Текст книги "Пасынки фортуны"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

целый рюкзак. Всю ночь с овчарками искали его охранники. Один насмерть замерз. А когда Баркаса накрыли и приволокли, он, сука, вякнул, что слинял от моей расправы, вроде я грозил шкуру с него снять, и указал на нож, который я всегда носил за голенищем. Не окажись его – не поверили б блядище. Тут улика налицо. Ну и вломили мне. За все разом. Забыли, что слинял-то не я, а Баркас. Все шишки на кентель мне посыпались. И за замерзшего и за небитого Баркаса. Покуда не вырвался из круга да заорал: «А рюкзак с пайком тоже я спиздил или он?» Вот тут до них дошло. Принялись за Баркаса. А он, сволочь, свалился на снег, сжался в ком и катается. Орет благим матом, будто его режут. Тут фартовые не выдержали. Вздумали его тряхнуть. За меня. Он и тут меня обосрал. Вякнул, что я к его жопе прикипаюсь давно. Законнику такое западло. А Баркас аж заходится, визжит, что я ему дышать за это не даю. Пристаю все время. Будто лидеры в зоне перевелись. Зачем мне его уламывать? Любого обиженника за пайку хлеба уволок бы к себе на шконку. Но все же разборки не миновали. Вот там я эту парашу и расколол до самой жопы. И так его оттрамбовал, думал до конца жизни ему хватит, – качнул головой Чубчик. И продолжил: – Думали фраера, что откинется Баркас. Кровью кашлял. Чуть чхнет, в портках мокро. Держать свою вонь разучился. Он у нас на чердаке за это канал. В хазу дышать не взяли. Но к весне наладилось у него. И он опять хвост поднимать начал, наезжать на мужиков. И на меня косяка давил. Приноравливался, с какого бока мне насрать.

– Во, курва, мать его – сучья дрючила! Да что он, три жизни дышать хотел? – удивился Огрызок.

– А за что он так ненавидел тебя? – спросил оперативник.

– Да у него обид на меня накопилось – полная параша. Одна другой злее. Ну, первая за то, что я на сходе отказался принять его в законные воры.

– Ас хрена ль такое? – спросил Кузьма.

– Он на воле, до ходки, мокрушничал. На заказ. За башли. Это – западло фартовым. С грязными граблями, сам знаешь, в честные воры не берут. А он, козел паршивый, сам трехал, с какого навара дышал. Ну, а мне, как пахану, было не по кайфу считать кентом пропадлину. Кроме того, тот вонючка в дела ходил бухой, из-за чего сам горел и кенты влипали. Со шмарами невежлив был. И бесчестен. В расплате… И, главное, наруку нечист. Своих облапошивал. На общак. Доля не устраивала. Я все это на сходе трехнул. Свидетелей указал, кентов. Они подтвердили. И бортанулся Баркас. Но грызня у нас с ним началась еще раньше, – усмехнулся Чубчик. И, допив чай, заговорил: – Из всех блатарей, из шпановской кодлы, этот хмырила самым наглым слыл. Было – приклеится к какому-нибудь мужику и с месяц доит его на пайку: в очко обставляет. Пока тот с ног не свалится. Он – к другому прикипит. И сосет. За вечер, случалось, по пять– шесть паек сгребал. Добро бы хавал. Так нет, сплавлял за башли. И кому? Торгашам в соседний барак. Я, когда раскусил такое дело, тряхнул гнуса знатно. Все башли забрал и отдал бугру шпановской хазы. Велел ему присматривать за жлобом. И чуть что – мозги через трамбовку вправлять. Чтоб не жирел на чужом горбу. Думал, отучил его. Да хрен там! Он через неделю в рамса на интерес срезался. А я припутал. Ну и сорвался. Допекло! Так от м уд охал, что в больничку влетел, задрыга. Меня за эту трамбовку в шизо на неделю кинули. Трехнул, грязная свинья, что я его на барахло тряхнул. Охрана и начальство поверили. Подраздели меня. Но когда он из больнички нарисовался, я его из шкуры вытряхнул. Три месяца он ею на шконке обрастал. И едва на мослы встал, в бега ударился. Чтоб его на кентель не укоротили, боялся. Но перед тем не забыл меня обосратъ, – умолк на время Чубчик. Подбросив в печку дрова, продолжил: – Вякнул и нашем бараке, что я на воле семью имею. Двоих детей. И постоянно посылаю им башли не только из своей доли, а [рясу шпану и работяг. То, что беру якобы на общак, отправляю домой. Ты знаешь, что бывает за такое. Законник, а тем более пахан, не должен иметь семью, детей. Это по закону. А уж содержать их за счет общака и вовсе западло. За такое перо в бок получали без трепа. Этот же шкурой поклялся, что видел, как я башли через онеров отправлял переводом. Я в тот день на трассе был. И нюхом не знал, что навалил на меня мудак, – схватился за махорку Чубчик.

