Текст книги "Пасынки фортуны"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Огрызок шагал рядом с Чубчиком. Тот до самого дома молчал. Лишь когда сели ужинать, спросил:

– Ну, что, Кузьма, легко быть вольным? Понял, почем она, свобода наша? Я от нее поначалу волком выл. Не кентов, себя боялся, чтобы не сорваться и, плюнув на все, дать сквозняк с прииска, на все четыре, пока жив.

– Чего ж не слинял? – удивился Огрызок.

– Прирос я к Колыме! К месту этому Валюха стала сильнее всего. Сильней холодов и пурги. Она от них сердце мое отогрела. Она везде со мной. И под землей, и на земле – жизнь полюбить научила. Видеть в ней радости, какие деньгами не купишь, заботу – постоянную, беспокойство за меня, дурака. Она меня, если хочешь знать, любит…

– А ты-то как же? На лягавую клюнул? Иль шмар нету? Нормальное бабье перевелось? Ведь с этой на материке не покажешься! Свои пришьют!

– Дурак ты, Кузьма! Вот на работе ты – мужик! Глянуть любо, пока молчишь! А открыл хавальник и хана! Гнилой потрох! Да ведь когда я ее из сугроба выгреб, она в обычном барахле была. Думал, насмерть замерзла. А когда сумел ее отходить да ожила баба на моих руках, дороже ее никого не стало. Будто кровная. Мне ж, сам знаешь, оживлять не доводилось никогда. Раз в жизни такое испытаешь и чувствуешь себя человеком. Плевать мне, где она работает! Я и сегодня помню, как в той пурге, в стуже, задышала моя Валюха. Сколько я бился над ней! Сам чуть не сдох! От страха и холода… А когда она глаза открыла, я от радости, как старик, плакал. Тогда понял, что сама судьба мне шанс подарила! Но тебе, дураку, того не понять! Я в тот день не то что общак, свой кентель был готов отдать, чтоб она ожила. И никогда не пожалел, что остался тут. Не всегда Колыма – смерть! Умеет и она одарить счастьем, если очень захотеть вырвать его у Колымы и никогда не отпускать от сердца!

Чубчик глянул на Кузьму. Хотел увидеть понимание. Но Огрызок спал, привалившись к стене.

Сашка бережно раздел его, перенес на теплую лежанку, приложил валиком, чтоб не свалился сонный Огрызок с печки и долго говорил в эту ночь с женой.

– Да оставь ты его в доме. Человек он тихий, незаметный. Пусть живет. В общежитии народ чужой. А здесь он быстрее сердцем отойдет. Глядишь, выровняется, в себя поверит. Пощади его.

– Мороки тебе, Валюха, прибавится. Стирка, готовка, уборка. И так устаешь. Из нас помощники неважные, – говорил Чубчик.

– О чем ты, Сашок? Меня ты спас от физической смерти. Неизбежной. Его

– из моральной вытащи. Это тоже спасенье. А жизнь от него, как от тепла, зависит. Сирота он. И у судьбы, как вдовец на погосте. Пусть поживет. А там видно будет, – предложила женщина.

Кузьма всю неделю работал, не поднимая головы. Сам себя подгонял и уговаривал. Даже когда руки переставали слушаться, Огрызок, сцепив зубы, приказывал себе.

Он ни с кем не общался. Лишь с Александром. Да и то немного. Валила усталость, о которой знал лишь бригадир.

Огрызок, как подарка, ждал выходного. В этот день он проспал до обеда. Когда слез с печки, увидел хозяйку, занятую стиркой. Здесь же и его рубашки лежали. Чубчик во дворе рубил дрова.

Кузьме неловко стало. А Валентина усадила за стол. Накормила, напоила чаем. Уговаривала отдохнуть.

Огрызок, заглянув в пустые ведра, принес воды, сложил нарубленные дрова в сарае. Вместе с Чубчиком в магазин сходил – за продуктами. А вечерком к бригадиру в гости Тарас пришел. Поначалу о всякой всячине говорили. Но потом мужик не выдержал, к Огрызку подсел:

– Обижаешься на меня, Кузьма? – спросил в упор.

– С хрена ли загуляли? Ты мне кто? – неподдельно удивился Огрызок.

– Не слепой. Вижу. Не разговариваешь, не здороваешься со мной.

– Отвали! Я со всеми одинаков. Не до брехов мне. Да и говорить не о чем. Ни с тобой, ни с другими. Я сам по себе.

