Текст книги "Клевые"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

А выживают наглые хапуги, у кого горло хуже помойки. Совсем оборзели, озверели окончательно. Сочувствие и жалость считают пережитком прошлого. Интеллигентность – пороком, образование

– глупостью, порядочность – признаком неполноценности. На улицу не выйди. Затолкают, собьют, сомнут и высмеют. Знаешь, какую пенсию мне назначили? Восемьдесят пять тысяч рублей! А буханка хлеба две с половиной тысячи стоит. Вот и посчитай, на что хватит, если вычесть за свет, телефон, воду, сануборку и аренду земли? Чуть больше пятидесяти остается! Короче, в войну, как говорят соседи, куда сытней жили.

– Да что там далеко заглядывать? Сколько людей от голода умерли? Особо одиноких, старых и больних… У нас через два дома бабка умерла от истощения. С неделю никто не знал о том, покуда запах не пошел и черви поползли на порог. А в многоэтажках люди, случалось, из окон, с балконов выбрасывались. Не все смогли нужду одолеть! – поддержала Тонька.

Егор слушал, леденея душой и сердцем.

– Меня тоже не решались в Москву пускать после тюряги. Говорили, что приморят в Сибири на десяток лет. Да обвал помог. Кому я нужен теперь, решили в спецчасти. Ведь ни воровать, ни сбежать не смогу. Переломы плохо заживают. Жить в таком состоянии

– хуже некуда. Вот и отпустили, чтоб дома умер. Сам по себе. Чтоб вы власть не винили. Ведь я на заднице сидеть научился три дня назад. До того пластом лежал.

– Кто ж тебе виноват, – упрекнула сестра, укоризненно качнув головой.

Егор понял, осекся, умолк.

– Зачем же ты так зло? Сама не без горба, тоже маху дала и ошиблась. Не попрекать, жалеть вам друг друга надо! – напомнила мать вовремя.

– Я не в обиду! – спохватилась Тоня и увидела застывшего в дверях сына. Он стоял в пижаме и ждал, когда его поведут спать, расскажут на ночь сказку. Но взрослые, казалось, совсем забыли о нем, увлеклись разговором, какой ему запрещалось перебивать. И мальчишка, переминаясь с ноги на ногу, терпеливо ждал.

– Ох, Алешка, не до сказки мне теперь, – поняла женщина, и мальчонка, понурившись, побрел в спальню, но в коридоре встретился с Антоном.

– Ты, хамса, куда навострился? – загородил Алешке проход и предложил: – Пошли на телок кайфовать…

Мальчишка посмотрел на Антона, не поняв, чего тот хочет от него. Подросток потащил Алешку к окну, из какого был виден глухой угол парка. Там на обшарпанных лавках тискались и щупались пары. Вот один лысый, седоватый мужик, гоготнув молодым жеребчиком, ухватил за задницу молодую бабенку, на ходу расстегивая

брюки, поволок в густые заросли сирени.

Худосочный, длинновязый парень посадил к себе на колени совсем юную девчонку. У той юбчонка прямо у пояса заканчивалась. Сдавил в руках цепко.

– Что он делает с нею? – не понял Алешка.

– Эх ты! Тундра непроходимая! Такого пустяка не секешь! Глянь вон туда! Вишь, клубника пасется, тоже промышляет! – указал на девчонок, своих ровесниц, сидевших на скамейках, тоскливо оглядывающихся на редких прохожих.

– Эти меня ждут! – уверенно сказал Антон.

– Зачем ты им? Скоро спать их позовут. Да и не знают они тебя, – не поверил Алешка.

– Во, придурок! А зачем знакомиться? Смотри! – заложил два пальца в рот, свистнул.

Девчонки увидели Антона. Тот жестами указал, что готов стус– титься вниз, почесал ладонь. Девчонки стали звать его наперебой. Подошли к забору. Торопили Антошку. Но в эго время за спинами ребят внезапно вырос Егор. Глянув вниз, понял все без слов. Схватил подростка за шиворот.

