Текст книги "Пасынки фортуны"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Нетесова Эльмира
Пасынки фортуны

ГЛАВА 1

Кузьме всегда не везло. Может, потому даже из зоны вытолкали его взашей охранники, бросив вдогонку обшарпанный саквояж, и спешно закрыли дверки проходной, словно испугались, что этот чертов сын каким-то образом опять вернется в зону.

Кузьма оказался на свободе, сидя в сугробе по самую задницу. Он не враз сообразил, что в зоне ему больше делать нечего. И вытащив саквояж, в котором поместились все немудрящие пожитки, поплелся к воротам.

– Пустите, мать вашу!.. – заорал визгливым голосом и заколотил в кованое железо костистыми кулаками.

– Ты что, съехал вовсе? Шмаляй отсюда, козел вонючий! Не то так вкину, мало не покажется! – пригрозил охранник.

– Куда в ночь пойду? Иль не видишь, темно уже! До жилья живьем не доберусь нынче! Завтра, по светлу, уйду, – обещал Кузьма.

– Ишь, чего захотел. Не было мороки до утра говно нюхать! Отваливай. Чтоб тебя черти взяли! – пожелал охранник и закрыл глазок в дверке проходной.

Кузьма, оглядевшись, вздохнул. И потрусил к дороге, ведущей на волю… В вислоухой облезлой шапке, в длинной, до колен, телогрейке, в резиновых не по размеру сапогах, он был похож на пугало, сбежавшее с огорода от нерадивых хозяев.

Кузьма шел, оглядываясь по сторонам. Смотрел на волю, свалившуюся на него внезапно. Что делать с нею, как жить? Все зэки зоны мечтали о ней. А он давно забыл, какая она.

Щипал холод тело. Мороз забирался под телогрейку. Сковал сапоги, потом и ноги. Пришлось припустить рысью, чтобы не превратиться в сосульку.

Кузьма бежал вприпрыжку, зная, что к ночи мороз всегда усиливается. Он и не заметил верхового ветра, сорвавшегося с макушек сопок: тот лизнул сугробы жестким крылом, словно попробовал их на зуб, и, увидев одинокого мужика, рассмеялся в распадке ледяным голосом, собрался в комок и, разжавшись пружиной, рванулся к дороге.

Кузьма едва удержал шапку. И завязав ее под подбородком, помчался по дороге, стараясь обогнать просыпающуюся пургу. Она обещала быть жестокой. Кузьма знал, что продлится буран не меньше трех дней. Выжить в нем, будучи в пути, не удавалось никому. И не такие, как он, здоровые да сильные, замерзали насмерть. У Кузьмы и вовсе не было шансов. Он это понимал.

– Свобода! Хрен ей в сраку! Пофартило! А чем? Живой зэк лучше дохлого фрайера! Теперь скалятся мудаки, что выперли меня в пургу из зоны! Радуются падлы, коль сами не прикончили, пурга доканает! А за что? – взвыл Кузьма, еле удержавшись на ногах от очередного порыва ветра. И оглядевшись, заторопился в глушь тайги, где пурга, разбив нос о кроны деревьев, не сможет погубить его, отнять жизнь. В тайге, если очень захотеть, можно пережить любое ненастье…

Кузьма, едва оказавшись в чаще, облегченно вздохнул. Здесь было тихо и

много теплее, чем на обдуваемой бураном дороге.

Мужик усмехнулся. Устроился на пне. Перекуривал. Думал.

Он знал, что до ближайшего села ему надо протопать с десяток километров. Потому не торопился. Сломав несколько сухих веток с берез, разжег маленький костерок, накидал сверху хвойных лап и грелся дымом. Растирал занемевшие от мороза руки, лицо, прыгал вокруг костра, будто черт на пенсии, радовался тому, что жив и способен двигаться.

Он стучал кулаками по ногам и плечам, размахивал руками и вертелся у тепла, стараясь вобрать его в себя до капли, без остатка, на весь долгий путь.

Белесый дым, едва доплыв до края, смешивался с пургой.

Мужик, поскакав у костра до тех пор, пока не почувствовал прилив крови по всему телу, снова двинулся в путь.

Он решил идти тайгой вдоль дороги, не теряя ее из виду. Чтоб не сбиться, не заблудиться ненароком. Но на его беду над дорогой и тайгой стало быстро темнеть.