– Если не обижаешься, давай выпьем! – достал из кармана бутылку.

– Не пью, – тут же отвернулся Огрызок.

– Ты че? Больной? – задохнулся удивлением Тарас.

– Не пью и все тут! – не стал врать Кузьма.

– Брезгуешь? Иль за человека меня не считаешь? – покраснели скулы гостя.

– Да иди ты в задницу! – кончилось терпение у Кузьмы.

– Ну что ж! Посмотрим, кто в жопе останется, – встал Тарас и заторопился уйти.

Чубчик и Огрызок не придали значения сказанному и со вздохом облегченья закрыли дверь за гостем.

Следующая неделя прошла без перемен. Только вот мужики из бригады стали сторониться Кузьмы. Обедали отдельно от Чубчика и Огрызка. Это не ускользнуло от внимания бригадира и, возвращаясь с работы, он как-то предупредил:

– Будь настороже, Кузьма, что-то задумали падлюки! Не иначе, как пакость. Стерегись…

Огрызок даже предположить не мог, за что и чем накажут его члены бригады. Но шли дни и ничего не случалось.

И в ту смену, как обычно, поставил лопату рядом с кирками, домой собрался уходить, следом за Чубчиком. Случайно сунулся в карман брезентовой куртки, которую не надевал во время работы. Папиросу искал. Может, завалялась? И наткнулся на какой-то камешек. Вытащил, глянул и обомлел. Золотой самородок… Сам по себе или по случайности он не мог оказаться в робе. И Кузьма остановился оцепенело:

– Саш! Погоди! Застопорись! – показал кусочек золота. Чубчик понял все без слов.

Не сунься Огрызок в карман, охрана нашла бы золото. И тогда не миновать Огрызку возвращения в зону. Кто поверит, что самородок был специально подброшен ему? Бывшему вору! Тут несудимому не доверяют. Огрызок мог за такое поплатиться жизнью.

Чубчик остановился среди тоннеля, загородив собою и свет, и выход. Бригада подошла вплотную:

– В чем дело? За чем задержка? – послышались вопросы.

– А ну! Поворачивай оглобли обратно, – рыкнул бригадир, и Огрызок вмиг вспомнил фартовые разборки.

Чубчик попер буром.

– Живо! Падлы! Линяй с тоннеля! Разборка будет! – давил на мужиков.

– Смена кончилась! Баста!

– Чего из-под нас потребовалось? – послышался голос Тараса.

– Хиляй в обрат! Не доводи до греха! А ты, пидер, захлопни свою парашу! С тобой особо потрехаю! – отшвырнул от стены Тараса и выдавил из тоннеля.

– Что случилось, Сань? – спрашивали мужики бригадира, пятясь спинами. Когда в нижний карьер ввалилась вся бригада, Чубчик подошел к Тарасу. Резко, неожиданно сунул кулаком по печени. Громадный мужик скрутился, согнулся в коромысло. Заорал истошно:

– За что?

– Ты чего, с ума сошел?

– Захлебнитесь, потрохи! Не то покажу, кто вы есть! Козлы вонючие! С завтрашнего дня – ищите себе другого бригадира! Я на вас всех положил с прибором! Ни одного мудака Не возьму с собой! Кузьма, хиляй сюда шустро! Огрызок подошел вплотную.

– За что решили его вернуть в зону? Кому он поперек жопы встал? – рычал Чубчик, загораживая собой выход из карьера.

– С чего взял? Кому он нужен?

– Зачем в зону? Ты что, Саш?

– Кто из вас, падлы недобитые, подкинул ему в робу рыжуху? – показал самородок.

– Тарас, наверное. Кто еще? Он Кузьму обсирал. И нам вякал про него, – не выдержал самый старший из бригады, Анисим. Тарас стоял у стены, схватившись за печень.

– Кузьма, вруби засранцу! И чтобы он, и все блядво, на три жизни вперед помнило, как платят за лажу! – велел Чубчик. И Огрызок не стал ломаться. Куда пропала усталость и болячки? Он вмиг забыл обо всем. Тарас не успевал отмахиваться. Огрызок вламывал ему, не жалея. Громадный мужик несуразной ступой пытался достать Кузьму, поддеть на кулак или сапог. Но ничего не получалось.

– Вмажь ему, Кузя, по мудям! – поддержал Анисим.

– Эй, Тарас, ты ж говорил, что Кузька подружка Сашки с зоны! Чего ж с лидером не сладишь? – подзадорил Петро.