– Как же ты его дышать оставил? – удивился Огрызок.

– Сколько раз угробить хотел. Да все не состоялось, будто сам черт ему родным братом был и берег от моих рук, – вздохнул Александр.

– Правда, в тот раз для меня пролетело без трамбовки. Кенты отмазали, доказали липу. Но когда того

хварью накрыла охрана, он вякнул, что ударился в бега не своей волей. Я его под пером отправил из зоны, чтобы он передал башли, мой должок, по адресу. И снова вместо него меня охрана измесила.

– Ну, а ты чего молчал? – не выдержал оперативник.

– Я в законе был тогда. И ботать с мусорами, охраной считал для себя западло. Ждал, когда оборвется шанс сорвать за свое сполна.

– Хоть удалось проучить? – не выдержал Тихомиров, сочувственно вздохнув.

– Припутал я его однажды на темной дорожке, когда нашу бригаду с трассы опять машина не взяла. Развезло дороги от дождей. Застрял грузовик на полпути. Мы и остались на мари, как чирьи на чужой сраке. По самые муди в грязи. Ни присесть, ни прилечь негде. Расчистили мы уже впотьмах участок будущей трассы, стоки пробили – водоотводы; коряги, пни повыдрали, порубили их, развели костер на пятачке. Все зэки равнять участок взялись, чтобы было где дух перевести ночью. А Баркас заложил грабли в портки и в карманный биллиард наяривает. Тут я его и припутал. Сгреб за тыкву и сунул в яму, из которой корягу выволокли. Для надежности сдавил кентель, чтоб не скумекал, не успел оклематься. И решил живьем жабу закопать. Уже совсем закидал его. Думал, задохнулся кобель вонючий. А охрана услышала, как кто-то с земли воет. И выкопала. Считай, из могилы. С того дня меж нами что ни день – черная кошка бегала. Минуты передышки не выпадало, – невесело рассмеялся Сашка.

– Да тут любое терпенье лопнет, – согласился Тихомиров. И спросил: – А как же он с другими ладил?

– Со всеми не перегавкаешься, тем более в зоне. Мужики в ней тертые. Не каждый на хвосте соль потерпит. Баркас такое понимал. Да и не хотелось ему связываться с мелкотой. Ему лестно – самого пахана лажать. Он оттого кайфовал, стерва. Ну и среди своей шпаны в бараке хвастался, задрыга, что ни с кем-нибудь, с Чубчиком заелся, и лажает, и гадит мне на каждом шагу. Это его самолюбию льстило. Других развлечений не имел. А и общаться с Баркасом зэки брезговали. Он же без паскудства дышать не мог. Сдыхал, если кому не поднасрал за день. Такое нутро гнилое было у него, – умолк Чубчик и, помешав в печке горящие головешки, долго смотрел в огонь.

– А как вы расстались с ним? – спросил Тихомиров.

– Да не до того было. Времени на прощанье не хватило у меня. Шустрил. Лишний шухер только помешал бы. Линял без копоти. И больше всего опасался Баркаса. Сдавалось, ссучился он, скурвился у оперов. Хоть и не засек на том, но нутро подсказывало.

– Саша, а зачем вот так рисковал, в пургу сбежал? Ведь никакой надежды не было на жизнь. Мог замерзнуть, заблудиться. Что толкнуло на побег? – тихо и участливо спросил Тихомиров.

– Шары на жизнь, конечно, было мало. Но и оставаться в зоне – равно смерти. В бегах – как фортуна. В зоне давно б откинул копыта. На трассе. В ту зиму. Разве мало там полегло? Зимой я пять раз ноги обмораживал. Шкура с них чулками сползала. Заживать не успевали. Да и где там, если в снегу по пояс, либо в замерзающей грязи. Колена так разносило – в брюки не лезли. Каждый шаг – адская боль. Жратва – вспомнить гадко. Всех мышей и лягушек похавали. Живьем. Баландой сыт не будешь. Роба – одна на три зимы. А ее и на три месяца не хватало. Какие там рукавицы. У меня ладони и теперь не зажили. Сколько шкуры оставил на ломах – не счесть! Вот и решился. Уж если б поймали меня тогда, себя бы пером проколол, но под запретку не вернулся, – сказал Чубчик. И не других убеждал, а открыл свое, потаенное…

ГЛАВА 5

Утром все четверо вышли на трассу ловить попутную машину. Еще в землянке договорились, что Огрызок с Чубчиком поедут в Сеймчан на прииск, а Тихомиров с оперативником в Магадан. Как только Кузьма устроится, даст телеграмму с заверенной подписью, где укажет спой адрес, куда ему вышлют расчет.

