Текст книги "Пасынки фортуны"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

– Тогда к Чубчику надо. Он сообразит.

– Хазу забей мне. А у кого – твои дела, – ответил фартовый.

Сашка, едва услышав о беглеце, на Огрызка с бранью набросился. И наотрез отказался помогать пахану. Кузьме, открыв дверь, сказал вдогонку:

– Не ввязывайся в дерьмо. Покуда не засветился – отмажься от пахана. Но фартовый будто услышал сказанное Чубчиком. И потребовал:

– Примори, слышь, Огрызок? Иначе и тебе не сдобровать.

Кузьма повел его к фартовым, вступившимся за него у столовой. Те приняли пахана легко, с радостью приютив у себя в комнатенке старого дома. Огрызок вздохнул с облегчением. Вернулся домой, стараясь забыть о фартовом. Но утром, едва собрался идти на работу, в избу вошли двое оперативников из милиции. Предъявили ордер на обыск. И через час, обшарив каждый угол, поставив все на дыбы, забрали Кузьму в отделение милиции. Оперативники ничего не говорили. Ни о чем не спрашивали. Не сказали, что ищут. Они работали молча. И уводя Кузьму из дома, надели ему наручники. По пути в милицию, оперативники подталкивали Огрызка в спину. Торопили. Не отвечали на его вопросы. Когда втолкнули в камеру, обронили скупо:

– Волка, сколько ни корми, все в лес смотрит. Так и ты. Вором был, им и остался.

Три дня просидел Кузьма в полнейшей неизвестности, не зная, за что его взяли, в чем подозревают, что случилось в поселке?

Его никто не навещал. Ни голоса, ни звука не просочилось в камеру снаружи и, казалось, жизнь за ее стенами умерла навсегда.

На четвертый день в камеру втолкнули мужика, которого Огрызок никогда не видел в поселке. И хотя жителей его он знал плохо, сразу подумал, что человек этот не местный. Он назвался вором, бежавшим из зоны вместе с Капелланом, паханом барака фартовых.

– Вдвоем мы смылись. Капеллан сюда подался. А меня не взял. Велел оторваться от него. Мол, врозь линять проще. Если уж накроют, то одного, второй на воле останется. Вырвется, пока с припутанным разберутся. Видно, хотел кого-то на башли тряхнуть. Я и смылся от него. Но накрыли. На дороге. А тут, слышу, сберкассу ночью вычистили. Кто ж, как не Капеллан? Он, падла! Не мог подождать, пока я сорвусь! Конечно, не один тряхнул кассу! С наводкой! – глянул на Кузьму многозначительно.

Огрызок вскипел. Но виду не подал. Ответил, как сплюнул:

– Ни кассы, ни Капеллана не знаю. Не до них. Если и смылся пахан, с чего ко мне возникнет? Я не был в законе Ему – не кент…

– Ему не до жиру! Выбора нет. Тебя он знает, – не поверил мужик. Огрызок усмехнулся:

– Знал… То было в зоне. Теперь баста. Завязал я с фартом. Откололся. Пашу, как фраер. Мне – не западло. Я не законник, «малине» не обязанник. И Капеллану – не сявка…

Кузьма недоверчиво присматривался к соседу. Ничего не говорил ему. А про себя выводы делал:

«Неделю назад из зоны сорвался, а мурло будто вчера скоблил. Где побриться успел? А и клешни не побиты, не мечены рудником. Ни царапины на них, ни ссадины. Ногти вон какие вычищенные. Я в жизни таких иметь не буду, как у бабы», – подметил Кузьма, исподволь разглядывая человека.

– А чего ты пахана не принял? – спросил тот внезапно.

– Да я и не видел его.

– Темнишь, он к тебе хилял. Капеллан тропку не сеет.

– Может, и хотел нарисоваться, но не пришлось, – ответил Кузьма и решил осторожно вытянуть из соседа все, что тому было известно: – А Капеллана накрыли на кассе? Сколько он спер?

– Кто его знает, я от ментов слышал про все. Они не очень при мне болтали. Трясли за душу, где, мол, с паханом встретиться хотели? Знать, не накрыли пока Но приступают! Тут смыться – не обломится.

– То-то у меня всю избу на уши поставили, – выдохнул Огрызок и добавил – Выходит, бабки шарили.

– Капеллана, – подсказал сосед.

