там свой… Вот только как до него дойти?

Но неужели надо было столько перенести и перемучиться, выйти на волю, чтобы сдохнуть паршивым псом не в деле, на трассе? Даже не свидевшись ни с кем, не порадовавшись долгожданной воле?

Кузьма силился сделать шаг. Но боль сковала все тело и свалила в снег. Не сумевшему удержаться – встать на ноги всегда труднее. Огрызок царапал жесткий снег, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь, подтянуться и встать. Надо идти, двигаться. Нельзя валяться на трассе. Ведь недалеко осталось. Надо пересилить боль. Он пытался уговорить, заставить, перебороть самого себя. И, ругаясь отборно, барахтался в снегу больным беспомощным комом, теряющим на борьбу за жизнь – тепло, каплю за каплей.

Он уже понял, что на ноги ему не удастся встать. Не хватит сил. И попытался ползти. Пусть медленно, но надежно. Другого выхода нет. Кузьма прополз немного. Почувствовал усталость. Поясница уже не болела. Она перестала чувствовать холод.

Огрызок не помнил, сколько он полз и отдыхал. Когда глянул вперед – не увидел огней поселка и, на свое счастье, вспомнил, что ближе к полуночи везде по Колыме отключают свет.

Мужик закричал, зовя на помощь хоть кого-нибудь. Ведь до жилья рукой подать. А на холоде всякий звук издалека слышен.

Кузьма замер. Он ждал помощи со стороны поселка. Но оттуда никто не поспешил на его зов. Странный, шелестящий звук услышал сзади. И оглянулся, всмотрелся в темноту – на дорогу. Мелькнуло что-то черное, большое.

– Помогите! – заорал Кузьма во всю глотку, надеясь на сострадание.

– Чего вопишь? Все еще не добрался? Аника-воин! Чего валяешься серед пути? – усмехался лесник, неведомо как оказавшийся рядом.

– Дед, спина сдала. Сорвал я ее в зоне, на руднике. Помоги добраться. Помираю, – просил Огрызок.

– Помочь тебе? Чтоб за доброе злом получить? Нет! Меня ты уже проучил. Не всякому помогать надо. А тебя, может, и впрямь зря с тюрьмы выпустили. Не здоровье ты там оставил, а душу вместе с совестью. Потому не выпускает тебя на волю трасса. Она всякого нутром чует. И я ей не судья, наперекор не пойду, – ответил твердо.

– Хрен с тобой, старый козел! Да только секи, не пахан ты мне, чтоб судить, нужен я жизни иль нет. Ты – не Бог! И кто знает, что тебя ждет за то, что в беде бросаешь, может, сам в зимовье не вернешься. За свое ответишь. Ты мне – не судья. Я сдохну – ладно. Но и тебе не будет покоя.

С того света достану гнилушку, – пообещал Кузьма и, не ожидая помощи от старика, пополз дальше.

Дед, сделав шаг, нагнал его. Ухватил за шиворот. Сдернул со снега.

Кузьма, захлебнувшись болью, заблажил скрипуче:

– Чтоб ты усрался через хавальник, старая параша! Иль зенки посеял? Ослеп? Спина прихватила! А ты, как пахан на сходке! Вместе с тряпьем душу вымаешь!

– А я и не знал, что она у тебя в загривке. Чего лаешься? На ногах стоишь. Шагай теперь на своих, – подтолкнул слегка.

Огрызок сделал шаг. В пояснице заныло, заскрипело застуженно.

– Будет дурить. Идти надо. Не стой, что кикимора в сугробе! Шевелись!

– резко дернул дед Кузьму. И только теперь Огрызок приметил, что лесник идет на лыжах.

Кузьма, закусив губы, делал шаг за шагом, боясь выпустить из вида старика.

– Далеко еще до поселка?

– Да рядом. Чхни – собаки забрешут. В сотне шагов, – ответил лесник. Но Кузьма, сколько ни вглядывался, не видел домов.

– А ты знаешь, где Чубчик канает?

– Как не знать? Его весь Север уважает. Всяк наслышан о нем.

– Мне покажешь?

– Конешно! Доставлю, как есть! – хохотнул лесник в ночь.

– Дед! А с чего ты ночью в поселок сорвался? – не сдержал любопытства Огрызок.

– Значит, надо мне, – отозвался лесник недовольно. Старый Силантий, конечно, неспроста ушел в ночь из зимовья.