Документы Огрызок держал при себе и радовался, что наконец-то он завяжет с милицией.

– Спасибо вам, ребята. Не просто в работе помогли, а и мозги нам прополоскали, глаза на многое открыли, заставили пересмотреть и передумать немало. Я после наших рассказов сам всю ночь уснуть не мог. Будто в нашем бараке на шконке ночевал рядом с Баркасом, под охраной. И, честно говоря, не уверен, что выдержал бы эти испытания адом. Какие амнистии и реабилитации могут искупить пережитое? А достоинство? Его вернуть еще сложнее. Но без него нельзя жить. Трудно даже на миг представить себя в вашей шкуре. Но такие встряски нужны юристам. Я имею в виду эти мужские разговоры, сродни вчерашнему. Тогда не будет следственных ошибок, и люди быстрее научатся отличать Баркасов из всех прочих. Сложно то, что освобождая людей, мы никогда не излечим их память. И дело тут не в том – виновный иль невинный отбывает в зоне срок. Важно, чтобы наказание не стало расправой, карой, перенести которую не в состоянии ни одна живая душа. Но для такого нужно изменить не только законы, а куда как больше. Вот это – главное! Изменить отношение к человеку. Не затыкать им прорехи наших ошибок, амбиций, властолюбия! Не устилать жизнями тысяч людей – дороги. Ведь как бы ни нуждался Север в колымской трассе, она не стоила стольких жертв. И не должна была стать плахой. Обидно, что из всего доброго мы умеем сделать зло. Но надо перешагнуть, уйти от беспредела, иначе и не назовешь то, что сегодня происходит. И если это отношение к людям укоренится в массах, мы не сможем выжить, мы погибнем. Все. От собственной жестокости. Как племя каннибалов.

Огрызок, плохо разбираясь в сказанном, толкнул в бок Чубчика, указывая на

машину, показавшуюся вдали.

Старая полуторка остановилась послушно.

– Полезайте в кабину! – предложил Тихомиров Александру и Кузьме. Но Чубчик отказался. Указав на брезент, валявшийся в кузове большой кучей, ответил, что не замерзнут они с Кузьмой. И, перескочив через борт машины, втянул Огрызка в кузов, крикнул:

– Давай! Отваливай, кореш!

Машина, прохрипев что-то в ответ, взяла с места рысью. Кузьма, устроившись рядом с Чубчиком в кузове, молчал блаженно.

– Валюха нас ждет. Она говорила мне о вашем разговоре в больнице. Ты прости бабу. Они слабее нас. Терять боятся. И слабостью своей, того не понимая, очень дороги нам. Когда я вижу, как переживает за меня, боится, начинаю понимать, что нужен ей. Тебе чудно? Но погоди, кент, к тебе, может, тоже тепло придет.

– Кому я нужен, – отмахнулся Кузьма.

– То не тебе судить. Фортуна тоже баба. Не все злится. Случается и ей радовать. Авось и тебе подкинет бабу! Их на прииске полно стало. Даже одиночки имеются! Я в сваты пойду! – хохотал Чубчик, слегка хлопнув Кузьму по плечу, спросил: – Доверишь? Возьмешь в сваты? Потом кумом буду! И вдруг заметил, как исказилось лицо Огрызка. Глаза уставились на зашевелившийся брезент.

Чубчик вмиг сорвал брезент, отбросил его в сторону. И перед ним, осклабясь гнилозубо, сидел, съежившись, костистый желтолицый зэк. Он оглядел неожиданных попутчиков.

– Зоська? – узнал мужика Чубчик: – Слинял с зоны? Один?

– Да, – неуверенно ответил беглец.

– Куда отваливаешь?

– На материк хиляю.

– К кому?

– Без хазы. Сам. Кенты отказались в «малину» сунуть.

– За что?

– Долю в общак не давал.

