Текст книги "Пасынки фортуны"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

– Заподозрила в стукачестве. Ну, Ленку! Самую молодую из подсобниц. Вроде она ей чеснок, лук и мясо и сумку подкинула. Ленка и назвала повариху дурой безмозглой, сказала, что не зря от нее мужик сбежал. Катерина и сбесилась. И тебя, и девок облила грязью. Каталкой кого достала, тех и несла по кочкам и болотам. Пока ее не схватили. Увели в больницу. Уколов ей вломили. Успокоилась. Хотела на работу вернуться. А подсобницы все, как одна, на рога встали, отказались работать с Катериной наотрез. И предупредили, если она заявится, они покинут столовую.

Пришлось срочно другого повара искать. Нашли… А с Катькой три дня мучились. Не знали, куда ее воткнуть. Все отказывались работать с нею.

– С чего бы? – не поверил Огрызок.

– Наслышались, что случилось в столовой, и не хотели даже рядом с нею находиться. Девчонку чуть не убила. А за что? Мало подозревать, поймать надо, тогда и говори. Теперь вот и на пекарне проблема. С Катериной в смену никто работать не согласился. Так и осталась одна.

– Ну и дела! Не везет бабе, – вздохнул Огрызок.

– Это ты о ком? О Катерине? Иль о Ленке? Так с Катериной – все! Кравцову милиция сообщила о драке в столовой. И теперь он, конечно, не приедет. Хорошо, если дура штрафом отделается. Но ведь могут и посадить. Кто позволит наших девок на работе калечить? Если будет суд, я от имени общественности выступлю. Попрошу наказать строго! Чтоб другим неповадно было! – зашелся Самойлов.

Он уже представил себя за трибуной на сцене клуба. В зале все поселковые собрались. Весь Сеймчан. От старого до малого. Дыхание затаили. Его, Ивана Самойлова, слушают. Слова боятся пропустить. А он стоит перед ними в темно-синем костюме, в голубой рубашке. Синий галстук в белую горошину. Волосы аккуратно уложены, как и подобает выступающему. Самойлов держит речь. Он обвиняет дикость и отсталость чуждых элементов, не оценивших чуткость рабочего класса, не посмотревшего на прежние ошибки и приютившего в своей семье человека, которого искренне хотели исправить, направив на путь истины и добра…

– Иди ты на хер! – услышал Иван внезапно и осекся на полуслове: Огрызок уходил, матерясь.

Об услышанном рассказал Сашке и Валентине. Те подтвердили, что Иван не соврал. А Валентина добавила, что судья намерен провести в клубе поселка показательный процесс.

– Посадят Катерину, это верняк! Показательные процессы гладко не кончались. Это самые свирепые приговоры. Самые тяжкие обвинения, – сказал Чубчик.

Эти процессы были сродни фартовым сходкам, где все сводили счеты с одним и никогда его не щадили. Приговоры предусматривали не просто наказание. А мучительную, порою непосильную расправу.

– Выходит, Катерина последние дни на воле ходит? – спросил Кузьма. Чубчик смолчал, не повернулся язык. Валентина согласно кивнула головой.

– И когда ж суд хотят устроить?

– Недели через две. Не больше…

– У нее через два месяца кончается ссылка, – вспомнил Огрызок.

– О чем ты, Кузьма? Кто попал на Колыму, тот уж никогда отсюда не выберется, – грустно вздохнула Валентина.

– Забудь о ней, кент! – положил руку на плечо Чубчик. И посоветовал:

– Встряхнись, оглядись! Ведь вот она, жизнь! В ней выстаивают лишь сильные. Слабый – гибнет! А баба? Что она без мужика? Да еще здесь. Вот пусть и получает, дура! Я, может, тоже не подарок для своей. Но не бросается! Держится за семью! И меня ценит. Не унижает! Заставила в себя поверить. А ведь я – не ты! Со мною Валюхе крепко досталось! Все выдержала. И не отказалась, не выгнала! А эта?! Что она из-за тебя хлебнула? Что пережила? Забудь дуру! Не стоит она твоего сердца! Как мужик мужику тебе признаюсь…

Огрызок и хотел забыть. Он обходил стороной дом Катерины и не оглядывался на знакомые окна. Он пытался забыть ее имя, лицо, добрые, ласковые руки, улыбку, те слова, сказанные у дома Чубчика. Хотел… Но она стала сниться. И все звала. А он не шел.

