Текст книги "Клевые"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

– Хвораю! Помру скоро! Все просила Христа, чтоб свидеться мне с тобой перед кончиной. И вишь, смиловался Господь, привел тебя в дом. Исполнил последнее желание, – шамкала бабка едва слышно.

В двери стучали сельчане, просились в избу, поговорить, посмотреть на Фроську. Но та вышла к ним насупленная, злая.

– Чего приперлись? Где раньше были? Когда бабка заболела, никто не навестил? Куска хлеба не принесли! Живую душу заживо схоронили? Теперь налетели, что мухи на говно! Городских гостинцев захотелось всем? А за что? Разве вы – люди? – оттеснила всех от дверей во двор.

– Самим жрать нече!

– Сколь люду померло! Всех не доглядишь.

– А где сама моталась? Зачем старуху кинула? – упрекнул кто– то запоздало.

– Песья свора – не люди! – крикнула Фроська зло. И добавила: – Некогда мне с вами! Пошли прочь!

– Гля! Загордила наша кобыла! – рассмеялся старый конюх Ипполит.

Тундра окинула мужичонку злым взглядом. Тот со двора задом попятился на улицу.

– А мы смекнули, что и тебя нужда свернула в бараний рог, померла где-нибудь. Нынче всем лихо! Добра нет. Оно заблудилось. Единое горе по свету шляется! – вытирала слезящиеся глаза соседская бабка, стараясь примириться с Фроськой.

– Меня рано отпевать вздумала! Я еще поживу покуда! – прикрикнула Тундра. И сказала, перекрывая голоса: – Пошли все вон со двора! Покуда бабку на ноги не поставлю, никого в избу не впущу! – вернулась в дом и задернула занавески на окнах. ^х

Фроська первым делом затопила печь. Принесла воды, приготовила постель, вытащила с лежанки бабку. Умыла, причесала, на

кормила. Та от радости плакала, говорила торопливо, сбивчиво, тихо.

Тундра, слушая ее, убиралась в доме.

– Я все ждала тебя с города. Выглядывала на дорогу. Даже серед ночи выскакивала. Все чудился мне твой голос. Ровно зовешь меня. Ан ни во дворе, ни за воротами – никого. Тут и смекнула, может, замуж взяли, и не пускает тебя мужик, не разрешает навестить.

Фроська отмалчивалась.

– Так-то бы оно терпимо! Да по осени, когда картоху копала, дожди пошли. Я уже последние мешки, считай, с грязи выволокла. В избе картоху досушила. Хватило сил в погреб скинуть. А как стала мешки стирать, в глазах замельтешило. Все красным-красным сделалось. Упала возле корыта. Потом к ночи пить захотела. Встала, искры колесят в глазах. Зажгла керосинку. Кое-как чай согрела. С малиной испила. Потом еще. Утром тоже. Вроде ожила..

– Тебя никто не навещал?

– Э-э, детка ты моя! Кому я сдалась, старая качеля? Всяк в своей избе, что крот зарылся! Нынче что мы? Уже не колхоз. На работу не ходим. И пенсий не дают. Почтарка говорит, что у властей на нас денег нету – на жизнь! А вот хоронить – дарма обещался президент! Стало быть, на это мы заработали. А на хлеб – нет! – заплакала тихо. И жалобно добавила: – С семи годов в ентом хозяйстве маялась. В пять – на колоски ходила. Все до единого зерна сбирали. То еще при Сталине. Войну одюжили. Страхотищу енту. Но не голодовали, как ноне. И хлеб был. Нехай прятали его от партизанов, чтоб начисто не обобрали детву, но и самим было. С тошнотиков на тюрю перебивались, а выжили. Теперь без войны дохнем, как мухи. За енту зиму, гля, сколько ушло на тот свет? Почти полдеревни проводили. И я собралась следом…

– Бабуль! А че за тошнотики, про какие сказываешь? – спросила Фроська.

– Ой, детка! Это оладки с мороженой картохи. В нее мукицы малость всыпешь, соли и жарь на постном масле. Тогда их ели от нужды. Нынче, чтоб ты думала, заместо конфетов детям дают. Те и рады до беспамяти. Сытости нет от их, зато пузо полное. Ты, гля, что ни дитя – рахитик. Взрослым, старым того не перепадает…

Фроська вымыла полы, отскоблила каждую половицу. Протерла окна, обмела паутину, вытерла пыль, побелила печь. Она и не заметила, как наступили сумерки. И баба, согрев самовар, поставила его на стол, усадила бабку пить чай с пряниками.