У Чубчика кулаки захрустели. Но сдержался. Не поспешил на помощь Кузьме. Смолчал. Хотя в груди все кипело.

– Кончай, мужики, мордобой! Давай тихо поговорим, – предложил Яков, самый основательный из мужиков бригады.

Но Огрызок только вошел во вкус.

– Остынь, Кузьма!

– Оставь на завтра!

Уговаривали, пытались остановить Огрызка мужики. Но тот не слышал. И махался б еще долго. Но Тарас, не выдержав удара головой в солнечное сплетение, рухнул на землю, застонав.

Кузьма бросился на горло. Но Чубчик подоспел. Оторвал от Тараса, сказав злое:

– Этого мудака ни на шаг! Чтоб ни слова о нем, ни духу его не было! От дня сегодняшнего он для меня подохший!

– Зря так, Саш! Он, может, и говно, но в работе равных ему – мало.

– Не стоит психовать, бригадир! Кузьма душу отвел. Вломил Тараске. И хватит! Чего не бывает? Помирятся мужики. Зачем выгонять? Он хоть и сволочь, но мы его уже знаем. Нового возьмешь, может, в сто раз хуже будет.

– С Тараской мы не первый день. Он на работу злой, как волк. Другого из-под палки не заставишь, – вступились мужики.

– Да чего вы его уламываете? Я сам с ним работать не буду! Меня любая бригада с потрохами возьмет. Пусть попробует найти замену, – отдышался Тарас.

– Отваливай! Но врубись! В новой бригаде я трехну, за что тебя вышиб! И не только в бригаде! Пусть прииск знает, что ты за падла!

– Да кто поверит? Иль забыл, откуда ты? – усмехался Тарас криво.

– Далеко же вы зашли. Теперь и впрямь вместе не поладить, – сокрушенно качал головой Анисим.

…На следующий день Тарас не вышел на работу с бригадой Чубчика. Мужики отнеслись к этому по-разному. И, словно забыв о причине, обвинили в случившемся Кузьму.

– Все до него путем шло. Больше всех зарабатывали. Склок не было. Никто не уходил из бригады. Теперь же началось. На хрен он нужен, этот Кузьма. Вернуть бы Тараску. А новичка – на крышу. Пусть там вкалывает… На верхнем карьере.

Чубчик поначалу не прислушивался к этой болтовне. Обрывал предложенья о примирении с Тараской. И ни разу ни в чем не упрекнул Кузьму. Огрызок поневоле стал замечать, что бригада злится на Чубчика. Мужики уже чаще стали срываться на крик, открытую грубость.

Кузьма, понимая, что снова пришелся не ко двору, вздумал уйти из бригады. И вечером, дома, сказал об этом Чубчику.

– Сломался, схлюздился! Так я и знал. А не много ль чести уступать фраерам? Ты – зону перенес. Там тебя что – на руках носили? Иль все ладили меж собой? Думаешь, в другом месте Тараски не сыщутся? Тут – нас двое. Там – один будешь. Ни понять, ни вступиться некому станет. Куда прешь? Одумайся!

– Тебе из-за меня морока…

– Уладится. Успокоятся. Забудут, – отмахнулся Сашка. Огрызок уже совсем поверил в то, что время сгладит. Но…

Ушел Чубчик в контору. Сверить показатели решил. Всего на десяток минут отлучился. Огрызок и не заметил его ухода. Как и прежде, не разгибаясь, загружал транспортер. И вдруг услышал посторонний шум. Едва успел увидеть громадный пласт породы, валившийся на него. Огрызок так и не успел понять, что произошло. Пласт

земли, отвалившись складкой, рухнул на Кузьму, смешав воедино крик человека, шум и свист перегоревшего транспортера, голоса мужиков бригады, испугавшихся внезапного обвала.

Кузьма очнулся в белой палате. В окно заглядывало солнце и синий-синий край неба.

«Где это я?» – хотел повернуться, но не смог. В голове все звенело, будто в ней, как в пустой кубышке, каталась пара забытых маленьких самородков. Ни рукой, ни ногой – не пошевелить, даже жутко стало.

«Наверно, сдох! Совсем откинул копыта, коль себе не пахан. А тут и вовсе неплохо! Ни чертей, ни котлов, ни баб! Видать, за муки в жизни Бог пожалел. И определил, как надо было жить. Вот только почему мослы не двигаются? Как же я без них?» – испугался Кузьма и спросил тихо, робко: – Эй! Есть тут кто иль нет?