– Я тебе, падла, дам, как с этих лет по сучкам бегать! А ну! Брысь в комнату, козел-скороспелка! Не успел обрасти, уже заразу на руль собирать будешь? Живо отсюда! – дал легкого подзатыльника и прикрикнул на Алешку, растерявшегося, испуганного: – А ты чего сопли развесил? Шмыгай в спальню! И чтоб до утра нос в коридор не высовывал! – Глянув вниз на девчонок, бросил глухо, зло:

– Кина не будет! Киношник спать пошел! И хиляйте подальше отсюда, не то катушки из вирзох повыдираю! – закрыл окно резко, но успел услышать грязный мат, долетевший снаружи. Кто-то из девчонок запустил камнем в окно, но мимо. На шум выскочила Тоня. Отогнала девчонок. А вернувшись, вместе с Егором нашла Антона.

– Послушай, Антошка, угомонись, здесь Москва – не Одесса! Зачем тебе приключенья на свою голову искать? И так покою от тебя нет! Мать плачет из-за тебя! Со школы прогнали. Из интерната вышибли. Хочешь, чтобы и отсюда тебе под зад коленом дали? Живи тихо.

– А что я сделал? Хотел познакомиться с соседками. Поговорить с ними решил!

– Тебе с ними говорить не о чем! – осекла Тонька строго.

– Ты займись с Алешкой! Уложи его. С этим я сам поговорю!

– сел на стул, вскрикнув от боли, и предложил Антону стул напротив. – Ты уже общался с девчонками? – спросил строго. И добавил, уточнив: – Жил с ними?

– Мои кореша уже по нескольку краль имели. Хотя и моложе, кто на год, кто на два…

– Меня твои кенты не щекочут. У них свои отцы имеются. А о тебе – мать просила! Секи, ей я отказать не мог. Потому что баба без дитя, что кент без навара, дышать не может. Меня тоже мать родила. Знаю, как ей приходилось. Почему свою не жалеешь? Иль вместо сердца кусок льда внутри застрял?

– Мать – мой первый кореш. Она меня понимает. И не запрещает любить краль!

– Любить? Не рановато ли тебя приперло? Не боишься растерять себя на похоти, когда, встретив свою, уже не увидишь, не поймешь, ни на что не будешь способен?

– Это я?! В Одессе даже покойный дед выскочит из гроба, если к нему смазливая краля подвалит! Я чем хуже всех? – искренне удивился Антошка.

– Подрасти, повзрослей! Не торопись в грязи вываляться! Это от тебя не уйдет. Не повторяй дураков! Потом умнеем все. Но запоздало, когда уж ничего не выправить и не вернуть. За все невинные или невольные ошибки дорогую цену платим. Слишком высокую для короткой жизни. Хорошо, когда хоть ее, единственную, удается удержать. Не всем везет. Случается, выживая, жалеют, что не сдохли, а умирая, что дурацки жили. И вспомнить, кроме ошибок, нечего. Берегись их, кентыш. Они – начало большой глупости. О них потом пожалеешь, если повезет успеть.

– Дядь, про что ты говоришь? Я вот закончу здесь школу, вернусь в Одессу, пойду работать в море, на пароход. Может пархатые возьмут. Стану за границу ходить. А когда буду возвращаться в Одессу, на берегу меня краля будет ждать. Как всех! Иначе скучно! Да и не бывает одессита без красотки. Если не заимею, со мной никто здороваться не будет. А известная бандерша – Франция выльет на меня помои и назовет кастратом или жлобом.

– Но до этого тебе надо выучиться! А значит, повзрослеть!

– Да юнгой меня хоть теперь возьмут. Я все лето на сухогрузах работал. Но мать не оставила. Боялась, что пропаду один. Только зря беспокоилась. В Одессе никто не пропадает. Только задерживаются… Не хотел я в Москву. Не нравится мне здесь. Вот кончится учебный год, сбегу обратно, к себе домой, в Одессу! – мечтал Антон.

– Человеком везде стать можно. Это не от города…

– Говном тоже… Но там я знаю всех. И меня… Там за девчонок не ругают.

– Да не за них! Они – чёрт с ними! Им уже терять нечего. А тебя, как мужика, жаль. На дешевок клюнул. Разменялся на пятаки. Они и того не стоят.

– Во, загнул! Выходит, мне жениться надо? Нет! В Одессе с этим не торопятся.

– Послушай, кентыш! Уламывать тебя не буду! Одно точно, не

клевал жареный твою задницу, она и не болит. А когда клюнет, будет поздно! Усек? Короче! Покуда в моем доме канаешь, по сучкам не бегать. Когда слиняешь в Одессу – воля твоя! Я тебе не стремач! Но дом не позорь, не рискуй собой и другими! Накрою с какой-нибудь потаскухой, вышибу из дома. Понял? То-то!