– Трандишь, паскуда! От кого накол имеешь? Трехай! Ко мне хилял, гад?

– Зачем ты мне усрался? Пусть мудаки рискуют кителем, у меня он один! И не докапывайся! Не одному тебе дышать охота! – ответил зэк занозисто.

– Дышать? Это тебе дышать надо? Скольких из-за тебя «малины» не дождались? Сколько кентов в рамсу продул, паскуда? Много за их души огреб? Хватит на поминки?

– То было. Завязал! Дышал без жмуров. Клянусь!

– Ты мне не заливай, задрыга! Кого послали ожмурить?

– Чубчик, кент, век свободы не видать, от всех сквозняк дал! – божился Зоська.

Не лепи темнуху, зараза! Троих я накрыл! У себя! Вякнули: мол, четвертый будет. Так это – ты! – прихватил за шею, сдавил так, что зэк взвизгнул:

– Не мори. Чубчик!

– Колись, падла! Кто послал? – не отпускал Зоську.

– Чтоб мне сдохнуть, никто! – шипел, извиваясь, мужик.

– Выброшу гада на ходу! Зверюгам на ужин. И костей никто не соберет, – пригрозил Сашка.

– Отвали! Я не к тебе! Я сам, пусти, задрыга! – извивался мужик.

– Кого убрать собрался?

– Сам хиляю! От всех, – хрипел Зоська.

Чубчик легко сорвал мужика за шиворот. Поднял над бортом. Спросил зло:

– Так не расколешься?

– К тебе послали! Жаба! Меня прикончишь, другие будут. Кому-то повезет. Накинут и на твой кентель деревянный картуз!

– Гуляй, хорек, червяк с погоста! – Чубчик швырнул мужика за борт машины. Тот, отлетев в снег, вскочил на ноги. И, погрозив вслед машине кулаком, прыгнул на обочину – в заносы, ожидать следующую попутку.

– Когда нас с Баркасом везли в тюрягу, тоже какой-то фраер в попутчики клеился. Намылился с Баркаса браслетки снять. Я и бортанул его, – вспомнил Огрызок.

– Где, примерно, зацепился тот тип? – насторожился Чубчик.

– На половине пути. Вот этой дороги.

– Мурло запомнил?

– Кто знает, мало видел. Не из наших кентов. Похоже, что фартовый. Да мало ль их с зон срывается? Зима, сам секешь, самое время, когда слинять можно. Помнишь, в эту пору пачками смываются. Кому-то, случается, везет. Чаще накрывают, – отмахнулся Огрызок и спросил: – А кто этот Жаба?

– Пахан у блатарей. Я его на разборке лажанул однажды. Пришлось его вытащить к нам, чтоб не вякали, будто фартовые беспредел чинят и судят скрытно. Там вывернули наизнанку. Мудак тот весь заработок своей шпаны забирал. И вякал, будто мы, фартовые, того требуем, гребем все, не оставляя на ларек. Ну, раз проскочило, второй. Потом и взяли за жабры! При бригадирах шпаны, буграх других бараков. Колонулся. Да и куда бы делся, прокунда? Божился, что никого трясти не станет без слова законников. Но я ему не верил. Скользкий хмырь. И однажды ночью пришел к нам дедок из его барака. Совсем гнилой пенек, из работяг, их всего трое приморилось в блатной хазе. И ботает, что Жаба все теплое барахло у него отнял и пригрозил: если пожалуется, в параше утопит. Я Жабу и всадил в нее на ночь. В нашей хазе. Присмирел, козел. Но злобу затаил. И теперь, как видишь, помнит, – рассмеялся Сашка так, словно не он, совсем недавно, выкинул из машины Зоську.

– Выходит, все время ты с оглядкой дышишь? Нет тебе кайфа на воле? Кенты забыться не дают?

– Вначале психовал. За Валюху боялся. Но она свое дело знает. А и я пасть не разеваю. Всегда на стреме. Да и чутье выручает.

– Ни хрена себе! Ты что ж думаешь, Зоська не доберется к тебе теперь? Он же не ожмурился.

– Зоська не возникнет. Засвеченный. За свою шкуру ссать станет. Кентель у него и впрямь один. Смоется, если повезет, на материк. И заляжет на дно. Но сообщит в зону, что дело сорвалось. И снова жди гостей. Они не промедлят. Скучать и забыться не дадут, – отмахнулся Чубчик.

– Я б на твоем месте давно смотался с Колымы. На хрен с судьбой в рамса резаться? Когда-то и проиграть можно, проколоться. Не лучше ли от всех подальше?