– Имеемся! Как же? Не один здесь канаешь, – услыхал в ответ сиплое.

– Оклемался? А мы уж думали, что концы отдашь скоро! – рассмеялось с другой стороны.

– Где я? – все еще сомневался Огрызок.

– В Магадане! В больнице! В костоправной палате приморился! Я уж тут три недели, а ты раньше был.

– Болтали, что в реанимации тебя месяц держали. Уж совсем хотели на покой списать. А ты дышать стал самостоятельно. Живуч, как сволочь! – похвалил сосед, хрипло смеясь.

– У меня руки, ноги – целы? – спросил Кузьма.

– Все на месте! Не сомневайся! Просто ты в гипсе весь. Покорежило тебя, весь в переломах, как кобель после драки. Где так ухайдокало?

– Не помню, кажется, под обвал угораздило…

– Ничего! Соберут по кускам, сошьют, заштопают и обратно выбросят в зону.

– В зону? За что?! – вырвался крик.

– А ты разве вольный? – удивился сосед.

– Конечно.

– Тогда и вовсе лафа! Может, инвалидом признают. Зэков в таком положении иногда домой отпускают. Чтоб сам себя кормил, как сможет. И не рассчитывал на пособие по увечью.

– Слушай, сосед, а ты с какого поселка? – спросил Кузьму. Тот сделал вид, что не расслышал.

«Как жить теперь? Сможет ли работать на прииске? А если нет – куда податься?» От всяких мыслей, переживаний разболелась голова. Кузьма понимал, что бригада Чубчика никогда не возьмет к себе его, ущербного мужика. Вспоминал, за что ценили они Тараса.

«Куда податься? В Оху? К сыну Силантия? Но и там убогие не нужны. Из «малины» и тем более выкинут. Сразу надо было туда линять, после зоны. А то остался, как говно в жопе! Ни взад, ни вперед». Огрызок вздохнул тяжело, устало.

«В карманники – ходули нужны резвые. В домушники– сила. Где это взять? В налетчики? Да куда там! Самого, попадись баба покрепше – сиськой задушит. Держать меня никто не станет. Нет обязанников. Любая «малина» мне откажет. А может, все ж попытаться? Ведь надо дышать, раз оклемался», – думал Огрызок.

Через неделю Кузьма уже мог поворачивать голову, видеть соседей по палате.

Поначалу он не раз жалел, что смерть снова отступила и, словно в насмешку, оставила его в живых. Но с каждым днем, чувствуя себя все

лучше, размышлял о будущем не столь мрачно, как поначалу. И услышал внезапное:

– Меня во второй раз ни за что в Воркуту кинули. Давали мы концерт для комиссии, которая наш участок трассы принимать приехала. Меня бугор заставил быть ведущим. Ну, вроде главного брехуна. Я и отмочил, как последний потрох, – рассказывал сосед по койке. Огрызок поневоле прислушался. – Вот так я вывалился на сцену, как хварья на именинах, и трехаю: «Мол, граждане зэки, сейчас перед вами, засранцами, выступит хор! И не какой-нибудь. А передовиков! Какие страну вперед к коммунизму толкают! А вы, падлы, все норовите ее взад оттянуть!» Ну, зэки в хохот. Понравилось. Комиссия молчит. Не удалось мне рассмешить ее, как бугор велел, – с досадой сопнул сосед и продолжил: – Я все свои мозги наизнанку вывернул. Ну, думаю, не подведи, не покрасней за отродье свое – моя Одесса! И объявил: «Песня про то, как кореш Буденный брал на гоп-стоп батьку Махно!» Уж не знаю, как оно там у них, но меня точно за жопу взяли! – жаловался сосед другому и говорил: – Меня падлюки охранники так оттрамбовали, что я забыл, кто кого на гоп-стоп взял! И больше советской Власти – ни на хрен не верю. За инкассатора мне червонец дали! А за Махно иль Буденного, какие меня в зенки не зырили, – четвертной отвалили! Так они не усекли, кому с них я моральный урон принес. С тех пор – завязал с политикой! Едва от ней живой остался! – сокрушался сосед.