– Мою избу без ментов есть кому стремачить, – отмахнулся Кузьма и, сделав вид, что разговор ему не интересен, отвернулся к стене. Задумался: «Как ни крути, выходит, Чубчик засветил. Вякнул своей лягавой, что просил я его о пахане. Иначе с чего меня замели, даже мосле обыска, ведь ничего не надыбали. Но знают: виделся с фартовым. Начнут давить, куда его справил? Что же мне теперь светит?» – задумался Огрызок, вспоминая все статьи уголовного кодекса. «У себя я его не оставил. Значит, укрывательство не пришьют. В дело не ходил с ним. Обыск подтвердил… Отвел к фартовым? Ну так это попробуй, докажи! Остается одно – не сообщил о нем в ментовку! Не засветил законника. Но и что попробуй пришей, значит, вместе со мной Чубчика

за задницу надо брать. Он тоже знал. Но если б засветил, не успел бы Капеллан тряхнуть кассу. Это уж верняк. Но тогда зачем меня приморили?» – не понимал Огрызок.

– Огрызок! На выход! – послышалось от дверей. Кузьма вошел в кабинет следователя спокойно. Едва

присел, вопросы посыпались. Один другого каверзнее. Кузьма стоял на своем. Никого не видел. Ничего не знает, ни с кем не общался. С зоной связи не держит.

– Одумайтесь, Кузьма! Человек, которого вы укрыли, рецидивист. Его найдем. Самое большее – через пару дней. Но тогда… Скажите лучше сами, где вы его спрятали? – настаивал следователь.

– Не видел я его, – стоял на своем Кузьма. Его вернули в камеру, под злое напутствие:

– Не выпущу, пока не скажешь! Хоть сдохни в камере… Кузьма остановился на пороге. Оглянулся на следователя и ответил:

– Хватаете кто ближе? Козла нашли?

Огрызку не дали договорить накипевшее за эти дни. А вскоре вызвали на допрос соседа. Он вернулся, матерясь во всю глотку. Проклинал Капеллана и следователя:

– Пришьют чужой хвост к жопе, впалят добавочный червонец и загорай на Колыме до смерти за всякую падлу! Охота мне была тянуть еще одну ходку ни за хрен!

– Все равно за побег добавят! – успокаивал его Кузьма.

– За побег столько не пришьют, сколько за кассу прибавят, – стонал мужик.

– А ты не знал, куда намылился? Я за бега, считай, столько же тянул, сколько за свое получил. И никому на уши не вешал. Как тебя накрыли? Где? Тебя когда привели сюда? Меня на три дня раньше! Чего на жаль давишь? Не мог же ты, линяя в Магадан, здесь кассу взять! Темнишь, сосед! Все лажа! На ходу дела не делают. Да еще такие! Их проворачивают без таких, как мы с тобой! Не высвечиваясь. И Капеллан – не дурак! Он и тебя, и меня пришил бы враз, сорви свой куш с кассы. Это как два пальца обоссать!

– Конечно, такой зажилил бы положняк! Он теперь на воле. А вот мы? Так ты-то знаешь, где он? Вякни! – просил сосед.

– Ни в зуб ногой! Клянусь мамой! – соврал Огрызок, понимая, выведи он милицию на фартовых, Капеллан его из-под земли достанет, сведет счеты. «Промолчи – с Чубчиком дело иметь придется. Уж если ему фартовые промолчали о пахане, значит, жирную долю им отвалил Капеллан. Либо вместе в деле были. И теперь сбежали с Колымы. Подальше от всех зон, чтобы задышать своей «малиной». Пусть и маленькой, но наглой», – размышлял Кузьма.

