Текст книги "Пасынки фортуны"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

– Кузьма! Где ты?

Огрызок выбрался из-под грузного обессилевшего тела.

– Отойди! – услышал бренчанье наручников. Вот они защелкнулись на руках Баркаса.

– Что ж так долго не было тебя? – то ли упрекнул, то ли отругал Огрызок.

– Прости. Дела задержали. Но ведь и не опоздал.

– На самую малость, – подтвердил Кузьма.

А вскоре ехал попутной машиной в Магадан. Теперь ничто не могло помешать, ему махнуть на материк – стать совсем свободным. Кузьма даже не слышал, что несет на него Баркас.

Сосед Кузьмы сел в кабину. Продрог. А эти двое остались в кузове. Теперь уж опасаться было нечего. Баркас в наручниках – не сбежит. Для Кузьмы он не опасен. Сам Огрызок не станет сводить счеты с беспомощным. Но Баркас нарывался:

– Схлестнулся с мусорами, шваль паскудная, но нищтяк. Покуда приговор, о тебе, падла, весь фартовый Север будет знать как о стукаче. Не я, другие достанут. И размажут, как маму родную. Без разборок. В куски пустят. Я всем отстучу в камере. Нигде тебе дышать не дадут. Секи, пидер!

– грозил до хрипоты.

Кузьма вначале отбрехивался. Посылал Баркаса по всем падежам. А потом надоело. Умолк, перестал замечать и слушать. А машина шла, минуя поселки, зоны, прииски.

Баркас, наверное, тоже у стал материться. Умолк, задумался. Смотрел на уходящие километры воли.

Огрызок понимал: будь у него хоть малейший шанс па побег, он, не сморгнув глазом, тут же убил бы Кузьму. Но не повезло. Даже «пушку» выбил у него сосед. О ней, больше чем о рыжухе, жалел Баркас.

Машина шла по колымской трассе, оставляя за собой хвост снежной пыли, крутившейся поземкой.

– Слушай, Огрызок, давай слиняем вдвоем. Всего-то долов – сними браслетки. И оба на воле. Хочешь, вместе фартовать станем. Не решишься – в разные стороны разбежимся. Забудем прошлое. Ведь помогать должны друг другу. По закону нашему. Помоги. И я стану твоим обязанником. Всякое твое слово – законом станет мне.

– Темнишь…

– Век свободы не видать. Как на духу ботаю. Ну что лягавый? Мало от них натерпелись? Слиняем и все тут. В гастроль смоемся. Иль на дно заляжем, как вякнешь. Фалуйся. Не тяни резинку. Чего мы тут ботаем? Время дорого. Давай, сними браслетки, – развернулся к Кузьме, прося или приказывая освободить руки. Он был уверен, что уговорил Огрызка, но тот не двигался с места.

– Гоноришься? Иль ссышь? Чего ломаешься, как пидер? Сними браслетки, мать твою…

– Снимут. Не дергайся, – отвернулся Кузьма.

– Пока места глухие. Тут слиняем – верняк! Шустри, покуда транспорт еле волокется. Минуем тайгу, там дорога ровная, без заносов. До самого Магадана на скоростях. Упустим лафу, – умолял Баркас Огрызка.

Тот отвернулся. И вдруг увидел, как за задний борт машины ухватился мужик, выскочивший из-за снежного завала.

Он быстро подтянулся, перемахнул через борт. И ввалившись в кузов, сказал, оглядевшись:

– Подбросите малость. Не то чуть дуба не врезал. Колотун дикий. А мне тут неподалеку, – и спросил, глянув на Огрызка: – Далеко ль шмаляем?

– В Магадан, – ответил Кузьма.

– На волю хиляете?

– Этот хмырь – на волю, а меня – в тюрягу, – встрял Баркас.

– А чего не смоешься?

– Браслетки приморили.

– Дай их сюда, – подошел мужик, не оглядываясь на Огрызка.

Кузьма вмиг вскочил. И не успел попутчик взяться за наручники, отбросил его Огрызок к заднему борту, пригрозив:

– Клянусь мамой, шевельнешь клешней, жабры вырву! Допер?

На шум в кузове водитель оглянулся. Не заметил ничего. Но все ж решил притормозить на всякий случай.

Мужик, едва очухавшись после удара о борт, тут же услышал и, выскочив из кузова, растворился в заносах на обочине.