Фроська засмотрелась на зарумянившееся лицо старухи, ожившие глаза, потеплевший голос, и не сразу услышала под окном крадущиеся шаги. Она насторожилась, когда за окном послышался хруст последних сосулек под ногой чужого человека.

Раньше Фроська мигом выскочила б на крыльцо, отворила бы дверь нараспашку. Но… Она пожила в доме Егора, где приучилась к осторожности. А потому, притушив лампу, унесла бабку на печку, сама неслышно вышла в сени. Прислушалась.

– Еще не спит. Ождать надо. Не то соседи вскочат, – услышала чей-то шепот на крыльце.

– Поддень крючок ножом и все тут! Кобыла нас не ждет. Тряхнем по башке, заберем башли и все! Никто не догадается. Смелей! Сколько тут топтаться?

– Говорю, обе не спят!

– Да тихо в избе! Шустри! – торопил второй.

– Давай дождемся, пока спать лягут. Глянь, керосинка горит,

– показался знакомым этот голос. Фроська, освоившись в темноте, верила и не верила своим ушам.

– Дай я открою! Чего топчешься? – не выдержал второй, подойдя к двери плотно.

– Тихо ты!

– Чего ссышь? – увидела лезвие ножа, подсунутое под крючок.

– Дверь на себя отожми! – услышала Фроська и в ту же секунду крючок выскочил из петли. В темноту коридора шагнули двое. Один шарил ручку двери, второй чиркал спичкой.

– Попались, падлы! – грохнуло над головами непрошенных гостей.

Фроська, ухватив мужиков за шкирки, стукнула головами друг о друга. И, придавив слегка за горло, осветила лица спичками. Оба были "под сажей". Баба содрала с лиц черные чулки. Узнала обоих. Закрыла до утра в пустующем свином катухе. Сама, вернувшись в избу, оделась наспех. Прошла всего два дома, гулко постучала в двери:

– Мотька! Живо выходи, стерва! Не прикидывайся! Знаю, что не спишь.

Когда на крыльцо вышла баба, Фроська двинулась на нее.

– Иди, погляди, сука, как я твово говнюка вешать стану! Ты его подбила убить нас за деньги! Ноне он у меня в свинячем катухе связанный лежит, без памяти! Мало было тебе мужука иметь, еще и в барынях жить захотела. А землю на погосте не грызла зубами?

– Фрося, смилуйся, отпусти дурака! Выпил он лишку, лихое и взбрело! – упала баба на колени.

– Не выпросишь ни хрена! Обещалась зашибить и зашибу до смерти! И его, и Семку! Обоих вздерну на воротах! Как воров, убивц, сучье семя!

– Меня бей! Его не тронь. Я ему про нужду все ухи прожужжала. Он и порешился с горя. Не с жиру!

– На водку сыскали?!

– Самогону маманя дала…

– Нашла, что дать, коли жрать нече? Ну, да ладно, бухой легче сдохнет! – хохотнула в темноту.

– Фрося! Молю! Забери корову! Скоро телиться будет. Только не тронь мужика!

– Дешево даешь! – бросила баба.

– Я ж вместе с сеном! Больше нет ничего, – бежала за Фроськой босиком по мерзлой земле, голося, уговаривая.

– Веди Семкиного отца! Во дворе ожду! – прикрикнула на Матрену.

– Ты их не повесишь? – дрогнуло в ответ.

– Живей беги! Торгуешься тут, стерва! – цыкнула на бабу зло. Та, припустила бегом по улице, спотыкаясь и падая в кромешной тьме.

Фроська ждала во дворе, негодуя молча. Ее бесило, что не в Москве – в своей Солнцевке, где родилась и выросла, не чужаки и не приезжие – свои сельчане хотели убить за деньги.

Баба вглядывалась в ночь, слушая, как спит деревня. Вот брехнула сонная собака, зашлась хриплым лаем. Это Мотька вошла во двор Ипполита. Стукнула в окно, позвала конюха. Тот отворил скрипучую дверь. Голосов не было слышно.

Фроська сжимает кулаки…

Семка, Семушка… Тот самый гармонист, какого так горячо и затаенно любила в молодости… Из-за него не спала много ночей, вздыхая и замирая от песен его гармошки. Он казался ей самым лучшим на всем свете.

Фроська неуклюже пыталась обратить на себя его внимание. Но… Парень если и видел ее, старался скорее обойти, не задерживался, не смотрел на нее.