Он не верил соседу. Уж очень словоохотливый мужик оказался. Хотя… Всяких хватает в «малинах». Но этот знает многих. Вот только одно смущает. Вроде знает Капеллана не один год, в «малине» его был, а Огрызок от пахана барака никогда не слышал о Моските, как назвал себя сосед. Хотя вместе с Капелланом не одну зиму кантовались в бараке и вечерами пахан любил тряхнуть былым – вспомнить кентов, жаркие, удачливые дела. Огрызок помнил те вечера. Не раз и сам, лежа на шконке, перебирал в памяти прошлое. Москит? Нет, никогда он не слыхал такой кликухи. «Выходит, «наседку» мне подкинули менты? Но что узнать хотят, что вытянуть? Может, подозревают и меня в ограблении кассы? Ведь вон следователь прямо с этого начал. Если они не поймают пахана, вполне могут на меня его дело повесить. Докажи, что не воровал, этим падлам! Хотя почему обязательно я – крайний? В поселке фартовые имеются! Почему их не трясут?» – злился Огрызок, пытаясь заглушить в себе и другой голос: «Вот накрыли тебя, а Катерина и не навестит! Небось, и рада случаю отвязаться. А зачем ты ей теперь? Хата отремонтирована, все в порядке в самой избе. Доживет год и смотается на свою Смоленщину одна. Даже не спросит, где Кузьма, куда его дели? За все дни корки хлеба не передала. Эх! Бабы! Все вы одинаковы! Покуда рядом – своя! Стоит жареному петуху в сраку клюнуть, гут же имя забываете, кого недавно обещались любить до гроба».

– Выходи, Кузьма! – крикнул охранник, внезапно появившись в дверях. Огрызок удивленно глянул на него:

«По имени назвал! С чего б на пса блажь нашла? В какое говно носом воткнуть теперь вздумали?» – он поплелся к двери, еле волоча ноги.

Только теперь заметил, что Москита нет в камере. Увели, покуда он дремал. «Ну, да и хрен с ним!» – вышел Кузьма в коридор и тут же увидел Катерину. Она бросилась к нему со всех ног:

– Пузырек ты мой паршивый! Бедный мой чувырло! Глянь, как исхудал! Совсем измучили тебя ироды! Извели мою кикимору! – схватила мужика в тугие, потные объятия.

– Да подождите вы! Минуту погодите здесь! Чего налетели? Дайте пройти. Сейчас разберутся! – придержали Катерину у двери следователя.

– И я с ним! – орала баба, не выпуская из рук Кузьму, вцепившись в него намертво.

Из глаз Катерины рекой текли слезы.

– Входи! – впустил Кузьму в кабинет охранник и, став стеной перед Катериной, не впустил ее с Огрызком. Цыкнув на бабу, велел замолчать.

– Ну и жена у вас! Настоящая политическая! Какой скандал подняла в Магадане! Москву телеграммами засыпала. Справедливости искала за тридевять земель. А мы ее тут нашли! Поймали Капеллана. Сами! Он и подтвердил, что не имел встречи с вами. Это все. Больше вы нас не интересуете. Идите домой. Ошибка? Нет! Это проверка на моральную зрелость была! Вот если б вы его укрыли, помогали скрыться, тогда – другое дело! Может, и не удержались бы помочь. Но… Нас дезинформировали. Все источники – Александр, Катерина и сам Капеллан не подтвердили факта помощи беглецу! На ваше счастье, Кузьма! Считайте, что отдохнули у нас от работы! Эти дни вам будут оплачены прииском. Ну, а недоразумение – забудьте! – вернул документы следователь, заставив Кузьму расписаться в постановлении о прекращении против него, Огрызка, уголовного дела.

– Можно идти?

– Конечно, – кивнул следователь.

Кузьма, резко толкнув дверь, вышел в коридор. Молча подошел к Катерине, протянувшей к нему обе руки.

– Пошли домой, кентуха! – выдохнул, словно стряхнул с плеч тяжелый колымский сугроб.

Едва они вошли в дом, кто-то в окно постучал. Кузьма открыл, в избу вошел Чубчик.

– Катерина, у меня к твоему кенту разговор имеется. Слиняй ненадолго, – попросил он бабу.

Едва она вышла в кладовую, Чубчик рассказал Кузьме обо всем, что произошло:

– Пасли тебя. Огрызок. Не иначе как Самойлов, пропадлина. Он и засек, как ты с Капелланом говорил. Средь ночи чекистов на уши поднял. Те – ко мне. А я у фартовых был. Куда ты пахана сунул. Ну и дал им взъебку. За гостеприимство и радушие Капеллана выкинул. Напомнил, что здесь не зона, а прииск, где я – бугор. Ну и трехнул, чтоб шевелился шустрей и шмалял без оглядки, чтоб мужиков не подводил. Он вымелся. А по пути не удержался. Завернул в сберкассу. Там на кассиршу рявкнул. Она деньги инкассаторам готовила. Старая баба. Струхнула. Он бабки сгреб. И пока баба опомнилась, сиганул в машину, которая почту в Магадан отвозит и, если б не сопровождающий, слинял бы потрох. Но тот его в боковое зеркало приметил. Водителю сказал свернуть к милиции. Подъехали. Пока менты доперли, Капеллан смылся. Неделю его пасли по городу. Нашмонали в порту. Вместе с башлями взяли. Тебя он отмазал, а со мною встретиться обещал. Считает, что я его засветил.