– Одесса не пропадет нигде! – парировал Антошка, вставая со стула.

– Послушай, кентыш! Я только сегодня вернулся домой! Я не был здесь восемь лет. Я – мужик, но сегодня еле жив оттого, что чуть не сдох в шахте под обвалом, а оттого, что увидел, до чего довел мать. Выходит, я невольно все эти годы убивал ее своими руками… А теперь мне самому дышать неохота! Хотя восемь лет назад жил, как ты сейчас. Кокотка, водка, лодка. Потом начал терять. Вначале – друзей. Не горевал! Одни ушли, другие найдутся. После

– ушла любовь. И тоже не тужил. Думал, другую полюблю. Но второй матери Бог не подарит. Она совсем ослабла и постарела. В том я виноват. Не приведись тебе понять такое. Прозренье придет ко всем. Остановись, зелень, покуда плесенью не стал.

– Ты был в тюряге? – с восторгом глянул Антон на Егора. Тот кивнул, угнул голову, хотел прервать разговор, но пацан спросил, затаив дыхание: – Ты был вором?

– Да, кентыш! Был. Считался удачливым в делах. Да всякое везенье не бесконечно. Попутали и меня. Не одного, конечно. Всех сгребли в деле. И накрылся я!..

Антон, собравшийся уходить, вмиг вернулся. Сел на палас у ног Егора, приготовился слушать. Но тот скривился от боли. Встал. И, глянув на Антона с усмешкой, сказал вздохнув:

– Завтра потрехаем, кентыш. Если доживу. А теперь примориться пора.

– Можно мне в вашей комнате спать? – попросил пацан.

– Не можно. Кенты трехали – ору во сне, как шибанутый. Не выдержишь, струхнешь, зеленый покуда. Иди к матери. Завтра увидимся, если кокотки тебя не сопрут, – хохотнул коротко.

Он лег в постель. Долго не мог уснуть, взбудораженный услышанным. А когда сон сжалился, увидел зону. И другую встречу там, в холодном, сыром бараке восемь лет назад.

– Эй! Кенты! Свежак возник! Вали сюда все! – позвал бугор барака мужиков, те не промедлили.

– С воли или с другой зоны?

– За что влип?

– Ботаешь, фартовый? – прищурился бугор и, протянув громадную ладонь, потребовал: – Дай ксиву?

Егор не понял, чего хочет мужик, и ответил, что никакой ксивы у него нет. Бугор рассвирепел:

– Ты что темнишь, падла?! Какой же фартовый возникает в

зону без охранной грамоты своего пахана?

–  Ясам пахан! – ответил Егор, поняв, что попал в барак махровых воров.

– Пахан? Тогда вякни, что за «малина» была у тебя? Где фарто– вали и сколько кентов имел? Какую ходку тянешь? Где и с кем до этой канал? Кто и где в закон принял? Кого из фартовых знаешь, кто за тебя может поручиться?

– Меня первый раз накрыли. Вместе с моими. Мы трое… Всех менты достали. В деле взяли!

– Чего? Первая ходка? И ты себя к фартовым клеишь? – темнел с лица бугор. – Кто в закон принял?

– Сами себя! – выпалил Егор.

И в ту же секунду бугор схватил его за грудки, поднял в воздух, как пушинку.

– Козел! Пидер вонючий! Чтоб не попадался меж катушек! – размахнулся, швырнул.

Егор спиною открыл двери, шлепнулся на бетон. Фартовые долго хохотали, глядя, как беспомощно встает человек, кряхтя потирает ушибленные места.

– И эта вошь втиралась в нашу хазу! Хиляй, покуда тыкву с резьбы не свернули! – потребовал бугор и повернулся спиной к Егору.

Тот губу закусил, чтобы не стонать от боли.

Уже на следующий день он встретил их в шахте. Егора определили в забой. Фартовые работали на погрузке угля. И, заметив Егора, ухмылялись.

Тот целый день мучился с отбойным молотком, пока его освоил, приноровился, приловчился к нему. А уже через пару дней остервенело заваливал углем бригаду фартовых. Те не успевали перекурить, сбегать по нужде, работали, не разгибаясь, задыхаясь в угольной пыли. Не то майки, брезентовки от пота стали коробом. Ни лиц, ни глаз не различить. Чернее негров стали люди. Егор решил их измотать. И фартовые шли со смены, едва передвигая ноги.