– Лягавым потрафить хочешь? Ништяк! Долго не подышишь. Я тебя, гада, из-под земли надыбаю! – пригрозил Баркас, едва машина снова тронулась в путь.

Кузьма сидел, прижавшись спиной к борту, и стучал зубами от холода.

– Теперь ты вовсе лажанулся. Этот тип из фартовых. С тюряги слинял. А ты его, как фраера, бортанул. Ладно я! Этот, считай, на воле. Тебя запомнил, как падлу. Не упустит, коль доведется свидеться. Пощекочет бока пером. И за меня… Даром не спустит, – грозил Баркас.

– Мне этот мудак магарыч даст за то, что не дал ему засветиться. Коль увидели б, пристопорили б. И прямиком в зону, добавив срок за побег. Теперь он сам допер, как мог влипнуть из-за тебя. Коль повезло ему слинять с зоны – пусть гуляет своим ходом. А не сует кентель под машину. Я не помеха ему. И не дам из-за тебя другому влипнуть в тюрягу, – ответил Огрызок зло.

Внезапно машина затормозила. Из дверцы высунулся тот, кто назвал себя соседом Кузьмы.

Он заглянул в кузов, обошел машину и спросил Огрызка, не видел ли он кого по дороге? Кузьма пожал плечами.

– Значит, показалось. Ну что ж, тем лучше. Полезай в кабину, отогрейся. Я здесь проеду, – вскочил в кузов. И, сев на место Огрызка, крикнул водителю: – Поехали!

Оставшийся путь Кузьма курил задиристую махорку, слушал шофера, который оказался уроженцем Колымы.

– Я, считай, чуть ли не первым родился в этих местах. Всю колымскую трассу лучше собственной хавиры знаю. А все оттого что с мальчишек сюда бегали. Кто за ягодой – девки наши. А мы, мужики, серьезным делом занимались. Хоть и от роду по шесть, семь зим было.

– Каким же делом? – предположил свое Огрызок и продолжил: – Небось, беглых высвечивали?

– У тебя что, крыша поехала? Мы покойников хоронили. Тех, кто померли на трассе. Охрана тем не занималась. А зэкам план надо было выполнять. Норму по ихнему. Потому не до могил. Иные так-то и оставались у обочин, либо в яме рядом с трассой. Сколько тут люду полегло – не счесть. Мы, пацаны, с детства покойных не пугались. Знали, средь них и свои могли оказаться, сродственники. К тому ж охрана взрослых гоняла за сердоболье. А нас нет. Не воспрещала хоронить.

– А живым помогали? Иль только жмуров не боялись? – перебил Кузьма.

– И зэкам, когда их на трассу вели. Хлеб им совали, лук, чеснок, что было, всем делились. Знали, от тюрьмы да от сумы – никто не зарекается. Слава Богу, меня покуда миловала эта чаша, – перекрестился шофер.

– Ты эту самую чашу давно пережил. В детстве. Когда, пожалев первого зэка, схоронил его. Он же тебе, верно, поныне снится? – спросил Огрызок.

– Откуда знаешь? – удивился водитель.

– Да глянь на себя. В годы не вошел, в тюряге не канал, а виски белые, – подметил Кузьма.

– На Колыме жить – горе ведрами пить. Так наши деды говорили. Тут знаешь как случается: едешь в рейс, а вот вернешься ль домой, никогда не знаешь.

– Это почему? – удивился Огрызок.

– Всякое бывает, – посерел лицом человек и, помолчав, продолжил: – Трасса каждому из нас поворачивается то матерью, то ведьмой. И меня не обошла крещеньем своим. Возвращался я с грузом из номерной зоны. Дело было в середине зимы. Мороз за пятьдесят перевалил. Я на газ жму. Чтоб скорее до места добраться. Мне в Сусумане разгрузиться надо было. А потом домой. Глядь, на обочине двое мужиков голосуют. Подвезти просят. Пожалел их, затормозил. А они нож к горлу. Выкатывайся из кабины. Я – ни в какую. Они выволокли. Отмолотили. Бросили средь дороги. Сами в машину и ходу. Я два часа валялся на трассе без сознания. Хорошо, что на мое счастье вахтовая машина шла на прииск. Подобрали. Сообщили в милицию о случившемся. Стала искать машину вся колымская шоферня. Задержали вскоре. Оказались те двое беглыми из зоны. Так они, сучьи выродки, удивились не тому, что их поймали, а что я живой остался. Обещали по выходу меня доканать. А скажи – за что? С тех пор я никого не жалею. И не беру в машину попутчиков. Настоящие люди, которые в зоны по ошибке попали, все умерли. А за их счет выжило говно…

– Вот это да! Выходит, и я?