Кузьма знал: без костра он пропадет. А заготовить дрова на всю ночь без пилы и топора – не успеет. Идти в потемках – немудрено и заблудиться. Ждать рассвета, сидя на пеньке, все равно, что самому на себя наложить руки.

– Попух, как курва на разборке! – усмехнулся мужик. И выбрал из всех

зол – меньшее, решил идти, куда выведет ослепшая фортуна. Шаг за шагом, все дальше от зоны, где свирепые охранники, наверное, радовались, что не выжить в этой кутерьме ненастья одинокому зэку. Его они ненавидели давно и стойко. Точно так же относился к ним и Кузьма. Сколько раз он пытался бежать из зоны, сколько хитрости и коварства понадобилось ему, чтобы обвести охрану. Но… Его ловили. Овчарки. Их не проведешь. И порвав на зэке все, вплоть до родной шкуры, не раз грозили выпустить душу. Но… В последний момент ему удавалось выжить, и с дополнительным сроком за попытку к побегу его снова швыряли в зону. Кузьма никогда не обещал охране не пытаться бежать. И та не спускала с него глаз, не упускала случая пустить в ход кулаки даже без повода – на будущее, знала: оно себя ждать не заставит. И не ошибалась. Мужик и в зоне, и в бараке, и даже в бригаде, где работал, держался обособленно. Никому не раскрывал душу, хотя в ходке пробыл двадцать лет. Давно мог бы выйти на волю, если бы не добавочные сроки за побеги. Но, видно, корявой судьбе было угодно именно так.

Двадцать лет без нескольких дней… Немало. А Кузьме и теперь помнится суд над ним.

Ох и много же было народу в зале! Зеваки, свидетели, потерпевшие… Все негодовали. Молчал лишь Кузьма. Не воспользовался даже правом последнего слова. Ни о чем не просил суд, ничего не обещал. Не плакал. Хотя и было от чего.

Он не верил никому. Да и зачем? Если своя мать, взяв его за руку, отвела в детдом. Умолила, упросила, чтобы взяли сына.

Кузьма по малолетству так и не запомнил причину. Знал, что, кроме матери, не было у него ни одной родной души на всем свете. Мать, прощаясь с сыном, обещала вскоре вернуться, забрать его к себе. И мальчишка целыми днями простаивал у окна, ожидая ее. Но мать не возвращалась.

Вначале Кузьму уговаривали, потом начали ругать. А дальше и наказывать. На первых порах оставляли голодным. Потом ставили в угол на всю ночь. А когда убедились, что и это не поможет, били жестоко, зверски. И дети, и воспитатели. Но и это не помогло. Вот тогда пятилетнего мальчишку закрывали на целый день в темном подвале. Иногда забывали выпускать его даже на ночь.

Кузьма не плакал. Не просил прощения и не требовал, чтобы его выпустили наружу. Он ждал мать. Чужих не хотел знать и видеть. Может, потому легко переносил наказание, предпочитал одиночество в темноте драчливой детской своре, безжалостной и крикливой.

Лишь через три зимы, стерпевшись со своим положением, устав от ожидания, он начал понемногу вживаться, присматриваясь, выжидая подходящий момент для побега. И однажды ночью убежал из детдома, незаметно проскользнув мимо уснувшей старухи-сторо-жихи.

Старого дома на окраине города он не нашел. На том месте был построен стадион, где взрослые парни гоняли мяч по траве, не обращая ни малейшего внимания на одинокого мальчишку за забором.

Когда Кузьма насмелился и спросил у одного из них, куда подевался его дом вместе с матерью, тот ответил, что ничего не знает. А стадион здесь открылся два года назад.

Парня позвали играть дальше. А Кузьма побрел в город в надежде встретить мать на улице, напомнить ей об обещании, пожаловаться, как тяжело и плохо жилось ему в детском доме.

Он обошел много магазинов, базар, заглядывал во дворы больших домов и в окна. Но никого не встретил, нигде его не ждали.