– Потому и дышу тут! Чем дальше, тем опаснее. Здесь я на виду. Но и они в наколе. Знаю, кто когда слинял, освободился. Кого в гости ждать. И с чем! Лучше все знать, чем жить, трясясь всякий день. Да и привык уже.

– Меня тоже фаловали пришить тебя. Баркас поймал на обязанниках. В землянке, – признался Огрызок.

– Фалуют многих меня пришить. Не только за откол, семью, а главное – за Валюху! Уж чего не ботают. Вроде я фискалом стал, ментов в кентах держу, башли за засвеченных получаю! Липа все это, Кузьма! Вон двое недавно наведались. Освободились. На прииске вкалывают. Верней собак меня берегут. Хоть и не обязанники. Фартовые! Сами все усекли. Так-то… – вздохнул Чубчик и, глянув за борт машины, сказал: – Еще два километра и мы дома!

А вскоре, свернув с трассы, машина помчалась к поселку, жившему своими обычными будничными забоями и не ждавшему, казалось, никого из гостей. Полуторка затормозила у дома Чубчика. И едва Сашка с Кузьмой выскочили из кузова, машина дала малый ход, развернулась и заспешила к трассе. Кузьма огляделся. Нет, он и не мечтал вернуться сюда, жить и работать постоянно, вблизи от зон, под боком памяти. Но устроиться самому, иначе, уехать на материк – не удалось, а, может, не повезло. Не по судьбе ему было оторваться от Колымы. И Кузьма, тяжело вздохнув, покорился своей участи.

– Не тужи! Не расстраивайся! Не кляни судьбу! Колыма, она не только наказаньем, а и радостью стать умеет. Если очень захотеть, она и счастье подарит. Нам есть что помнить! Есть за что ее любить! – Сашка подтолкнул Кузьму в дом.

– Встречай, хозяйка! За день управились! Все в ажуре! Смотри, кого привез! Новый житель поселка! Теперь я его от себя не отпущу! – улыбался Чубчик.

Вечером все трое сидели на кухне, обсуждая будущее Огрызка.

– Я его бракером хочу пристроить. На прииске!

– Да что ты?! – удивилась, вспыхнула женщина, покраснела от возмущенья.

– Чего? Не дергайся! Я тоже вором был! Не чета Огрызку! Банки тряс, ювелирные, меховые магазины чистил! Стольники не пачками, мешками считал! Рыжуху имел! Да столько, что прииск за год не намывает этого. И все ж завязал! – начал злиться Сашка.

Глаза его из синих белесыми стали, скулы заходили, лицо побледнело. Кузьма узнал в нем того, прежнего Чубчика, своего пахана.

– Не кипишись, кент, остынь, – предложил тихо, помня, что в таком состоянии пахан слишком опасен. Много нехорошего может натворить, что трудно будет исправить.

– Огрызок даже в законе не был! Не успела «малина» принять! Да и воровал немного! Его быстро замели! Он не столько жил, сколько мучился в ходке. Не столько он виноват, сколько я ему судьбу искалечил. Я из него лепил вора. Я и запрещу! Если ты мне веришь, почему в Кузьме засомневалась? Он не тебя, меня лажать не станет. Секи про то! – кипел Чубчик, уговаривая Валентину походатайствовать за Кузьму. Та сидела, уронив голову на руки.

– Ну, чего ты боишься? Вон в землянке сам Кузьма рыжуху надыбал. Инкассаторский мешок. И даже не предложил мне, а значит, не подумал стыздить оттуда хоть сколько-нибудь. А ведь мы вдвоем были. Никто не мешал. Вот после того решил я его в бракеры…

Валентина глянула на Кузьму. Огрызок понимал, что не враз, не скоро растает в ее душе ледок страха и недоверия. Годы потребуются, может, и вся жизнь.

Слишком разными были их судьбы, убеждения. По-разному выживали.

– Тебе виднее, Сашок. Но и ты, Кузенька, не подведи нас, – попросила по-девчоночьи беспомощно и наивно.

– Не воровать, что ли? А для кого? Я же не в «малине»! Себе – хватит заработка. Одному так даже с избытком. Не понял, о чем просишь. Я о фарте и не думал. А за ходку – отвык. Разучился. Я же в зоне вкалывал. На руднике. С тачкой. Ни до чего было. Кой там фарт, от фени отвык, – рассмеялся Кузьма.

Женщина облегченно вздохнула:

– Жизнь покажет, – ответила уклончиво.

– Сашка! Открой! – стукнул кто-то в окно. Молодая женщина вся в пушистом инее влетела в дом, волоча за собой тяжеленную сумку.

– А ну, соседи! Давайте сюда ведро! Мать картошку передала мне с машиной. Целых два мешка! Настоящей. Не сушеной. И лук! Я вам немного отсыпала. Ешьте!

– Это Ксения, соседка наша. Познакомься! Начальник почты! – подтолкнул Кузьму Чубчик.

– Огрызок, – подал руку Кузьма. Баба рот открыла от удивления: никогда, хотя несколько лет на почте работает, не слышала такого имени. Чубчик рассмеялся так, что в углах дома отдалось эхом.

– Кузьма он, Ксеня! Просто в детстве его так за худобу дразнили. Вот и привык.

Огрызок, ухватившись за руку, не выпускал ее из своей цепкой ладони. То ли растерялся или от смущенья не знал, что дальше делать полагалось. Со шмарой все понятнее и проще, тут же не до смеха.

Не хотелось опозориться, показаться неучтивым, не воспитанным, и Кузьма, подведя женщину к своей табуретке, предложил галантно:

– Откинь сраку на минуту. Подыши с нами! У соседки челюсть отвисла:

– Саш, ты откуда выкопал такого гостя? – Ксения оглянулась на Валентину.

– Не суди строго. Это скоро у него пройдет. От растерянности все. От незнанья. Отвык он от женского пола. Сколько лет в глаза не видел. Понятно, смутился, – вступилась хозяйка.

Кузьма понял, что сделал что-то не так. Но что именно? Как исправить? Этого он не знал и, краснея, стоял у стены.

– Ну что ты тут прикипелся, как к вышке приговоренный? Угости гостью чаем, – предложил Чубчик, подтолкнув Кузьму и наблюдая за ним искоса. Сашка нарочно заставлял Огрызка поухаживать за соседкой. Решил скорее расшевелить, растормозить, встряхнуть мужика. Может, где-то и лажанется на первых порах. Это не беда…

Чубчик сам через такое прошел. Случалось и спотыкался. Но… Именно женщины помогают мужикам скорее всего обрести самих себя, вспомнить, зачем на свет рождены, забыть все плохое, что было в дне вчерашнем. Кузьма, пыхтя от усердия, налил чай по чашкам, носил по одной, чтоб не разлить. От избыточного рвения ходил осторожно, боясь зацепить костлявым боком край стола или табуретку.

Чубчик насыпал из кулька конфеты в вазу. Передал Огрызку, чтобы тот на стол поставил. Кузьма водрузил ее посередине. Вернулся за пряниками. Женщины пили чай, весело переговаривались. А Чубчик около печки учил Огрызка:

– С женщиной надо обращаться, как с цветком. Хрупким и нежным. А не держать ее за парашу, в которую любую нужду справить можно. Заруби про это.

– А я что? – удивился Кузьма.

– Забудь феню, когда перед тобой женщина! Как мужик мужику советую. Неважно, кто она для тебя. Она – продолженье жизни. И потому, если любить не можешь, уважать должен!

– Заметано, – еще больше растерялся Огрызок и решил не выходить на кухню, пока соседка не уйдет.

Но… Валентина будто подшутить вздумала. Вошла и попросила, обращаясь к обоим мужикам:

– Помогите Ксене дров нарубить. Она только вернулась с работы. В доме холодно. И ни полена дров. Сходите к ней.

Чубчик тут же Огрызку подморгнул:

– Не упускай свой шанс, Огрызок! Покажи, что ты мужик, Кузьма! Что и тебя мужичьим жизнь не обделила!

Огрызок опешил от внезапного предложения. Он и не думал, и не мечтал так быстро клеиться к бабе, которую впервые в глаза увидел.

– Шмаляй, пока не передумала. Она одиночка! Путевая! – шептал на ухо Чубчик.

Огрызок топтался, не решаясь выйти на кухню.

– Саш, так ты поможешь мне? – заглянула Ксения за перегородку.

– Я бы с радостью! Да вот Кузьма просит уступить. Очень хочет помочь тебе. Говорит, соскучился по делам домашним. Разреши ему. Пусть разомнется, вспомнит ремесло мужичье. А то совсем застоялся без дела. Загрузи его малость. Пусть вспомнит, что такое работа по дому! – смеялся Александр, подталкивая Кузьму к бабе.