– А ты при чем? О тебе сопровождающий как о свободном говорил.

– Недавно таким стал. А мог и вовсе воли не увидеть. И тоже из-за всяких попутчиков, подкидышей судьбы, мать их, суку, волки ели, – оглянулся назад, туда, где прижавшись спиной к кабине, сидел Баркас.

– Нафискалил на тебя этот тип?

– Да нет. Хуже. Но теперь уж, думаю, клешни его подрубят. Но кончатся ли мои беды, кто знает… Вся жизнь, как у черта под хвостом идет. Ни передышки, ни радости, – пожаловался Огрызок.

– Знаешь, это у всех так. В жизни, как в природе. Бывает своя зима с холодами, вьюгами. Они не тело, сердце убивают. А потом, глядишь, наступает оттепель. Дальше – вовсе тепло. Значит, передышка. Чтоб передохнуть от бед да сил набраться. Эти перемены никого не минули…

«Это где же мне передохнуть довелось да согреться? На шконке? Или на руднике, где яйцы в сосульку смерзались? Кто и когда пощадил меня? Один Силантий. Да Чубчик на прииске и то ненадолго. Даже не наведался в больницу. Где это тепло? В могиле, верно, получу. Враз за все; одна смерть пожалеет. За всех живых. Обогреет и успокоит. Видно, оттого что всю судьбину одна она в попутчицы мне досталась», – думал Огрызок невесело.

– Знаешь, Кузьма, человек всегда жизнью недоволен. И только когда становится нестерпимо, вспоминает, что совсем недавно счастливым был, но не понял, не почувствовал, не оценил. Бог и дает человеку испытаний сверх его возможностей и сил. Проверяет дух и веру. Не всякий выдерживает. Ропщут, ломаются. Забывая, что за каждое лишение, перенесенное достойно, Господь награждает милостью.»

– Верно, Бог меня не видел. А все оттого что– ростом с сучок, а и рожей в мартышку удался. Вот и не узнал во мне мужика человечьего. У меня от пинков да подзатыльников что рожа, что жопа – красными были. Порой сам сомневался, что не бананом сделан, – усмехнулся Огрызок.

Водитель, впервые столкнувшись с такой откровенностью, хохотал до слез.

– Ну, уморил! Сам себя в мартышки произвел! Впервой такое слышу! Знать, дельный мужик! Путевый!

А не везло, потому что не с теми жил, не в того верил. Проснись и одумайся! Авось, еще не поздно! – посоветовал водитель, затормозив у ворот тюрьмы.

Кузьма выскочил из кабины, но сопровождающий сказал:

– Погодите немного. Дадите показания на допросе. Это от силы два дня займет. Заодно устроят вашу судьбу, чтоб не скитаться без крова и работы, к тому ж и денег ни гроша. Так что погодите здесь, – указал на распахнувшиеся двери тюрьмы.

– Под забором буду жить, но туда – ни шагу! – уперся Огрызок.

Милиция заберет, как бродягу. Тогда уж без уговоров, ни на день, два сюда привезут. Давайте без комедий, – слегка подтолкнул Кузьму к проходной.

Тот вошел неохотно. Сдал документы на временное хранение. И, едва вошел во двор, увидел, как из машины вытаскивают охранники Баркаса. Тот от холода не мог стоять на ногах. Лицо, посиневшее от мороза, казалось сплошной маской. Губы не шевелились. Каждое движение причиняло боль. Баркас едва сдерживал слезы и крик. Он не мог переставлять ноги. Его волокла охрана, матеря на чем свет стоит.

Когда Баркаса тащили мимо Огрызка, тот, разодрав непослушные губы, выдавил:

– Век свободы не видать, если к ночи из тебя жмура не нарисую… Кузьма оглянулся на закрывающиеся ворота. В них мелькнуло удивленное лицо шофера, он перекрестил Огрызка, широко, размашисто. И Кузьма, запомнив номер машины, решил по выходу из тюрьмы найти этого человека.

Огрызка привели в камеру, где трое заросших мужиков тихо переговаривались между собой, занимаясь всяк своим делом.