На пятый день их терпенье лопнуло и, зайдя сбоку, бугор процедил сквозь зубы:

– Размажу, как клопа на стене! В сознательные заделался, хорек! Иль в суки выбиваешься? Лижешь жопу начальнику? Гляди! До конца смены не додышишь!

– Валяй отсюда! У меня свой бригадир. Не жопу лижу! Зачеты зарабатываю. На волю надо шустрей! – ответил, заметив недобрые огни в глазах бугра.

– Шустро лишь откидываются! Секи про то, свежак! – предупредил глухо.

Продолжить разговор не дала охрана. А после работы, подкараулив Егора у барака, фартовые взяли его на сапоги и кулаки. С неделю отхаркивался кровью, а когда пришел в себя, рассказал бугру шпановского барака, как отвалтузили его фартовые и за что. Тот кулаки сдавил, позвал своих мужиков, поговорил с ними. И на другое утро шпана взялась за дело. Вымотала фартовых до изнеможения. А после смены загнала законников в узкий штрек, там измолотили воров до того, что те еле выбрались наверх. На следующий день повторили то же самое. Егор ликовал, за него отомстили. Но рано радовался. Фартовые стали всюду пасти его. Это Егор почувствовал вскоре. Он старался всюду держаться шпановской бригады. Но… Зона есть зона. Его приловили у кассы, где получал деньги. Едва сделал шаг в сторону, оказался в плотном кольце законников. Острия ножей уперлись в бока, в горло.

– Отдай, не то потеряешь! – услышал над ухом.

Чьи-то руки уже полезли в карман спецовки. Егор взял на кен– тель щипача. И тут же почувствовал длину лезвия в боку. Увидел прищуренный взгляд фартового бугра, хотел поддеть, но рухнул на пол.

Из больнички он вышел лишь через месяц и сразу столкнулся с бугром законников.

– Одыбался, козел? Сам на воле щипачил, а темнил, фартовым рисовался, падла! Чего же возникал? Не дергался, дышал бы тихо! Эх ты, фартовый! – расхохотался, уходя.

Егор поклялся сам себе отомстить ему за все насмешки. И уже на следующий день, в забое, отколол глыбу побольше, высчитав угол и скорость падения. Поддел ломиком, направив на фартового бугра. Но не знал, что результат будет куда как хуже, чем хотел.

Глыба оказалась целым пластом, рухнувшим по трещине, и с бешеной скоростью обвалилась на головы людей, смяв не только бугра, а и с десяток фартовых. Те не увидели, не почувствовали опасности за спиной. И через секунды смешались с углем, пылью, грохотом. Никто не заподозрил умысла. Слишком громаден был отвалившийся пласт. Да и раньше такое случалось. Егор и сам испугался, удивился, как это у него получилось. Не без ужаса оглядел смятые, изломанные тела тех, кого совсем недавно ненавидел. Теперь они не смогут отомстить, убить его. Но если б не это, они не дали бы житья, не выпустили живым из зоны.

А вечером, после ужина, подсел к печке покурить, погреться вместе со всеми. Мужики молчали, потрясенные случившимся. Ведь двенадцать жизней унесла сегодня шахта. Пусть и враждовали. Но лишь с бугром и двумя его кентами. Здесь же погибли и те, с кем иногда делились куревом, глотком воды…

– Эх, жизнь – копейка! Загремели, как к черту в задницу! А за что? Может, завтра и нас накроет, – тихо сказал старый голубятник, промышлявший на воле тем, что воровал белье на чердаках домов, потом сбывал его барухам подешевле. На это жил как мог.

– Не каркай! Не то вмажу, забудешь, откуда у тебя язык рос! – пригрозил бугор шпаны.

– Знаешь, я в этой зоне уже десятую зиму морюсь. Случались тут всякие истории. Особо та, что приключилась на третьем году моей ходки. Вас тут никого еще и в помине не было. Те, что знали о том, кто помер, кто на воле нынче. А я, хоть сколько лет прошло, не могу посеять память…

– А что случилось?

– Вякай, не тяни резину! – разрешил бугор, и голубятник заговорил.