Эта неделя на работе выдалась такой напряженной, что Кузьма забыл не только о Катерине, а даже собственное имя.

На отвалы вышли старательские артели. И работы навалилось столько, что Кузьма уходил с прииска очень поздно. Еле добравшись до дома, валился на лежанку, забыв об ужине. Сил не хватало, чтобы умыться. Началась весна. Тепло растопило снега. С весной пришли новые заботы.

Но вот внезапно, идя на работу, остановился на проходной, увидев броское объявление!

Завтра состоится показательный процесс.

ГЛАВА 7

Кузьма не собирался идти на суд над Катериной. Он не любил сборищ, ненавидел ликование толпы, похожее на пир стаи. Он не терпел вида загнанных в угол, обессилевших жертв. Он не признавал закона большинства над одним. Он ненавидел правоту толпы и «малин». Он не раз испытывал все это на собственной шкуре.

Кузьма всегда презирал сборища. Дерущиеся, пьющие, орущие, требующие, они все имели одну суть, одну основу. Они орали от пустоты в желудке и голове, пытаясь звоном наполнить свободное место. Не все это понимали. Кузьма всегда считал толпу бездельницей и дурой. Многолика? Тем хуже. Огрызок предпочитал громким голосам тихие дела. После которых ни в голове, ни в животе пустого места не оставалось.

Процесс был назначен на выходной день, чтобы собрать побольше народу в зале. И с утра около клуба начала собираться толпа.

Огрызок не знал, куда себя деть. Он не любил рыбалку, а потому отказался пойти с Чубчиком на утренний клев. Лежать целый день на печке не мог и слонялся по двору, ища себе дело. Но двор был давно и тщательно выметен. Крыльцо вымыто. Калитка покрашена, ограда подновлена.

Кузьма сел перекурить на крыльце, когда услышал рев толпы, донесшийся от клуба. Понял, вот-вот начнется суд.

В клубе никто и не приметил появление Огрызка. В зале собралось столько поселковых, что не только стоять, дышать было негде.

Кузьма понемногу проталкивался вперед. Он не хотел быть стиснутым, словно кент в трамбовке, и пробивался. Кто-то из баб заметил его и, подвинувшись, дал место рядом.

Председательствующий суда, оглядев переполненный клуб, начал заседание. Кузьма не слушал протокольное начало. Оно всегда и всюду было одинаковым. Огрызок смотрел на Катерину.

Женщина сидела к нему спиной. Но по всему было видно, что она спокойна и не ждет для себя от этого процесса ничего страшного. Она видела, что выездная комиссия суда приехала из Магадана на обычной служебной машине. Без воронка и охраны. Значит, заставят ее уплатить штраф, на том все дело кончится.

Так думали и поселковые. И только припоздавший Огрызок увидел примчавшуюся «кутузку», подрулившую за угол клуба, и двух милиционеров, не захотевших войти в клуб сразу, ожидавших оглашения приговора на улице. Кузьма увидел его со двора Сашкиного дома. Понял, суд над Катериной, его результат уже предрешен. В клубе будет разыгран процесс, рассчитанный на публику. А основное решение давно было принято. Задолго до суда… Огрызок увидел ликующие рожи подсобниц из столовой. Вон и Ленка, та, которую огрела каталкой Катерина.

Кузьма еще вчера видел ее. Поздно вечером с работы шел. Мимо столовой. Вдруг из-за угла шепот услышал. Оглянулся. Увидел Ленку с парнем, так похожим на Самойлова. Тот юбку девке чуть ни на макушку задрал. Облапил свойски привычно, девка не отбивалась. Повизгивала. Чуть не на уши вставала.

А теперь всю голову перевязала. Глаза закатывает, будто умирает. Ее поддерживают подружки-подсобницы. Такие же потаскухи, как и Ленка. Государственный обвинитель, равнодушно оглядев собравшихся, откровенно зевал. Судья, разложив все бумажки по местам, предоставил слово потерпевшей стороне, Ленке.

Та, одернув юбку, словно только что из рук мужичьих выскочила, пошла к сцене, держась за голову, стоная на весь зал.

– Бедная девка, чуть не убила тебя стерва, – прошамкала старуха с передних рядов.