Один ловил вшей в исподнем белье. Второй давил клопов на стене, философствуя, что эти твари даже в тюряге по три человечьих века живут, не жалуясь на баланду. Им все равно чью жопу грызть: вора или священника. Для них не существует побудок и отбоев, начальства и охраны. А потому именно они – старожилы и хозяева тюрьмы.

Третий, наблюдая за ними, копался в кудлатой голове почернелой заскорузлой пятерней и блаженствовал. Завидев новенького, мужики оживились:

– Как на воле? Слыхать ли про амнистию? Имеется ли махорка? Облепив Кузьму со всех сторон, курили жадно. Исподволь выспрашивая, за что влип, надолго ли? Кто будет сам? Из воров иль дураков, не мент ли часом? Где и на чем попался?

Огрызок отвечал уклончиво. Спросил в свою очередь, на чем попухли? Узнал, что все трое – не фартовые. Политические. И к блатным никакого отношения не имеют.

Кузьма облегченно вздохнул. И, устроившись на нарах, решил, что пару дней здесь он протерпит.

Сколько спал – не знал. Проснулся от толчка в бок.

Мужики заставляли проглотить ужин: зажмурясь, не глядя и не нюхая. Кузьма выхлебал баланду, съел хлеб. И хотел снова отвернуться к стене, но вдруг до его слуха долетел стук из соседней камеры.

Какой-то Вася Хлыст сообщал тюремной братии, всем блатным и фраерам, что в какую-то из камер сегодня привели стукача по кличке Огрызок. И с ним, падлой, надо поступить по закону фартовых – замокрить, как ментовскую суку, не щадя. Кто его укроет или пригреет, будет караться одинаково с фискалом.

Вася Хлыст добросовестно отстучал особые приметы Кузьмы: «Рост и внешность – сродни старой шмары, волос на голове, как у телушки на макушке, походка лидерская – вихлястая, голос кастрата, которому старуха– повитуха, принимая на свет, вместо пуповины яйцы откусила. Тощий и малорослый, как хрен мужичий после десятка ходок: высохший без дела. Пасть кривая и вонючая, как хорячья жопа. Зенки крысиные, уши ослиные, ходули кривые. Выдает себя за фартового. На самом деле не имеет к ним никакого отношения. В законе не был. Весь треп его – темнуха и липа. Если он находится в камере блатных – пришить его немедля. Кто с этим не справится в одиночку, пусть тому сосед поможет. До ночи того стукача размазать надо непременно…»

Огрызка от злобы трясти стало. Когда оглянулся на мужиков, понял, что в азбуке перестукиваний они не соображают. И, воспользовавшись этим, Кузьма отстучал дерзкое:

«Ты, Вася, что за хмырь, с какого хрена сорвался? Кто такой, чтоб обо мне судить без пахана и разборки? Иль закон фартовый просрала твоя тыква? Иль дышать твоей вонючке надоело? Как ты посмел, не видя, паскудить меня? Не выслушав, ботать слово? Ты кто есть? Пахан тюряги? Но кто держит мудака, не знающего закона? За меня есть кому сказать – на воле. И скрутить твою гнилую тыкву – сыщется кому. Иль просрал, кто такой Чубчик? Держишь Баркаса? Его, падлу, давно угрохать надо. Но не в тюряге тишком. В зоне на сходе законников. Чтоб и приговор, и казнь – по всем фартовым правилам прошли. Ты прикрыл мокрушника. Он не уйдет от суда фартовых Одессы. Уж я расстараюсь надыбать их на воле. Баркас замокрил их кента за рыжуху, какую мы с ним намыли. Кого ты прикрыл? Если фартовый – допри тыквой, кто есть Баркас? А если фраер – отвали и захлопнись! Не то на воле пасть до мудей распущу…» Огрызок ждал, что ответит ему Вася Хлыст, но тот отмолчался. И до самого утра никто ни разу не стукнул в стену.

Едва Огрызок проснулся, его вызвали на допрос к следователю. Тихомиров, завидев Кузьму, разулыбался. И поздравил с успехом.

– Опасного преступника помогли задержать. Да вы и на себе испытали, что за тип этот Баркас.

– Не только о нем. Но и о вас узнал! Чуть не сдох я там в пургу! И пи кто не возник, сухаря не дал. Бросили, забыли, как собаку. От голода и холода едва не накрылся. А меня снова в тюрягу. Теперь за что?

– Надо выяснить некоторые детали.

– Какие?

– Где золото, которое Баркас отнял у вашего напарника и проверяющего?

– А я откуда знаю? Я ему не мама родная! Мне он в таком колоться не станет. Не для того зажилил, чтоб трепаться о том. Он взял – его и трясите, – обрубил Огрызок зло.

– Непременно. Да только в ваших интересах скорее золото найти.

– Это почему? Я его брал? Какое мне дело до рыжухи? Вы – следователь, вот и колите виновного. А с меня хватит. Сыт всеми по горло. Выпускайте меня. Не имеете права держать ни за что в тюряге!

– Пока не найдем золото, выпустить вас не могу, – насупился Тихомиров. И предложил: – Вспомните или подумайте, куда Баркас мог его спрятать?

– г Да что ж вы самого о том не спросите? Он прятал, пусть и покажет свою заначку, – терял терпенье Кузьма.

– Некого спрашивать. Умер он сегодня ночью, – развел руками Тихомиров.

– Как умер? Сам? – не поверил Огрызок в услышанное.

– Следов насилия на теле нет. Да и откуда им взяться? Он в одиночной был. Ни одной живой души рядом. Помочь умереть – некому. А сами на себя такие люди руки не накладывают. Это многолетняя практика подтверждает. Паталогоанатом сказал, что причиной смерти стало жестокое переохлаждение.

– Видно, в машине его прохватило. Вчера. Колотун был знатный, – подтвердил Огрызок, приуныв.

Нет, ему не стало жаль Баркаса. Невольно поблагодарил судьбу за то, что его самого вовремя отправили в кабину. Не пощади его сосед, может, тоже до утра бы не дожил.

– Скажите, что он намеревался сделать? Куда хотел податься? Выходил ли из землянки? – спрашивал Тихомиров.

– Такой разве расколется? Он и меня размазать хотел. Да помешали, ваш человек не дал. А уж о золоте он мне и не вякнул бы. Не стали мы с ним кентами. Да и не было его у него, – говорил Огрызок, напряженно думая о своем.

– Надо найти золото, Кузьма! Во что бы то ни стало, – просил следователь.

– А чем помогу?

– Вы – ближе к фартовым. Многое знаете. Если не найдем золото, это провал! Меня с работы выкинут, – признался Тихомиров.

– А я думал, для вас главное – найти убийцу. Все остальное – мелочи…

– Наивный человек! Убийц у нас – половина Колымы. Одним больше или меньше, невелика разница. Ну, не поймали. Ну, осталась бы на счету висячка – нераскрытым преступлением. За это не выгоняют. Не лишают званий. А вот золото – это валюта. За него меня не просто с работы, а и посадить могут. А потому притормозили тебя. Обмозгуй. Помоги. Нет другого выхода!

– Придется снова на карьер вернуться, – то ли проговорился, то ли предложил Кузьма.

– Конечно. Ведь при себе у него ничего не было. Я его карманы лично наизнанку вывернул. В них пусто, – признался следователь.

– Если без темнухи, я и сам не допру, где дыбать рыжуху надо. Тем более ту, которую фартовый притырил. В том нам лишь один человек помочь сумеет. Но вот заковыка – согласится ли? А уж у него и чутье и знанье. Он, падла, рыжуху за версту не то что в земле, в чужой сраке почует, – сказал Огрызок. И добавил: – Уж если Чубчик не нашмонает, нам и подавно не обломится Баркасову нычку найти.

– Чубчик? Знакомая кличка! – вспомнил Тихомиров и засомневался: – Одно препятствие, станет ли он мне помогать?

– Вам – нет! Это верняк. Я его попрошу меня выручить. Может, сфалую… Но… Уж после этого – ни на шаг в тюрягу! – поставил условие Кузьма.

– Само собой! Кто ж тебя держать станет! – пообещал следователь. Он о многом промолчал тогда. Он торопил Огрызка, боясь, как бы тот не передумал. Он очень переживал за результат.

Когда Огрызок стукнул в окно знакомого дома, у него у самого внутри что– то дрогнуло. Как встретит Чубчик? Поможет ли или пошлет Кузьму подальше, хлопнув дверью перед самым носом.

– Кузьма? – Чубчик стоял в проеме двери такой, словно только вчера расстался с Огрызком – Где так долго пропадал? Заблудился? Вали в дом, – открыл дверь нараспашку.

«И это его я должен был замокрить», – вспомнилось Кузьме. Огрызок не стал тянуть. И быстро рассказал, как и зачем он здесь объявился.