– Эх, дурашка певучий, я б тебя, соколика, на руках носила б. Берегла б, как ясно солнышко. Век бы слушала голосок твой звонкий. Никакой беде не дала бы коснуться пшеничных твоих кудрей,

– говорила Фроська своей подушке, много раз залитой слезами.

Семка не слышал этих слов. Но Фроське казалось, что парень любит, но не решается, никак не насмелится подойти к ней. И ждала, ждала…

– Вот и дождалась, дура! Он никогда не любил. Завсегда бандюгой был! Потому на войну нанялся! Там убивцем сделался, вконец испортился! – вспоминает баба, как однажды увидела Семку за деревней. Тот пахал огород на коне, под плуг. Оставались две последние борозды. Но жеребец устал. Семен не давал ему отдохнуть, и животина заупрямилась, не пошла дальше. Семка вырвал из-за пояса кнут и стал стегать конягу жестоко, нещадно. Тот, останься силы, убежал бы вместе с плугом или залягал злого пахаря. Но… Тот все силы вымотал, и конь упал на передние, тяжело дыша в борозду.

Семка взвился, ему хотелось скорее вернуться в деревню. Но конь устал, и парень хотел поднять его через силу.

Кнут хлестко впивался в круп, бока. Конь жалобно ржал, будто просил о пощаде, но человек оглох от ярости.

– Сдохни, гад! – замахнулся, но не ударил, не смог, Фроська перехватила руку, сдавила в своей ладони, что в тисках.

– Охолонь! Чего буянишь? Дай роздых животине! Ить замордовал вконец! – выпрягла коня из плуга, отвела на край поля, пустила пастись, сама стала вместо жеребца, крикнула Семке: – Держи плуг, касатик!

Шутя прошла она оставшиеся пару борозд, жалея, что оказались короткими.

Семка тогда даже спасибо не сказал. Не предложил посидеть над оврагом в ивняке, передохнуть. Не нашел для Фроськи теплого слова.

– Ну и сильна ты! Чисто кобыла! Я, как тятька в коне откажет, тебя звать буду.

– Зови! – обрадовалась Фроська, даже не почуяв насмешки. Эти его слова она обдумала уже потом, когда Семка ушел на войну и она опять ждала его.

– Дождалась? Я ж говорила, что не повесит она их до нашего прихода! – хлопнула калиткой Мотька, вбегая во двор. Следом за нею показался старик-конюх.

– Отпущай мужуков! – подступил к Фроське.

– Чево! – сдавила того за грудки, придвинув к себе, сказала в самое лицо: – В милицию их отвезу! Пусть до смертушки засудят окаянных! В самый Сахалин упекут!

– А на что звала? – осклабился конюх.

– Чтоб простился ты со своим Семеном! Навсегда! В моих руках они! Что схочу, то и утворю над ими!

– Побойся Бога, Ефросинья! Ить они – живые души! Не след девке грех такой на себя брать!

– Им дозволено, а мне нет?

– Прости супостатов!

– Уж нет! Не спущу! Обещалась с обоих души вынуть, и выбью!

– рванулась к катуху.

– Ефросинья! Добром сказываю покуда! Иначе не быть миру меж нами! Горючими слезами зальешься не раз!

– Ищо ты, грозилка лишайная, промеж ног путаешься? – схватила старика за шиворот, посадила на ворота. – Кукарекай замес– то петуха! А я всему люду доложу, с чего ты на воротах объявился!

– сняла вожжи с забора, принялась привязывать конюха.

– Не фулюгань, Фроська! Иль навовсе в Москве стыд потеряла? Над стариком изголяешься!

– Фрось, он тебе супоросную свинью даст. Я – корову! Давай миром поладим, без позору! – просила Матрена.

– Ради детей отпусти! Не срами нас!

– За себя сказывай, чего за этого ручаешься. Ить молчит!

– Мы по дороге уговорились! Правда?

– Да, порешили промеж собой! – подтвердил старик с ворот.

Фроська опустила Ипполита на землю. Привела к катуху, выволокла оттуда непрошенных гостей:

– Вот они! Видите обоих? Покуда не приведете выкуп, не отдам! А промедлите – не взыщите с меня! Утворю, что хочу. И никто не указ!

Мотька пообещала мигом доставить Фроське корову и кинулась со двора к себе домой. Ипполит к себе засеменил. Фроська затолкала Мотькиного мужа в катух. А Семку принесла на крыльцо. Сама села рядом.