– А Москит? Он откуда?

– Утка. Из чекистов. Ловил тебя на дурака. Но мимо. Так и сказал, что прокол, Самойлов, дескать, опять спиздел. Личные счеты с тобой сводил. Но ты секи, Огрызок, он еще не раз попытается отыграться на тебе. Кончай с ним залупаться. Неровен час припутает накрепко. И тогда за все разом с тобой расквитается. Не впустую ботаю. Не кентуйся с беглыми, коль семью завел, дыши тихо. Для тебя любой риск может стать последним. За все разделаются. С тобой и с бабой! Допер? То-то! Ты и она – до гроба на мушке у чекистов. Потому что политические теперь вы оба. С обоими и счеты будут сводить. Не иначе.

– Я в политике не застрял!

– А живешь с кем? То-то и оно! Теперь, хочешь иль нет, всего жди. Не зря предупреждал. И вот что секи. С Самойловым не махайся. Не покажи виду, что знаешь, кто он. Пока тебе стукач известен, ты знаешь, как защититься. Но если его заменят, с новой сукой никто не познакомит. Вот тогда стерегись. От любого жди паскудства. А потому береги Ваньку! Не плюй ему в мурло! Не сворачивай шнобель на сраку. Пылинки с него сдувай. Потому что он хоть и говно, но известное. На умную, тонкую подлость он не способен. Ума не хватает. А от глупостей тебя даже Катерина убережет… Когда Сашка ушел, Огрызок еще долго обдумывал сказанное им и для себя решил придерживаться советов Чубчика.

Одна Катерина, возясь у печки с кастрюлями и сковородками, долго не могла выбрать время, чтобы рассказать Кузьме обо всем, что произошло в его отсутствие.

Лишь поздним вечером, искупав Огрызка, накормив его, присела тихо рядом на диване, пользуясь сумраком, вытирала мокрые щеки, рассказывала:

– Я ведь не знала, куда ты подевался, воробушко мой. Ждала до вечера, все в избе прибирала. Не поняла, почему такой бардак у нас? А когда ты и к ночи не вернулся, тут уж я в общежитие пошла. Глянула, нет в комнате. Только мужик какой-то газету читал. Спросила о тебе, он, как в жопу ужаленный, подскочил до потолка и заорал: «С ворами дел не имею! Я – честный человек и нечего о блатных спрашивать! Может, его убили! Откуда знаю? В милиции спрашивайте!» Обложила я того малахольного матом со всех сторон. Рассказала ему и о нем самом, и обо всех его родственниках. Пообещала яйцы через уши вырвать, если этот мудак еще раз о тебе хоть одно плохое слово скажет. И пошла не в милицию, а к чекистам.

– Зачем тебя к ним понесло? – изумился Кузьма.

– Да как же? Это ж их проделки! Они, никто другой, на всей моей судьбе соль сыпят. Они не тебе, мне решили напакостить. Убрать мужа от меня! Отнять, отвернуть, чтобы сбежал, уехал, отказался, а я опять одна осталась бы! Кому надо из-за бабы горе мыкать да из неприятности в беду попадать? Ну, раз, другой, третий, потом надоест. Человек устает от горя. А тебе мало на долю выпало? Только из зоны и снова в камеру! Да было бы за что. Ни в чем не виноватого сгребли! От меня отняли! Ну я и устроила им тарарам! Влетела к ихнему старшему. Он, боров кастрированный, чай с булкой пил. Я как грохнула по столу кулаком: «Вертай мне мово Огрызка! Не то всю рожу издеру! Так отмудохаю, родные откажутся!» Он, гад, на кнопку нажал. Двое мордоворотов пришли. Он им на меня кивнул: «Заберите в камеру. Когда в себя придет, отпустите». Они и бросили в кутузку! И сами в нее заперлись. Давай меня заламывать, да раком ставить. Тут до меня дошло! Вскочила я с иола! Да как понесла обоих. Одного в пол чуть не втоптала, другого в стену влепила. Много бы из них котлет намесила, но к ним подмога подоспела. Вырвали тех кобелей из моих рук и разом в больницу увезли. А меня уже без похотей пятеро чекистов били. Думала, насмерть угрохают. Я уже на ногах не стояла, а они все швыряли меня то в угол, то в дверь, то в стену, то в пол. Со всего маху, как тряпку. Поднимут от пола и швыряют. Да головой, да мордой. Ни одного живого места не оставили. Я – в крик. Они – злее. Я тогда ополоумела. Поняла: один у них выход – убить меня. И не себя мне стало жаль, а тебя, чума ты моя ходячая. Как подумала, что не свидимся, горько стало. Да так в грудях сдавило, словно до смерти и вовсе немного ждать. Ну, была не была! Рванулась я от стены, да как кинулась на амбала, какой у двери стоял. Отшвырнула под ноги извергов, какие меня измолотили, и в коридор, оттуда на улицу. Домой заскочила, схватила паспорт и деньги, все, что были, в Магадан рванула.

– Как же досталось тебе, бедолага моя родная! – трясла Кузьму запоздавшая злоба.

– Когда я наружу выскочила – глядь, орава чекистов ко мне в избу направляется. Я от них закоулками. И на дорогу. Только остановила машину, оглянулась, чекисты бегут. Говорю шоферу: «Жми, братишка! На все педали. Да пошибче! Спаси от смерти, от разбойников!» Он и помчал без оглядки. Я ему по дороге все рассказала. И про тебя, и про себя, впервой чужому человеку доверилась. Сердцем почуяла – поймет. И не просчиталась. Он не то что копейки с меня не взял, а привез куда надо. В прокуратуру. К следователю Кравцову. Его весь Север знает. Все зэки. Потому что он за свою справедливость сидел. Целых десять лет. К нему меня шофер привел. Прямо в кабинет. Показал на меня и просит: «Игорь Павлович, еще одну горемыку к тебе привез. На дороге подобрал. У прииска. Глянь, что утворили чекисты с нею! Помоги! Такое, что она мне рассказала, не всяк мужик вытерпит. А она – женщина. Кроме тебя, ни понять, ни помочь ей никто не сможет». А тот ответил: «Не беспокойся, конечно, приму». Но когда на меня глянул, аж с лица сменился весь. Врача вызвал в кабинет. Тот мне уколы, таблетки, промыванья, перевязки делал. И больничный на неделю дал. А вечером меня Кравцов принял. Я ему все рассказала. О себе и тебе. О чекистах-мучителях. Он слушал, что-то себе на бумагу писал. Когда я все ему выложила, он ничего мне не сказал, только спросил, где я остановилась. Я и ответила: «А нигде! Сразу с машины – к вам! В Магадане никого нет».

«Понимаете, в один день мы ничего не успеем. А уезжать вам на прииск без результата никак нельзя. К тому же справка о медицинском освидетельствовании будет готова лишь завтра утром». И посоветовал остаться в городе до полной победы. Я ему сказала, не беспокойтесь, если надо – дождусь. Вот тут на стульчике в коридоре спать буду, если разрешите. Только отдайте мне моего Кузеньку. Тот Игорь Павлович головой качает. Позвонил по телефону кому-то. Глядь, опять тот водитель приехал. Кравцов ему и говорит: «Возьми к себе свою попутчицу на несколько дней. Пусть у тебя поживет. С нею в один день не успеть. Завтра к девяти доставь ее в прокуратуру, сюда». Шофер, Федей его зовут, и говорит мне: мол, надо в Москву написать телеграмму. Чтоб и оттуда приисковым чекистам дали чертей. Мы с ним и поехали на почту. Десять телеграмм послали в Москву. В прокуратуру Союза, всем властям – самым большим! И даже туда, кому прокуратура подчиняется. Откуда амнистии идут.

– В Верховный Совет? – удивился Огрызок.