Александр слушал, не перебивая. Когда Кузьма выложил просьбу, ответил, не кривя душой и не ломаясь:

– Попробую помочь. Собачонку только с собой прихватим. Она и ночью искать умеет. Мне такое не дано…

А через день Кузьма с Александром и Тихомиров с оперативником уже сидели в землянке, куда никак не предполагал вернуться Огрызок.

Александр внимательно оглядел унылую местность. Из рассказа Кузьмы он уже знал, что где произошло, и теперь будто сверял свои впечатления. Он отпустил с поводка маленькую лохматую собачонку, залившуюся в сугробах звонким лаем, и приказал ей строго:

– Ищи! Выручай, Баруха!

Псина металась искрой вокруг землянки. Нюхала снег, раздирала его лапами, но не знала, не давала сигнал.

Чубчик внимательно разглядывал следы на снегу, оставленные Баркасом. Словно по заказу в эти дни не было снега. И следы виднелись так, словно человек только что прошел здесь.

Чубчик шел рядом со следами Баркаса, ни на миг не выпуская их из виду. Вот здесь фартовый срубил лапы у ели. Сложил в кучу. Подрубил еще и вернулся в землянку. А тут сухостойную березу свалил. Изрубил на дрова. Тоже без задержек.

«Где он мог затырить рыжуху?» – оглядывал Чубчик кусты багульника, занесенные снегом. И пытался поставить себя на место Баркаса: «Ну, конечно ж, вот в том сугробе! Но к нему нет следов! И все ж надо проверить».

Собака носилась вокруг Сашки, старательно тыкалась мордой в снег, но тут же отскакивала с рыком, боясь или не желая брать след. Чубчик присел на корточки, внимательно разглядывал отпечатки обуви, оставленные Баркасом, что-то поднял. Крутнул головой досадливо, вернулся в землянку, сел к печке, матерясь:

– Тертый был козел. Знал я его. Он на Чукотке ходку тянул. Кое-чему научился. Носил не сапоги, а волчьи унты, подшитые сыромятной шкурой. Она не берет в себя запах человека и несколько месяцев подряд держит волчью вонь, которая собак отпугивает. Не берут они такой след. Шарахаются, как от чумы. А унты эти, едва попав на сырость, воняют несносно. За версту. Волки по таким следам никогда не станут нагонять человека. Он и воспользовался этим. Либо отнял, либо купил их у какого-нибудь охотника. А может, на заказ сшили. Хотя… Откуда у мудака башли? Пришил кого-то. Это ему как два пальца обоссать, – закурил Чубчик.

Следователь с оперативником тоже не сидели сложа руки, искали золото за землянкой, в противоположной стороне от Чубчика. Они уже поставили на дыбы все сугробы. Каждую подозрительную корягу, высунувшую из снега черную макушку, обыскивали, как воровку на проходной прииска. Замерзшие усталые люди остервенело искали золото даже на дне родника. Но тщетно.

Огрызок первым вернулся в землянку, едва начало темнеть. Он опасался волков. И позвал за собой Чубчика.

– Схавал, что ли, этот тип рыжуху? – развел он руками в недоумении. Чубчик сидел молча у печки, грел руки, ждал, когда вскипит чайник.

– Я на три дня отпросился с работы. Дальше задерживаться не могу. Еще два дня. Но уже сегодня не допру, где эту рыжуху дыбать? – признался тихо.

– Она – моя воля. Без нее не отпустят с тюряги. Заметут, им козел потребуется. Баркас накрылся. Меня вместо него подставят. Пошлют под вышку. Хотя знают, не тыздил я рыжуху, – всхлипнул Кузьма ненароком. И встал, чтобы сложить дрова у стены аккуратной стопкой, а не грудой, как это сделал Баркас.

Полено к полену выкладывал. Надежно и подбористо получалось. Освобождалось и место для ночлега, которого должно было хватить на всех.

– А ведь Баркас тебя хотел замокрить. Какие-то счеты имел, – обронил Огрызок.

Чубчик усмехнулся:

– Уж если кто и лажанулся в прошлом, так это он! Я его не то что размазать, на куски обязан был пустить, хмыря вонючего! Да не пофартило мне вышибить из паскуды душу! – у него заходили желваки на лице. Кузьма сел передохнуть.

– Ты подбери поленья. Не сиди, свесив яйцы. А я покуда похавать соображу, – поторопил Чубчик. И Огрызок послушно принялся за дело.