– Течка замучила сучку! Не допрыгала за углом! – сорвалось у Огрызка с языка невольное. И, хохотнув, добавил: – Вчера на рогах до ночи стояла. А теперь голова болит! Ну и профура!

Зал взорвался мужским смехом. Судья постучал карандашом по столу, пообещав удалить мешающего.

Ленка, не узнав по голосу Кузьму, окинула зал злым взглядом, вспыхнула, вмиг стонать перестала. Начала рассказывать о драке в столовой.

– Катерина всегда к нам придиралась. Мы терпели все, считались с ее возрастом. Она даже материла нас! – выдавила Ленка слезу, всхлипнув.

– Биографию рассказывала! – снова встрял Огрызок.

– Кто хулиганит? – перекрывая смех, спросил судья.

– А когда от нее сбежал сожитель, повариха как сбесилась! На всех кидаться начала! И на меня! Вроде я в том виновата, что с нею сам черт не уживется! – вставила Ленка шпильку Катерине.

Огрызок будто на окурке сидел. Ждал своего момента. Он не любил слушать, как треплют его имя, и решил отомстить.

– Повариха говорила, что я вложила ей в сумку чеснок и мясо. На самом деле она ко всем ревновала своего сожителя. И когда я ей о том в глаза сказала, она схватила каталку и ударила меня по голове. Когда у нее стали отнимать каталку, она и других подсобниц избила. Если бы не вступились рабочие, посетители наши, повариха поубивала бы нас. Она даже грозила, что достанет всех из-под земли! – схватилась Ленка за голову и снова застонала на весь зал: – Я прошу суд наказать преступницу! Она должна была учить нас поварскому делу, передавать опыт, растить смену. А Катерина только материла нас, ничего не объясняла, не показывала. Держала нас на побегушках, как уборщиц. И мы все отказались работать с нею. Она не оценила доверия поселка, который, не глядя на ее прошлое, дал растить молодую смену. Она осталась вчерашней, той – из зоны. А потому, считаю, ее опять туда вернуть надо. Как неисправившуюся! Пусть она там живет и работает среди равных себе. Таких же уголовниц!

– Прошу не подменять суд! И не переходить за рамки дозволенного! – осек потерпевшую председательствующий.

Ленка, смутившись, бегом к своему месту вернулась. Забыв о болезни. После нее в суде допросили остальных подсобниц. Они почти дословно повторили показания Ленки, не добавив к сказанному ни слова. Потом выступали свидетели, разнимавшие, очевидцы, сочувствовавшие. Все клеймили повариху. Никто не пожалел ее, не нашел для Катерины ни одного доброго слова. Будто не о бабе, о лютом звере шла речь. Наизнанку бабу вывернули. Всю подноготную наружу вытащили. И Катерина поняла. Опустила голову. Плакала тихо, неслышно. Прощалась с волей, короткой, как сон. Она боялась оглянуться.

«А вдруг нет его в зале, померещилось на миг? И снова одна… Помочь не сумеет. Но хоть пожалеет молча. Как глупо все получилось, – вздыхала баба. – Сама себе навредила дурной башкой. Всю жизнь из-за этого мучилась. А ничему не научило прошлое. Будь в тот день Кузьма рядом, не сорвалась бы», – думала Катерина.

Поселковый люд, накаленный услышанным, гудел злобно:

– В зону ее, суку! – требовали громко.

– До смерти там продержать!

– Кто хочет что-нибудь добавить к сказанному? – спросил судья, оглядев зал.

Желающих вступиться за бабу не было. И тогда встал со своего стула обвинитель, приготовившись просить срок для Катерины, откашлялся.

– Я скажу! – внезапно встал со своего места Огрызок и, насторожив весь зал, встал перед собравшимися: – Сегодня все вы дружно пришли судить Катерину. Одиночку. Неграмотную беззащитную бабу! Прибывшую к вам из зоны, чтобы хоть немного согреть рядом с вами сердце свое и душу. Увидеть людей добрых и понятливых. А главное – справедливых.

– Вы по сути! Биография подсудимой известна! – хотел прервать судья, но Кузьма его не услышал.

– Обвинителей и судей за свою жизнь повидали мы все. И помимо процессов. Кому из собравшихся не причиняли боль клеветники и сплетники? Вряд ли сыщется такой средь вас!