Кузьма давно хотел есть. Но уже знал, что никто не даст ему и куска хлеба. А на улицах города, словно назло, торговки продавали пирожки и мороженое. Мальчишка мужественно проходил мимо, не рискуя попросить. Но голод к вечеру одолел. И приметив зазевавшуюся торговку, стащил с лотка кучку горячих пирожков, нырнул с ними в первую подворотню. Услышал крики погони, бросился со всех ног в раскрытые двери подвала и затаился в темноте. Погоня проскочила мимо. А Кузьма, выбежав из подвала, нахватал из брошенного без присмотра лотка еще с десяток пирожков и побежал на окраину города, в старый заброшенный дом. Здесь даже уцелела кособокая пружинная койка с постеленным на ней рваным одеялом. Пыльный стол, накрытый газетами. Мальчишка, проглотив половину пирожков, свернулся на койке в клубок и вскоре уснул.

Проснулся оттого, что кто-то дергал его за плечо, настырно вытаскивая из сна.

– Ты чей будешь? – услышал Кузьма строгий голос. И боясь возврата в детдом, ответил торопливо:

– Сам свой. Ничейный.

– Сирота что ль? – спросили из темноты.

Кузьма молчал, сжавшись от страха. Понимал: сознайся, вернут в детдом.

– Чего молчишь, как усрался? Иль глухой?

– Слышу, – отозвался недовольно, приготовившись удрать через выбитое окно, если его решат вернуть в приют.

– Чего тут канаешь? Иль дома нет?

– Нету, – выдохнул мальчишка.

– Давно беспризорничаешь? Кузьма не ответил.

– Хамовку стянул сам? Иль выпросил? Ну, что молчишь? – терял терпение человек.

– Мое дело, – выдохнул Кузьма.

– Тогда вали отсюда, гнида мокрожопая! – потерял терпение говоривший. И хотел ухватить мальчишку за шиворот. Тот вывернулся. И ответил глухо:

– Некуда мне уходить. Да и нет у меня никого.

– Откуда-то ты взялся?

– Откуда сбежал, вертаться нельзя. Лучше сдохну, чем опять в детдом, – проговорился невзначай.

– Приютская дрань! Только этого и не хватало! Давно смылся оттуда?

– Вчера.

– Чего слинял? Тыздили что ли? Кузьма согласно сопнул носом.

– Слабак в яйцах, коль сдачи дать не мог.

– Их много. Я один. Никто б не сдюжил против кодлы. Да еще воспитательницы. И все на меня. Жрать не давали. Держали в подвале. Я терпел сколько мог.

– А чего не скентовался ни с кем?

– Не хочу…

– Как теперь дышать вздумал?

– Пока не знаю…

А уже наутро отвел Кузьму ночной собеседник в самый оголтелый район города, к развалинам, рядом с барахолкой. Там передал мальчишку лысому круглому мужику и сказал Кузьме, уходя:

– Жаль мне тебя стало. Вот и привел сюда. Живи. Старайся. Может, и получится из тебя понт…

С того дня у мальчишки жизнь круто изменилась. С утра до ночи вместе с тремя такими же, как сам, пацанами начал постигать воровскую науку. Она оказалась нелегкой. Его быстро обучили грамоте. За шесть месяцев бегло читал вслух. Считал в уме со скоростью молнии. С первого взгляда отличал

золото от прочих металлов. Ценный мех не путал с дешевкой и подделкой. Учился драться. Благо было с кем.

Пацанов натравливали друг на друга, как бойцовских петухов. Синяки и ссадины заживать не успевали. А лысый все подбадривал:

– А ну, Кузьма, звездани Геньке, чтоб по жопу раскололся! Дальше сам развалится!

Уставать было нельзя. За это лишали жратвы. Из пацанов растили воров сильных, выносливых. А потому готовили их тщательно. Учили, для начала, как беззвучно залезть в карман, сумочку, как шмыгнуть в форточку квартиры. Что стоит брать, а на что не надо обращать внимание. Где нужно искать деньги и ценности. Как с ходу вырвать сумочку, ридикюль. Как отличить пархатого от голожопого. Как и чем можно напугать баб и девок и воспользоваться страхом. Как надо прижимать и трясти фраеров. Пацанов учили в деле. За ошибки и оплошки получали они зуботычины не только от лысого…

Весь навар, который снимали они за день с горожан, забирала у них «малина», не оставляя даже на конфеты.

Кузьма рано научился курить, ругаться, отчаянно дрался и слыл способным учеником.