– Ну да! Ихнему председателю, – подтвердила Катерина – А утром я приехала к Кравцову. Тот уже про меня и про тебя запросы в архив сделал. И заключение у медиков на меня взял. Наши дела из архива ему на другой день принесли. Их он два дня изучал. С выписками. И все по-культурному ругался. Кретинами да дегенераторами называл. По-нашему, видать, при мне не решался высказаться. Когда все проверил, велел мне у Федора пожить пару дней. Мол, у него, Кравцова, нет больше ко мне вопросов. Я опять засомневалась. И снова на почту. Опять телеграммы разослала. Злые. Мол, пока вы там не шевелитесь, человека убить могут. Ни за что! Зачем же вы – власти, коль людям не помогаете? И через день меня Игорь Павлович к себе вызвал. Мол, не лезь, куда не надо. Разберемся на месте. А понадобится помощь Москвы, так на столе телефон стоит. Связь круглосуточная. В минуты соединят. Ну, а я ему в ответ: «Да не Москва, сдалась бы она мне! Пусть Кузьку вернут живого и здорового! Тогда я ни в Москву, ни в Магадан не покажусь». А сама реву от страха. А вдруг убили тебя, лягушонка моего? Прошу Кравцова, мол, позвони, узнай, живой ли мой сверчок? А он и отвечает, что если что случится, ответят чекисты своими головами. Я как взвыла: «Зачем их головы? Мне Кузю надо! А этим потом хоть яйцы с корнем вырвите! Это уж ваше дело. Но сначала мне помогите!» – «А я что делаю? Чем занимаюсь? Ждите и не мешайте!» – приказал Игорь Павлович. Ох и строгий человек! – вспомнилось Катерине. – Ну, а еще через день вызывает и говорит: «Теперь все в порядке. Возвращайтесь в поселок. Придите в милицию и вам отдадут вашего мужа. Но через пару месяцев мы встретимся вновь. Не в Магадане. У вас!»

– Я и онемела, – призналась баба. И, вздохнув, продолжила: – Послала я его в задницу! Сказав, что не хочу больше битой быть. Ни чекистами, ни милицией. А прокуратура с добром еще никого за всю жизнь не навещала. «Значит, не желаете нас видеть? – опять спросил Игорь Павлович и добавил:

– А зря! Может, даже доведется вас порадовать. И не только вас. А и других». Ну, я и ответила, что у меня через полгода ссылка кончается, уедем на Смоленщину и не нужна нам амнистия. Она, как северная весна, всегда приходит запоздало. Когда ее уже ждать некому… «Вы дождетесь. Потому что теперь вы снова вдвоем с Кузьмой. Друг другу поддержка и опора. Да еще какая надежная! Верная!» Тут я вспомнила, спасибо ему сказала. За тебя и себя. В гости звала, как человека, не как следователя. А он смеется. И говорит мне: «Не до гостей, Катерина, не до отдыха! Пока льются бабьи слезы по земле нашей, не до сна нам. Ведь вот такие, как ты, жить и выжить нам помогали. И даже Колыму выстоять и пересилить. Верностью своей и ожиданием. Смелостью и терпением давно лучшую долю заслужили. Да видишь ли, не всем по вкусу это. Не перевелись еще звери средь людей, кому и вы – бабы, помехой стали. И вам, вместо цветов, сегодня кресты еще ставят в изголовье. Потому нам не до отдыха. Езжай. И будь счастлива!»

Я и приехала. Федор доставил. Он тоже сидел на Колыме. Реабилитирован недавно. Три года назад. А ехать стало не к кому. Жена не дождалась. Дети отказались от него. Мать умерла. Отец тоже в тюрьме сидел. Заморили или расстреляли где-то на Печоре. Даже могилу его не смогли показать человеку. Вот и женился в другой раз. На такой же, как сам. Она – бывшая актриса. В театре работала. Настучали на нее завистники. Оболгали бабу. Двоих детей осиротили. Живут нынче в Магадане. В Москву калачом не выманишь. Боятся. И прежде всего людей, которые им жизни покалечили, – вытерла Катерина лицо фартуком и продолжила, всхлипнув: – Мне всегда казалось, что моя судьбина самая полынная. А как послушала Федора и его жену, поняла, что их жизнь страшней моей. Это – мученье. А ведь живут. Заставили себя устоять на ноженьках и не попадать в грязь. Так и одюжили горечко, держась за руку. Порозь ни в жисть такое не осилить.

– Ну и что в ментовке трехнули, когда ты возникла с ним? – напомнил Кузьма.

– Я же под вечер прикатила. И враз к лягавым. Но с наглой харей. Уже не боясь никого. Дверь кулаком открыла и говорю: «Где Кузьма?! Почему его еще не отпустили домой? Или ждете, чтоб я вам холку до крови намылила? А ну, подайте моего сморчка! Не то я из вас таких пельменей настряпаю, все волки на Колыме передохнут от отравы такой!» Тут дежурный мусор ко мне кинулся и орет: «Вы где находитесь?» А я ему в ответ: «В поганой лягашке!» Он глаза, как жаба, выпучил от удивления и спрашивает: «С какого праздника напилась, дура?» Ну, тут я не выдержала: «Сам ханыга! А ну, веди к начальнику своему! Главному лягавому! Чтоб он сдох, зараза! Под его нюхом что творят, почему не видит? Но ничего, скоро вы свое получите из Магадана. От Кравцова! Он вам покажет, где на Колыме есть зона бывших сотрудников органов! Там запляшете, гады!» Он хотел было дать мне в ухо. Но когда услышал фамилию Кравцова, так и раскорячился. Враз из лягавого в человека захотел вылезти. И спрашивает мол, откуда знаю о Кравцове? Я и ответила, что только что от него вернулась, из Магадана, – рассмеялась Катерина: – Что тут было! Лягавый вокруг меня на одной ноге заходил. Чаю предложил. С пряниками! Ну, а я и ответила: не для того в Магадан моталась, чтоб, вернувшись, чаи распивать в ментовке. Кузьму выпускайте и все тут.

Кузьма смеялся, хватаясь за живот:

– Чай, падла, предлагал! Видать, крепко их за яйцы Кравцов держит!

– Так вот, не оказалось на ту минуту начальника на месте. Он на алмазный завод уезжал. А без него тебя никто не имел права отпустить. Даже следователь. «На это распоряженье нужно сверху. Я вашего Кузьму не забирал, не арестовывал. Я получил указание. Кто мне его дал, тот пусть и отменит свое. И выпускает, если сочтет нужным. А мне с вами, гражданка, говорить не о чем». Ну, терпенье мое, чую я, кончается! И пошла сама в кабинет начальника мусоров. А лягавый, что в дежурных стоял, зазевался. Не увидел. Я в кабинет. А там секретарша сидит. Размалеванная в красках, как параша дерьмом. Юбка выше колен и все титьки на улице. Глянула на нее, совестно стало. Она и без вопроса сказала, что начальника на месте нет. А я и подумала: понятно, чем он занимается, когда у себя в ментовке бывает. С такой секретаршей о какой работе брехать? У ней жопа так обтянута юбкой, что сесть по-человечьи не может. И подумалось тогда – кто ж это над нами поставлен, что за власть? На мордобоях – с бабами, на работе – с потаскухами… Кому мы кланяемся, кого боимся? Но, что ни говори, утра мне ждать пришлось, – вздохнула баба: – Пришла я домой. Впотьмах на крыльцо еле взобралась. Ноги, руки еще и теперь болят после того дня. Все тело будто не мое. Вошла в избу. Пока печь затопила, нагрела хату, воды принесла, пыль везде протерла, вроде расходилась немного. Сколько себя ни уговаривала, не хочу спать и все тут. Уж и прилегла с закрытыми глазами – бесполезно. Так вот до самого утра. Все боялась за тебя. Живой ли? Уж пусть бы ты отказался от меня, уехал бы на материк сам, только бы не умер. Только бы жил, – вырвался стон, и Катерина умолкла, пытаясь проглотить, продавить жесткий комок слез, сдавивших горло.

– А утром как утряслось? – спросил Кузьма.

– Все быстро прошло. Едва я на порог, меня к начальнику. Тот мне давай морали вычитывать! Срамить! Ну, я ему все выложила, кто он есть, кто чекисты! На хрен им даром хлеб жрать, если они считают за работу – подглядывать и следить за одинокой бабой. Восемь лет… И это – люди! Они меня со свету сживали. А спроси – за что. Ведь я им до вчерашнего дня ни одного плохого слова не сказала. Впервой душу отвела. Теперь пусть знают, что это они сами меня такой вот сделали. Если за то надо считать политической – хрен с ними. Но Кравцов говорил, что быть политической – это вовсе не плохо. Я и сказала: конечно, лучше, чем ментом. Понял начальник все. Показал следователю какую-то бумагу, что из Магадана получил. И велел тебя отпустить… Дальше ты все сам знаешь, килька моя засратая, – погладила заросшую щеку Огрызка Катерина.

А наутро, провожая жену на работу, он сказал ей:

– Что-то у меня на душе тошно. Вроде предчувствие какое-то. Недоброе. Не знаю, чего ждать, откуда, но все же будь настороже.

Катерина в ответ лишь рассмеялась. И, потрепав Огрызка по кудлатой голове, ответила, что это у него от камеры отстатнее. Не обвыкся дома после ментовки и сердце стонет, всего пугается, не слышит разума, никому не верит.

Кузьма согласился, может, права баба. Но сердце целый день ныло непонятно отчего.

Выходя с прииска, через проходную, Огрызок решил, не заглядывая домой, сразу пойти в столовую. И, забрав Катерину, вернуться вместе. Кузьма расположился в дальнем углу столовой. Ждал конца ужина. Основной поток людей уже схлынул, и теперь остались запоздавшие, либо те, кому спешить было некуда. Они ели медленно, переговаривались меж собой. Искали партнеров на преферанс либо домино.

Долгими вечерами этим людям некуда было деть время. И потому нередко, сбиваясь в случайные компании, в разгаре выпивок вспыхивали драки. Кто кому из-за чего навешал, отчего, за что подрались, наутро никто не мог вспомнить. Мирила подравшихся все та же бутылка.

А выпивали на прииске все, в каждом доме, почти в любой семье. Исключение не понималось. Его воспринимали, как пренебрежение к окружающим, как вызов, как личное тяжкое оскорбление.

На прииске обозвать, послать друг друга туда, откуда на свет появляются, давно никого не обижало. На все эти выходки никто не обращал внимания. Здесь обращались друг с другом так, что ни один зверь не смирился бы с таким отношением и, с воем набросившись, разнес в клочья обидчика. Не только мужики, а и женщины, свалив все на глушь и заброшенки, забыли о гордости и давно не обращали ни малейшего внимания на оскорбления, мат, похабщину в их присутствии.

Но если кто-то отказался разделить бутылку, отверг угощение, он немедленно считался кровным врагом, не своим мужиком. А – задрыгой, жлобом, лидером. Ему отказывали в понимании. Его переставали уважать и считать за мужика. Его высмеивали открыто, ища повод для драк. Провоцировали на скандалы. И выставляли на посмешище. Поселок считал их отбросами.

Ссылки на болезни не воспринимались. Люди с прииска считали, что любую болезнь, какая бы она ни была, можно вылечить только бутылкой и ничем иным.

Здесь уважали крепких выпивох, кто мог винтом из горла, одним духом, высадить бутылку спирта и, занюхав ее хлебом, потребовать спирта еще. Тут в фаворе были те, кто за вечер мог вылакать спиртного больше других и, не свалившись под стол, добраться домой на своих ногах, не вырубившись по пути. Их считали мужиками. Знакомством, а тем более дружбой с ними хвалились напропалую. Такого было за честь пригласить в компанию. С ними хотели знаться все приисковые. Не удивительно было потому, что Огрызка поселок сразу невзлюбил. – Не пьет? Может, только за свои, а на халяву и ведро выжрет? – не

верили поселковые алкаши.

И, получив от Кузьмы несколько жестких, отказов, начали открыто презирать его.

Не раз, встречаясь в темных закоулках, вызывали его на драку. Получали достойный отпор. Но вскоре забывали. И задирали Кузьму снова. Но уже сворой. Тот не раз раскидывал подвыпившие кодлы. И хотя из таких драк выходил потрепанным, на сближение ни с кем не шел. Никогда, ни к кому не обращался за помощью, ни у кого не одалживал до получки. Обходился своими силами, рассчитывая только на себя, на свои силы.

Это бесило и удивляло поселковую публику. И если бы не Чубчик, которого не просто узнали здесь, а и боялись, Огрызку давно не дали бы жизни на прииске.

Но Сашка не мог находиться рядом с Кузьмой постоянно. И, улучив момент, когда Чубчика не было поблизости, пьянь приставала к Кузьме по поводу и без него.

Может, потому, устав отмахиваться от приисковой перхоти, Огрызок всегда старался остаться незаметным и выбирал самые укромные, самые темные углы. Вот и теперь тихо пил чай, думая о своем, он даже не прислушивался к разговорам за столами. Они не интересовали Кузьму. Он заметил, словно сквозь дрему, вошедшего в столовую Самойлова. Иван даже не оглянулся на Кузьму, они никогда не здоровались. И Огрызок, помня совет Чубчика, решил не замечать стукача.