– Дурак ты, мудозвон! На что в концерт попер, рыло твое неумытое! Да еще при комиссии! Я – совсем ни про что! Слова не сказал. Оторвал кусок от газеты. Задницу вытереть. И все! Тут меня и накрыли с поличным! На том клоке газеты Сталин был! За его оскверненье у меня не то что жопу, голову чуть не оторвали. А ведь слова не сказал! И враз в расход приговорили. Аблакат вступился. Не то б крышка! С тех пор прежде чем по тяжкой сяду, сто раз по сторонам огляжусь и газету проверю. Нет ли на ней того, кого моя задница не достойна?

Огрызок, отсидев в зоне много лет, слышал всякое. Но вот такое – впервые… Выходит, что на свете были люди, куда как несчастнее его. Совсем ни за что в ходке парились.

– Так вот теперь, когда на волю вышел, предложили на прииске работу. На драге. А я – уперся рогами. Не согласился. И вкалываю сам. Старателем. На отвалах. Что намою, то – мое. И видал я всех… Газеты ко мне не приходят годами. Да и на что? Пользы от них никакой. Одна морока. Летом – лопухом заменю. Зимой – старой газетой. Попользовался – закопал. Да поглубже. Чтоб не нашли. Чтоб по новой не упекли.

– Я после того случая тоже поумнел. И понял, почему в Одессе советскую власть не любят. Не понимает она нашего юмора. Не умеет смеяться. И не терпит хохочущих.

– А ты кем в Одессе был? – спросил его Огрызок. Сосед усмехнулся по-колымски, одними глазами.

И ответил:

– Одесситом…

Когда медсестра пришла сделать уколы, Огрызок заметил на плече одессита татуировку. Колымский берег и нависший над ним финач.

«Стопорило», – узнал Кузьма без лишних объяснений и обрадовался: – А в Одессу когда махнешь? – спросил соседа.

– На катушки встану и – сквозняк. Мне Колыма не по кайфу.

– А сюда как загремел?

– С прииска. На баланде ходули не удержали. Свалился вниз. Оно, случись такое раньше, живьем засыпали бы землей. Теперь

– шалишь. Лечить пришлось.

– И много еще осталось от срока?

– Списали за непригодность. А так бы еще пять зим париться.

– Вот я и предлагаю. Плюнь на все. Давай ко мне – в старатели! Башли заколотишь и мотай в Одессу. Когда в клифте что-то шелестит, ноги надежней держат. Ты послушай меня. Всего зиму повкалываешь, а пять – в потолок поплевывая жить будешь, – уговаривал одессита второй сосед.

Кузьма слушал их, думая о том, как вернется на прииск. Возьмет расчет. Заберет барахло у Чубчика и поедет в Оху, к сыну Силантия. «В городе – не в поселке. Что-то сыщется для меня. А не найду – не пропаду. Коль дед говорит, что в Охе судимых много, живы и фартовые. Без них, как без воды, ни один город не проживет. Приморюсь и я. Найдут дело. Без хамовки и хазы не останусь», – размышлял Огрызок. И все придумывал, что скажет он на прощанье Чубчику.

«Уж все гаду вылеплю! Отведу душу! Когда я тут подыхал, он даже не нарисовался ни разу. Не спросил – живой иль окочурился, имею хамовку иль нет? Будто за жмура принял. Но хрен тебе в зубы! Оклемался. И дышу! Не на халяву в «малине» был! Тебе б в обвал влететь, не одыбался б», – мысленно говорил с бывшим паханом.

– Да сколько звать? Пришли к тебе. Иль оглох? – дернул Кузьму одессит и указал глазами на дверь.

Огрызок глянул, икнул от неожиданности, сжался в комок. В дверях при полной форме стояла Валентина.

Заметив замешательство, женщина и сама не решилась сразу пройти к койке Кузьмы.

– Вот, по делам приехала. По работе. И тебя решила навестить, – словно оправдывалась за внезапный визит.

– Я тут кое-что привезла из дома. Как ни говори, домашнее всегда лучше. Ведь верно, Кузьма? – несмело подошла к табуретке возле койки. Открыв сумку, стала вытаскивать из нее свертки, банки. Загрузила всю тумбочку. И только потом, спохватившись, спросила:

– Как чувствуешь себя?

Кузьма отмахнулся, дав знать, что все у него в порядке.

– А у Сашки из-за тебя неприятности были большие. Сказали, что обвал случился по вине бригады и самого бригадира. Не досмотрели. Выбрали пласт снизу. А верхний от тяжести собственной рухнул. Бригада неделю простояла. Пока отремонтировали электросеть, транспортер, расчистили обвальную породу – выработки не было. Мало в тот месяц получили. Пришлось и Тараса вернуть. Теперь все наладилось. Как и раньше работают.