Мальчишек воры никогда не отпускали на промысел одних. Всегда к ним цепляли опеку из двоих взрослых воров, которые в случае шухера выручали пацанов, спасая от погони, расправы толпы, приводов в милицию. Кузьме, как и другим, настрого запрещалось грабить старух и стариков, отнимать у них харчи и деньги. А если кто-то, позарившись на легкую добычу или по забывчивости, все же делал это, отнятое немедленно, возвращалось владельцу, а пацану всыпалось так, что уже Ю

до гроба помнил, чем старики отличаются от прочих и почему их надо обходить.

– Ты, курвин сын, вбей в тыкву, что и тебя на свет баба произвела. Старые – все родители. Средь них и наши – забытые. Не добавляй к их слабости и одиночеству горе потери. Им никто не поможет, не даст кусок. Самим его заработать трудно. Сил нет. Не торопи их умирать. Они и так жизни не рады. Усеки! Этого греха Бог не прощает и наказывает за него. Но не только тебя, паскудного! А всех нас! – били воры пацанов.

– Другим можно? А нам – нет? Почему? – недоумевали мальчишки.

– Они не воры – шпана, вам не ровня. Шестерки при фартовых и те файнее. Потому, когда мусора трамбуют их и мокрят, честные воры не вступаются. Говно всегда не в чести!

Тумаки, пинки, подзатыльники сыпались на головы за каждую промашку. Но… Умели и хвалить, а потом начали давать пацанам их долю. В настоящие дела их не брали. Берегли, учили, готовили тщательно, просчитывая все возможные ошибки. Устраивали учебное ограбление в своей хазе, наблюдали,

– Эй, Огрызок! Ты что ж, падла, перчатки не натянул? Секи! Лягавые живо тебя «на пианино» поиграть заставят! И накрылся. Отпечатки – улика! – влипала затрещина.

– Почему «маскарад» не нацепил? Харю твою узнают, повиснут на хвосте! Всех кентов засветишь в хазе! – били в другой раз.

– Почему «духи» забыл? – получал пинка за то, что, линяя с дела, не брызнул в хазе нашатырный спирт, отбивающий все запахи.

– Одна ампула. Раздави ее и крышка! Ни лягавый, ни пес запах твой не учуют. Овчарки, бывало, не по следу, по вони кентов накрывали. Потому что те про «духи» забывали. И шли в ходки, на «дальняк».

Кузьма старался запомнить все. Воры его уважали больше других пацанов. И хотя дали за малый рост и худобу кликуху – Огрызок, не материли грязно, как других мальчишек.

Пацан был удачлив. Умел вытащить из кармана кошелек так, что хозяин ничего не успевал почувствовать. Знал назубок всех богатых людей города, кто где из них живет, знал в лицо не только их самих, детей, но даже собак, их клички и слабости всякие. И этими его знаниями не раз пользовались воры. Огрызок в свою очередь учился у них.

– Ты, сучий выкидыш, не фрайеров – мусоров пасись. Они, падлы, хуже зверей. Первейшие враги фартовых. Замокрить лягавого никогда не западло. И хотя «законники» не мокрушничают, загробить мусора – всегда в честь. Заруби это себе на шнобеле. Не жалей лягавых псов! – учили Кузьму воры и показывали, как надо драться, учили работать с «пером», метать его, точно и быстро наносить удары, от которых не спасут врачи, не заштопают.

– В дело бухим не хиляй. Это верняк. За наваром только по тверезой. Когда куш сорвал, потом хоть жопой жри водяру. Но в своей хазе. Где и стены, и кенты, и сявки помогут.

Кузьма запоминал все. Он на слух умел отличить звон хрусталя от звона бокалов из тончайшего стекла. Звон золотых монет от серебряных. Блеск чистого бриллианта от александрита, сапфира от топаза. Знал цену всему. В тринадцать лет Кузьма понимал не меньше любого фартового. А считались с ним потому, что не плакал от затрещин и не обижался. Не держал зла на ударившего. Старался запомнить, чтобы в другой раз не быть битым. Он не огрызался с ворами. Наказание переносил молча. Но… Однажды сорвался. Тот день мальчишка запомнил навсегда.