Едва за Кузьмой захлопнул дверь, сомненья одолели:

«А не поспешил ли гневаться? Выгнал человека из избы, как собаку! Мало ль что сбрехнул? От слов до дела – путь долгий. А гость из пурги, с зоны освободился. У него ни душа, ни сердце не успели оттаять. Вон как много перенес, бедолага. А и я других не лучше. С избы подналадил, грех на душу принял. Теперь он, конечно, к Чубчику заявится. Больно злой на всех. И уже навряд ли доброй будет та встреча, коль не свидевшись, грозился Кузьма загубить Чубчика за старые грехи. Тот ни сном ни духом гостя не ожидает. А этот лютым зверем завалится. По дороге, намерзшись, вовсе озвереет. Зло на Чубчике сгонит. А кто в том виноват? Зачем я про него Кузьме сболтнул? Коль так приключилось, мне все исправить надо. Не то горя хлебну за

свой язык неудержный. Сколько раз себе зарок давал. Ан нет, подводит старость болтливая! Теперь вот вставай, беги в поселок, опереди, удержи беду. Отведи от семьи», – встал лесник на лыжи, прикидывая, успеет иль нет опередить Огрызка.

Лесник издалека услышал крик о помощи. Узнал и голос своего гостя. Подумал, что на Кузьму напали волки. Такое на Колымской трассе случалось нередко. Тем более, что теперь у волков – свадьбы. Об осторожности и страхе не знали волчьи стаи. Нарвись они на одинокого путника – разнесли бы в клочья…

– Далеко ль до поселка? – дернул Огрызок за рукав старика.

– Скоро будем, – отвечал Силантий уверенно и шел спокойно, придерживая выбивающегося из последних сил Кузьму.

Силантий еще тогда, в первый день знакомства, удивился, как добрался Кузьма живым до его зимовья? Ни пурга, ни мороз, ни звери не убили. Сохранил Господь. Значит, нужна для чего-то на земле эта жизнь. Неспроста дошел. И не болел. А вот теперь еле ноги передвигает. Доконал холод. Ну да Колыма со всякого выжившего свою плату возьмет. Не жизнью, так здоровьем. А уж в памяти до смерти жить останется. И во снах покою не даст. От нее ни отогреться, ни уехать. Она – как клеймо, самой судьбой поставленное. Она пройдет по жизни рядом – плечо в плечо. Как зэк с соседней шконки. В пидерке и робе заключенного. Ее не прогнать никогда.

– А ты к кому в поселок вздумал? Иль родня там завелась? – спросил старика Огрызок.

– Тебе-то что до того? У нас с тобой пути разные. Как звериные тропки в тайге. Тебе моего пути не ведать, – бурчал лесник, не оглядываясь.

– Сколько еще до поселка? – мучительно кусал губы Кузьма.

– Меньше спрашивай – скорее дойдешь. Жить захочешь– доползешь. Мне тебя не уговаривать. Коль из зоны вышел, выживешь! Шевелись шибче! Скорей придем, – ответил дед.

Огрызок чувствовал, что силы вот-вот оставят его. Холод заметно возрос и сковал не только тело, саму душу.

– Не могу дальше. Дай передохну. Мочи нет! – взмолился Кузьма.

– Чего раскис, как баба? А еще Чубчика грозился лысым сделать! Чего ж отстал? Кишка трещину дала? Слабак стал? Иль только на язык вострый? – рассмеялся старик.

Кузьма заскрипел зубами, собрал в комок остаток сил и пошел следом за лесником шаг в шаг, стараясь не отставать.

– Занозливый ты, Кузьма! Злой человек! Нет добра в душе твоей. Нет сердца. Потому живешь коряво. Как зверь среди людей. И все тебя чураются. Неспроста такое. Не с добра!

– А я что? Как ко мне, так и сам! Уж так получается. Иначе не умею.

– Зазря живешь. Как блоха в заду собачьем. Сама в говно влезла, а пса за это грызет. Своей вины не чует. И о благодарности за тепло даже не помышляет, – усмехался Силантий.

– Не с твоей жопы греюсь! – огрызнулся Кузьма и, сделав шаг в сторону, пошел по дороге сам, без помощи лесника.