– Что ж ты, Семен, так опаскудился? Где наловчился своих убивать? Разве вот такого ждала я тебя в гости? Выглядывала, какие тропки топчешь? Ноженьки твои готова была целовать! Милей да краше тебя никого в свете не видела! А ты по душу мою пришел?

– Прости, Фрось, на войне много потеряно. И тепло, и сочувствие. Была кровь! Много. Ее лишь поначалу пугались. Она была невинной! А кто за нее ответит? Никто! Убивали не глядя! И в нас без промаха. У живых души поубивали. Что толку в жизни моей? Явсе оставил на войне. Мне лучше бы не возвращаться с нее!

– Лучше б не ходил туда! – заметила баба коротко.

– Думал, там мужчиной стану! Ан калекой на душу вернулся.

– С чего бы так-то?

– Сама видишь! Ни работы, ни заработков, а жить на что? В доме пятеро голодных ртов! Одной картохой не заткнешь! Постного масла купить не на что! Ты прости меня! В голове помутилось. Совестно. Знаю, не забудешь того. Но и ты поймешь, с чего люд на лихое решается. Бабку на прошлой неделе паралич разбил. Недвижной стала. А в доме на лекарства нет. Жить опостылело! – жаловался Семка.

– Вот, забирай! – открыла ворота Мотька, загоняя во двор Фроськи корову. – Сено нынче привезем тебе! Отпущай мово мужика! – потребовала баба.

Фроська отпустила мужа Матрены, развязав веревки на руках и ногах. Тот, увидев корову, понял все. Подошел к воротам, понурив голову.

– Еще раз появишься вблизях, голову выдерну, змей проклятый! – кинула баба вслед.

– Вот и ты семью обобрала до нитки! У них одна надежда была на корову. Теперь чем детей кормить? Вовсе с голода опухнут к весне! – сказал Семка тихо.

– А что? Лучше было б его убить?

– Может, и лучше! Корова была б цела и одним ртом меньше! Детям больше досталось бы! – умолк грустно.

– Твой старик свинью обещался пригнать за тебя! Чтоб без сраму отпустила!

– Свинью? Она ж супоросная! Вся надежда на нее, что к весне поросятами разживемся, на ноги встанем! Если ее отдаст, как жить будем?

– Раньше надо было думать!

– Пощади, Фрось! Ну хочешь, я для тебя избу починю, дров наготовлю на три зимы, колодец во дворе выкопаю, поставлю новый забор вокруг огорода. Не отнимай последнее.

– Ладно! Разжалобил! Так и быть! Ступай со двора! Отгони корову Мотьке! И свою супоросную – оставь себе! Но все, что обещал, сполна справь! Иначе – словлю! – развязала Семку. И, закрыв за ним и коровой ворота, вернулась в избу.

Керосинка тускло высветила бабку. Спящая, она улыбалась блаженно, выпустив из ослабших пальцев обсосанный пряник.

Утром Фроська рассказала ей о случившемся. Не упустив ни одной детали, ни единого слова.

– Верно, Фрося, порешила, то не в благо, что из детских ртов отнято! Оно впрок не пойдет. Нехай детва не растет в слезах. Им хоть что-то оставаться должно…

Баба готовилась к Пасхе. Белила потолки, стены, красила окна, обмазывала печь. И все ждала, когда придет Семен к ней в дом помогать, как обещал… Но того не было…

– Они тож православные. К празднику готовятся, как все люди. Вот отметят, тогда придут. Не иначе! Кто ж, не управившись, бежит подмочь к соседу? Свою избу никто окромя хозяев не доглядит. С неделю ожди! – успокаивала бабка.

И Фроська верила ей. Кому ж еще знать сельчан?

Баба пекла куличи, делала Пасху, варила холодец, жарила котлеты, делала винегрет. А когда до праздника остался всего один день, пошла в сельпо купить пару бытолок вина, чтобы вместе с бабкой выпить за светлое Христово Воскресенье, поблагодарить Господа за все светлое, что было, испросить прощенья и милости.

В сельпо было полно народу. Сегодня в магазин даже свежий хлеб привезли, городские конфеты и печенье.

Деревенский люд пришел не столько купить, сколько поглазеть на всякие диковины, какие привезли кооператоры.

Пиво, водки, коньяки, ликеры, вина – свои и зарубежные – выстроились на прилавке, примагничивая взгляды мужиков.

Сыры, колбасы, ветчина, рулеты, импортные сосиски и куры, от них даже витрина вспотела.

– Батюшки! А это кто? – тыкала старуха пальцем в ананас.