– Нынче, что? Зона не та, какой была в те годы. Тогда ее держали воры. Сами не вкалывали. С нас кровь сосали. И это было не по кайфу нашему Никите. Ох и мужик! Ведмедь чистый! И с себя, и с голоса! Случилось, рявкнет в забое, пласты гудят, стойки дрожат. Вот он и отмерил ворам по локоть, когда те к нам за положняком возникли. Налог с нас брали всякий месяц. Покуда Никиты не было, мы давали. А этот взбрыкнул и велел фартовым линять с барака, покуда светло. Те кодлу свою натравили. Никита их смял. Сам управился. Ихнего бугра уделал в лепеху. И вот тогда им, чтоб с голоду не сдохнуть, пришлось идти в шахту на пахоту. Вскоре вздумали они убрать Никиту. Чтоб потом снова на нашем горбу ехать.

– Во, козлы! – вставил кто-то.

– И обломилось им. Никита забойщиком был. Рубал уголек шутя. И едва отвернулся, чтоб воды глотнуть из фляжки, она неподалеку лежала, на него глыба свалилась. Измесила, втолкла в уголь так, что наверх подняли лишь портки с сапогами. Ну, охране не по кайфу, влетело от администрации за гибель. Но виновного не сыскали. А серед нас приморился старый хрен, навроде меня. Он и трехнул, мол, шахта сама виноватого сыщет и спросит за загубленную душу той же монетой. Долго ждать не придется. Охрана тогда вниманья не обратила. Сочла за пустые брехи сказанное стариком. Фартовые, глядим, скалятся. А через пару дней слышим – с воплем вывалил фартовый из штрека. Зенки на лоб лезут, весь дрожит. Говорит, что Никиту видел только сейчас. Тот смеялся и пальцами грозил. Ему тот старик свое напомнил и сказал, что прижмет его Никита в шахте, вытряхнет из него душу. Но фартовые осмеяли старика, успокоили кента и показали в сторону того штрека по плечо. Пообещав Никите вогнать перо до печенки. Нам всем после этого не по себе стало. А тут перерыв на обед. Мы наверх поднялись, в столовую, всей бригадой. Фартовые должны были после нас из забоя подняться. Только мы выходить наружу – из шахты в столовую, слышим сирена взвыла. Что-то стряслось. Оказалось, трос на подъемнике лопнул, когда фартовые поднимались. И семьдесят метров падали они вниз без зонтов. Ни одного живого не осталось.

Единые жмуры. Все всмятку. Вот и не поверь в слова старика про месть…

– Ты к чему это гундел? – спросил бугор голубятника.

– Як тому, что нам ссать нечего. К смерти фартовых никто руку не приложил.

– А мы и не дергаемся. Просто, жаль иных. Не все там дерьмом были.

Но у Егора что-то под ложечкой заныло. Плечи озноб пробрал. И хотя ни словом никому не сознался, оглядел мужиков с опаской, не решился засиживаться у печки, пошел на свою шконку. А ночью ему приснился погибший бугор фартового барака. Он ворочался на кусках угля, собирая себя по частям. И все оглядывался на Егора. Ухмылялся жутко, оскаленно. А потом нагонял Егора в длинных штреках. Вот схватил его за плечо цепкими пальцами и спросил:

– Закурить найдется?

Егор в ужасе проснулся. Открыл глаза, увидел Нинку, склонившуюся к нему:

– Сигаретка найдется? Дай закурить. А то все магазины уже закрыты! Выручай, дружочек…

Мужик сцепил зубы, сдержав черную брань, застрявшую во рту.

– Ты еще позднее не могла возникнуть, метелка?

– Не решалась долго. Да девок нет. Все смылись. Я одна. Стрельнуть не у кого. Ты один остался. Вот и отдувайся! – смеялась баба, не обращая внимания на раздражение человека.

– Вон там, в брюках возьми! – указал на стул, где висела одежда.

Нинка подала Егору брюки. Потом, размяв сигарету в пальцах, предложила:

– Давай вместе перекурим!

Егор, вспомнив недавний сон, быстро согласился. И, оперевшись на локоть, закурил, глядя в темноту.

– Ты тоже кричишь во сне. Как и я! Оттого девки не ночуют со мной, – тихо заговорила Нинка.

– Ну, я понятно! А тебя какой червяк точит? – удивился мужик.

– У каждого своя болячка, Егор. И мою душу не обошлохолодом. Стараюсь вида не подавать, держусь на людях. А когда остаюсь одна, места себе не нахожу. И тут уж не до смеха! Зубами в стенку впору вцепиться…

– С чего бы это? – удивился мужик неподдельно, приметив слезы, сверкнувшие в глазах бабы.