Огрызок вышел следом за нею на дрожащих от неловкости ногах и все время оглядывался на дом Чубчика, словно искал благовидный повод для отказа от поручения и просьбы.

Ксения шла, не оглядываясь. Едва выпорхнула за калитку, тут же в свою вошла. Оставила открытой для Кузьмы. Тот предусмотрительно закинул ее на крючок. Пошел к сараю, туда, где лежали сваленные в кучу напиленные чурбаки.

Ксения вынесла топор, подала молча Огрызку и тут же вернулась в дом. Кузьма не стал терять время и взялся за дело. Поленья разлетались, слегка охнув, кувыркнувшись через голову. А Кузьма рубил их, коротко взмахивая топором.

Чурбак за чурбаком рассекал на поленья. Ровные, белые, они грудой лежали на снегу. Огрызок не сразу вспомнил, что в доме холодно. И подумал: верно, пора затопить печь. Чего это мамзель не возникает за дровами? Может, мне надо их принести? А правильно ли это? Хотя… Чубчик приносит. Прямо в избу. Значит, и ему надо поторопиться. Он нагрузил поленьев на руку чуть ли не до макушки. Войдя в дом, спросил коротко:

– Куда их всунуть?

Ксения показала – к печке. И попросила робко:

– Кузьма, если можно, на растопку нарубите щепок. Огрызок понял. Порубил поленья на лучины. Принес охапку. И снова во двор. Опять за дрова взялся.

Он ловил себя на мысли, что совсем разучился говорить с бабой. Отвык. И оттого чувствовал себя неловко.

«Да и о чем с ней трехать? Про зону? Про кентов? Что интересного ей расскажу? Про Баркаса? Иль про волков? Так они как две капли воды. Хоть он был человеком, а эти – звери навроде меня, непутнего. А ей, бабе, разве интересно про такое? Ей про нежности подавай, про цветы, про любовь. А что я в этом понимаю?

Отродясь таких разговоров не вел. Ни с кем. Со шмарой оно все понятно и просто. Бухнули, похавали на скорую руку и в постель. Там разговор короткий. И ума не надо. Ни один мужик не оплошает. Если к тому ж на столе недопитая бутылка стоит. Ее в короткой передышке допить можно. Но это со шмарой. Тут же… Вон Чубчик про баб как наловчился заливать. И слабые они, и цветки… Вот бы шмары его теперь послушали. Со смеху поусирались бы. Это они слабые? За ночь по «малине» через себя пропустят. И хоть бы хрен. Попробовал бы сильный Чубчик десяток швалей уделать, натянуть каждую? Тогда бы понял, кто слабый пол. Шмара за ночь ящик водяры выжрет и наутро – ни в одном глазу. Будто не кувыркалась всю ночь с фартовыми. Попробовал бы Сашка так набухаться! К утру от него одни бы яйца остались. Вот тебе и сильный пол! А эта чем файнее? Тем, что не в притоне? Что соседка Чубчика? Да все они, лярвы, одинаковые. Ни у одной нет золотых краев. Тем и отличаются, что у одной и сиськи, и жопа ни в какую парашу не влезут. А у другой нет ни хрена. Зато нутро одинаковое», – убеждал себя Огрызок не робеть, не теряться перед Ксенией. Он не сразу заметил, что во дворе уже совсем темно стало. И чурбаки еле видны. Кузьма вздрогнул от неожиданности, когда услышал голос Ксеньи:

– Кузьма! На сегодня хватит. Остальное потом успеется. Зайдите в дом. Отдохните, – она открыла дверь.

Огрызок оглянулся. Спохватился, что скоро ночь на дворе. И, быстро откидав от крыльца поленья, пообещал женщине прийти завтра. Сделав вид, что не расслышал приглашения, заторопился к дому Чубчика.

– Ну, как дела? – встретил Сашка.

– На завтра еще осталось. Темно стало. Не видно ни хрена.

– И это все? – удивился Александр.

– Ты ж просил ей помочь. Я и помогал.

– Она тебя в дом не звала?

– Не знаю. Я не ждал. Да и не по мне она. Слишком красивая. Мне бы попроще. Оно надежнее.

– Ну и лопух… Да ладно. Может, оно так вернее, не навязываться сразу. Пусть сама тобой заинтересуется, – согласился Чубчик.

Наутро Александр велел Кузьме привести себя в порядок. Умыться, побриться. И ждать, когда он придет за Огрызком.