– Гля! Какая юбка! На дитенка! А как дорога?

– Не на ребенка! Это юбка молодежная! Для девушек! – горланил усатый кооператор.

– Чево? Так ей полжопы не прикрыть!

– А зачем прятать прелести?

– А енто что за конфеты в коробке?

– То не конфеты, презервативы! – ухмылялся в лицо старухе, так и не понявшей, что же это за товар.

Фроська пробилась к прилавку, раздвинув сельчан в стороны. Купив кагора, хлеба, на выходе лицом к лицу столкнулась с Семкой. И, выдавив его из магазина на крыльцо, спросила насупясь:

– Когда обещанное сполнишь?

– Что? Какое обещанье?

– Какое на крыльце давал?

– Я там связанный лежал. В таком положении что хочешь наобещает любой. А я тебе ничего не должен! Никакого урона не причинил никому. И отстань от меня.

У Фроськи в глазах потемнело. Если бы не покупки, поймала б мужика за загривок, проучила бы его. Но он не стал ждать, когда баба опомнится и тут же шмыгнул за угол, заторопился по улице без оглядки.

Фроська пошла домой, чертыхаясь, костеря свою доверчивость и мужиков на чем свет стоит. Хотела выругать бабку за то, что сбила с толку. Но едва вошла, увидела старуху на коленях перед иконой, та молилась Христу за нее, Фроську. И прикусила язык. Когда же та встала с колен, рассказала ей о встрече в сельпо.

– Бог с ними, Ефросиньюшка! Прощай и тебе простится Господом! Не поминай лихом людское зло. Не умножай его. Со светлой душой отпусти обиду с сердца. И не попрекай своим добром. Не жалей о сделанном. Оно для детей. Они – ангелы Божьи. В одной деревне живем. Все вместе стоим перед Пасхой. Соблюдай заповеди и законы Божьи, чтоб свою душу спасти. Всех и каждого Господь видит. Он – судья и милостивец! Один на всех.

– Им можно все! Они никого и ничего не боятся! Душегубы! Почему их не видит Бог? – возмутилась баба.

– Погоди! Не гневайся! Всяк на виду! Не торопи наказанье и кару на их головы. Моли Бога, чтобы простил всех…

Фроська всегда любила свою бабку. Всегда и во всем советовалась с нею. Давно хотела рассказать, как жила в Москве и все не решалась, боялась, стыдилась бабки. Оттого вечерами, когда старуха садилась к самовару, старалась опередить ее вопросы о городе, сама расспрашивала бабку о давнем прошлом, пережитом и дорогом.

Но в этот вечер, подсев поближе к лампе, бабка успела спросить:

– А скажи-ка, Ефросиньюшка, где ты в городе пристроилась, кем работала?

Баба чаем поперхнулась. Пряник поперек горла встал.

– Что ответить? – думала лихорадочно.

Врать она не умела с детства. Сказать правду бабке не решалась.

А старуха ждала, глядя в глаза внучке. Сухонькая, маленькая, седая, совсем ослабшая. Но от ее вопроса и взгляда бросало в дрожь громадную Фроську.

– Ты чего молчишь? Аль язык сглотнула? Пошто не сказываешь?

– Зачем тебе про то знать? Живу, как все! Куда было деться? Хоть в петлю лезь!

– Какая петля тебя сдюжит? Что за лихо приключилось? – встревожилась бабка.

– Обокрали меня в тот день на базаре! Сама не знаю, как зазевалась! Без копейки осталась в чужом городе! – начала Фроська, заплакав от воспоминаний. – Побоялась воротиться с пустыми руками к тебе. Совестно стало. Хоть живьем на погост беги!

– Во! Дуреха моя! Да разве в деньгах счастье? Их нажить можно! Не издохли б с голоду! Ить главное в здравии! Когда его нет, ништо не в радость. Вот ты – здорова, оттого и счастье мое!

– Нет, бабуль! Не счастье, горе твое! Вот кто я теперь! – всхлипывала Фроська, размазав громадным кулаком слезы по лицу.

– Это пошто? Какое горе?

– Привелось мне гулящей стать. Чтоб хоть как-то воротить украденное и домой уехать.

Бабка рот открыла, не верилось в услышанное. Кто б чужой сказал, каталкой огладила, тут же сама Фроська созналась. А о себе кто соврет?

– Ты с мужиками путаешься? За деньги? – ухватилась старуха за стол.

– А что? Даром лучше? На что я все это купила? Без денег кто даст? Только сдохнуть! – рассказала о доме Тоньки, о бабах, Серафиме и Егоре, об азербайджанцах с Рижского рынка и о рэкетирах.

Бабка слушала, смеясь и плача, ругая и хваля, жалея сироту, какая по неразумению попала в город, как в омут, и он засосал ее в свою трясину.

– Сказываешь, нынче это не срамно? А в наше время за такое кнутами, камнями побивали, сгоняли с дома, из деревни. Отрекались от таких и семья, и весь люд! Всем миром заразу ту выковыривали из деревень. Нынче, получается, в уваженьи разврат стал?

– Ни одна работа не оплачивается нынче! По многу месяцев не дают получки и пенсии! И только мы не живем без денег. Все за наличные!

– А те, кто платит, где берут?

– Торгуют! Во всяком случае, мои клиенты платят чистыми деньгами! Это доподлинно знаю!

– Грешно живешь, Фроська!

– А сдохнуть лучше было б?

– Все растеряла! Ан взамен ничего не сыскала! Не то жаль, что бабой сделалась! А то, что не видать тебе семьи, а мне – детей твоих! Кому нужна гулящая? А я так хотела на твою детву глянуть! Жила той сказкой. Ан ныне нет ее у меня. Стало быть, и не нужна вовсе! Ни к чему мне жизнь. Ты в ней уже без меня сама обойдешься!

– подошла к лежанке и долго молчала, не разговаривала, не отвечала на вопросы Фроськи…

– Бабуль, зачем терзаешь? – встала перед лежанкой горестным стогом. И тут же на ее спину опустилась каталка.

– Слава Богу! Простила! – просияла Фроська. И полезла к бабке на печь, поговорить, послушать старую, как когда-то в детстве…

– Не от нужды нонче люд мается, от безбожья, от неверия, от грехов своих, – говорила старуха Фроське. – То давно было. Затужила я, когда твоя маманя испозорилась и в петлю полезла от срама. Я жизнь возненавидела. Ну кому она сдалась с дитем? В деревне девок пруд пруди. А ей куда деваться? Но и жаль. Своя! Горемычная! И вот так-то встала я перед иконой на колени, молилась весь день. А под вечер, как нынче с тобой, на лежанку легли вдвоем и уснули. Одолел меня сон. И вижу, что забрела я в какое-то место, где никогда не бывала. Вокруг горы высокие, а я сама не пойму, где оказалась. Навроде песок под ногами, кустишки мелкие, колючие. Едва огляделась, вижу свет столбом стоит. Я переполохалась, приметила, что этот столб ко мне двигается. Упала на землю со страха, поняла, что перед Господом нахожусь. Голову поднять жутко и начала молиться. Тут слышу голос, повелевший встать. Я поднялась. Вижу лестница. Пороги. От самой земли вверх идут. И мне приказывают подняться по тем ступеням. Я стала подниматься. Порогов пять одолела, да вдруг приметила, что лестница эта, по какой иду, ни на чем не держится. Нет у ней опоры. И стало страшно подниматься выше, а что, как упаду? Ведь расшибусь! Только подумала, впрямь упала на песок. И слышу голос: "Такова вера твоя!" Не могла я спать дольше. Тут же всполошилась. И поняла: Господь велел мне подняться вверх по ступеням. А я усомнилась в силе его. За то и поплатилась. Так оно завсегда было! Считаем, что от нас судьба зависит, мы ее, как коня в узде, держим. Ан нет. Все от Бога! Наши лишь грехи! От них страдаем. Взбудила я маманьку твою, повелела родить дитя. И она послушалась. Ох, и натерпелись мы с ней пересудов, пока она на сносях ходила. А как ты народилась, все умолкли. Говорить стало не об чем. Сама показала, кто отец! Не беда, что родила! Горе было б, если вздумали б сгубить тебя! И вишь, Бог увидел! Мамка взамуж вышла. А и ты взросла! Когда к Господу человек сердце поворотит, помощь получит. Я после того сна со сту

пенями все боюсь оступиться. И тебе сказываю к Богу обратиться за помощью. Он всех видит!

– Бабуль! А почему тятьку не наказал Господь? Признать ему пришлось меня поневоле. Но отцом так и не стал.

– Погоди, внученька! Его горе завсегда караулит! Ить жена бесплодной оказалась у него! Ну, нынче радуются, мол, забот нет! Только ты не верь в этот смех сквозь слезы. Ить и они знают, что будет с ними, когда придет старость? Она за все спросит с каждого. Рад будет воротить прошлое, да не в силах. И твое сердце к нему не повернется, не признает родителя. Запоздал он… Упустил.

