Текст книги "Клевые"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

Оксана спросила сторожа, не видел ли он случайно, кто приходил на могилу матери? Старик ответил сразу:

– Как не помнить? Военный навестил жену. И мне деньжат подкинул, чтобы следил, оградку подновил бы! Вот завтра с утречка покрашу. А бабка памятник помоет, сорняки вырвет. Нынче он был. Обещался в конце недели наведаться! Ты тоже сродственница покойной будешь?

– Да! Дочь! – ответила глухо. Не оглянувшись на удивленного сторожа, какой так и не понял, почему живых родственников не мирят могилы близких. – Инфаркт! – вдруг вспомнилось Оксане сказанное Петром Ивановичем. И ей стало холодно. – А что, если он умрет? Один! Эта его шлюха, выходит, бросила, ушла! Что-то не получилось у них! А может, стоит навестить его? Хотя зачем? Ведь выгнал как собачонку. Променял на потаскуху! Пусть за все получит. Узнает, что сволочью прожил! Разве это отец? Ни разу в общежитие не пришел. Не пытался найти меня. Тогда еще можно было что-то наладить. Не нашел тепла и времени, забыл меня, словно вместе с матерью похоронил, – злится Оксана. И вспоминает, что именно в тот день, когда увидела хризантемы на могиле, познакомилась с Петром. Считала его особым, не таким, как все, а он не легше прочих оказался. Ишь, как выстегал за панель! Другой выход был! Где? Попробовал бы в моей шкуре побывать, чистоплюй облезлый! Тоже мне, моралист возник! Коль я дерьмо, зачем звал и спал со мной? – злится баба.

– Ты что? Корни тут пустила или место на погосте присмотреть решила заранее? – появился внезапно Петр Иванович. И, подав руку Оксане, предложил – Давай дружить! Пошли мириться!

Оксана нехотя встала. Петр Иванович вошел в дом следом за нею.

– Прошу к столу! Сам сервировал! Ты – лентяйка сбежала от хозяйских обязанностей. А, между прочим, накрывать на стол – бабье дело! Это даже покойные алкаши знают. Чтоб в другой раз – без напоминаний! Не то накажу! – пригрозил шутя.

– Как? – усмехнулась баба, глянув искоса на постель.

– В морге закрою на всю ночь!

– Ой! Не надо! – вздрогнула баба.

– А что? У меня там неплохая компания подобралась! Один милиционер и трое фартовых. Сегодня ночью в ресторане перестрелку устроили! Всю публику до мокрых штанов довели. Распугали до обмороков. Двенадцать милиционеров засаду устроили. Всех воров

взяли. Но и своего потеряли. Нынче заглянул, смешно стало. Все рядышком, как родные, чуть не в обнимку лежат. Может, ночью на брудершафт пили! А пока были живы – в догонялки играли! Мир не брал. Думали, жизнь бесконечна!

– А тебе кого из них жаль?

– Всех! О покойниках плохо не говорят. В этом смысле мне повезло. Никого не ругаю! Пусть бы люди подольше жили. Глядишь, мне мороки меньше.

– Не только воры и милиция умирают. Моргу безработица не грозит, – усмехнулась Оксана.

– Ты тоже можешь мне помочь. Сократить загрузку! Поверь, нет радости у меня, когда вижу нового покойника…

– А я чем могу помочь? – удивилась баба.

– Иди к отцу! Навести его! Ведь родной человек! Научись прощать своих! Иначе, как жить собираешься? Чего сидишь? Бегом бежать надо! – прикрикнул Петр Иванович и назвал адрес больницы.

В приемном покое ее встретила усталая медсестра. Спросила: к кому пришла? Кем доводится больному? Велела надеть халат и повела в палату длинными коридорами.

– Сюда. Входите. Только не шуметь, не говорить громко. Не задерживаться у больного дольше десяти минут. Его нельзя расстраивать, – предупредила строго. И, указав на койку, где лежал отец, вышла из палаты.

Оксанка тихо подошла. Заглянула в бледное, осунувшееся лицо. Небритые щеки казались синими. Глаза закрыты.

– Отец! Пап! – тронула за плечо.

Человек открыл глаза. Глянул на дочь, не веря увиденному.

– Пришла! – замелькала жизнь в зрачках. Человек попытался привстать, но рухнул на подушку беспомощно. – Здравствуй, Ксюша! – выдавил сквозь боль, стыдясь собственной болезни.