– Уж так фортуне в голову взбрело сунуть в один барак зоны враз четверых паханов воровских «малин» Сам допрешь, что лафы оттого не было ни фартовым, ни нам. Всяк хотел бугрить по-своему. И других презирал. Законники тоже не могли сразу четверых слушать. Кого-то одного надо было. И тут верх взять мог самый файный пахан. Кто силой и мозгами отличится, у кого уважение средь фартовых больше. И тут надо правду вякнуть, всех нас обошел Тарантул, ростовский пахан. Ему не подыгрывали. Все честь по чести прошло. И я на сходе согласился с тем. Признал его паханом и над собой,

хотя до того не раз мы с ним махались. И только вернулись со схода, отдал я ему в общак свою долю. А утром хватился пахан – нет общака. Кто мог спереть? В бараке все свои, законники. Не могли… А кто другой посмеет? Ну и подняли мы шпановскую хазу на дыбы. Шмонали каждого. И надыбали у Баркаса. Выволокли на сход. Замокрить решили. Он же, паскуда, жить хотел. Ну и тяпнул меня клыками за руку, когда я его в ноги пахану бросил. Я ему звезданул. Так что жевалки в жопу вогнал. А он как завопит на весь сход: «Фартовые! Кенты! Это Чубчик принудил меня общак спереть! Фаловал с зоны вдвоем слинять! А теперь размазать хочет до вашего решения, чтоб ничего не узнали!»

Сашка задрожал от ярости, вспомнив ту минуту и продолжил:

– На том сходе не его, меня чуть не ожмурили. Но одыбался. А вскоре нас погнали трассу дожить. И я с Баркасом в одной бригаде оказался. Так опера нас поставили. И понятно: ждал я свой кайф, чтоб расквитаться с гадом за лажу.

– Сашка, пахан, глянь сюда! Чево это тут? – указал Огрызок на пузатый инкассаторский мешочек, аккуратно заложенный поленьями.

Чубчик выхватил его. Рассмеялся весело:

– Это воля твоя, Кузьма! А тяжела, как судьбина фартовая, эта рыжуха!

– развязал мешок и заглянул внутрь.

Поставив мешок на стол, вышел из землянки и крикнул:

– Эй! Мужики! Валяйте в хазу! Нашлась бабкина пропажа в дедовых штанах!

Тихомиров, ввалившись в землянку, сразу к золоту кинулся. Обнял мешочек. Словно в нем не золото, его судьба и жизнь лежали. Долго не выпускал его из рук. Он не мог говорить, ни о чем не спросил. Радовался по-своему долгожданной находке.

– Подписывай волю! Кранты! Не должник я тебе! Отваливайте от меня! – осмелел Огрызок.

Тихомиров и оперативник даже не слушали Кузьму. Слишком дорогой была находка, очень большой была радость.

– Сегодня уж заночуем. А завтра утром в Магадан. К вечеру доберемся, – глянул следователь на Огрызка.

Кузьма, враз отмерив по локоть руку, помахал перед следователем:

– Кранты! Завязал с вами! Не попутчики, не кенты вы мне! Приморите по новой в тюряге, докажи потом, что не фраер!

– Не придержим, не тормозну! Расчет получишь. Устроим тебя на работу, в общежитие, и иди своей дорогой. Несколько дней в гостинице поживешь, пока все уладим. Номер оплатим, выдадим суточные, – сыпал следователь обещанья.

– Не надо ему Магадан. Заберу Кузьму на прииск. Насовсем, – обрубил Чубчик.

– Нет, Сань, в карьер, под землю, меня теперь и калачом не заманишь. Сыт по горло. А и с мужиками твоими скентоваться не смогу, – заупрямился Огрызок.

– Да погоди, кореш, не под землю фалую. Есть на прииске работа, будто специально для тебя ее придумали. Бракер по золоту. Не надорвешь шею. Не замерзнешь. И денежно! – улыбался Чубчик.

– Во зажрались, фраера! В рыжухе закопались! Еще и выбирай, – вырвалось у Огрызка.

– Если понадобится наше ходатайство либо звонок, мы – всегда пожалуйста! – откликнулся Тихомиров с готовностью.

– Тогда может, мы не будем ждать утра? Пойдем на трассу? – предложил оперативник следователю.

– Ну уж не гоношитесь здесь! Не пущу! Хватит с меня горя! Ночуйте! А завтра отваливайте, по утру! – вскочил Огрызок.