– Бабуль! А ведь я Семку по молодости любила крепко! – созналась Фроська.

– Знаю про то!

– Как? Откуда? – удивилась баба.

– Видела, как в окно его выглядывала. Щеки маками цвели! Да не твой он! Не стать Семке твоим суженым.

– А почем знала?

– Кобель он завзятый! Все сеновалы извалял с бабами, девками. Нет в нем сурьезности! Такого и в постели каталкой надо гладить.

– Бабуль, а как думаешь, Егорка, ну тот, что в Москве, у кого я на постое живу, женится на мне?

– Не рви душу впустую! Без нужды ты ему! В няньках может и держал бы! Но что за жизнь у тебя будет без любви и тепла? Он не полюбит. А чуть что, в попреках утопит. Слабые – все злопамятные.

– Выходит, не повезло опять? – загрустила Фроська.

– Послушай, что я проскажу тебе. Уж и не знаю, сколь правды, сама тех людей не видела, но слышала много, – пожевала бабка губами, словно вспоминая давнее, полузабытое. – При помещике в нашей Солнцевке лесов много водилось, сады росли до самой реки. А на взгорке, где школа, именье стояло! Ах и домина, сказывают, был! В него всю деревню заселить можно! Громадный да белый весь. А у помещика имелись три дочки и сын. Молодой хозяин редко в деревне нашей бывал. Все по заграницам мотался, при царском дворе. Зато девки часто отца навещали. Двое в гимназии учились. А младшенькая неразлучно с отцом жила. В утеху ему. Да и то, правду молвить, пригожая девица из себя, и ласковая, и добрая – чисто солнышко ясное. Любили ее в деревне и стар и млад. Она каждого по имени помнила, не гляди, что барынька! Вон наш председатель колхоза за двадцать лет не сумел всех припомнить, потому как редко трезвым был. А эта даже детву малую по имечку величала. Уже взрослеть она стала в невестин возраст. Помещик наш решил жениха ей приглядеть, и на Рождество Христово пригласил соседей, таких же, как и сам помещиков вместе с детьми. Те приехали со взрослыми сыновьями, разнаряженные, веселые да сытые. Ох, и знатную пирушку закатил тогда барин. Вся прислуга с ног посбивалась. Скоморохи да певчие до утра гостей веселили. Плясала вся деревня. Барина любили. Всяк с кожи выскакивал, чтоб угодить гостям. И был серед наших ребят один, Иванушкой величался. Пригожий да смирный. Ладный человек. Кудри до плеч – золотистые. Глаза – синей небушка. Улыбнется, ровно солнышко из тучи выглянуло. А уж как работать умел молодец! Косить станет – залюбуешься! Пахать возьмется – поле загляденье! Жил он с матерью. Отец его в извозе молодым помер. Простыл крепко. Иванушка тогда малым был. Не запомнил тятьку. Но мать пуще жизни берег. Она, не гляди, что смолоду вдовой осталась, в другой раз взамуж не пошла. Об сыне пеклась, не схотела забидеть отчимом. Хотя сваты часто к ней наведывались. Сурьезной была баба. Ни чета другим. Так-то и жили они с Иванушкой вдвоем немало годов. Взрастая, молодец избу выправил. Из кособокой, слепой хатенки дом поставил. Всем на загляденье. Крепкий да пригожий. С резными ставнями, с дубовыми воротами. На крыльце – кружева из дерева. Во дворе свой колодец да банька. В хлеву – скотина всякая! На Ивана все девицы заглядывались, вздыхали! Многим мечталось сделаться молодой хозяйкой! Да сердце молодца оставалось к им холодным. Глянулась ему лишь единая – меньшая дочка барина. Он по ей сохнуть стал. Никто про это не разумел. Но однажды встретил он девицу в саду яблоневом. И просказал про свою любовь. Узнал, что и ей он по сердцу пришелся. Шибко боялась родителя. И на той пирушке не веселилась девица. А и молодец тосковал. Приметил, как соседский помещик сватает его любимую. Сговаривается с ее отцом про приданое. Хвалится доходами, угодьями. Оно и впрямь богатый был. Конечно, этой девицы много старше. Годков на двадцать. Чуть моложе самого отца. Но в те времена на разницу эту никто не глядел.

– А чего он до тех пор не женился? – удивилась Фроська.