Сашка пришел за Кузьмой лишь к обеду.

– Пошли. Возьми ксивы. Сегодня все уладим, а завтра на работу, – объявил с порога.

До самого вечера Кузьма мотался по кабинетам. Устал так, будто две смены с тачкой на руднике отработал. Оброс справками, направлениями. Получил спецовку – целый ворох, и с раскалывающейся головой возвращался в дом. Он шел, не оглядываясь по сторонам, опустив голову, как вдруг услышал:

– А вы ко мне не зайдете?

Огрызок даже не подумал, что кто-то может обратиться к нему. И не оглянулся. Да вдруг услышал:

– Кузьма, здравствуйте!

Ксения стояла у калитки. Два ведра воды плескались у ног. Она смотрела на Огрызка и улыбалась, как давно знакомому, доброму соседу. Он кивнул в ответ.

– Устали? Уже с работы?

– Завтра – первый день. Нынче оформился.

– Может, зайдете? Кстати, спасибо вам за помощь, – она открыла калитку, приглашая Кузьму войти.

«Пожрать бы надо», – подумал, входя во двор. Но не решился говорить о том вслух: – Дай ведра! – взял их из рук и внес в дом, не ожидая, пока приглашение повторится.

Он молча взял топор и так же, не сказав ни слова, пошел рубить дрова, обдумывая свое:

«Завтра надо устроиться в общаге. Говорили, что в комнате со мной какой– то хмырь дышать будет. Тоже, мол, одинокий человек. Видать, из зэков. Может, старый кент? Что ж, сдышимся. Общага – не зона, не барак. Можно скентоваться. Лишь бы не прикипались ко мне всякие», – думал Кузьма. Он и сам не заметил, как порубил все чурбаки, сложил поленья. И только собрался уйти, Ксения из дверей вышла. Встала на крыльце в одном платье, в дом зовет.

– Теперь где помощь нужна? – хмыкнул Огрызок и, оббив снег с сапог, вошел в дом следом, оглядываясь по сторонам.

– Давайте поужинаем вместе! – "хозяйка пригласила к столу.

Огрызок хотел отказаться. Но, глянув на накрытый пол, обомлел и прикусил язык.

Ксения постаралась. Кузьма ел, забыв обо всех наставлениях Чубчика:

– Не торопись, не чавкай, не суй нос в тарелку. Ешь ложкой и вилкой. Не лезь в миску руками.

Кузьма впервые за много лет дорвался до еды. Ее было полно. Стол ломился от салатов, мяса, рыбы, сала. Посередине на большом блюде стоял пирог – румяный, пышный.

Огрызок забыл о Ксении. И, обтерев руки о штаны, ухватил из миски кусок мяса.

Он впился в него зубами и зажмурился от блаженства. Он кусал мясо, рвал и глотал, не жуя. По губам, подбородку стекал жир. Кузьма его не замечал. Он не ел – жрал, чавкая, давясь, повизгивая от восторга. Он дрожал, как голодный пес, и никак не мог поверить в то, что никто не отнимет у него еду.

Жареная картошка, соленые грибы, красная икра, сметана исчезали с тарелок.

– Может, выпить хотите? – робко предложила Ксения, с удивлением глядя на гостя, и показала бутылку водки, боясь, как бы Кузьма не проглотил ее вместе с посудиной.

– Нет, не употребляю! – отмахнулся Огрызок и отломил кусок пирога. На колени ему закапало варенье.

– Ой, блядь! – вскрикнул от неожиданности и, отложив пирог, растерянно глянул на хозяйку. Только тут он понял, что дал маху, погорячился и напугал бабу, а может, оттолкнул от себя и, пытаясь сгладить впечатление о собственной дикости, спросил:

– Грабли где помыть можно? Ксения показала на рукомойник.

Кузьма вымыл руки, очистился от варенья и попросил, заикаясь:

– Прости меня. Совсем уж озверел…

– Да ешь, Кузьма! Ешь! Для тебя готовила! Это хорошо, что тебе понравилось! Что не ломаешься, с аппетитом ешь, это для меня дороже любого спасибо и похвалы! Сердце радуется, глядя на это.

– А ты чего не жрешь? Чего стоишь, как усралась? Ксения покраснела. Удивленно уставилась на гостя.

Хотела что-то ответить. Но увидела, как тот с жадностью уплетает рыбу, заедая ее сладким пирогом. И слова поперек горла встали. Не решилась сказать. Промолчала. Что-то поняла сердцем.