Чубчик удивленно оглянулся на Кузьму.

– Приморили меня по тюрягам. Доканали до нитки. Покуда не увижу, что сели в машину, покою не будет. Надоело за чужие грехи свою башку

подставлять. Мало ль что может случиться в ночи? И снова я за то ответчик? Кончайте дергаться! Ни хрена не станет с вас, – переночуйте! – решительно закрыл дверь Кузьма.

– Ох и потрепало же тебя, кент, – сочувственно качал головой Чубчик. Кузьма решительно стоял у двери. Маленький, ершистый, усталый человек. Он так боялся упустить свободу, которой все не мог воспользоваться. Ее слишком часто и незаслуженно отнимали у него.

Тихомирову, глядя на Кузьму, неловко стало. Понял все, сказанное и невысказанное. Он опустил голову и послушно снял с себя шапку и куртку.

– Спать, так спать. Вот только чайку бы на ночь… Согревшись окончательно, мужчины разговорились.

Каждому свое вспомнилось, наболевшее. Но Огрызок, перебив оперативника, спросил:

– Так трехни, Сань, что у тебя на трассе с Баркасом стряслось? Чубчика будто током ударило. Передернулся весь.

– Наверное, мы мешаем? – предложил Тихомиров вслух.

– Ничуть. Дело прошлое. А вспоминать хоть и не по кайфу, да забывать нельзя, – закурил Александр и, немного помолчав, заговорил: – Начальство зоны в тот год почти полностью заменилось. И новое не захотело держать фартовых. Всех на пахоту погнали. На Колымку… Даже пахана из барака вытряхнули. А уж фраерню подчистую вымели из зоны. И, разбив на бригады, каждой свой участок отвели. Хоть сдыхай, а вкалывай и норму выдай. Да такую, что в глазах рябило, – матюгнулся Чубчик и продолжал: – Я до того дня, кроме фомки и пера, ни хрена в руках не держал. А тут охранник лом вручил и давит: мол, вкалывай. Я не знал, что мне с ломом делать, за что его взять. Чую, штука увесистая. Ни один колган ее не выдержит. А вот как в работе применить, представленья не имел. Но пригляделся. Увидел, как работяги пашут. Ну и решил согреться. А лом – хрясь и пополам… От мороза. Охрана не без бреха второй всучила, пригрозив, если сломаю, живьем закопать у обочины. Я б и рад принять за шутку, да только видел, как они одного фраера за кипеж долбанули кайлом. В темя… Враз накрылся. Ну и мне дергаться не хотелось. Вламывал до обеда, пока в глазах не зарябило с непривычки. Не помню, как мордой в снег сунулся. Не знаю, сколько я провалялся. А тут охранник. Ну и спрашивает мужиков, чего это я развалился. Те хайла открыть не успели, как Баркас брякнул: «Чифирнул, гад!» Охранник и поверил. Взъелся. Автомат сорвал с плеча. А я слова вякнуть не могу. К охраннику мужики кинулись. Схватили за руки. Но тот успел. Прошил мне обе ноги. Когда узнал, что Баркас темнуху подпустил, бросил меня в машину, отправим в зону, в больничку. Я в ней целый месяц валялся. Вышел и снова на трассу. В тот же день с Баркасом нюх в нюх столкнулись. Хотел я его за жабры взять, да момент не выпадал. Тот хмырь будто чувствовал. И едва я к нему начну подходить, он, гнида, за чью-то спину шмыгает, мурло свиное! Так целый день. А под вечер пурга поднялась. Машины из зоны за нами не пришли. Никто из шоферюг в буран не рискнул даже за ворота выехать. А на трассе не только работать, дышать, на катушках удержаться невозможно стало. Охранники растерялись. Не знают, что делать. Вести нас в зону – рисково. Половина сбежит, другие в пути накроются от холода. Вот тогда я предложил единственное, чтобы фартовых от погибели сберечь, – поставить снеголовушки. С подветренной стороны, за ними можно ненастье переждать. Поставили одну – понравилось. В затишье дух перевели. За другие взялись. К ночи целый круг получился. С надежными высокими стенами. Даже костер в середине разожгли. Греемся вповалку. Где зэк, где охрана – не понять. Не до того. Выжить бы. И тут я вспомнил о Баркасе. Где ни ищу, нет его. Словно провалился мудак.

– В бега ударился? – спросил Тихомиров.

– Не просто слинял, автомат охранника с собой прихватил и сухой паек