– Это ты верно сказал, – согласился кто-то вслух.

– Вы все пришли судить. А многим ли из вас причинила горе эта баба? Кого оставила голодным, кого обделила, у кого отняла из рук кусок хлеба? Кого обидела ни за что?

Зал молчал.

– Все годы эта женщина работала на кухне, не зная отпусков, праздников и даже выходных. Так продолжалось восемь лет. Ответьте мне, кто из вас вынес бы такую каторгу? Кому из вас подарком показалась бы работа с пяти утра до десяти вечера? Да ни в одной зоне так не вкалывают! Уж я это знаю доподлинно! Там отдых в сравнении с ее волей. Вы не накажете, а наградите ее! Но я не о том хочу сказать, – едва сумел перекрыть смех Огрызок: – Тут говорили, что я сбежал от Катерины. Не выдержал, дескать, ее характера! Брехня все это!

– Говорите по сути! – терял терпение судья.

– Ну, а теперь по сути! Коль так просите! – усмехнулся Кузьма и заговорил, словно все эти дни готовился к предстоящему процессу: – Сегодня мы говорим о факте, намеренно забывая или не желая вспоминать его предысторию. Ведь случившееся, как бы тут ни пытались его исказить, ни в коей мере не связано со мной. И рассматривать последний случай, без начального, не просто недопустимо, а и незаконно. И если мы сегодня смолчим об этом, завтра любого из вас может постичь участь Катерины. Сегодняшним процессом кому-то на руку скрыть, спрятать уголовное преступление, совершенное не без умысла, с целью ложных подтасовок, привлечь к ответственности Катерину! – выдохнул Кузьма и оглядел притихшего судью, обвинителя, заседателей, собравшихся в зале: – За неделю до драки, а это многим из вас известно, в сумку поварихе были подложены продукты. Ни до того дня, ни потом разговоров о – нехватке продуктов в столовой не было. Никто не подозревал Катерину в воровстве. Подложенного она не заметила потому, что в сумке лежали продукты, купленные в магазине. Их в столовой не бывает. И все же странно, что именно тогда, когда кто-то из подсобниц совершил преступление, в столовой тут же появился рабочий контроль наготове с понятыми, – глянул Кузьма на Катерину, слушавшую его, затаив дыхание. – Как была в тот день избита повариха, имеется медицинское освидетельствование, подтвердившее совершение насилия и телесных повреждений, причиненных женщине. Эти документы находятся в прокуратуре Магадана. Но кому-то не по нраву придать огласке случившееся, и расследование затянуто. Естественно, Катерина, зная о подлости подсобницы, могла подозревать любую из троих. Не удивлюсь, если все они участвовали в этом. Они своими допросами такое подтвердили.

– Врешь ты все! Воры вы! Вместе со своей Катериной! – выкрикнула Ленка с места.

– Подсобницы, видевшие в тот день все, забыли, что вместе с поваром работают не первый год. Никто из них не заступился за бабу. Ни словом, ни пальцем не пошевелил. Даже в зонах, среди шпаны, не видел таких пакостных, подлых, грязных людей. Вот кого из поселка гнать надо! Им мало было подвести повариху под статью! Они мечтают вернуть ее в зону! Молодая смена оголтелых негодяек! Да вам и в зоне места не нашлось бы! Против вас зверь – человек, а стая – общество! Это вас укрыли, спрятали от суда и ответственности! Вас и тех, кто заказал такую пакость! Вас и тех, кто изголялся над бабой в столовой, едва не убив повариху за ваш подлог! Вас не судить, казнить надо! – сорвался Кузьма.

– Все понятно, – хотел прервать обвинитель. Но Кузьма продолжал: – Не Катерина, а подсобницы и те, кто подстроил проверку, учинил расправу, должны сейчас отвечать перед судом. Виновным и половины зала не хватило б! Они и сейчас здесь. Почти все! Почему же не Катерина, а они требуют ее наказания? За что она названа преступницей? Иль вам, собравшимся здесь, как на зрелище, мало было видеть ее истерзанную в тот день в столовой? Почему никто из вас тогда не вступился за нее? Не потребовал правды для

Катерины? Или у каждого эта правда – своя? – откашлялся Огрызок: – Я был судим. Но никогда не признавал победой расправу со слабым и невиновным. И это – не суд! Судилище! И каждый из вас это понимает!