– Это хорошо, – вставил Кузьма.

– Что хорошего? Целый месяц Сашку таскали, зачем тебя на прииск взял? Все нервы измотали. Придирались ко всему. И к технике безопасности, и к твоей биографии, к вашим личным отношениям. Даже спрашивали, почему ты не в общежитии, а в нашем доме проживал без прописки. Короче, натерпелись мы вдоволь, – выдохнула Валентина. И, прищурившись, спросила: – Куда после больницы пойдешь?

– Земля большая. Места хватит. Приткнусь где-нибудь, – ответил Огрызок.

– Вот и молодец. Правильно! Я тебе твои вещи привезла, расчет, чтоб не мотаться впустую. Время всем дорого! И тебе! Тут вот письмо от Сашки. Будет время – прочтешь! – она не спешила отдавать заклеенный конверт: – Ты меня правильно пойми. Сашка еще непрочно на ногах стоит. Самому нередко помогаю. Чуть не туда – сорвется. А этого нельзя. Ошибаться поздно. Не просто судьбой, жизнью может поплатиться. А мне бы этого не хотелось. Вот и держу его изо всех сил. Порою тоже нервы сдают, устаю. Но виду не показываю. Держусь. А легко мне, бабе? Ты – умный, добрый, поймешь и не осудишь. Семья не должна жить одним днем и в постоянном страхе. А я все время боялась, чтоб не увел ты от меня Сашку. Навсегда. В прошлое, – призналась женщина тихо.

«В прошлое, как в рожденье – возврата не бывает. От него, как на сдачу медяками, память. От нее – не оторвешь и ты, сколько ни держи. А в ней и я жить останусь. Тебе – страхом. Ему – укором. Дважды я поверил в него. И лажанулся оба раза. Не на ту карту ставку делал. Но ход не вернуть. Не денег жаль. Их можно нажить. А вот годы… Их не повернешь. Особо, когда веры нет. И никого рядом. Снова один. Как в той пурге. А может это к лучшему. Ведь гнилая клюка не опора, видимость. Потому жалеть не о чем. Большее потеряно. И в том я сам виноват», – подумал Огрызок.

– Не обижайся на Сашку, Кузьма. Он очень переживает. Но чем поможет?

– Не нужно грева. Я сам, как всегда. А он пусть не дергается. Жизнь, она, как общак. Хороша, пока не делится. На ходки. Пусть всегда вольным дышит. И забудет все. Передай ему, я забыл… Все. Пусть спит спокойно.

– Кузьма, ты не представляешь, сколько он пережил, когда случился тот обвал… Сашка сюда – в больницу по десятку раз на день звонил. О тебе узнавал. И сегодня сам хотел приехать. Но приболел. Простыл. В баню я его с утра отправила. Завтра – снова на работу. Трудно ему. За все три года ни одного дня в отпуске. Устал. А тут еще этот обвал… У всех такое случается. Но Сашку измучили. С бригадиров снять хотели. Но он же, ты знаешь, не смог бы в работе подчиняться кому-то. А значит, пришлось бы уходить. Но куда? Хорошо, что утряслось.

Огрызок слушал и не слышал бабу.

«Теперь ну их всех! Прокантуюсь без фраеров! Не нужен мне их положняк. Сорвусь на материк. И падла буду, если хоть раз дам дышать отколовшемуся! И башли свои, и положняк, уж хрен, не стану отдавать в общак. Сыт по горло. В «малине» бухтели – все башли в общак. Нет доли у пацанов. О! Если бы тогда я знал, что ждет!» – снова подумал Огрызок.

Он даже не заметил, не увидел, как ушла Валентина. Он не простился с нею, простив ей и Чубчику, не сказал спасибо за короткую передышку, за тепло у их семейного очага…

Она ушла… Лишь свертки на тумбочке напоминали о ее посещении, да письмо Чубчика, которое женщина положила сверху. Сегодня Огрызку не захотелось читать его. Он смотрел в потолок, стараясь отвлечься от невёселых мыслей. Он понимал, что снова стал лишним, чужим и ненужным, что у чужого очага тепло не греет…

«Да дьявол с ними! Ну чем он мне обязан? Чего я к нему прилепился? Ведь вот сама судьба оторвала от него – обвалом. Значит, пора завязывать. Не туда попер. Менять «малину» – самое время пришло. А то, вишь, заделался в честняги-работяги. Ну, а фортуна по калгану огрела. За дурь! Со всех сторон разом. Но ей-богу! Обвал

легче пережить, чем эту пакость, какую Чубчик подложил. Сам не возник. Бабу прислал, препадлина! Прикрылся юбкой! Эх ты! Сучий хвост! Чтоб тебе всю жизнь из параши хавать!» – пожелал Огрызок Чубчику.