– Уйми гонор, Огрызок! До поселка еще с километр идти. Чего вывернулся? Вот доставлю, тогда показывай свой норов. Нынче самому – не дойти. На гоноре не доберешься. Гнилое от него подсобленье. А сказал тебе правду. Характер твой – тебе враг. Меняй его. Иначе сгинешь.

– Хватит вставлять фитиль. Свои мозги имею, – шел Кузьма, петляя по дороге.

– Ну вот мы и пришли. Слава тебе, Господи! – 'остановился Силантий на секунду, размашисто перекрестился и, ухватив Огрызка за плечо, резко свернул с трассы на укатанную санями и машинами боковую дорогу, которую Кузьма и не разглядел в темноте.

– Отсюда до дома Чубчика рукой подать. Но опрежь слово дай, что ничего не утворишь в семье и доме его. Иначе, знай, стреляю я без осечки и промахов. Нагнать тебя всегда сумею. Отыщу из-под земли. Но тогда – не уйдешь, не вырвешься. Дважды тебя от смерти спасал. Не плюй в мои руки за доброе. И помни. Я не только спасать могу!

– Не грози, дед! Я не фраер. Всего уже отбоялся. А и для Чубчика не держу на сердце зла. Остыло оно. Не от твоих угроз, конечно. Рудники выстудили. Все разом. Тебе по старости бояться нечего. Мне тоже! И свою смерть сотни раз пережил. Устал ее ссать. И ты – не пугай. Припоздал ты с этим на целых двадцать лет. Они как двадцать жизней! И каждая – сродни погосту! А потому я уже свое отзвонил. Веди к Чубчику. Коль ты помог в лихую минуту, он и вовсе не бросит меня, – повеселел Кузьма, завидев стройную улицу поселка, почувствовав близость жилья.

Внезапно из-за забора послышался хриплый лай собаки. Пес принюхивался к людям со двора, рычал зло.

– Угомонись, чего серчаешь? Иди спать, бес лохматый! Ступай в конуру, не гневись, – журил пса старик.

Кузьма позавидовал:

«Ишь, кобелю дворовому теплое слово нашел. И тот понял, послушался. По почему ко мне иначе? Всегда с униженьем. Все только обозвать, обложить матом, как говном по уши, норовят. Неужели старик прав?» – впервые шевельнулось в мозгу Огрызка сомненье.

Он шел, стараясь чутьем угадать дом Чубчика. Он должен отличаться от прочих, иметь свое лицо, так казалось…

Но лесник свернул к обычному дому. Открыл калитку. И предложил тихо: «Входи».

ГЛАВА 3

На стук в окно дернулась занавеска.

– Сашок! Гость к тебе! Из старых знакомцев! – крикнул лесник. Огрызок слышал, как громыхал засовом Чубчик. Он появился в дверном проеме заспанный, злой.

– Где ты подобрал его? – спросил лесника недовольно.

– В пургу пришел. Сам, как и ты, – ответил Силантий.

– Чего? В бегах?! – вмиг проснулся Чубчик и хотел было закрыть дверь перед носом гостей.

– Освободился я, – успел ответить Огрызок.

– Тогда входи, – пропустил Кузьму в коридор: – Зайди, Силантий, – пригласил Чубчик лесника. Но тот отказался.

Чубчик, потоптавшись, закрыл дверь за Огрызком. И, едва тот вошел, спросил:

– Давно из зоны?

Кузьма, не решаясь присесть без приглашения, коротко рассказал, как освободился, как нашел Чубчика.

Хозяин стоял перед ним, готовый в любой момент вышибить гостя из дома.

– Ты уже третий тут возникаешь. Все не без подлянок. Всяк норовил с меня сорвать. Вот и я дал зарок: никого больше не принимать, чтобы мозги не сушили. Завязал я с вами. Секешь, Огрызок?

Кузьма отлепился от стены не без труда. Ноги подкашивались. Того и гляди, рухнет на пол, в ноги бывшему пахану. А тот сгребет в охапку, вышвырнет из дома – в снег мордой. Собери потом в комок это усталое тело, отказавшееся повиноваться.

– Давай, похавай и отваливай, – внезапно предложил Чубчик, указав на табуретку возле стола.

Огрызок хотел отказаться. Зачем тянуть время? Пахан хорош в «малине». Отколовшийся от фарта, уже не законник – фраер. И с ним трехать – западло. Но ноги предательски дрожали. Огрызок почувствовал, что не сможет сделать ни шага – ни к двери, ни к столу.

– Чего стоишь? – глянул хозяин удивленно. – ; Сейчас, – ухватился за стену Огрызок.

Чубчик оторвал его, посадил на табурет. Ни о чем не спросил. Стянул с того сапоги и телогрейку. Определил сушиться на печке. Накормив, налил стакан водки:

– Хлопни. За волю, за встречу, да старайся скорее одыбаться. У нас без здоровья не выжить. Сам знаешь, – предложил Кузьме. Тот и хотел бы, да желудок словно свело.

– Не смогу. Да и куда мне? Идти надо. Ехать. Ноги без водяры не слушаются. Тут же вовсе в отказ пойдут. Как доберусь на материк? – отказался от угощения впервые в жизни.

– Куда похиляешь? Лезь на печку. Канай. Когда одыбаешься, потрехаем, – предложил Чубчик.

Огрызок даже ушам не поверил. Ему не надо уходить на холод – в непроглядную ночь. Чубчик оставляет его у себя. Пусть и на время. Но как нужно именно теперь перевести дух.

«Хорошо, что дед лишнего не вякнул, с чем я сюда возник. Не то шмалял бы я теперь пехом до Магадана. А добрался б иль нет, кто знает?» – подумал Кузьма, засыпая на теплой лежанке.

Проснулся он от ломоты, крутившей все тело. Еле сдержал стон. Вспомнил, где находится. Услышал стук входной двери, голоса:

– У нас гость, Валюха! – узнал Кузьма голос Чубчика.

– Кто? – послышалось недовольное.

– Старый знакомый мой.

– Опять? Ну что ты за человек, Сашка? Ведь обещал мне никого не принимать из прежних. Иль мало горя от них видел?

– Да тише ты, разбудишь. Не кричи, дуреха. Он чуть живой средь ночи пришел. Привел его Силантий. Освободившийся, не сбежавший, – говорил Чубчик тихо.

Огрызок увидел, как приоткрылась занавеска, отгородившая лежанку от кухни. Но прикинулся спящим.

– Я его видела у Силантия, – послышалось приглушенное.

– Давай поешь. А я тебя вот о чем попрошу, – заговорил хозяин еле слышно и продолжил: – Оставить надо его на прииске. Если сумею убедить. Ну, а не согласится, воля его.

– Зачем он тебе? – послышался вопрос женщины.

– Должок у меня перед ним имеется.

– И много?

– Да не в деньгах он. Его доля не в моих руках, сама понимаешь. Тут о другом трехаю, что деньгами не оплатить. Но тебе это понять трудно.

– Отчего же?

– Он в моей «малине» с детства был. И «пахал» на нас – с пацанов. Мы его всему учили. Как воровать. Другого он и не умел. Но когда-то сумел украсть у себя жизнь. Того никто не приметил. Ни мы, ни он. Все так жили. Одним днем. Удачей. На нее надеялись. А она – подводить умеет. Вот и его. Замели. Взяли мальчишкой. Теперь уже мужик. А жизни – не было. В том и моя вина. Я своей судьбе горб выровнял. А он – сумеет ли? Ни сил, ни здоровья не осталось. Ему не больше сорока, а глянешь – старше старика.

– А у него своей головы не было? – прервала женщина.

– Эх, Валюха, да если б голова росла правильно. А то ведь с вывернутыми мозгами жили. Глазами – в задницу. Под ногами – не видели. Да что говорить, иль забыла, сколько со мной хлебнула? – слушал и не верил своим ушам Кузьма.

– Так что ты с ним решил?

– Пока ничего. Ни о чем не говорили, – признался Чубчик.

– Сашка, подумай. Может, лучше будет, если дашь ему денег, да пусть едет на все четыре?

– Оно и так можно. Но случись что с ним, себя упрекать буду, что послушал тебя. Может, и меня судьба уберегла, чтоб я ему помог?

– А если он захочет вернуться к своим?

– У него никого нет.

– Я о ворах…

– Не думаю. Тот, кто столько просидел на Колыме, по новой сюда влететь не захочет, – шептал Чубчик и заглянул на лежанку. Приметил, что Кузьма проснулся: – Давно очухался? – спросил гостя.

– Когда хозяйка прихиляла, – не смог соврать пахану.

– Слезай, Огрызок! Больше суток дрыхнешь. Я уже смену отмолотил. Жена с работы пришла. А ты, как пахан, до ветра не высунулся! – смеялся хозяин, вытаскивая гостя с лежанки.

После горячей бани, ужина, когда Валентина ушла в спальню, Чубчик с Огрызком разговорились.

Кузьма рассказал бывшему пахану о своих горестях. Тот, выслушав, о себе заговорил:

– Я ведь тоже не с добра тут приклеился. Вначале думал холода пережить. Временно примориться. А потом решился испробовать себя. Получилось. И вроде неплохо.

– А как тебя на воле оставили? – спросил Огрызок.

– Я ж не просто с зоны слинял. От вышки смылся. Кенты в бузе двоих охранников замокрили. Ну, а когда разборку учинили, я на себя грех взял. Меня и приговорили в расход.

– Они не знали, что паханы не мокрят? – удивился Огрызок.

– Кому нужно узнавать? Виновный есть, признался сам… Так оно всем проще. Думалось мне, в лучшем случае – дополнительным сроком отделаюсь. Ведь кенты охрану не с куража пришили. За дело. Долю взяли, а законников из шизо не выпустили. Когда ж мне трехнули, что утром расстреляют и приказ о том уже подписан, я и смотался. Ночью. В пургу. Сначала к Силантию попал. Потом на Валюху наткнулся. На дороге. За несло ее. Села отдохнуть. Ну да вытащил. Не зная, кто она – в поселок приволок на плечах. Хотел смыться, пока не накрыли. Завел ее в дом, сам – в дверь. Она меня за загривок. И кричит: «Стой, дурак!» Я вначале от удивленья опешил. А Валюха все смекнула. Ведь я в лагерной робе был. Если б освобожденный, с чего от бабы на рысях? Ну и говорит мне: «Не суй нос из дома, чтоб ненароком не пропал в пурге. Потом разберемся». Я, дурень, изворачивался, туфту нес. А Валюха вернулась с работы и говорит, что ищут меня по всей Колыме. Приметы известны доподлинно. Ну и вздумал я ночью сорваться. От всех разом. А спал – на печке. И едва хозяйка уснула, я сквозняк дал. Едва за поселок – меня и накрыли. Не зря Валька предупреждала – не высовываться. Привели в милицию. А тут и моя хозяйка при полной форме. Я чуть с ума не сошел. Глазам не верил. Неужель лягавую с того света вытащил? Даже горько стало. А тут ферт какой-то заявился, видно, из органов. В военном клифте. И ботает: мол, этот гусь, так обо мне трехал, жизнь спас Валентине, когда она из командировки возвращалась. А коль так – под вышку – нельзя. К тому ж рапорт послали начальству, чтоб за спасенье участковой меня помиловали…

Чубчик вздохнул и признался откровенно:

– Не верилось мне тогда. И уж совсем приготовился вернуться в зону, а тут – телефон зазвенел. Сообщили, что за спасение участковой я помилован, а документы уже отправлены властям. Меня в зону возвращать не стоит. И если имеется возможность – принять работать на прииск с выплатой пособия и предоставлением места в общежитии. Я туда бегом. А Валька – за руку! Куда, мол, срываешься? Вернись домой! Ну как тут быть? А Валентина и говорит: «Нельзя тебе враз на прииск. Поговорим давал вначале. А уж потом

– решай сам». Вернулся я. А Валюха и говорит мне:

«Не держу тебя. Но и беды твоей не желаю. Потому предупредить должна. Нельзя тебе сразу на работу. Присмотрись. Выбери, что по душе. А уж потом решайся. Да пусть минует тебя золотая лихорадка, какою на прииске иные переболели. Особо те, кто с зоны пришел. Многие туда опять вернулись…»

– «Это почему же?» – не понял я тогда. «Да потому, что золото свою силу над людьми имеет. И мало кто способен устоять, относиться к нему спокойно. Едва увидят, руки дрожат. А золото слабых чует, словно нарочно в руки им попадается, как искушение. И не выдерживают. Пытаются украсть, вынести. А за это – опять сроки. И немалые… Потому, прежде чем на прииск пойти, сто раз подумай. Все взвесь. Стоит ли? Сумеешь ли устоять? Не суешься ли головой в петлю? Ведь укравший золото на прииске – не просто вор. Он – государственный преступник. И сроки им дают – максимальные: на всю катушку… А иных к исключительной…» Послушал я ее и смешно мне стало. Может, и дрожат колени у фраеров, не видавших рыжухи в глаза, а я ее столько имел, что тому прииску позавидовать да покраснеть со стыда. Сам помнишь, что мы имели? – хохотнул Чубчик.

Огрызок согласно головой кивнул.

– Да только зря я духарился. Не миновало лихо и меня. Едва увидел рыжуху – не то что руки, душа задрожала, как будто лажанутый на разборку попал. Гляжу на рыжуху, а она, падла, точно просится – возьми меня, – усмехнулся Чубчик.

– Еще бы! Сколько мы его тыздили! – понятливо поддержал Огрызок.

– Но чую при том, что наблюдают за мной. Хотя каждый работой занят. Ту первую смену я всю жизнь помню. Сущим наказаньем стала она, – признался хозяин.

– Мне такое не грозит. В руднике столько отпахал, что все черти меня

в мурло запомнили. Сколько рыжухи намыли – вагоны! Мне б ее на сто жизней хватило бы! Бухать и не пробухать. Спокойно к ней дышу. Но тоже не сразу. После трамбовки охраны совсем к ней поостыл, – сознался Кузьма.

– Тебя отучали силой. К тому ж годы на руднике провел. А я после трассы на прииск попал. Мы ж дорогу прокладывали. Сколько кентов на ней загнулось! И каких! Под автоматами приморили пахать. А тут – рыжуха! После стольких лет! Права была Валюха! К концу смены я сам не свой стал.

Психовать начал. А баба будто знала, пришла на прииск посмотреть. Увидела меня. И не спускала глаз до конца работы. Уговорила к ней пойти. Я и сам не знаю, как доплелся. Состояние такое, словно в тот день целый общак продул.

– Я поначалу не спал! Все вскакивал, думал, как можно с рудника рыжуху тырить и нычить где-нибудь… Но путное в колчан не шибануло, – признался Огрызок.

– А я весь месяц под Валькиным надзором вкалывал. Она мне и волю, и жизнь сберегла.

– У всякого свой кайф, скажу тебе. Когда я на волю вышел, не знал, куда податься. А судьба к твоему берегу прибила. Может, так надо? – глянул Кузьма на пахана.

– Давай, попробуй тут прижиться. Народ неплохой. Условия нормальные. Заработки как нигде в другом месте. Но чур! С кента и – баста! И в «малину» – ни ногой! Прознаю – ходули своими руками вырву! Либо они, либо я! Заруби себе это насмерть!

– Ты, Чубчик, не наезжай, не грозись! Я уж – пуганый. И помни, гость

– не обязанник. Всегда смыться может, коль хозяин надоест. Ты в «малине» паханил. Я на руднике бугрил. Отвык от угроз. Разве что с охраной засрался. От своих падлюк паскудства не терпел. И тебе не дозволю «на понял» брать. Я еще сам не решил, идти мне на прииск или нет, а ты уже возникаешь, хвост поднял.

– Не лезь в бутылку! Ты тут не первый из «малины». Я ж не с дури зарекся никого из прошлого своего– в дом не пускать! Накололся уже – дважды! Больше не хочу. Потому предупредил.

Огрызок тон сбавил. Но обиду затаил.

– Дай ксивы мне! Покажу на прииске. Коль возьмут – твой кайф. А нет – не взыщи. Тут я – не пахан! – предупредил Чубчик и, взяв документы Кузьмы, утром пошел на работу.

Огрызок с печки не слезал. Набирался тепла впрок. Кто знает, как повернется к нему судьба? Так хоть теперь, коль выпало счастье, нужно заранее отоспаться, отогреться и отъесться. Когда еще такое обломится? Спал Огрызок, свернувшись в комок, поджав острые колени к самому подбородку. Отпустила боль. И человек, не веря в сказку, по старой привычке сворачивался в клубок, чтобы дольше сохранить тепло в теле. Ему снился рудник. Громадные горы отмытой земли, шурфы-пробники и целые пропасти отвальной породы.

Огрызок толкал свою тележку по деревянному настилу. Она застряла в грязи, съехала и соскочила вбок. Он пытался ее вытащить. Но не мог. Тележка полна неотмытой породы. Ее нельзя выгружать. Но как выволочь из грязи, если никто не хочет помочь? Лишь молодой охранник, уставший наблюдать за Кузьмой, сорвал с плеча автомат, прицелился.