Оксане стало жаль его. Она положила руку ему на плечо, спросила сочувственно:

– Тебе очень больно?

– Прости, Ксюша, если сможешь, забудь! Я очень виноват перед тобой!

– Я простила, иначе не пришла б!

– Ты у меня добрая девочка! Вся в мать. Самая лучшая на свете! – взял ее руку, поцеловал, задержав в своей руке, попросил: – Вернись домой, дочка!

– Хорошо! Сегодня же! – пообещала твердо.

– Вдруг мне не повезет, деньги возьми в секретере. Где всегда! Распоряжайся ими!

– У меня есть свои!

– Я знаю, как ты их заработала. Сосед тебя видел. Рассказал.

Обещал, как выздоровлю, показать, отвезти к тебе. Вернуть хотел. Да видишь, свалился не ко времени. Я во всем виноват! Сломал твою и свою судьбу. Хотел застрелиться. Да и тут сослуживцы, будто знали, забрали пистолет на время болезни.

– Зачем стреляться? Мы вместе станем жить, как раньше!

– А ты разрешишь мне вернуться домой? – спросил пересохшим ртом.

– Да кто ж мы друг без друга? Сироты, одиночки! Вместе – уже семья! – вспомнились слова Петра Ивановича о прощеньи, и словно камень с души слетел, исчезла тяжесть.

– Я звал тебя! Даже во сне! И ты услышала! Спасибо, что не отказалась от меня! – не отпускал руку человек.

– Я с тобой буду до самого выздоровления! – решилась Оксана.

– Не надо! Меня присматривают врачи. А вылечила ты! Если сможешь, навещай иногда! – попросил тихо.

– Пора прощаться! – услышала Оксана за спиной голос медсестры. И, наклонившись, поцеловала отца. Заметила, как у того в глазах сверкнули слезы.

– Спасибо, дочка! – услышала тихое.

Оксана, выйдя из больницы, поехала домой.

Весь день протирала пыль, мыла окна, полы, двери, чистила мебель. Проветривала квартиру, стирала, возвращая квартире былое, семейное тепло и уют, изгоняя, вытряхивая запахи чужих духов, пудры, кремов.

Она расставила мебель на прежние места, достала из кладовки запылившийся портрет матери. Протерла его и поставила на стол.

До глубокой ночи не присела, пока усталость не свалила окончательно, и Оксанка уснула в отцовском кресле.

Ранним утром ее разбудил телефонный звонок.

– Доброе утро, зазноба! – услышала знакомый голос, частый смешок. – Как настроенье?

– Погоди, дай окончательно проснусь! – огляделась Оксана вокруг и довольно улыбнулась в душе, словно вернулась в беззаботную пору юности. Вот только одна пока…

– Все в порядке! Я вернулась домой!

– Знаю! Со счастливым возвращением, Оксана! Будь счастлива!

– отчего-то медлил Петр Иванович. И вдруг спросил: – Чего же в гости не зовешь?

Оксанка растерялась.

– Мне ненадолго увидеться нужно!

– Тогда жду! – рассказала, как быстрее и легче подъехать к ней. Ждала не волнуясь, догадываясь. Видимо, предложенье хочет ей сделать.

Петр Иванович приехал вскоре.

Он неторопливо пил кофе, хвалил Оксанкин вкус и растороп

ность. О причине прихода говорить не спешил. Баба поняла его медлительность по-своему.

– Боится на отказ нарваться, хочет исподволь выведать, как к такому отнесусь? Вот чудак! Чуть приду в себя, поставлю отца на ноги и, конечно, с радостью! Мне тебя проверять не стоит. Давно знакомы.

– Ксюш, я не знаю, как сказать тебе, с чего начать? – волновался Петр Иванович.

Баба улыбалась. Обычное начало перед вопросом: хочешь стать моей женой?

Баба улыбалась. Человек мерил комнату взволнованными шагами, женщина смотрела на него с удивлением:

– Да что с тобой?

– Не со мной! Скажи, кем ты представляешь меня в своем будущем?

– Началось! – решила Оксанка. И ответила, не задумываясь:

– Тут не мое слово, за вами решение!

– Ты не совсем верно поняла меня! Я хочу остаться другом тебе! Навсегда!

– Конечно! Вот только отец поправится, – выдала себя Оксана.

– Девочка моя! – подошел вплотную, обнял Оксанку, подвел к креслу, усадив в него, сказал тихо: – Твой отец умер сегодня ночью…

– Я вчера была у него! Мы говорили с ним! Не может быть! Это ошибка? – не поверила Оксана.

– Успокойся! Я не ошибаюсь. Он у меня – в морге!

У Оксанки началась истерика. Она долго кричала, плакала, проклиная себя за все разом, виня саму себя в смерти отца.

– Тихо, Ксюша! Угомонись! Не только горе, случается, радость убивает жизнь. Не выдержало сердце. Он будто ждал твоего прощения, чтобы уйти с легкой душой, без греха и тяжести.

– Он не мог умереть! Он знал, что я жду его! Мы договорились жить, как прежде, как раньше – при маме…

– Взрослей, заноза! Крепись! И больше не медли с примирениями. Все делай вовремя. И хватит реветь! – тряхнул бабу за плечи.

– Может, это ошибка? Ведь ты не знал моего отца! – все еще тлела робкая надежда.

– Неужели ты думаешь, что я рискнул бы прийти, не убедившись? Вот его паспорт! А вот его офицерское удостоверение. Это я просил врачей не звонить тебе. Сказал, что сам сообщу. Они промолчали не случайно. Я о том узнал еще ночью.

Оксанка съежилась, ее трясло.

– Не уходите, Петя! Мне страшно одной! Я думала, что у меня семья будет! Но и отец ушел! И я опять одна! За что?! – плакала женщина от отчаянья и горя.

– Ты не одна! Я покуда живой! Собирайся! Надо оформить все документы и похоронить человека! – предложил врач.

Петр Иванович оставил Оксану у себя дома. Вместе с Юрием получил все справки для похорон. Когда все было готово, в морг пришли сослуживцы покойного. По их просьбе гроб с телом перевезли в Дом офицеров и решили устроить похороны с соответствующими почестями.

Оксана едва держалась на ногах. Вокруг суетились люди, соболезновали, о чем-то спрашивали, что-то советовали. Она смотрела на них потерянно. Молчала… И, если бы не Петр и Юрий, вряд ли выдержала Оксана внезапное потрясение.

Сотрудник горотдела милиции пришел сюда по просьбе Петра Ивановича.

Он увел Оксану на лоджию, подальше от похоронных церемоний и велел держать себя в руках.

– Ты, едрена мать, не кисни, не гробь себя на корню, не теряй товарный вид. Иначе от тебя твой потрошитель откажется. Папаню уже не воротишь! А сама глянь на кого похожа стала? Будто у меня в бухарнике без баланды целый год канала не сравши. Если я теперь тебя нашим алкашам покажу, они до конца жизни будут верить, что мертвецы у нас в ханыжнике дышат! Глянь на себя! Ни один пердун старый к тебе "на вальс" не приклеится! А ну! Подбери сопли и слюни! Собери все свои запчасти! Держись, как выродок солдатский! Чтоб отец в гробу за тебя не краснел! Человека с почестями провожают, а не сыростью на гробе. Ему не слезы, не вой, память добрая дорога! И чем дольше сохранишь ее, тем лучше! Поняла, девонька?! – шутил и отчитывал бабу одновременно. – Тебе на работу надо устроиться как можно скорее! Уходи из притона! Не позорься.

– Искала! И не нашла! Где найду теперь? Сейчас еще хуже стало!

– Я найду! И в институт свой вернешься! Договорился с ректором! Через неделю, чуть освоишься, скачи на свой факультет. Но… Смотри мне! Чтоб все чин-чинарем было! Без распутства и буханий! Иначе я с тобой разберусь! Я за тебя поручился! Потрошитель просил! Нас лажанешь, больше никто тебе не поможет! Откинешься и закопать на погосте станет некому! Доперла, бабочка!

Оксанка едва заметно кивнула.

После похорон и коротких поминок баба осталась одна в опустевшей квартире. Пока все убрала, занималась делом, была спокойна. А под утро, управившись, снова расклеилась.

Оксанка, сама того не зная, стала бояться одиночества. Она отвыкла от него. И теперь терялась, глохла от тишины, пустоты. Утром баба решила съездить к Тоньке, забрать свои вещи. Теперь ей не нужен был чужой дом.

Едва рассвело, она оделась и вышла из дома.

Антонина, увидев ее зареванную, позеленевшую, не на шутку испугалась. Но, узнав в чем дело, равнодушно отошла от бабы, не пожалев, не посочувствовав. Холодно подсчитала, сколько Оксана должна за жилье, и сказала вслед:

– Комнату за собой прибери! Нянек за тобой здесь нет!

Вернулась домой уже по потемкам, с чемоданами, сумками, едва

поместившимися в багажник такси. А в двери записка.

"Я не застал тебя, хотя приходил трижды. Ты вернулась на свою стезю! Что ж! Вольному – воля! Жаль только времени и сил, потраченных впустую! Такую, как ты, ничто не образумит и не остановит! Прощай…"

Баба рухнула на диван, взвыв от боли. Ей было обидно узнать, в чем ее заподозрили. Наревевшись вволю, набрала номер телефона Петра Ивановича, но тот либо не хотел поднимать трубку, предполагая, кто может звонить так поздно, либо уснул слишком крепко и не слышал звонка. Оксана не спала всю ночь, а утром позвонила Юрию, объяснила случившееся.

– Чего от меня хочешь? Помирить тебя с потрошителем? Да пойми, я в дела сердечные не лезу! Это – не по моей части! Я там, где беда, у тебя она миновала, коль про мужика вспомнила. Тут уж сама налаживай! Убеди, чтоб поверил! Если дорог он тебе, сама справишься! Третий, в таких делай всегда лишний! – положил трубку, не желая продолжать разговор.

Баба долго звонила патологоанатому, но бесполезно. Тот не подходил к телефону. И Оксана решилась съездить к нему.

– Петра Ивановича нет! Уехал он к своим на выходные. В пригород. А где они живут, я не знаю! – ответила старая санитарка тетя Дуся, смерив бабу недобрым взглядом и вытеснила из морга.

– Тетя Дуся! Он очень нужен мне! Я не могу без него! Помогите найти Петю! – взмолилась баба.

– Сама виновата! Терять легко, вертатъ мужика завсегда трудно! Чем подмогу, коль обидела его?

– Не виновата я! За вещами своими съездила, забрала все! Пока собирала, комнату прибрала, времени ушло немало.

– Ты эти сказки другому обскажи! На что одна поехала? Не предупредила, не сказалась заранее! Знать было что скрыть, свое на уме держала! Да не получилось! Теперь, когда не отломилось, хочешь к нашему соколику воротиться? Нет! Я на его месте не простила б! Не поверила тебе! – насупилась старуха.

Оксана постояла у двери дома, она впервые оказалась закрытой перед нею.

– Петя! Я люблю тебя! – вложила записку баба и пошла к могилам – на кладбище. Она пробыла там до вечера. А когда возвращалась, увидела, что в доме патологоанатома по-прежнему темно и пусто.

Вернувшись домой, решила сама поискать работу, позвонив по справочнику в фирмы, на биржу. Но… Были выходные дни и никто не ответил ей.

Оксанка страдала от одиночества. Целых два дня пустоты! Как пережить их?

Баба протирает книги на полках, следы пальцев с полировки шкафов. И неотступно думает о Петре, отце, обо всем, что случилось совсем недавно.

Петра Ивановича она долгое время считала обычным клиентом. Потом, общаясь с ним, стала привыкать к человеку, появилось уважение. Она незаметно для себя стала вспоминать его, когда тот не звонил, не звал к себе. Она выделяла его изо всех. Потом Оксанку потянуло к нему. Может, в том был виноват проливной холодный дождь, когда по его зову она пришла, не глядя на сырость и слякоть.

– Ксюшка! Ты все же приехала?! Ну, спасибо тебе! – взял ее за руки, заглянул в глаза улыбчиво, светло.

Сколько тепла и радости светилось в его глазах! Он радовался ей не так, как радуются потаскушке, он встретил, как друга, как любимую… А может, ошиблась и показались ей те искры в глазах, мелькавшие озорными огоньками, яркими звездочками, загоравшимися из самой души.

Они сидели перед открытой дверцей топки у горящей печки, прямо на полу. Он укрыл ее плечи пледом и долго рассказывал, как в студенчестве подрабатывал летом у лесорубов в глухой сибирской тайге.

Петр Иванович был прекрасным рассказчиком:

– Знаешь, я первое время не мог спать ночами. Все боялся чего– то. От каждого звука, шороха сразу подскакивал. Надо мною мужики смеяться стали. И все шутили, что я медведя по стойке смирно встречу. Но где там до мишки, ежа испугался, когда тот из куста выскочил, не стерпел оскорбления мочой. Я же – в палатку с воем! Мужики как увидели, кого испугался, от смеха мокрыми были. А в конце лета случилась оказия. Полез за малиной один из лесорубов, полакомиться вздумал. Там и медведь пасся. Нос к носу встретились. Зверюга сразу на дыбы. Вмиг подмял мужика. Я и сам не знаю, как это случилось! Топор у меня в руках был. Вот и бросился на медведя… Один раз топором его огрел. Оказалось – удачно. Добавлять не пришлось. Враз рухнул мордой на землю. На том конец ему пришел. Лесорубы на помощь припоздали. Им осталось вытащить мужика из-под медведя. Слава Богу, тот лишь испугом отделался. С тех пор надо мной уже не подтрунивали, хотя я не изменился. И до самого последнего дня боялся и не любил тайгу. Просто в экстремальной ситуации не растерялся. А может, именно со страху, от злости медведя убил, выместив на бедолаге все отношение к тай

ге! Мужики звали меня приезжать к ним каждый год на каникулы. Да куда там! Каждому свое… Лишь потом понял, что не я тайгу, она меня не признала. И выдавила из своей глуши навсегда. Ее, как женщину, любить надо. Без взаимности у тайги ничего не получишь…

Оксанка и теперь не могла понять, к чему рассказал он ей об этом случае? Почему так долго ждал ее ответа?

Женщина складывает в мешок старую обувь, потрепанную одежду. Собирается вынести в мусоропровод. Едва взялась за ручку двери, отпрянула в испуге от неожиданности, кто-то резко позвонил в дверь.

Оксана заглянула в глазок. На площадке темно. Кто-то выключил свет. А может, его вовсе не зажигали?

– Кто? – спросила, дрогнув голосом.

– Это я! – услышала в ответ знакомый голос и, рванув цепочку, торопливо щелкнула ключом.

– Ну, здравствуй, зазноба! – потянулись к Оксанке обветренные руки.

– Входи! Петька! Я так ждала тебя!

Он ступил через порог, пропахший снегом и холодом. Закрыл двери. И сняв с себя куртку, повесил на вешалку, туда, где обычно висела отцовская шинель.

– Своих навестил. У них все хорошо. Не стал задерживаться. Вернулся побыстрее. Оказалось, кстати. Меня ждут? – глянул в глаза женщине.

– Конечно! Прости, что не предупредила. Решила сама порвать с прошлым. Не было его. Только ты! Один у меня! И радость моя, и печаль. Не надо так жестоко наказывать. Ведь я люблю тебя!

– Не упрекай, Ксюша! Не ревнуют к тем, кого не любят, к кому безразличны! И только дорогих огорчают и радуют! Верой и сомнением. Но дело не в словах. Жизнь, как тайга. В ней не только зверье, буреломы да завалы, случается встретить и цветы…

ГЛАВА 6 ПАСКУДНИЦА

Так Юльку назвал Егор за несносный норов девки. Упрямая, вспыльчивая, она, как искра, бегала по дому. И всюду отмечалась опрокинутым ведром, разбитой чашкой, перевернутым стулом, либо бранью, брошенной ей вслед.

Суетлива, непоседлива, она как хулиганистый мальчишка часто огрызалась, никому не помогала, никого не признавала, ни с кем не делилась и не говорила по душам, любила язвить, подначивать, обзывать.

Недаром Егор не любил есть с нею за одним столом, считая Юльку сущим наказанием.

В доме укрепилось поверье, если кто-то увидит утром Юльку в коридоре, тому не повезет весь этот день. Именно оттого мимо дверей ее комнаты не проходили, а проскакивали на рысях, чтоб ненароком не столкнуться с паскудницей.

Ее считали инфекцией всех недоразумений, ссор и сплетен. Ее много раз пытались побить. Но Юлька хорошо умела защищаться. И, несмотря на хилое сложение, дралась, как мужик. Не цепляясь в волосы, не царапаясь по-бабьи, била в морду кулаками, костлявыми, не по-бабьи сильными.

Она не терпела высокомерных поучений, моралей, советов. Не прощала никому превосходства. Никого и в грош не ставила. Никого, кроме себя, не любила. А потому дерзила напропалую каждому, кроме Серафимы. Ее она щадила из-за возраста.

Как держала себя с клиентами, того никто не знал. Лишь изредка с ее же слов понимали бабы, что никому спуску не дает, гонорит– ся, держится грубо.

И все же клиентов у нее хватало. Она редко ночевала дома. Ей часто звонили, и она уходила среди дня. Куда? Юлька никому не отчитывалась.

Паскудница не только держалась, а и одевалась вызывающе. Облезлые джинсовые брюки или шорты, провонявшие всеми клиентами. Ярко-красная майка, не доходившая до пояса, туфли цвета детской неожиданности на толстом, грубом каблуке и ядови– то-зеленая косынка на шее, какую Егор назвал удавкой и обещал, если поймает паскудницу, на этой косынке подвесит на гвозде. Но… Попробуй ее поймать, такая не только руки откусить сможет.

Юлька – самая взбалмошная из всех баб – больше всего дорожила своею независимостью. Но и у нее была слабина. О ней знала лишь Серафима. Юлька очень любила, когда ее хвалили. Никому из обитателей дома, кроме старухи, в голову не пришло ни разу похвалить Юльку. Но Серафима находила повод и умело играла на этой струне. Она называла Юльку искоркой, звездочкой, та так хотела и впрямь стать чей-то звездой, мечтала, верила, млела.

– Сбегай за хлебом, моя ты пушинка! – просила Серафима Юльку.

Та мигом выскакивала из дома, приволакивая через пяток минут полную сетку хлеба.

– Спасибо тебе, козочка моя!

– Облезлая! – добавлял Егор, глянув на Юльку исподлобья.

Та в долгу не оставалась. Поливала Егора такими словами, что

мужик, прошедший сахалинскую зону, выскакивал из кухни, плюясь, и целыми неделями не смотрел на себя в зеркало.

Серафима не вмешивалась в эти перебранки, ждала, когда Юлька закурит, победно оседлав стул, потом подходила.

– Успокойся, девочка моя! Не сердись! Он больной человек! Трудно ему свыкнуться, что не может сам прокормить семью. Нет возможности заработать. Вот и срывается. Не со зла! От безысходности, от бессилия. Не серчай! Ты умная! Сердцем пойми и его беду!

– гладила морщинистой рукой голову, плечи Юльки. Та быстро успокаивалась, оттаивала.

Серафима единственная в доме знала о прошлом девки. С другими не откровенничала, доверилась бабке. Та жалела ее неприкаянность, сглаживала резкость, грубость. И Юлька согревалась душой рядом с этой женщиной, чужой, но чуткой.

– Эх, была бы у меня такая мать, как вы! – вырвалось однажды у Юльки. И Серафима спросила:

– Куда же твоя подевалась?

– Не знаю ее! Бросила! Оставила в роддоме. Отказалась. Ни имени, ни адреса не оставила. Будто высрала!

– Может, беда у нее стряслась?

– Какая там беда? Небось, нагуляла?

– Тогда аборт сделала бы! Их, милая, враз после войны разрешили! А коли губить тебя не стала, думала родить! – говорила Серафима и добавляла: – Гуляющие не вынашивают детей, выковыривают враз. Твоя для жизни тебя носила. А может, несчастье помешало домой забрать?

– Могла взять из дома малютки или из детского дома уже подросшую. Так ни разу не навестила, не объявилась. А несчастье не длится всю жизнь…

– Может, не жива она? – тихо вставляла Серафима.

– Таким лучше не появляться на свет. Конечно, я не одна такая! Нас много было в детдоме! При живых родителях сиротами стали. Без войны, без голодухи, без несчастий! Иных забирали в чужие семьи. Усыновляли, удочеряли. Короче, кому-то везло! Выбирали красивых детей. Чтобы ими похвастать можно было, как игрушкой. Из меня кукла не получилась. Дважды пытались воспиталки спихнуть из детдома, не обломилось им избавиться.

– А за что?

– Дралась со всеми! Как собака грызлась! Никому себя в обиду не давала! Однажды воспитка наша закрыла меня в кладовке за то, что пацана избила. Я в окно вылезла. Выбила стекло. И осколки ей в постель сунула. Чтоб на своей сраке прочувствовала, каково было из окна вылезать. Тогда она здорово порезалась. Ох и вопила! Меня за это в темный чулан сунули. Она и сторожила. Пять дней продержали на хлебе и воде. Ждали, когда поумнею и попрошу прощения! Вот им всем! – отмерила по локоть Юлька. – Ни хрена они не дождались. А я, когда выпустили, кусок колючей проволоки в подушку воспиталке сунула. А сторожихе дохлую крысу в каст

рюльку с супом подбросила. Ночью, когда все спали, сбежала из детдома. Но ненадолго. Маленькой была. Милиция на третий день меня отловила и вернула обратно. Получила я тогда трепку за все разом. От всех. Натравили на меня своих. Те устроили темную, тоже ночью. Когда я уже уснула. Ну, тут разобрало зло на всех разом! – вспомнила паскудница. – Я им отомстила! Меня дежурной по кухне поставили. Я им три горсти гвоздей в суп бросила. Самых мелких. В котел. Трое на тот свет чуть не ушли. Меня хотели в колонию засунуть. Но дудки. Меня даже туда не взяли! Испугались, узнав, что вытворяю! – смеялась Юлька.

– Все же сбежала ты из детдома?

– Нет! Андрюшка удержал, – вмиг изменились глаза Юльки, взгляд стал влажным, грустным. – Он был самым маленьким из всех. Такой тихий, как умный старикашка. Вот только часто болел. И редко гулял во дворе. Простывал. Я его не задевала, а он тоже никого не трогал. Боялся и дружить, и враждовать. Он часто лежал в изоляторе. Однажды и я туда загремела с ангиной. Первые два дня я его и не видела. А он рядом на койке лежал. Весь замотанный в одеяло. Одни глаза… Пить просил. Нянька не услышала, не подошла. Я его напоила. Он мне спасибо сказал, назвал самой хорошей и доброй. Мне понравилось, и я захотела стать такой для него… Я сама его кормила с ложки, поила, не давала няньке даже утку ставить. Рассказывала сказки. Отвлекала от болезни его и себя. За неделю мы сдружились, как родные. Вместе вышли из изолятора. Но друг от друга ни на шаг. Я оберегала Андрюшку от всех. Смотрела, чтобы был сыт, чтобы не промок и не упал. На ночь уносила к себе на койку. Воспитатели вначале ругались, отнимали его. Но вскоре смирились, заметив, что я перестала хулиганить, нашла себе забаву и не мешали нам дружить. За Андрюху я любому могла откусить башку, не подавившись. Я его стала считать своим, родным человеком. Он такой ласковый, теплый и несчастный. Мне всегда было жаль его. На него, кроме меня, никто внимания не обращал. Может, потому, что нас было много, а на всех тепла не хватало. Да и было ли оно?

– А как он в детдоме оказался? – полюбопытствовала Серафима.

– Его подкинули ночью на крыльцо. Зимой. Он замерз и стал кричать. Сторожиха проснулась, разбудила нянек. Те занесли пацана в детдом, развернули из одеяла. У Андрейки даже рубашки не было. Без пеленки. Весь мокрый, синий. Еле отогрели. Ни записки, ничего не нашли. Не отыскали родителей. Ни времени рожденья, ни имени никто не знал. Уже в детдоме назвали Андреем и врач, определив возраст, поставила предполагаемую дату появления на свет.

Серафима сокрушенно качала головой.

– Чему вы удивляетесь? Оно и теперь не легче. Чаще и хуже чем тогда случается. Ну а я остепенилась. Когда школу закончила, на

правили работать на швейную фабрику. Мотористкой. Я еще в детдоме научилась шить пододеяльники, наволочки. Мне не было трудно. Но перестали платить получку. Сначала три месяца никому не дали, потом совсем затянули – на пять месяцев. А жрать-то каждый день хочется! Нас директор обещаньями кормил всякий раз. От них в пузе волки воют, а тепла не прибавляется. Мне еще и Андрю– ху тянуть надо.

– Он же в детдоме на готовом? – удивилась Серафима.

– Как бы не так! И детдомовцев прижало! Нищета всегда первой бьет по детям. И его достала, как всех. Жратва стала хуже, чем в тюрьме. Кое-как до седьмого класса дотянул. Я ему привозила жратву, пока на подсос села глухо. Сознание на работе потеряла от голодухи. Загремела в больницу с истощением. Вышла, а меня уже сократили. Конечно, не одну. Многих. Оставили лишь тех баб, у кого дети дошколята. А нас на улицу. Мол, производство сворачиваем. За нерентабельностью. Не покупают нашу продукцию. Вот и все дела… А тут Андрей семилетку закончил и его под жопу из детдома выставили. Тоже проблемы заели. Кормить стало нечем. Выгнали на все четыре стороны. Даже не подумали приткнуть куда– нибудь. Сказали всюду, что своим взрослым работы нет! Куда вы суетесь? Андрейкины ровесники воровать стали. В шайки сбились. Этот на такое не годился. Его поймали в огороде сразу. Побили здорово. Так и пропал бы на улице, без угла и куска.

– Куда ж он воткнулся? – прервала Юльку Серафима.

– Я его пристроила мыть машины. В кооператив. К одинокой сторожихе на квартиру привела. Он вот так три года жил. Закончил школу, выучился на автослесаря по иномаркам. Хорошие бабки заколачивает и учится в институте на автомеханика.

– Чего ж он тебе не помогает? – удивилась Серафима.

– Это я ему помогаю! У него учеба платная. А ведь уже не пацан. Ему одеться, обуться надо. И поесть как положено, не так, как в детдоме. Вот и слежу, чтоб не хуже других жил. Навещаю, подбрасываю деньжат.

– Добрая ты душа, Юлька! Но ведь женится Андрей, и останешься одна, как былинка! – встряла Серафима.

– Это не скоро! Андрюшке еще на ноги стать надо, свой угол заиметь!

– А в армию его не берут?

– Он был уже! Чтоб его черти взяли, этот военкомат! Забрали прошлой осенью прямо с работы! Он мне не успел сказать ничего. В чем был, в том и сгребли! И сразу в Чечню отправили! А на кой хрен она ему сдалась? Чего он там потерял? Ни друзей, ни врагов в Чечне не было. А его через месяц подготовки заставили в людей стрелять. Андрюха – не я! Он даже драться не умел. Для этого надо потерять душу. Его предупредили, если не он, его прикончат чечен

цы. Третьего выхода нет. "А за что я их убивать должен?" – спросил командира. Тот его дураком назвал. Сказал выполнять приказ. "Чей?" – не понял Андрюшка. – "Грачева!" – "Пусть он сам этим занимается и живет в окопе! Мне, кроме самого себя и Юльки, защищать некого! Отечество от нас отказалось. А Грачев мне до жопы!" – вылез из окопа и бросил командиру автомат. Уйти хотел. Но в это время началась бомбежка с самолетов. Свои своих бомбили. Говорили, что по ошибке… Снаряды летели кучно, и два попали в окоп. Всех в клочья разнесло. Андрюху взрывной волной достало. Контузило. Три месяца в госпитале отлежал. Его по состоянию здоровья демобилизовали. Он вернулся и кое-как пришел в себя. Теперь уж наладилось. А то ведь провалы в памяти были, слух на ноле. Правда, уже не тот, что прежде был. Заводится с полуоборота! Психованным стал. Но врачи говорят, пройдет со временем. Уж и не знаю, сколько его потребуется? Недавно возила на обследование. Голова болеть стала у Андрюхи. Ночами плохо спал. Но поделали уколы с неделю, прошло.

– Ты и о себе не забывай. Тоже все хорошо, пока молода. А дальше как? – заметила Серафима.

– Для себя – неинтересно. Я Андрюшке нужна. Пока этим живу!

– И никто тебе не нравится? Неужели никого не имела в сердце?

– Ой, тетя Сима! Да кого теперь любить? Мужики – сплошь козлы! Раньше они думали, как семью прокормить. Теперь, какая баба выгодней, на чьей шее кайфовее дышать будет. Это разве мужики? Содержанцы, мать их в жопу!

– Не ругайся, Юлька! Разве такие, как наш Егор или Андрей виноваты, что так случилось?

– А что Андрей? Он вкалывает и учится! Не играет в карманный бильярд, не опозорился нигде! Ни на чьей шее не сидит. Если вы на меня намекаете, так я сама, он не просит ни о чем! – взъерошилась девка, подавилась дымом сигареты. Прокашлялась. – Он не знает, где я работаю, как зарабатываю. Когда спрашивает, говорю ему, что ухаживаю за детьми и стариками. За это платят. Не совсем стемнила. Средь чуваков и сопляки, и плесень попадаются. Да мне какая разница? Лишь бы бабки давали козлы!