Та отвернулась, не хотела отвечать. И, приоткрыв душу, тут же спрятала ее.

– А я думал, что весело канаешь! Всякий день новые хахали, попойки, тряпки, башли, – усмехнулся Егор и добавил: – Небось от дружков отбою пег? Ты любого растормошишь!

– Это верно! Со зла все! Не от сердца веселье мое. На душе кошки скребут. Да кому сдалась моя душа? На нее спроса нет! Несчастных полно.

– Ты несчастна?! – рассмеялся Егор, не поверив бабе, и оглядел ее, накрашенную, в смелой позе и одежде.

Женщина, казалось, не заметила дерзкого взгляда. И, сделав глубокую затяжку, встала со стула, собралась уйти.

– Ну вот! Разбудила меня, а сама линять навострилась! – упрекнул Егор.

– О чем говорить, коль ты, как все! Сам судьбой бит, а надо мной хохочешь!

– И не думал! Удивился. Это верняк!

– А что знаешь обо мне? Не верил? Вот ты в своем доме! Вернулся к семье. И пусть не совсем здоров, о тебе есть кому позаботиться. Без куска хлеба не оставят. Из-под крыши не выгонят. А я, что псина бездомная! Безродная дворняга! Никому не нужна! Только на ночь. Или днем. А поостынет похоть, и меня на улицу! Мол, пошла вон, сучка! Кому какое дело до того, ела я иль нет, есть мне куда уходить или нет у меня крыши над головой?

– А разве ты о том задумываешься? Почему ж семью не заимела? Иль одного мужика было мало в свое время?

– А есть они – эти мужики? Где ты их видел в последний раз? Одни кобели. Настоящих мужиков теперь нет! Все на распыл пошли! Коммерсантами стали! Вон вчера подвалил один чувырла! Позвонил, спросил девочку, я и возникла! Другие занятыми оказались. Этот лысый кобель в гостинице номер снял! Глянул на меня и говорит: "Что это Антонина старушку мне подкинула? Иль посвежее не нашла?" У меня все оборвалось внутри от злости! Ему, облезлому козлу, давно за шестьдесят! Мне – четвертной! И я для него – плесень! Ну, уломала кое-как! Сладили. Потом так его вымотала, до конца жизни будет помнить. И тряхнула! Всего вывернула наизнанку! За все услуги навар сняла! Нескоро теперь объявится, хорек пархатый! А я его бабки разом в дело! Скоро ли следующий обломится, кто знает?

– А я думал, что ты нарасхват!

– Еще два года назад так было. Тогда все думали, что мне восемнадцать! И кобелей, хоть отгоняй! Да подзалетела на участковом. Хотя все вы – твари и негодяи! – обрубила саму себя.

– Ты и с лягавыми спишь?

– С ним иначе! Ему налог плачу. Натурой! Чтоб не дергал никого здесь. Вот и подзалетела! Он, гад, «скафандров» не признает. Я и забеременела. Не враз доперла! Уже зашевелился, лягушонок! Почти пять месяцев. Пришлось ковырять. Чуть не сдохла!

– Чего ж выбросила? Родила бы для себя! Ведь и твоя кровь в нем была б!

– Ты что? Съехал? Кому он сдался? Мне? Так куда б я его дела? Нынче с мужьями не рожают! А мне зачем? Себе на горе? Во, придумал! – удивилась и возмутилась Нинка. – Я из-за него весь товарный вид потеряла! Постарела сразу на десяток лет, обрюзгла, все опало, что торчало. Морщины появились повсюду. И спрос сразу упал. Даже недавние хахали рожи воротить стали! Будто и не знакомы!

– А лягавый? Ты ему вякнула про кентыша?

– Мусоряга, он и есть мусоряга! Яему сказала. Да он сморщился, будто я с него баксы на халяву потребовала и говорит: «Не тре– пись! Скорей я забеременею, чем ты подцепишь! Откуда знаешь, что от меня? У тебя за ночь по десятку хахалей перебывают! Так ты на меня их труды повесить хочешь? Не ищи дурней себя! Я за чей-то хрен – не ответчик! Да и не девка! А не хочешь налог давать, пусть другая возникнет, помоложе! Не в претензии буду! И передай Тоньке, если решила вот так от положняка отмылиться, то зря придумала пустое. Я не морковкой делан. Хочет дышать спокойно, пусть не выдрыгивается». Вот так и закончился наш разговор. Я вообще ни на что не рассчитывала. Знала, что у лягавого двое детей, семья. Да и предложи он мне что-то серьезное, отказалась бы. Но обидно стало. Ведь еле выжила, а он, как сволочь, даже не пожалел, не посочувствовал. Не спросил, как на ногах держусь?

Егор слушал, понимая бабу.

– У тебя родня имеется? – спросил неожиданно.

– Есть! Да что толку от нее? Это раньше было семьей! Теперь сознаться совестно! Мать с отцом стали фермерами в своей же деревне. Вроде кулаков! И не боятся, что все, как раньше, повторится. Дадут им салом обрасти, а потом, средь ночи, хвать за задницы и в Магадан! Такое было в нашем роду! Да дураков не проучишь! Опять поверили! А кому? Все тем же! Только с другой вывеской. А с нее что спросишь? Вот и сказали они мне, что им нужна дочь – помощница, но не нахлебница, не иждивенка! Это когда я у них попросила согласья на поступленье в институт. Отказали! Мол, на нашу помощь не рассчитывай! Ты обязана нас поддерживать. А коль не хочешь, живи сама! Як брату. Тот фирмачом стал. Обувщик! Едва об институте услышал, в вопле зашелся. Мол, он спину гнет сутками, недосыпает, недоедает, экономит на каждой копейке не для того, чтобы меня, бездельницу, содержать! И открыл двери, выгнал вон! Я к сестре младшей, любимице своей. Ее вынянчила своими руками. Она уже замужем за офицером. Думала, хоть там поймут. Но… Зря надеялась. Сестра спекуляцией промышлять приспособилась! Мотается за барахлом в Польшу. Купит там по дешевке, потом у себя на барахолке подороже загоняет. На разницу живут. Ее мужик тоже лоск посеял. Как посидел без зарплаты три месяца, враз стал искать выход, где зашибить на жратву для семьи. И

уж не до званья! Нанялся в стремами в какой-то банк! Уж и не знаю, какой из него охранник, но человек – выветрился. Дерьмо отсталось! Он пока не знал, с чем я заявилась к ним, сам рассказал, как на дежурстве в штаны налил. Там у них своя караулка на входе в банк имеется. Они по двое дежурят. Через сутки. Чаще всего – в карты режутся. Или спят. А тут выпили. Да, видно, мало перепало. Не свалило с ног и он не уснул. Лежал на топчане с открытыми глазами. Напарник домой отлучился на полчаса. Тот рядом жил, через дом. Наш, шарамыга, один за двоих остался. Ну и лежит себе на боку – банк караулит. Вдруг слышит шорох какой-то тихий на крыше. Выглянул в окно. Там темень непроглядная. Банк освещен, а караулка – нет. На нее, видать, лампочку пожалели. А наш сам себе думает, если кто вздумает грабить банк, вначале сторожей убрать захочет. Чтоб не помешали. А уж потом… Даже про внутреннюю охрану забыл… И решил не высовываться, дождаться напарника. Тот тоже не спешил. Наш лежит, слушает. Шорох все отчетливее, слышнее. Видно, безнаказанность смелости прибавила и уж не шорох, а кто-то царапаться стал, вроде потолок проковырять вздумал. Наш по трубе постучал ключами. Наверху утихло на секунду, а потом как загремело по железу, будто по крыше банда пробежала. Наш мигом под топчан. Сидит тихо. Ни жив, ни мертв. И есть с чего. За неделю до этого в соседнем банке вот так же зашуршало. Охранник высунулся наружу, его и достали. Специально выманивали. И банк ограбили. До сих пор виновных не нашли. Другие фирму тряхнуть хотели. Охранник высунулся, помешал. За то головой поплатился… Нашему это некстати припомнилось. Сидит под топчаном не дыша. Про берданку забыл. А крыша уже ходуном ходит. У нашего не только в штанах мокро, зубы со страха стучать стали. Думал, сердце лопнет. Но напарник подоспел. Открыл двери. Нашего успокоил, рассказал, что котов с крыши шуганул. Они, мол, не сыскали другого места, где любовь крутить. Короче, обошлось без крови. Но когда он узнал, с чем я пожаловала, аж онемел. Смотрит на меня, словно не узнает. Когда у него расклинило, он и сказал мне, чтоб я с такими дурными мыслями у них на пороге больше не появлялась. "Совсем рехнулась, дура! Да кто теперь с родней считается? Кто ее нынче помнит? Самим бы выжить. А ты тут размечталась! Кому оно нужно твое образование? Грамотных и без тебя полно! Все в метро побираются! Работы нет. У кого она еще имеется, тому все равно не платят. А жрать каждому охота! Требуха обещаниям властей не верит. Не хочет конца века ждать, где светлое будущее объявится. Нам его всю жизнь сулят. От того в животе теплей не стало. И если я хочу, чтоб меня тут принимали, помогать должна". Чем? – удивилась тогда. А зятек наш и говорит, что ушлые бабы нигде не теряются. Умеют устраиваться комфортно. И подсказал, мол, пока молода, рожа не покрыта морщинами,

приклейся в содержанки к какому-нибудь пархатому фирмачу. Тряхни его хорошенько и на стороне не зевай. Греби ртом и задницей, чтоб на старость хватило! Помни, сучки пенсий не имеют. Нынче ее даже путевым не дают. Кто заработал. Я тогда на него разозлилась. Назвала шкурой, подлецом. Сказала, что верю в любовь, в добро, в хороших людей! Он лишь у виска покрутил. И сказал, что нет у него времени на пустую болтовню.

– А сестра как? – спросил Егор.

– Сестра сказала, что оставит меня у себя, если я каждый месяц буду платить ей. И назвала сумму, от какой еле на ногах устояла. Едва очухалась, ходу от них. Поняла, что никому не нужна стала. Решила вернуться в деревню, к отцу с матерью, смирилась, что буду помогать им на ферме. Пошла на вокзал за билетом на поезд. Когда подошла моя очередь к кассе, сунулась в карман за деньгами, а там пусто…

– Да, не повезло! – выдохнул Егор. И спросил: – Как же выкрутилась?

– Взвыла не своим голосом. Тут-то и нашелся благодетель. Долго не ждала. Отвел в сторонку, расспросил про все. И предложил свои услуги. Оказался коммерсантом в командировке. Он много не говорил. В ту же ночь уделал. Но взял к себе в фирму. Дал денег. Я у него работала одна за троих. Трикотаж перепродавала. Поначалу честно отдавала ему всю выручку. А он мне с нее колотые гроши цедил. Поумнелавскоре. Навострилась не только подкожни– чать. Куда деваться? Поняла, долго у него не задержусь.

– Короче, покатилось яблочко по рукам и по зубам, – невесело подытожил Егор.

– Ваш брат виноват! Все вы – гады паскудные! Нигде проходу не было! В день до тыщи баксов имела! И это только своих, кровных. Без фирмача!

– Чего ж тогда к своим не вернулась, на ферму? – перебил Егор.

– Я уже научилась обходиться без родни! Да и не хотела делиться с ними своими башлями! Зачем возвращаться в деревню, если я в городе прижилась? В деревню никогда не поздно. А вот здесь всякий день – баксы. Они и удержали.

– А как же любовь?

– То давно было, когда в нее верила. Отболело, прошло! Теперь о любви лишь старики и психи вспоминают. Им простительно,

– грустно усмехнулась Нинка.

– А кто же я? Вроде пока еще не старик, не псих, а в любовь верю!

– Ты – больной! Тебе простительно, – утешила баба.

– Да, но не на голову! – возмутился Егор.

– Скоро и ты поправишься! Поймешь, что любовь нынче соста

рилась. За нее копейку не получишь. А коль так, значит, лишней стала, – вздохнула баба грустно.

– Выходит, ты никого не любила? – удивился Егор.

– Нет. Нравился один. Но это так давно было. Теперь самой не верится. За старый сон держу.

– Небось, твой первый кавалер?

– Нет! Он никем не стал мне. Слишким робким был, чистым. Не насмелился… А я в то время тоже стыд не потеряла. Так и расстались без упрека. Видела я его недавно. С дочкой на руках. Он меня не узнал. В метро… Секунды прошли. А у меня все душа болела. Будто невозвратное увидела. Да, что это я рассопливилась? А ты любил кого-нибудь?

– Случалось! Не обошло! Но тоже давно это было. Ничто не связало. А потому забылось, – отмахнулся Егор.

– Теперь знаешь, как про любовь говорят, кто дороже платит, тот и любимый. Нынче даже мужики на этом деньги делают. Подрабатывают кобелями по вызову! Вроде нас. Только мы к мужикам, а они к бабам ходят. И живут кучеряво!