– Во чешет! Ну и Кузьма!

– А чё? Правду-матку!

– А говорили – разбежались они, как два катяха в луже! Где же это?

– Так их, судейских! Руби, Кузьма!

– Оно и верно! Нынче Катерину, завтра другого также за штаны сгребут! Уж коль судить, так чтоб все по правде, как перед Богом! – откашлялся в первом ряду старик, приисковый сторож.

– Молодчага, Кузьма! Нехай доследуют! – увидел Огрызок лесника Силантия.

– Я понимаю, вы приехали сюда с готовым решением. И что бы мы здесь ни говорили – прокурор знает, сколько просить, судья – сколько дать. Но и вы, и мы понимаем, что и этот процесс заказан кем-то… Ничто случайным не бывает. Одно хочу добавить: в случае обвинительного приговора найдется кому сыскать начало.

– Это ваше право! – ответил судья и добавил холодно: – Идите на место. Диктовать суду, а тем более угрожать, не позволено никому. Не забывайтесь!

– Я не грожу! Куда мне? Но предупредить обязан. Этой грамотности многих обучили – ошибки юристов, – пошел Кузьма к своему месту.

– Ну что? Есть еще свидетели? – поинтересовался судья у секретаря.

– Да! Самойлов! – заглянула та в список.

Иван пробирался, расталкивая поселковых локтями. Он встал перед залом слегка помятый, но гордый, что и о нем не забыли. Пусть в последнюю очередь, но он скажет свое слово. Чтоб знали все – он, Иван, не из последних в поселке.

Самойлов достал из кармана исписанные листы бумаги. Хотел прочесть все, что подготовил для суда.

Но председательствующий, заметив, что в руках свидетеля написанного не меньше чем на час, поспешил прервать чтение:

– Свидетель Самойлов! Здесь не собрание – суд! Ответьте на вопросы… Иван сразу сник! Из гордого мужика превратился в мальчишку, запутавшегося на втором вопросе:

– Как вы оказались в столовой в рабочее время? Вас кто-либо послал или вы самовольно оставили прииск? – задал вопрос народный заседатель. Самойлов растерялся. Он не знал, что ответить. А второй заседатель уже свой вопрос задал:

– Свидетель Самойлов, в каких отношениях вы находитесь с потерпевшей? Иван открыл рот, но слова застряли в горле. Мужики, стоявшие вдоль стен, недвусмысленно усмехались.

– Да что там, Ванька, колись! Давно уж не секрет!

– Обучает, – хихикнул кто-то ехидно.

– Половым работам, – уточнили громче.

– Клевета это все! – нашелся Иван и, собравшись с духом, выпалил: – Ничего меня не связывает с потерпевшей. Я даже имени ее не знал!

– Как это не знал?! Ах ты, брехло! – вскочила с места Ленка. Лицо подсобницы побледнело: – Паскуда! Ну, приди еще раз! Всю морду исцарапаю!

– пригрозила на весь клуб. И, вспыхнув маковым цветом, заспешила к выходу, роняя слезы.

– Потерпевшая! Прошу, остановитесь! Вернитесь немедленно! – потребовал судья.

Подсобница остановилась.

– Сюда пройдите, – попросил заседатель Ленку и спросил – Этот свидетель вас убедил спровоцировать драку?

Подсобница молча кивнула головой, исподлобья глянув на Ивана.

– Да врет она все! Ни о чем не просил.

– И чеснок, и лук, и мясо он сказал мне всунуть Катерине! Не верите?! Вон, девчонки знают. Скажут, – указала суду на подружек.

– Он говорил вам, зачем это нужно?

– Конечно! Он с Кузьмой в контрах! Говорил, что эта семейка ему поперек горла стоит. Не считается с ним, унижает, высмеивает. А тут еще Кузьма ему вломил. По яйцам, – прикрыла рот девка, испугавшись собственной откровенности.

В зале уже не смех, хохот стоял, вперемежку с матом:

– Выходит, не только эта дура, а все мы влипли? На поводу у долбодуя шли!

– Значит, этот прохвост все накрутил?

– Да ладно вам! Суд разберется! А вот Ленку жаль. Провел ее, гад, как последнюю дуру! Нельзя такое даром спустить, – гудел кто-то из мужиков.