Кузьма рванул телегу, она выскочила из глины и поволокла за собою Огрызка

– в обрыв… Этим кончали многие.

Кричал Кузьма, сжавшись в клубок. Лоб мокрый, а сердце – в ледышку. Жив и умер… Вот так каждую ночь, пока и впрямь не сжалится над ним смерть…

Хозяйка, приоткрыв занавеску, понятливо вздохнула. Свой – Сашка – тоже ночами баламутит. Теперь уже реже. И все ж не раз просыпалась от его стонов, криков.

Это Колыма. Это она кричит в человеческих снах – нечеловеческими голосами. Она и те, кто открыл ее и заставил жить для смерти. Жить, чтобы убивать. Поодиночке и сотнями. Чем больше, тем лучше. На то она – Колыма…

Кузьма проснулся оттого что во сне сам себе прокусил губу. Чертыхнулся зло на дурной сон. И услышал, как хлопнула входная дверь. С порога брякнуло знакомо:

– Эй, Валюха! Чья очередь сегодня меня в задницу целовать? Получку принес! Целехонькую, как девку нетронутую! Гони бутылку на стол! – и, подойдя к печке, открыл занавеску, загрохотал, как когда-то на разборке:

– Слухай сюда, Огрызок, потрох лысой шмары, чтоб тебя черти кочережками три жизни подряд в жопу целовали. Завтра ты, хварья гнилая, хиляешь на прииск. В моей кодле станешь вкалывать! Усек! Я опять твой пахан. И, как ни крутись, не отвертеться тебе от меня!

– Взяли! – обрадовалась хозяйка.

– А куда им деваться? Вначале шнобелями закрутили, когда статью увидели, по какой ходку тянул. Ну, а я не вытерпел. И кулаками по столу… Кадровик окуляры с перепугу на яйцы уронил. А когда в себя пришел, ответил: «И не такое говно, как этот Кузьма, в твоей бригаде работает. Берем. Куда деваться? Лучшего искать негде…» И оформил, гад! Все честь по чести! Так что с тебя магарыч! Раскошеливайся, Кузьма! С завтрашнего дня ты приисковик! Рыжуху не то что руками, жопой увидишь – на ней сидеть будешь. И не почешешься! Хоть жри его, хоть грызи, никто не законопатит! Все в казну пойдет! Ну да не канай! Мы вкалываем, хватает на прожитье! И даже на выпивон! Секи, Кузьма! На Колыме выживают свободные! Зэки лишь дотягивают до воли! Сам знаешь – не все! Те, кто загремел на Колыму вторично, до воли не додышит…

– Это ты кончай! Я всяких видел. И по три ходки на Колыме иные оттянули. Другие – в местах пострашнее Колымы. В Воркуте, к примеру. И живы…

– Может и есть места страшнее наших. Хорошо, что нам с тобою не довелось в них побывать. С меня хватило моего, – вмиг сник, посерьезнел Чубчик. И, отдав жене зарплату, сел к столу, долго молча курил… Огрызок сидел рядом. Спиною к раскаленной плите. От нее несло жаром. Но Кузьма его не чувствовал. Вспоминалась пурга. Нет, не та, в которую выперли его из зоны на свободу. Была другая – первая, самая страшная, едва не ставшая последней…

Кузьма тогда сбежал из зоны. В нижнем белье: не успел одеться. От расправы ушел. В себя его привели сторожевые псы. Вырвали из сугроба за исподнее. Все в клочья разнесли по снегу. Охрана потешалась, глядя на собачью забаву, как окровавленные лоскуты хлопьями летели с Огрызка. Он понял, что его настигли, лишь когда здоровенный кобель сдавил клыками пах.

Кузьма заорал оглашенно под громкий смех охраны, науськивающей озверевших собак на человека.

Его гнали в зону голого и босого – по глубокому снегу. Каждый шаг был отмечен кровью и муками.

Трижды стреляла в него охрана. Пугала, хохоча до колик, видя, как падает лицом в снег человек, умоляя смерть прийти скорее. Но она не торопилась, наблюдала издали, когда вычерпает мужик отмерянные судьбою муки. Сколько раз он проклял свое рожденье на свет и ту, которая, дав жизнь, отреклась от него – еще ребенка.

Утром, чуть свет, Чубчик разбудил Огрызка, велел вставать шустрее. Перекусив на скорую руку, вышли из дома.

– Заруби себе в мозги, на работе, на улице, везде – за домом, не смей меня звать Чубчиком! Имя у меня имеется человечье! Сашкой зови! И сам дыши без кликухи. Не в ходу они тут. Забыты. В зоне остались. И чтоб даже случайно не сорвалось. Язык до самой жопы выдеру. Скажу – таким родился. И паханом не базлай. Завязано с этим. Секи, Кузьма!

– Заметано, – согласился Огрызок, не без удивления качая головой. Чубчик провел Кузьму через проходную, сказав охране, что новичку пропуск выпишут сегодня, к обеду. А чтобы время даром не шло, пусть вкалывает, к делу приноравливается.

Огрызок было приуныл. Прииск ничем не отличался от рудника. Та же колючая проволока вокруг территории, вооруженная охрана и везде сигнальные лампы, прожекторы, пропускные, проходные – с дежурными вахтерами, чьи лица были ничуть не лучше, чем у тюремной охраны. Их глаза обшаривали, казалось, даже изнутри каждого входящего. Они сверлили саму душу ледяным недоверием. Люди иль чучела? Словно ничто живое не трогало их.

«Мать твою, ровно опять в зону подзалетел неведомо за что! Как ты тут выдерживаешь? Глянь, хари какие вокруг! Где их выкопали? На каком погосте?» – изумлялся Огрызок.

– Пропуск будет на руках к обеду! Он в моей бригаде станет работать!

– сказал Чубчик последнему вахтеру.

– Веди! Туда впускаю! Но обратно без пропуска – не выпущу! – хохотнул мужик козлино, и Сашка с Кузьмой вошли в раздевалку, где переодевшись в робы, отправились в карьер.

– Нам вниз опускаться. Мы – подземщики! Здесь – старье пыхтит, – повел бригадир Кузьму в сторону от карьера: – Говоришь, на зону похоже, на рудник, где недавно вкалывал? А чего ты ожидал? Прииски, рудники – это ж валюта! Вот и охраняют. Иль забыл ювелирные, банки? Где ты видел их без охраны? Так они – тьфу, в сравненье с прииском! К тому ж их только поначалу замечаешь. Потом привыкаешь и плевать тебе на них. Много смотрел на парашу в бараке? Вот так и этих держи – не выше, – усмехался Чубчик, входя в длинный подземный тоннель, ведущий к выработкам.

Кузьма издали увидел бригаду Чубчика. Мужики не ждали появления бригадира и занимались делом. Гудел транспортер, поднимая вверх рассыпающиеся комья земли. Вот в одном сверкнул искрой самородок. Сашка выхватил его, очистил от земли.

Кусок золота, величиной с грецкий орех, смотрелся игрушкой на широкой ладони. Бригадир обтер его о штаны.

– Хорош, черт! Таких бы камушков побольше, да не всегда везет! – сунул самородок в железный ящик. И, позвав мужиков, предложил познакомиться с Кузьмой.

– Ну куда ты его приволок, Саша? Ведь это же заморыш. Кости и кожа! А нам мужики нужны! Этот же меньше кайла, порожнюю лопату не осилит! Что он делать будет? – оглядел Кузьму рослый плечистый Тарас.

– Он в твоих нахлебниках не останется, – поморщился Чубчик и поставил Кузьму к транспортеру.

– Не оплошай, кент! – то ли попросил, то ли потребовал.

Кузьма взялся за работу со злобой, с остервененьем. Лопата звенела в руках, словно она, а не Тарас, обозвала недомерком, засомневалась в способностях мужика.

Шелестела бесконечная лента транспортера, унося вверх на промывку золотоносный грунт.

Огрызок не разгибался. Час, второй, третий… Его не дозвались на перекур. Едва проглотив обед, снова взялся за лопату.

Ничего не видел, кроме земли, пахнущей своей, особой жизнью. Ее он и перекидывал на ленту транспортера, даже не вглядываясь в сверкающие блестки золота.

Огрызок не слышал, как Чубчик сходил в контору прииска за пропуском для него. Взял талон на питание в столовой, направление в общежитие. Лишь когда бригадир, сдавив плечо, сказал короткое: «Шабаш!» – Кузьма разогнулся, поставил лопату на место и медленно пошел к выходу следом за Чубчиком.

Бригадир оказался прав. Возвращаясь со смены, Огрызок не только не замечал охрану, он не видел землю под ногами. Она раскачивалась, крутилась, как живая.