– Все мужики считали зазорным для себя заводить семью раньше сорока годов! Особливо – богатые! Им перебеситься нужно было! Втай по бабам бегали! А женились на молоденьких, чтоб весь остаток жизни любоваться ею! Кому сдалась старая баба? Никто не хотел жить под единой крышей с кикиморой, на какую глянешь – и все на свете опостылет. Другое дело – молодайка! Эта и в старике молодца расшевелит…

– А ты у меня озорная! – рассмеялась Фроська.

– Сущую правду сказываю, – отмахнулась бабка и продолжила: – Приметила сговор и Аринушка, так девицу величали. Вовсе закручинилась. Люд вокруг веселится, она чуть не плачет. Отец ее, ровно ослеп, не видит горя чада своего. И с соседом, какого в зятья наметил, веселился все Рождество. На последнем дне порешился обручить с ним свою дочь, даже не испросив ее согласия. Знал: завсегда покорится его воле, не ослушается слова родительского.

– Во, змей! – досадовала Фрося, ворочаясь на лежанке раздосадованной горой.

– Да только Аринушка не выдержала. И перед последним днем заявилась к отцу, упала в ноженьки. Умоляла со слезами родителя не отдавать замуж за соседского барина. Призналась, что любит Иванушку, что он ей – жизни милей! Просила сжалиться, не губить. Но барин озлился! Ударил дочь, повелев одуматься: "За холопа собралась? Честь и имя опорочить вздумала? Иль запамятовала, чьих ты кровей?!" Повелел не выпускать дочь из светлицы. Аринушка слезами горючими зашлась. А барин ни о чем знать не хочет. Иванушку – в рекруты в один день отправил. Не глянул, что единый сын у матери. И порешил после Пасхи обвенчать свою дочь с соседским помещиком. Когда повезли их под венец, на Аринушке лице не было. Будто с самою смертушкой обвенчаться собралась. Ни кровинки в лице не осталось…

– Бедная! Уж я бы на ее месте такому тятьке голову откусила! – распереживалась Фроська.

– Встали они под венец в церкви. Начали их венчать. И батюшка испросил у Арины, как полагается: "Своею ли волей, раба Божия, идешь замуж за раба Прокофия?" Арина глянула на икону Богоматери и ответствует: "Нет, батюшка! Не своею волей, а по принужденью родительскому! Мне это замужество лютей смертуш– ки…" И перекрестилась в подтвержденье. У святого отца чуть кадило из рук не выпало. Прекратил венчать. А барин, озлившись, повелел девицу увезти в монастырь. Навсегда! До конца жизни! И здесь же, в церкви, от нее отрекся…

– Во, ирод окаянный!

– Аринушка, услышав слово родительское, обрадовалась! С легким сердцем наказанье приняла. Сочла его за избавленье от мук. Отказалась домой воротиться. И прямо с церкви в монастырь пошла.

– А отец? Родитель ее не одумался? – ахнула Фроська, выронив из-за щеки недогрызенный леденец.

– Вслед проклял! Уехал в карете в деревню, даже не оглянувшись. Аринушка постриглась в послушницы и обрела покой в Господе.

– А Иванушка как?

– В ту пору война шла с пруссаками. Иван на ней шибко отличился перед государем и тот пожаловал ему окромя Георгия две деревни. И содержание от казны до самой смертушки. К тому времени наш барин совсем спился. Стал в карты на деньги играть. Спустил Солнцевку, Загорское. От него не то что соседи-баре, свои дети отворотились навовсе, как от чумы. Деревенский люд им требовал. Будто проклятье, какое вслед Арине послал, самого настигло. Кто– то с сердобольных иногда подкармливал его, давал ночлег. Но…

Тут же с этим благодетелем беды приключались. Выходило, не всякая милость – впрок. И выгоняли бывшего барина за ворота даже из богодельни. Скитался он бездомным псом годов пять. Навовсе испаскудился и вид человеческий потерял. А на шестом году верта– ется Иванушка хозяином Солнцевки, Георгиевским кавалером, видит в канаве мужик валяется. Повелел вознице остановить коней. Узнать, кто это из солнцевских мужиков так набрался? Глядь, а это бывший барин. Лежит, лыка не вяжет. Иванушка повелел его уложить в бричку и привез окаянного в деревню. Повелел отмыть, от вошей сбавить, в одежу новую одеть, накормить. И когда все справили, сказал привесть его перед глаза нового барина. Так и сполни– ли. Усадили супротив. Иванушка за те годы, что минули, лишь в плечах раздался и ростом выше стал. Ну чисто Еруслан! Богатырь