– Ништяк, выпутается! Хорошо, что не совсем в дерьме увязла… Коротко посовещавшись с заседателями, судья объявил, что в связи с вновь открывшимися обстоятельствами, дело по обвинению Катерины возвращается на дополнительное расследование.

Собравшиеся в клубе, впервые за последние недели, вздохнули с облегчением. И выходили – одни смеясь, перебрасываясь шутками, другие – матеря Самойлова с его бабьей кодлой, за пакости, устроенные поварихе, за то, что всему поселку загадили мозги.

Ленка с подружками, забыв извиниться перед Катериной, быстрее всех помчалась к общежитию.

Самойлов все еще пытался оправдаться перед судьей, убеждал его, что с подсобницей едва знаком.

Катерина, встав со скамьи, поискала глазами Кузьму. И, не найдя, заспешила к выходу. Люди понятливо пропустили ее, уступили дорогу на волю.

– Эх, бабы! Зачем с вами счеты сводить, с бедолагами? Ведь вы – начало наше. Слабое, зато самое дорогое, как счастье, если оно есть, – вздохнул лесник Силантий.

Огрызок ожидал, когда из клуба выйдет Самойлов, и нетерпеливо оглядывался на каждого выходившего.

Катерина была уверена, что только ее может ждать Кузьма, забыв о людях, сгребла мужика в охапку, зацеловала, залила слезами. И ухватив на руки, понесла домой хозяина, не испросив на то ни его согласия, ни разрешения. Она несла Огрызка, не обращая внимания на смех и реплики поселковых.

– Эй, Катька! Не урони мужика! Не то подберут и не сыщешь! На него уже облава идет, бабья!

– Катерина! Не потеряй сокровище!

– Гляньте! Бабы! Кузьму тащут! Насиловать! А ну, налетай, спасай мужика!

Катерина уже к избе повернула, когда увидела черный воронок, вынырнувший из-за угла клуба. Он выскочил на дорогу и помчался в Магадан. Пекариха вмиг все поняла. Ослабли руки, выпустили Огрызка. Баба смотрела вслед воронку, бледнея. Внезапно она развернулась, заспешила к клубу. Ей так хотелось увидеть заседателей. Тех двоих людей, казавшихся такими же, как поселковые.

Но судейская машина, обогнав воронок, уже была далеко от поселка…

– Спаси вас Бог, добрые люди, – крестясь, шептала женщина. Кузьма решил не спешить и пожить у Катерины до окончания дела, до ее отъезда на материк.

«Еще раз влипнет дура в какую-нибудь историю, больше не выпутается», – подумал Огрызок, входя в избу следом за Катериной.

Он молча затопил печь, принес воды. Смотрел, как основательно управляется Катерина у печки.

– Я даже рада, что пекарихой меня сделали. День работаю, другой отдыхаю. Хоть успеваю дух перевести. Получка, как и в столовке. Ничего не прогадала и не потеряла. Только спокойнее стало мне. Никого вокруг. Одна, сама управляюсь.

– Трудно там одной? – перебил Кузьма.

– Замес делать тяжко. Вручную крутить приходится муку в чанах. По началу даже кишки болели. И руки сдавали. Но теперь уж привыкла. Справляюсь быстрей,

чем поначалу. Хлеб ко времени сдаю. И никто не обижается на вкус.

– Мне тоже твой хлеб понравился, – похвалил Огрызок.

– А знаешь, Кузьма, я все думала, что стану делать, когда в деревню вернусь? Ведь у нас в Березняках столовки нету. Все сами себе готовят. Так испокон веку водилось. Вот и сумленье брало, как без дела останусь, без работы? Ить оно одним хозяйством не прожить. Надо обувку, одежу купить. А на что? В колхозе заработки малые. На них надежи нет. По пять копеек на трудодень дают. А пенсия придет – не наплачешься. Всего восемь рублей на месяц. Тех денег на хлеб не хватит. А уж про сахар, масло – с головы выкинь. На базар в старости всякий день не наездишься. Об ней зараз надо думать, чтоб потом палец не сосать. Вот нынче все само собой решилось. Пекарихой стану. Оно и в деревне нынче дело нужное. Как ты, присоветуешь? – глянула баба на Огрызка испытующе, не без сомнения и страха: «А что как отвык, передумал, не поедет с нею?» – колотилось внутри, заледенело.