Повезло ему с самого утра. Тряхнул гостя, приехавшего из заграницы. Тот всю войну в полицаях был. А когда немцы отступать стали, бросил дом, семью и с фрицами сбежал в Германию. Правду сказать, люди на него не обижались. Никого он не убил, не продал. Но властей испугался. Осмелился объявиться лишь через пять лет подданным чужого государства. Даже фамилию сменил и имя. Но куда от своих денешься? Власти им не интересовались. А вот Кузьма спер у него тугой кошелек с валютой. Напомнил гостю, где он находится. Тот и не спохватился поначалу. А потом крик поднял на весь магазин. Кто-то в дверях стал, чтоб всех людей проверить. А Кузьма нырнул под прилавок и в открытые двери склада выскочил. Словно и не было его в магазине.

В тот день он впервые напился, как настоящий вор. Его навар оказался самым жирным, и воры усадили пацана рядом, поили щедро.

Кузьма, осмелев, выпил одним духом стакан водки. Сам от себя такого не ожидал. А вскоре, окосев, кипишить начал, задирать фартовых.

– Замолкни, Огрызок, не то вломим! – пригрозили пацану.

Но Кузьма не унимался. Он распустил не только язык, а и кулаки. А утром проснулся на осклизлой лавке барахолки. Его выкинули из хазы. Насовсем. Значит, что-то утворил такое, чего не могли ему простить и вышибли, чтоб не замокрить, не брать грех на душу.

Кузьма трудно встал. Все тело черное от побоев. Видно, на сапоги его взяли. Но за что?

«Пойти узнать? А стоит ли? Небось подумали – откинулся. Коль живым нарисуюсь – доканают. Лучше не соваться в хазу самому», – решил мальчишка. Он сидел на лавке измятым, истерзанным, усталым комком. Он впервые понял, что не нужен никому, даже самому себе. И Кузьма почувствовал отвращение к жизни.

Пацан не мог пошевелить даже головой, болели спина и шея. И память отказала. За что его выбросили?

– Эй, Огрызок, глотай свой положняк и линяй из города. Да шустри, пока кенты не пронюхали, что ты одыбался. Не то живо пришьют, – вырос словно из-под земли пацан из «малины». И оставил рядом с Огрызком новенький саквояж с барахлом и гревом.

Кузьма, посчитав свою долю, сморщился. Не густо расплатились с ним воры. Но зато оставили дышать.

Он хотел узнать, что натворил он по бухой? Но спросить уже было некого. Генка исчез. Он сделал свое.

Кузьма уже знал: воры дважды не повторяют. И коль сказано линять – медлить нельзя. Он умылся у колонки и поплелся к вокзалу, решив уехать из Орла, куда глаза глядят.

Едва поставил ногу на подножку вагона, почувствовал резкий рывок. Саквояж вместе с вихрастым незнакомым пацаном нырнул под вагон. Огрызок бросился следом. Едва выскочил из-под вагона, поезд тронулся. Кузьму жаром обдало. Он нагнал воришку далеко за вокзалом. Слабоват тот оказался. Выдохся. Огрызок, свалив его на шпалы, не пожалел. Вымещал все зло и неудачи. Месил лицо и тело стиснутыми кулаками так, что воришка отмахнуться не успевал.

– Ах, ты, гад! За что убил? – услышал запоздало. И путейский рабочий, ухватив Кузьму за шиворот, оторвал от мальчишки, потерявшего сознание. Огрызка тут же сдала в милицию орущая толпа, оставив воришке саквояж Кузьмы, не поверив в то, что озверевший мальчишка – владелец саквояжа. В милиции тот сказал, что Кузьма хотел отнять у него саквояж, и если бы не люди, подоспевшие на помощь, убил бы и сбежал.

Кузьма не отвечал на вопросы милиционеров даже тогда, когда двое здоровенных лбов едва не измесили его в котлету.

Огрызок целый месяц провел в камере. За это время милиция узнала, что он сбежал из детдома. Обратно взять Кузьму отказались. Испугавшись, что ставший вором бывший детдомовец дурно повлияет на окружающих детей, отгородились от пацана барабанной формулировкой: мол, опозорил детский коллектив, носящий имя Ленина…

Милиция, прочитав этот отказ, не очень удивилась. И, вытащив Кузьму из камеры, наподдала напоследок авансом и вышвырнула за двери, сказав, что в другой раз, если попадется, отправит гулять на Колыму. Кузьма решил сыскать виновника беды и целую неделю разыскивал его по всему городу. Но пацан словно сквозь землю провалился.

Огрызок уже валился с ног. Голодный, без угла, избитый милицией и бедами, он решил вернуться к ворам. Пусть лучше они убьют. В одиночку без них жизни нет. Да и кому он нужен? А воры, может, простят.

– Возник, как падла! Нарисовался, мокрожопый! Чего ж сам не фартуешь, как грозился? Слаба кишка? – встретили его насмешкой.

– Бухой был. Что брехал, не помню. Облажался, как последний фрайер. Но с кайфом – завязал. Горя много, а греву – с хрен. Дурное нутро, коль водяра шилом вылезла, – он остановился на пороге. И тут же увидел своего обидчика – вихрастого пацана.

В момент все понял. «Малина» специально подослала его. Организовала и поимку. Вплоть до милиции.

– За что? – спросил он тихо. Ответ на свой вопрос он знал.

– Кайся, гнида! Грызи землю! Всяк за свое получает. И ты не на халяву схлопотал. За то, что «перо» на фартового поднял. Закон нарушил, выблядок! – гремел лысый толстый вор.

– Мокрите, коль виноват. Один дышать не могу, – признался честно.

– Ну что, кенты, как сговоримся с этим падлой? – спросил лысый у троих воров.

– На кого он хвост поднимал, пусть тот и трехнет. Так и будет.

– Вали в хазу до вечера. Там кенты решат, как быть с тобой… Кузьма сидел у окна, слушал разговоры фартовых, думал о своем. Вихрастый пацан держался подальше от Кузьмы на всякий случай. Он уже знал, что не всегда фартовые успевают на помощь вовремя. А Огрызок прошел у них хорошую школу.

Кузьма уже не злился на него. Понял, что вихрастого взяли взамен его, Огрызка. И учат. Но теперь уж осмотрительно, жестко, не выделяя, не хваля, лишь требуя и наказывая.

Поздней ночью вернувшиеся с дела кенты согласились оставить Кузьму, но не без условий, которые он обязан был выполнять.

Унизительными были они. «Но что делать, если никому, даже самому себе, перестал быть нужным?» – вспоминал Кузьма и зацепился ногой за корягу, утонувшую в сугробе. Как незаметно сбила она с ног! Не предупредив, не пощадив.

Да и кто жалел его, хоть когда-нибудь в этой жизни?

Кузьма с трудом выбрался из сугроба, отряхнулся от налипшего снега. И оглядевшись, правильно ли идет, не сбился ли он с пути, продолжал продираться сквозь ночь и пургу, так похожие на его жизнь… Лишь потом понял Кузьма, почему его оставили в «малине» и стали брать с собой на дела. Все было просто. Он сам согласился и винить особо было некого.

Огрызок знал законы «малины». Понял, что именно его, в случае провала дела, подсунут мусорам, чтобы сумели выйти сухими фартовые. Дважды сыпалась «малина» на делах. Оба раза ловила милиция Огрызка, прикрывавшего собою убегающих воров. Милиция гналась за пацаном, не видя в темноте, что нагоняет малолетку с пустыми руками и карманами, подкинутого на живца.

Огрызок, конечно, отбивался. А кто из нормальных людей добровольно согласится пойти в милицию? К тому ж, случись такое, Огрызком просто не заинтересовались бы, и продолжали бы погоню за ворами. В милиции его, конечно, колотили. Вламывали, как вору. А Кузька божился, что никогда им не был. Не видел и не знает фартовых.

Огрызка с неделю трясли, как грушу, следователи и опера. Но все без толку. Огрызок клялся всем на свете, что никогда, ни у кого, ничего не украл.

Промучившись с ним несколько дней и не добившись ничего, к нему в камеру подсадили «утку». Но Кузьму и на этот случай подготовили фартовые, и Огрызок не раскололся. Его выбросили из милиции под черный мат. Во второй раз Кузьме пришлось труднее. Два месяца просидел он в следственном изоляторе на хлебе и воде. А потом вбили в камеру к нему парнишку-ровесника. Желтолицего, изможденного как старика. Избитого и изодранного. Тот назвал кликуху пахана всех городских «малин». Сказал, что сам ворует вместе с кентами, мол, попутали лягавые в деле. И вкинув в дежурку, решили приморить его тут. Но кенты не бросят. Вытянут. Помогут слинять. А если Огрызок захочет, то и его с собой возьмут. Кузьма к тому времени не верил никому. И хотя так хотелось ему иметь настоящего кента, с кем без опаски всем на свете поделиться можно, удержался и в этот раз. Ничего не сказал о себе. Лишь то, о чем говорил следователю.

Вслух он восторгался, завидовал мальчишке. Но ни о себе, ни о фартовых словом не обмолвился.

Эта скрытность спасла его вторично. Кузьма знал, в третий раз из милиции его либо мертвым вынесут, либо увезут в ходку – на севера. Огрызок слышал, что воры, не принятые «в закон», на дальняках вкалывают за себя и за фартовых. Навар отдают паханам, чтобы вольготно дышали законники.

В лучшем случае, если повезет, «на пахоту» не посылали, определяли в шестерки, шныри, чтоб промышлял хамовку для фартовых, тряся Иванов или политических. Последние добром свое не отдавали. Вламывали шестеркам всей кодлой. Так что те после побоев с месяц, а то и больше на катушки встать не могли.

Шныри и сявки были лишь на ступень выше обиженников. И Кузьма, конечно, не хотел оказаться в зоне.

Он уже не раз обдумывал, куда ему слинять, приткнуться, исчезнуть из своей «малины». Боялся лишь того, что за откол фартовые распишут его где– нибудь в темном переулке.

Огрызок теперь стал осторожнее и не подставлял милиции себя за кентов. Держался рядом. Но однажды посмеялась судьба. Зашел он вместе с ворами в притон выпить, повеселиться вздумала «малина» после удачного дела. – Тебе, Огрызок, коль с водярой завязал, надо к шмарам подвалить.

Закадри какую-нибудь. Ну и пофлиртуй ночь. Уже пора тебе знать, чем девки

от нас отличаются. Зажми. Глядишь, мужик и проклюнется. Кентель подымив– хохотали фартовые.

На их смех, голоса из комнатенок, из-за ширм бабы вышли. Всякие. Крашеные, лохматые, навеселе, они вмиг облепили фартовых.

– Эй, Красавчик, пошли ко мне сегодня! – висла на фартовом шмара, мусоля его морковными губами.

– Нет! Тебя сегодня не хочу! Кралю закадрю на вечерок. У ней, падлы, сиськи с мой кентель!

– А этот чего сюда возник? – приметила задастая девка Огрызка.

– Наш он. Привели, чтоб мужиком стал!

– А какой молоденький! – обняла Кузьму за шею потная, узколицая девка и прижалась к Огрызку напудренным наспех носом. Тот вывернулся из цепких объятий.

– Видать, нецелованный! Свежак совсем! Ну иди ко мне, жеребенок мой. Я покажу тебе, где у теток хорек прячется, – пошла за Огрызком. Тот к стене прижался, обалдев от стыда. Баба ухватила его меж ног. И, хохоча, объявила: – Это маленькое дерево все в сучок вымахало. Ишь какой! С виду

– замухрышка! А зажмет, мало не покажется ни одной! Кто за него башли даст? Он за десяток мужиков управится, – держала Огрызка накрепко.

– Эй, Выдра! Не оторви утеху у пацана.

– Если не заплатите, возьму на талисман.

– Так он же тебя еще не зажал!

– Потому и держу, чтоб не отняли!

– Эй, Огрызок! Не ссы! Сам себе бабу выбери! Выдра– лярва старая! Ты помоложе кобылку оседлай!

– Не слушай их, кролик мой, все бабы в темноте, как кошки, одинаковы. Ни у одной нет золотых краев! – тащила Кузьму за перегородку. Тот, обалделый, растерялся. Но вскоре оказался в постели Выдры.

– Ну, что, вороненок желторотый? Чем я хуже других? Будешь моим хахалем? – приставала шмара.

– Отвали ты от него! Обкатала и ладно. Пусть Огрызок сам подколется к какой захочет! – вступился кто-то из фартовых.

С тех пор, что ни день, повадился Кузьма в притон к бабам. Что ни день новая шмара. Все веселые, ласковые, податливые. Они вскоре привыкли к Огрызку и признали его общим хахалем. Случалось, без навара обслуживали. С ними Кузьма быстро осмелел, повзрослел, заматерел, а в «малине» его стали считать первейшим кобелем.

– Эй, Огрызок, пока ты со шмарами кайфовал, мы два дела провернули. Ты ж без навара остался! Чем с бабьем рассчитаешься? Они ж на халяву долго не потерпят. Оторвут все хозяйство и вякнут, мол, без мудей родился. Докажи потом обратное! – звали кенты в дело.

И Кузьма согласился. Теперь у него появился свой понт. Он понял, без навара мужику дышать нечем.

Так и приклеился он к Сайке, белобрысой толстой девке, самой тихой и покорной из всех шмар. К ней он приходил едва ли не всякий день. А натешившись вдоволь упругим телом, возвращался к кентам. Те не могли не заметить, как изменился характер Огрызка. Он стал держаться увереннее, спокойнее, не срывался на крик. Долго из общака свой положняк не клянчил, как раньше, требовал коротко, веско. Не позволял вольностей и унизительного отношения к себе, не терпел насмешек. И, если не пускал в свою защиту кулаки, считаясь с фартовыми, то взглядом мог так осадить, что отбивал охоту у любого относиться к себе, как к пацану. Он сам себя считал мужиком. Это ему помогла понять Сайка.

Любил ли он ее? Да нет. Но существовала признательность, привязанность к бабе, искренне доверившейся Кузьме. Она была старше и опытнее его в постели. А в жизни ей не довелось пережить и сотой доли того, что вынес и перетерпел Огрызок. Она это чувствовала и по-своему жалела его. Он взрослел у нее под боком. Мужал. Она понимала, что их связь может в любую минуту оборваться на долгие годы или навсегда. А потому ласкала

Кузьку, забывая про сон, горячо и почти искренне. На годы вперед. Чтобы было что вспомнить в случае чего. Чтобы не отвернулся, не пожалел о деньгах и подарках. А коли случится беда, ее имя останется с ним повсюду. Она единственная в притоне ждала его и всегда радовалась приходу Огрызка. Для нее он был не просто хахалем.

Сайка знала – кто он, и боялась за Кузьму. Тот ничего не рассказывал ей о себе, не спрашивал ни о чем. И даже не знал ее родного имени. В тот вечер он пришел к ней как всегда. И завалившись в постель, забыл о кентах, «малине». Но под утро громкий стук в дверь сорвал с постели весь притон. Сюда со шмоном заявилась милиция.

Кузьма хотел выскочить в окно, но вовремя заметил, что дом оцеплен с собаками.

– Что за шухер? – открыла дверь притона бандерша.

– Волоки своих сучек вместе с клиентами! – рявкнул кряжистый старшина и, надавив плечом, оглядел заспанную пьяную Выдру.

– Ее клиент недавно смотался, – указал на дымившийся в пепельнице окурок молодому лейтенанту, заглянувшему через плечо.

– Может, тот самый?

– Нет, эта шмара у них спросом не пользуется. В тираж ей скоро. На подхватах работает. К ней разве лишь по бухой кто-нибудь подвалит.

– Но ведь вот ушел же кто-то, – не соглашался лейтенант.

– Пока темно было. А рассвело, удрал со страху, – хохотнул старшина и открыл другую дверь.

– Какую девочку хотите? – загородила дверь бандерша.

– Ты мне зубы не заговаривай, – отодвигал ее старшина.

– Какие зубы? Разве их у меня лечат? Ну, если тебе девочек уже не нужно, может, молодой человек найдет подходящее? – тараторила бандерша.

– Сгинь! Не мельтеши! Ведь предупреждал старую сводню! Все равно за свое! – злился старшина и сплюнул, увидев в постели рыхлой шмары комсомольского вожака города.

Когда, открыв третью дверь, увидел Кузьму, спешно натягивающего брюки, заметил ехидно:

– Что? Школу малолетних кобелей открыла? – повернулся к бандерше. И, подойдя вплотную к девке, спросил: – Слушай, Сайка, этот тип давно у тебя? Когда пришел? Во сколько?

– Вечером. В девять, – дрожала шмара.

– Собирайся! – прикрикнул на Огрызка. И ни слова не сказав, впихнул его в воронок и доставил в милицию.

Лишь там узнал Кузьма, что вечером кенты обчистили банк, и пока милиция приехала, фартовые исчезли из города, вероятно, на гастроли. Время было упущено. Найти законников теперь стало нереальным. А тут Кузьма подвернулся. Решили его тряхнуть, кто ж, как не он, знает, куда уехали фартовые?

Огрызок от удивления чуть дара речи не лишился. Два миллиона увели кенты! Вот это навар! Такого он еще не видел!