– И кто эта лягавая тебе приходится? – внезапно спросил одессит.

– Никто. Никем. Да и в гробу я их всех видел! – ответил Огрызок зло.

– Никто? А жратвы на целую «малину» приволокла! Это за какие крендели?

– За то, что при мужике ее оставил. Не разлучил их. Она и довольна до усеру. Она, пусть и мусориха, но сначала – баба! И без мужика, как общак без рыжухи, дышать не сможет! – нашелся Огрызок.

– Ас чего лягавая прощенья у тебя просила, иль лажанулась? – прищурился стопорило.

– Не она. За мужика пришлось ей…

– Она у вас за бандершу иль за шмару? – подсел одессит.

– Что я свой хрен на помойке поднял, чтоб с лягавой мазаться? Покуда себя за паскуду не держу! – фыркнул Кузьма.

– А за что ходку тянул?

Огрызок ответил – назвал статью, срок. Рассказал о незадачливых побегах.

Старатель слушал, выпучив глаза. А стопорило улыбался:

– Слушай, Кузьма! А куда теперь ты собираешься приклеиться?

– Да черт меня знает! Если катушки в норме, к своим похиляю. Коль не пофартит с ними, надо прилепиться к тихушникам.

– Вот гнида. Иль не знаешь, что тихушники – братья черта? И дышат по ходкам чаще других? Я имел с одним дело. У нас в Одессе народ веселый. Потому жмурятся реже, чем в других местах. Ну и отходят кайфово. Вот и Пачка, похоже, на тот свет отправился по бухой. Со шмары его сняли. Она,

дура, думала, что он уснул, а кент – копыта откинул! Как файный мужик, на бляди! Ну, не будем лажать девочку. Ее вскоре утешили, успокоили. А Пачку, как и полагалось, хоронили с почестями! Всеми, какие полагались. И поместили его в центре кладбища. Чтоб городским жмурам скучно не было. Пачка и на том свете в паханах остался, – рассказывал стопорило.

– С чего ты взял, что жмур в буграх у покойных фраеров? – не поверил Огрызок.

– А ты не суй свой шнобель в парашу, пока тебя за шиворот не взяли, – оборвал Кузьму стопорило и продолжил рассказ.

– Ну, пришел сороковой день и решили помянуть пахана фартовые Одессы. Бухнули. И на кладбище прихиляли. Я тоже Пачку знал. Уважал его. Пропустил стопарь, чтоб на том свете имел он баб по десятку на день. И хмельного! Столько, сколько воды в нашем море! Чтобы тряс на том свете жмуров, не боясь лягавых и ходок! Чтоб черти завидовали его навару! И вдруг приметил, что земля на могиле его после похорон перекапывалась. Указал фартовым. Те сявок свистнули. Подняли Пачку. А он – голый, как падла, будто его только со шмары сняли. Помешали кайф поймать. Стали барахло искать. Может, под голову в спешке притырил? Но ни барахла, ни шмары. Даже зубы золотые сняли у него. Будто в уплату за развлеченье. Кенты тогда долго смеялись, что пахан не теряется. И решили найти ту блядешку, какая зубы Пачки понесла менять на водяру. Ну я и надыбал паскуду. Он ювелиру их отдал в работу. Накрыл я его враз, – умолк одессит.

– И что с ним стало? – спросил старатель.

– А ничего! Кайфует в стремачах теперь. На шухере. Чтоб кто другой из его шоблы не лажанулся…

Кузьма усмехнулся. До старателя не дошло. Огрызок вмиг понял. Тихушника фартовые живьем закопали в могилу пахана. В вечные стремачи – на шухер. Всем тихушникам в науку…

Стопорило, увидев, что Кузьма уже двигает ногами, подбадривал Огрызка. И все успокаивал:

– Ты не гонорись сразу. Катушки пусть привыкают к жизни помалу. Не перегружай. Тебе пофартило, что они двигаются. Вот когда почувствуешь – способен от мусоров слинять, можно из больницы смываться.

– А ты чего сквозняк не дашь? – удивлялся Огрызок, замечая, что одессит вполне здоров и прочно держится на ногах.

– Успею. Не часто отдых обламывается, – отвечал стопорило. А через пару недель, когда Кузьма уже ходил но палате, держась за стены, предложил:

– Слушай, Огрызок, а не податься ли нам с тобой в Одессу? Там с тебя хворь и плесень шутя стряхнем!

Огрызок даже не раздумывал. И теперь старался из всех сил поскорее стать на ноги.

Но через пару дней одессита навестил хмурый пожилой мужик. Вместе с ним он вышел во двор больницы, а через час вернулся расстроенный, злой. Всю ночь не спал, ворочался с боку на бок. Несколько раз он вставал, курил у окна. А утром, когда старатель вышел из палаты, подошел к Огрызку:

– Мне пока не надо в Одессу. Время не пришло. Давай, если есть охота, приморимся в старателях. На время. На сезон. А осенью махнем в Одессу. Огрызок задумался. В старатели? Но для этого можно обойтись и без напарника. Правда, нужно знать продуктивные площади. А он, Огрызок, сам не сможет определиться. Вдобавок, вон – старатель: тоже покалечился, потому что в одиночку работал.

Огрызок, прежде чем согласиться, несколько дней все обдумывал. Он понимал, что неспроста одессит решил уйти в старатели, не случайно отложил возвращенье в Одессу. Но о причине молчал. Кузьме не пришлась по душе эта скрытность. «Коли стопорила решил скентоваться, игра должна идти в открытую, как и положено. А если молчит, дела его – хреновы. Зачем же связывать себя с тем, под кем задница горит? Иль мало потеряно на Чубчике?» – думал Кузьма.

– Замели моих кентов. Троих. Накрыли у барухи. Пусть шухер уляжется. Лягавые посеют мозги. И мы возникнем. А пока на дно залечь стоит. Но не без понта. С наваром, – подморгнул одессит, подойдя к Кузьме. И спросил: – Ты тут кентов имеешь?

Огрызок сразу вспомнил Чубчика. Но решил смолчать о нем. Да и какой понт с отколовшегося?

– Нет никого, – вздохнул тихо.

– Ладно. Сами пронюхаем, где и как втереться сможем, – не расстроился стопорило. И через пару недель оба выписались из больницы. Старатель, по простоте душевной, рассказал соседям по палате о возможностях площадей. Он работал в одиночку пять лет. Имел опыт. И сказал, что лучше всего идти следом за госпромыслом. «У них в отвалах больше половины золота остается», – признал откровенно.

– Я такие самородки находил, что сам удивлялся, как их просмотрели? А все потому, что не старатели они. Идут буром по участку.

Он поверил, что Кузьма с одесситом обязательно найдут его. И, объединившись, начнут работать вместе.

Едва Огрызок с одесситом вышли за ворота больницы, обещание забылось…

– Генька, – так назвал себя одессит уже в палатке, расположившись вместе с Кузьмой у заброшенных отвалов, отработанных зэками десяток лет назад.

Огрызок хорошо помнил это место. И не стал препираться, когда новый кореш предложил ему проверить старые выработки.

– Зэки тут пахали. А под охраной, это в Одессе всякий пацан сообразит, мужики не стараются. Берут лишь то, что сверху лежит. Промыв первые три лотка, Генька убедился в собственной правоте, а Кузьма осмотрел отвалы, промыл несколько лотков породы. И, довольный, вернулся в палатку.

– Ну, как твой улов? – показал стопорило намытое им золото. Оно сверкало на ладони блестками.

Кузьма вытащил два маленьких самородка и золотой песок, завернутый в носовой платок бережно.

– Давай, ссыпай! Вместе вкалываем, – посоветовал Генька. Но Кузьма не спешил объединять золото.

Одессит рассмеялся. И предупредил:

– Жадность – фраера губит…

Огрызок не придал значения старой фартовой пословице и решил по-своему:

– Дышать вместе, а навар – врозь…

Каждые два дня к ним наведывался представитель прииска в сопровождении милиционера и забирал намытое золото, скрупулезно взвешивая каждую песчинку. Запись в ведомости подписывалась всеми.

Представитель прииска, крепкий седой человек, относился с подозрением к старателям. Особо к тем, кто промышлял золото в паре либо поодиночке, чурался артелей. И говорил, что на месте государства он запретил бы такой промысел, потому что среди этих одиночек развелось ворье и жулики. При этом он пристально сверлил колючим взглядом обоих старателей.