– Клёво придумала! В тепле всегда. Жопу, как другие, морозить не станешь. И главное, всегда с хлебом. Есть он – уже дышишь. Не пропадешь. «Чего-то он только про меня говорит, ровно сам уезжать не собирается? Нешто и впрямь остыло все ко мне?» – испугалась баба и, протянув письма родни, предложила: – Почитай! Там и тебе пишут.

– Потом. Не торопи, – отмахнулся Огрызок, не взял письма.

– Ты чего это? – обиделась Катерина.

– Не гони взашей. Тогда и спрашивать не надо было б. Не все так быстро проходит, не все забывается. Было вчерашнее… Оно не отошло. Его с души не смоешь, не выкинешь. И я над собой не волен, – признался Кузьма. Катерина головой поникла.

– Если сумею пересилить себя – все наладится. Ну, а нет – сама поедешь. Одна. Провожу тебя на материк. Но… Ты в одну сторону, а я в другую. Разъедемся.

– Зачем же так, Кузьма? – ахнула баба.

– Мужик я, Катерина! Уж какой ни на есть, а мужик! И не дам никому лажать себя! Не битые судьбой, может, легче такое прощают. А у битых память имеется. Оттого со мной труднее. Я ведь тех слов твоих до гроба не забуду. И не знаю, сумею ли простить их и как раньше – поверить тебе!

– А как же теперь будем? – Испугалась баба, понимая, что Огрызок в любую минуту может уйти от нее.

Кузьма понял ее опасенья и ответил:

– Я не уйду, пока ты не станешь вольной. Не оставлю. Но в тот день, когда из ссыльной признают свободной, не взыщи. Мне за тебя не век дергаться. А теперь вместе, чтоб поселковые не смеялись, не цеплялись к тебе. Для них мы – поладили меж собой. Но для себя – помни… Катерина хотела что-то ответить, но в эту минуту, щелкнув, включилось радио. И взволнованный срывающийся голос диктора прииска объявил:

– Внимание! Всем жителям поселка! Сегодня ночью из номерной зоны, находящейся в семи километрах от Сеймчана, сбежала группа опасных преступников! Вооруженные уголовники были судимы за убийства и грабежи! Просьба ко всем жителям! До поимки преступников никому не отлучаться из Сеймчана! Не ходить на реку, марь, в лес! Не отпускайте из дома детей без присмотра старших! Отлучась, проверьте, закрыт ли дом! Не впускайте в жилье незнакомых. Не укрывайте, не кормите, не помогайте преступникам скрыться! В случае появления незнакомых людей возле ваших жилищ – немедленно сообщите в милицию! Пока преступников разыскивают, в поселке будут проводить проверку документов работники органов внутренних дел. Просим всех жителей соблюдать осторожность. Будьте бдительны!

У Катерины из рук со звоном вывалилась миска.

– Чего трепыхаешься? Я тоже сколько раз линял! И про меня трепали б не лучшее! Смылись не потому, что урки. Оттого, что в зоне хуже, чем в аду. Ни жить, ни сдохнуть не дают. Сама знаешь, чего полохаешься? Нам не сбежавших, вольных сторониться впору. Иль забыла? Не трясись! Мы никому из кентов не нужны. Дыши спокойно! – усмехнулся Огрызок и выключил радио, повторявшее объявление в третий раз.

«Кому-то пофартило сорваться! Пусть бы их фортуна сберегла от ментов и собак», – пожелал Кузьма молча.

Утром он, как ни в чем ни бывало, пошел на работу. И вскоре его окликнули свои, приисковые.

– Кузьма! Слыхал? Ленку утром из столовой увезли.

– Кто?

– Милиция!

– Куда?

– В Магадан! Не иначе как делом Катерины занялись вплотную. Прямо с кухни! В чем была! Переодеться не дали. В воронок сунули и ходу!

– Не то взяли! Не ее надо было хватать! – отмахнулся Огрызок. И забыл об услышанном.

К обеду по прииску слух пошел, что из поселка, неведомо как, исчез Самойлов. Он не пришел на работу, не было его и в общежитии. Вахтер сказал, что не видел Ивана ни днем, ни вечером. Не появлялся он и в столовой. Сколько ни искали его собаки с милицией, ни в Сеймчане, ни в окрестностях не нашли его.

Кто-то из приисковых указал на Чубчика: мол, слышали, как грозил он Самойлову расправой. Но Сашка, так уж повезло, был на рыбалке не один. Вернулся ночью с мужиками и, поделив рыбу на всех поровну, тут же пошел на работу. А утром, когда Самойлова хватились, Чубчик еще был на прииске.

– Наверное, уголовники убили его. Те, какие с тюрьмы сбежали. Им едино кого уложить, – судачили бабы.

– Объявится! Дерьмо не сдыхает! Оно по весне махрово цветет! – отмахнулся Огрызок. Но вечером после работы и его вызвали в милицию. Спрашивали, где был, чем занимался вечером и ночью. Кузьма вмиг смекнул, куда клонят, и ответил презрительно:

– С бабой своей мирился!

– Как?

– В постели! Как еще? На третьей палке все забыл! Простил совсем! Теперь все заново! Будто и не было ничего промеж нами худого!

– А из дома никуда не выходил?

– Вы что? Иль мою Катерину не видели давно? От нее разве сбежишь? – рассмеялся откровенно. И спросил – А почему спрашиваете?

– Самойлов исчез. Совсем! Словно испарился. Нигде найти не можем.

– Я при чем?

– Отношения у вас были сложными…

– Кто их засрал, того и колите! Тут без них не обошлось! Понятно? А меня, на хрен дергать. Я – не мокрушник! И Ваньку с самого суда не видел. Да и с чего мне его гробить? Не он главная падла. А до тех и мне не достать! Он же, хорек, сам вляпался! Небось, его там притырили! И держат, чтоб не замокрили дурака

нечаянно. Кто-нибудь из поселка. Вы у них там поспрошайте, куда они своего стукача занычили! Мне он без понту'

Самойлова нашли лишь на четвертый день. Случайно. Полезли девчонки из общежития белье на чердаке повесить. И только свет включили – заорали, завизжали, вниз по лестнице кувырком скатились.

А через десяток минут милиция поселка вынесла с чердака тело покойного. Самойлова вытащили из петли. После осмотра и заключения патологоанатома, Ивана без огласки, без торжеств тихо закопала на кладбище коммунальная служба Сеймчана вместе с работниками поссовета, не расщедрившимися даже на венок для покойного.

Об Иване уже через неделю забыли в поселке. Едва перестала искать его милиция, никто о нем не вспоминал.

Вернувшаяся через неделю из Магадана Ленка молча выслушала известие о смерти Самойлова. Она не плакала, не сожалела, не навестила могилу. Она не обронила ни слова. Изменившаяся до неузнаваемости девчонка потеряла былую беззаботность. Она стала молчаливой, постоянно боялась темноты и одиночества. Отработав две недели, уехала из Сеймчана навсегда, не оставив адреса подружкам. И до самого отъезда ходила, опустив голову, не замечая никого.

Никто из подсобниц, как ни старались девчонки, так и не узнал, где она была все эти дни.

О деле, возбужденном против Катерины, коротко напомнил следователь, приехавший в Сеймчан ознакомить пекариху с постановлением о прекращении против нее уголовного преследования.

Катерина вздохнула, когда за следователем закрылась дверь. И, уронив невольную слезу, подумала, что уж теперь ей не станут мешать, дадут выйти на волю без волнений и помех. Что никто уже не потревожит ее семью, хлебнувшую горя через край.

Поселковые и впрямь перестали задевать Катерину и смеяться над ней. В Сеймчане теперь было не до них. Жители видели, как встревожена милиция. Днем и ночью охраняя поселок, она не сводила глаз с окрестностей, следила за каждой машиной, случайно затормозившей у поселка. К ней тут же подбегали милиционеры, осматривали, обыскивали, расспрашивали водителя, не просились к нему в кузов попутчиками сбежавшие уголовники. Но ни их след, ни самих беглецов, не удавалось взять.

Поселковые к предупреждениям милиции относились всерьез лишь первые две недели. А потом устали бояться. И понемногу избавлялись от страха. Огрызок, как и Чубчик, не придавал значения услышанному. Помнил свое. И смеялся молча, видя усилия милиции: