Текст книги "Рукопись Бэрсара. Сборник (СИ)"
Автор книги: Елизавета Манова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 49 страниц)
Опять я не мог не восхититься Баруфом, изяществом и нестандартностью его решений. Он не стал, как я думал, связывать оборванные нити и заново распутывать клубок. Он просто обозначил Братство.
Завалил Садан работой, наводнил пришлым, затопил слухами и шепотками. Слухи были идиотские, взаимоисключающие: отменят налоги, введут новые налоги; скоро война, всех подряд станут брат в войско – не будет войны, войско распустят, все кинутся в столицу, опять хозяева срежут жалование. А шепотки были хитрые: кто – то предсказал на днях конец света, теакх отлучил Квайра от церкви – непременно теперь быть мору; где – то у кого – то было видение: аких восторжествует над врагами своими и отдаст все богатые дома беднякам на разграбление; Братство святого Тига пленило дьявола: держат его в развалинах старого храма и заставляют губить неугодных, а кормят его сердцами детей, которых ночами воруют в предместьях…
Слухи и шепотки всколыхнули Садан; он вскинулся, забурлил – и затих, притаился, выжидая; люди как – то отшатнулись друг от друга, и стабильные, выкристаллизованные веками конспирации связи Братства стали проступать, как окрашенный образец под микроскопом.
Дарн высказал это довольно четко:
– Ровно шел по большаку – и вдруг болото. Вроде и место твердое, а утопаешь – и ухватить не за что.
Да, теперь понятно, зачем Асаг меня вызывал… Не слишком ли поздно? А, может быть, мне и хотелось бы опоздать?
Но я не опоздал, хотя осень вдруг передумала и свалила на нас нерастраченные дожди. Три дня мокрые, как дождь, мы продирались сквозь лес в стороне от раскисшей дороги; совсем невесело и даже обидно, когда у тебя есть дом, теплый, сухой дом, где тебя так ждут.
Кончается все, кончилась и дорога; завистливым взглядом я проводил Дарна и спустился в промозглую сырость запрятанной в мелколесье землянки. Сочились стены, хлюпала под решетчатым настилом вода – только и радости, что сверху не льет. И огонь не разведешь – город рядом. Поежился, покуда не завертело.
А завертело сразу. Только стемнело – по – осеннему рано – как ко мне заявился гость. Старший брат Сибл. Я испугался. Я ждал Асага.
Он понял и усмехнулся, но успокаивать не спешил. Мы стояли у стола, разделенные лишь огоньком лучины, и разглядывали друг друга, словно виделись в первый раз. А разве нет? Я совсем не знаю Сибла. Здоровенный рябой мужик, по виду простак, по одежде – нищий, а на самом деле искусный ткач и глава всех боевиков Братства. Генерал, можно сказать.
Умен – наверняка: глупый Старшим не станет, смел – без сомнения, но чем обернутся для дела его смелость и его ум?
Наконец Сибл зашевелился. Нашарил позади нары, сел и кивнул мне. Я уселся напротив.
– Как ехалось – то? – спросил он по – домашнему. – Намоклись, чай?
Знакомый рисунок – и неприятный: кто задает вопросы, тот и ведет разговор. Нет, разговор поведу я. И я спросил:
– Что с Асагом?
– Ничего, – ответил он равнодушно. – Тебе как, про наши дела все говорить иль на половину?
– Наполовину.
Он медленно кивнул. Он все делал медленно, словно остерегался своей непомерной силы, придерживал ее, чтобы не наделать беды невзначай.
– На то и надеялся, когда за тобой Дарна послал. Смекалистый мужик.
– Ты?!
– А Асаг что, позвал бы тебя к черту в зубы?
– Я всю дорогу голову ломал…
Сибл усмехнулся.
– Не сломал – и ладно. Не знает про тебя Асаг.
– А записка?
– Мы с ним грамотеи одинаковые: что рукой – что ногой. А насчет другого – прочего, так я Дарна к нему загодя подсунул, смышленый помощник никому не во вред.
Ловко он меня обманул! С гениальной простотой, можно сказать. Запоздалый страх: это мог бы сделать и Баруф. Еще проще. Гнусная мысль, и я с облегчением ее отогнал. Баруф так не сделает. Может быть, Таласар… но не сейчас…
Сибл глядел на меня, и я спросил напрямик:
– Зачем я тебе?
Он опять усмехнулся.
– Не мне, а Асагу. Хватит за его спиной хорониться. Кашу – то сам заварил – сам и хлебай.
– Опять суд? Заглазно?
– А на кой ты им сдался? Больно высоко себя ставишь, брат Тилар. Судят – то тебя, а бьют по Асагу.
Понятно. И снова такое знакомое, привычное чудо, к которому не привыкнуть никак. Грузный, неопрятный, с плоским рыбьим лицом – пожалуй, скорее неприятный. И вдруг все исчезло. Остались только умные, пронзительно – светлые глаза, бесшабашно – горькая, насмешливая улыбка и чувство, что мне нужен этот человек – нужен, и я должен его завоевать.
– Самое время сводить счеты! Пусть бы вы уж все на меня взъелись… ладно! А что между собой грызетесь…
– А что ты за птица такая, чтоб всем на тебя взъедаться? Брат Совета? Так их с тобой сорок, без тебя тридцать девять, да все не тебе чета – свои, не приблудные.
– Да, я им не чета! Что, лучше своя уродина, чем чужая красавица? А за Ирсалом ты бы тоже Дарна послал?
– Ах ты, раскрасавица, – сказал Сибл с ласковой угрозой. – Светик ты наш… в чужом окошке! Всех – то он объегорил! От петли ушел, от суда ушел, от акиха ушел… и от нас, считай, ушел. У – умненький Брат Совета Тилар… а как нас перебьют, глядишь, уже и Старший… а то и Великий брат, а?
– То – то я по первому слову сюда прибежал!
– Так ты уж у нас у – умненький! Сюда б не явился, там бы тебя нашли!
– Хватит, Сибл! – сказал я с досадой. – Позвал – так говори зачем. А угрозы… ты их для своих побереги – для тридцати девяти – они оценят!
– Ты тоже, – спокойно ответил он. – Я понял, ты понял, оба мы понятливые. Можно и забыть… пока. Худые нынче у нас дела, брат Тилар. Отшатнулся от нас народ – то, впервые Братство как рыба на песке… голенькое. Может, оно и не надолго, так ведь Охотник рядом, возьмет рыбку – то – да в мешок.
– Боюсь, что рыба уже в мешке. Только веревочку задернуть.
– Веревочку бы и перевязать можно.
– Нет, Сибл. Поздно. Огил одну ошибку дважды не делает. В прошлый раз он по старинке концы искал… а теперь мешок: всех разом.
– А ведь это мы ему дорожку расчистили… считай, на готовенькое позвали…
– Асага обвиняют в этом?
– Покуда его только в том винят, что он тебя, хитреца, Калатом подосланного, послушал, дал себя вокруг пальца обвести.
– А если я сам отвечу за свою вину?
– Твою вину ему с тобой делить, он за тебя голову в заклад ставил.
– А если я докажу, что был прав?
– Может, оно для Братства еще хуже будет. Ты согрешил, Асаг ошибся – что же, только господь не ошибся. Вина накажется, грех отмолится – а все, как было, так будет… как от дедов завещано.
– Не будет, Сибл. Братству жить считанные недели.
– Все – то ты знаешь! А оно, чай, тоже от нечистого!
– Значит, это наставник Салар воду мутит?
– Значит, он.
– И чего он хочет? Власти?
– Кабы так! Ты его просто не знаешь, Тилар. Он – то, наставник наш, святоша да постник, дай ему волю, всех бы постами да молитвами заморил, а только ни хитрости в нем, ни корысти. Для себя – то он ничего не хочет. Братство ему заместо души, да только не наше, не всамделишнее, а какое он сам вымечтал. То и боится перемен, что, мол, всякое искушение от дьявола. Думает: и эту беду можно отмолить – поститься да покаяться, глядишь, господь и смилуется.
– А ты?
– Что я?
Я глянул ему в глаза, и Сибл нехотя усмехнулся.
– А я, брат Тилар, мужик простой. По мне на господа надейся, а топор точи. Нынче, коль возьмемся молиться, не взвидим, как и на небесах очутимся.
– Тогда выход один. Раскол.
– Что?! – глаза его засверкали, стиснулись огромные кулаки. Ну, если он сейчас да меня… конец! Но досталось не мне, а столу: хрустнула от удара столешница, подпрыгнул светец, выронив лучину, красным огоньком она чиркнула в темноте и погасла. И стало очень страшно.
– Что?! – опять прорычал Сибл из тьмы. – Да ты…
– Что я? Какого дьявола вам от меня надо? Я что, просился в ваше Братство дураков? Да за один ваш суд… вот ей – богу! – надо бы вас… к ногтю! А я, как нанялся, вас спасать!
– Спаситель! – Сибл уже успокоился; этакий ненавистно – насмешливый, почти ласковый голос.
– А ты у Асага спросил. Он знает. Ладно, зажги свет.
Он послушал зашевелился в темноте. Высек огонь, присвечивая трутом, отыскал на столе лучину, зажег и сунул в светец. Поглядел на меня и сказал – с той же ласковой злобой.
– Ты расскажи еще, что ради нас кинул.
– Слушай, Сибл, – отозвался я устало, – что ты все на меня сворачиваешь? Считай, на плахе сидим, а ты все заладил, как этла, кто я да что я.
– Ох, и непочтителен ты, брат Тилар! – сокрушенно ответил он. – Так ли со Старшими говорят? На плахе – то я всю жизнь сижу, привык уже под топором, а вот кто ты да что… понять мне тебя надо, брат Тилар. Как это ты в душу к Асагу влез да почти все Братство перебаламутил? Ишь ты, с дороги не переспал, а уж сразу: раскол. А ты Братство ладил, чтоб рушить?
– А ты?
– И я не ладил. Готовое получил, потому и сберечь должен. Дедами слажено, отцами завещано – как не сберечь?
И все – то он врал, хитрый мужичок. Ходил вокруг да около, покусывал, подкалывал, а сам все следил за мной своим зорким, алмазно – светлым взглядом, все прикидывал, примерял меня к чему – то, что уже решено. И разгневался он, когда я сказал про раскол, не потому, что это было сказано мной. Потому, что я так уверенно это сказал, будто знал, что все уже решено.
Нет. Я не стану пешкой в чьей – то игре. Я и Баруфу этого не простил, а уж там была игра – не этой чета. И я спросил:
– К чему ты ведешь, Сибл? Хочешь выкупить Асага моей головой? Ваше право – я давно перед ним в долгу. Только что тебе это даст? Мир в Братстве? Возможность умереть заодно?
Он только хмыкнул. Не соглашался и не возражал – слушал.
– Хочешь, чтобы конь не ел траву, а урл – коня? Чтобы Братство спасти, а святош не обидеть? Не выйдет. Я Огила знаю. Если он что – то начал, он это дело кончит. Мы ему сейчас, как нож у лопатки. Он страну в кулак собирает, из кожи вон лезет, чтобы мясо жилами проросло, чтобы нам – малюсенькому Квайру – выстоять один на один против Кевата. А вы тут, под боком сидя, все галдите, что, мол, сами к власти его провели, на готовенькое посадили. Все ему весну поминаете… допоминались! Он бы ее и сам не забыл – припомнил бы – да не так скоро и не так круто. А уж раз сами хотите – извольте! Все на памяти. И как столицу взбунтовать, и чем бунты кончаются. Оч – чень ему болячка у сердца нужна, когда Квайр в опасности!
– Так что ж: нам уж и рта не открыть, молчать было да терпеть?
– Да? Сколько раз я Асагу говорил: затаитесь. Дайте ему против Кевата выстоять, а там уже по – другому пойдет, там все с него потребуют. И крестьяне – то, чего он не может дать, и калары – то, чего не захочет. Вот тогда – то и наш черед придет, тогда ему против нас не на кого будет опереться, возьмем свое.
– Надолго ли?
– Надолго или нет, об этом уже поздно судить. Теперь он нас, как козявку, раздавит, и никто за нас не заступится. Самим себя надо спасать.
– И уж ты спас бы?
– Не знаю, – ответил я честно. – Огил… понимаешь, он сильней меня. Не скажу умней… тут другое: сильней и опыта у него больше. То, что он делает… разгадать – то я смогу, а вот сумею ли его переиграть? Не знаю, Сибл.
Он посмотрел на меня; так же зорки и пронзительны были его глаза, но что – то смягчилось в их кристальной глубине.
– А все – таки, Тилар, что тебя заставило против друга пойти? Неужели мы тебе дороже, чем он?
– Нет. Если честно, то меня от вас с души воротит. Не живете, а корчите из себя бог весть что. Нет, чтобы дело делать – только друг перед другом пыжитесь! Правда на вашей стороне, вот в чем дело. Ты пойми, Огил ведь честный человек. Очень честный. Он все делает только для Квайра… для людей. А выходит… ну, сам увидишь, если доживем. Не хочу, чтобы его имя злом поминали, чтобы он успел загубить то, на что жизнь положил.
– Хитро это у тебя! Значит, его дело от него спасти? Нашими руками?
– «Наше, ваше»! И когда вы поумнеете? Есть только одно дело. Сделать, чтобы люди были людьми, жили, как люди, и знали о себе, что они люди, а не скот безъязычный! А тебе что, не хочется человеком пожить? Чтобы дети твои были сыты, а на тебя самого никто сверху вниз глянуть не смел?
– Красиво говоришь! Хотел бы, само – собой. Ладно, Тилар, не стану я тебе больше томить, разговоры разговаривать. И обнадеживать не стану: жизнь твоя нынче что паутина, и ни моя, ни Асагова подмога тебе не сгодятся. Быть тебе опять перед судом, а уж во что тот суд повернет… Выстоял раз, сумей и вдругорядь выстоять. Сумеешь людей повернуть, чтоб хоть малая да трещина… а уж мы – то по той трещине все Братство разломаем. Вишь тут дело – то какое: Асаг сам думал на середку стать, а оно ему невместно… и не по нутру. Ему бы командовать… а тут не приказ, тут слово надо, чтоб до печенок дошло да мысли повернуло. Ты не серчай: испробовал я тебя: выйдет ли?
– Ну и как?
Он задумчиво покачал головой.
– А знаешь, похоже, что и выйдет!
На самом деле это был не суд, а просто заседание Совета, и я пришел туда по праву. Оказывается, есть и у меня права. Хотя обычно надлежит беспрекословно подчиняться Старшим, но на совете я имею право потребовать отчета у любого из них, и тот обязан перед нами отчитаться. Неглупо.
Я пришел в знакомый, почти родной подвал; пришел один, без провожатых, и часовой безмолвно пропустил меня. Все были в сборе – как я и хотел. Не сорок, а гораздо меньше; хоть я немного знал в лицо, зато они меня все знали по суду, и смутный неприязненный шумок поднялся мне навстречу. Я пробирался, как на эшафот, и взгляды их – опасливые, мрачные, враждебные – подпирали меня со всех сторон. Один лишь просто глянул и кивнул – Эгон – и я уселся рядом с ним. Опять всплеснулся злой шумок – и стих. Явились Старшие. Их было пятеро, я знал троих. Асаг шел первым – невысокий, сухонький, с застывшим настороженным лицом. За ним громоздкий, равнодушный Сибл и величавый Салар. Те двое незнакомых шли позади, и это хорошо – они подчинены и Сиблу, и Асагу. Высокий, очень тощий человек, угрюмый и усталый, и горбун с руками до колен и удивительными черными глазами.
Я взглядом показал на них Эгону, и он шепнул, почти не разжимая губ.
– Казначей Тнаг и брат Зелор. Всевидящий.
Я сам едва расслышал, но горбун вдруг обернулся, чиркнул быстрым взглядом, выделил меня и рассмотрел. Какие это были умные глаза! Пронзительное сочетание ума, печали и равнодушного, безжалостного любопытства. Очень странное ощущение: холод между лопаток и радость. Мне был страшен и все же приятен этот долгий, пугающий взгляд: мы опять узнавали друг друга, эту неуловимую связь между ним – управлявшим разведкой, и мной – направившим ее. Тень улыбки скользнула по тонким губам и пропала; Старшие остановились, поклонились Совету и сели. И только тут Асаг заметил меня.
Недоумение, облегчение, тревога – и снова замкнулось его лицо, но чуть свободнее стала поза и не таким напряженным взгляд.
Потом неизбежная молитва, какие – то незначительные вопросы, похоже, входящие в ритуал. Тянулось и тянулось, мне было скучно – и вдруг Эгон незаметно ткнул меня в бок. Встал наставник Салар и провозгласил величаво:
– Братья! Ум человечий мал, и мудрость людская ущербна. И зрячий бывает слеп, и знающий не ведает. Вы, кому открыты души людские, что вы скажите нам?
Мгновенная тишина – и вскочил один, незнакомый. Вскинул руки и крикнул:
– Я спрашиваю брата Асага!
– Я слышу тебя, брат Арван.
– Почему Тилар сидит среди нас? Пес приблудный… обряда не прошел… расселся!
Асаг не дрогнул.
– Пять лун тому за свои заслуги перед Братством брат Тилар был заглазно принят в Совет. Сам ты, Арван, тогда слова против не молвил, почто ж теперь надрываешься? А обряду он не прошел, потому как в другом месте родимой земле служил, а ежели он по большому обряду Братством принят, так обычаем это дозволено. Так ведь, наставник?
Салар кивнул неохотно.
– Заслуги? Вот пусть за свои заслуги и ответит!
Что тут поднялось!
– Заслуги? А кому он служил: нам иль Калату? Подосланный он! Предатель! Колдун!
Асаг встал, поднял руку, и они, наконец, замолчали.
– Брат Тилар, готов ли ты ответить Совету?
– Да, брат Асаг.
– Отвечай!
И я вышел на середину, в кольцо злобных взглядов и ощеренных лиц, обернулся к Старшим, помедлил мгновенье, вбирая тревогу в глазах Асага, настороженно – зоркий взгляд Сибла, холодную неприязнь Салара, равнодушное любопытство Зелора, и только на лице казначея я не прочел ничего.
– Наставник Салар, могу я тебя спросить?
Он кивнул.
– Наставник Салар, не ты ли очистил меня от обвинения в колдовстве?
– Не я, а суд божий.
– Оспоришь ли ты истинность суда этого?
– Нет, – ответил он с сожалением.
– Брат Зелор, теперь я спрошу тебя.
– Спрашивай, Тилар, – очень мягко он это сказал, но меня не обманула его мягкость. Так же мягко и грустно он прикажет меня убить, если я проиграю бой.
– Брат Зелор, ты один можешь оценить все, что я знал о Братстве. Только ты способен сказать, насколько я мог повредить Братству, когда был приближен к акиху.
Слабый румянец мелькнул и погас на впалых щеках, замечательные ресницы на миг притушили глаза.
– Мы были в твоих руках, брат Тилар, но это дело прошлое. И однажды ты уже спас Братство, но это тоже дело прошлое.
– А что не прошлое?
– Спрашивай у них, – ответил он безмятежно. – В Совете у Старших власти нет.
Умный ответ, и я понял: если я справлюсь с Советом, Старшие мне не страшны. И я обернулся к ним – к злобным лицам и ненавидящим взглядам.
– Спрашивайте, братья.
Они опять загалдели, и опять Асаг поднял руку.
– По одному.
Первым вскочил Арван и выплюнул мне в лицо все тот же надоевший вопрос о гонце и об акихе, которому я проторил дорожку на престол. Я даже вздохнул, до того мне это осточертело. И начал устало и терпеливо, как повторяют в сотый раз одно и то же тупому ученику. Я говорил им о том, что все они хоть немного да знали: о кеватском владычестве, разорявшем страну, об упадке ремесел и торговле, о безработице, пожиравшей Садан. О бездарной войне, которую нам навязали кеватцы, об изверге Тисуларе, которого посадили над нами кеватцы, о процессе против их близких, который затевали кеватцы. Конечно же, я изрядно сгущал краски. Но мне хотелось, чтобы они увидели эту картину: наш маленький, прекрасный, истерзанный Квайр перед разверстой пастью чудовищного Кевата.
Сначала они еще пытались кричать, перебивали, выкрикивали оскорбления и угрозы, но я говорил – и они понемногу утихали. Они уже слушали.
Я сам не знал, что умею так говорить. Не ради спасения жизни и спасения дела – нет, что – то вдруг перевернулось в душе, и я неожиданно ощутил себя квайрцем. Сыном этой земли. Братом этих людей. Я любил свою землю и ненавидел Кеват, и я говорил им об этом: о том, как гнусен Кеват со своим рабством, и как ужасно было бы, если б он нас одолел и сделал рабами, нас, гордых и смелых свободных людей. Я гордился ими, и говорил им о том, как я ими горжусь: ведь у каждого дома семьи, и каждому так тяжело достается кусок хлеба; нас считают быдлом, рабочим скотом, но люди именно мы, мы думаем не о себе и даже не о своих близких, нет, мы рискуем всем, что есть у нас дорогого, ради счастья других, тех, что сами не смеют или не могут постоять за себя. Неужели мы, гордые свободные люди, согласились бы стать рабами Кевата? Нет! У нас многое неладно в стране, но это наши дела, и только нам их решать…
И когда у них заблестели глаза и распрямились плечи, я уже попросту объяснил, почему нам пришлось уступить свою победу Калату.
– Мы бы не удержали страну – она о нас ничего не знает. Даже город бы мы не смогли удержать. Сколько нас? Несколько сотен. Это не сила! Ведь между нами и Квайром глухая стена обряда. Видите же: достаточно было нелепых слухов, чтобы люди предместий от нас отшатнулись. А уж тогда, после бунта…
– Неладное говоришь! – заметил Салар с угрозой.
– А разве это неправда, наставник? Пока я с вами не встретился, я о вас ничего не знал. А я ведь не на печи лежал, а с разведкой работал, обо всем прочем не Огил мне – а я ему говорил. Кто нам поверит, кто за нами пойдет, если никто о нас правды не знает? Только сплетни да страшные слухи!
– А тебе, видать, наш закон не по нраву? – спросил наставник сурово. Странно, но в лице его не было злости. Только досада, что ненужным своим появлением и дурацкими своими речами я порчу серьезное дело. Мне даже жаль его стало, настолько он глух и слеп: он не слыхал моих слов, не спускал их в себя, он только искал зацепку – что – нибудь, что позволит прикончить меня и приняться за Асага.
– Мне другое не по нраву, наставник! Братья, да что это у нас делается? Беда пришла, завтра нас, может, уже всех прикончат, а вы тут чем заняты? Меня судите? А что я за птица такая, чтобы самое спешное время на меня тратить? Ну, было время, чем – то я мог навредить… так ведь теперь уже ничего не могу – сам между петлей и плахой гуляю. А может, это не во мне дело, братья? Может, это Старшие не в ладу?
– Ты б потише, Тилар, – урезонил Сибл. – Совет – то Совет, а на Старших лучше хвост не поднимай!
– А если Совет, так я спросить могу. Брат Асаг!
– Да, – сказал он. Он давно уже не понимал ничего, глядел на меня сурово, и знакомые грозные складки скомкали его лоб.
– Зачем вы на меня время тратите, когда беда у ворот?
– Спроси у людей, Тилар. Я тебя не звал, и судить тебя мне не за что.
– Наставник Салар!
– Коль посылает на нас господь испытание, чисты мы должны быть перед ликом его. Да не оскорбит худая трава взор господень, когда воззрит он на чистый сад, что взрастил в душах наших.
– А время ли полоть траву, когда кругом огонь? Неужели ты не видишь, что скоро будет вырублен твой сад? Неужели хочешь расточить то, что дедами посеяно, а отцами взлелеяно?
– Ты, пришлый! – глухо прогудел Тнаг, я совсем о нем позабыл, а зря: он глядел с такой откровенной злобой, что мне стало смешно. – Тебе об этом судить… чужак! Как смеешь…
– Смею! – дерзко ответил я. – Совет у нас! А если не смею, пусть братья скажут. Ну?
– Говори! – крикнули сзади сразу несколько голосов. Свершилось! Я переломил их вражду.
– Так ответь, наставник! Совету ответь.
– Не тебе с меня спрашивать. А прочим скажу: все в руке господней.
– Брат Зелор!
Он поднял на меня свои удивительные глаза; ни дружелюбия не было в них, ни вражды – просто спокойный интерес.
– Ты все видишь и все знаешь, так скажи: сколько нам осталось жизни?
– Недель пять, может шесть, – ответил он безмятежно, и короткий, тревожный шум оборвался испуганной тишиной. Кажется, только сейчас до многих дошло, как плохо дело, и это у Салара серьезный прокол.
– Что нам делать, брат Зелор?
– Не знаю, – сказал он спокойно. – Я – только глаза и уши Братства. Спроси у головы.
– Брат Асаг?
– Драться, – ответил он. Он уже все понял.
– Брат Сибл?
Усмехнулся и ответил присловьем:
– Господь поможет, если сможет, а ты смоги – да себе помоги.
– Богохульствуешь, Сибл! – грозно сказал Салар.
– Неужто? А я – то думал: сколь о хлебе ни молись, а пока не заработал – в брюхе пусто.
– Хитришь, Сибл! – прогудел казначей. – А бог хитрых не любит! Не видать таким царствия небесного!
Сибл усмехнулся.
– А я и в земном не затужу, коль вы с наставником не поторопите.
Я оглянулся – и еле сдержал улыбку. Растерянность и испуг были на этих твердых лицах; бессилие сильных людей, на глазах у которых рушится опора их бытия. Раздор Старших. Свара небожителей. И еще на глазах у Совета!
И я постарался подбавить жару.
– Так что же это у нас выходит, братья? Голова да руки драться зовут, глаза поглядят, чем дело кончится, а душа с карманом и вовсе велят тихо сидеть? Похоже, ребята, мы на согорцев работаем – веревки вскоре вздорожают!
Кто – то фыркнул; негромко засмеялся другой, третий; смех волною прокатился по подземелью, выгнал эхо из углов. Они смеялись! Я стоял и смотрел на них во все глаза, не в силах что – то понять.
Только что они глядели на нас, словно перед ними могила разверзлась, и мертвецы пригласили их в гости. Только что они не могли ничего сказать, лишь переглядывались со страхом.
А теперь они все хохотали над моей немудреной шуткой, и я понял наконец, как я в них ошибся. Нет, они не были безмолвными куклами, эти крепкие, битые жизнью мужики, не тупая покорность заставляла их помалкивать – всего лишь привычка почитать Старших, а может, и тайный страх перед ними – что греха таить: в Братстве ничья жизнь не дорога.
Я поглядел на них, а Асаг уже все понял, усмехнулся и сказал дружелюбно:
– Походит на то, брат Тилар. Только ведь у Братства и уши с головой, и душа с руками. На то Братству и Совет, чтоб одно с другим повязать. Ну, что молчите, братья? Иль, окромя Тилара, никто и говорить не умеет?
Поднялся еще один незнакомый, седой с иссеченным морщинами лицом, и сказал молодым голосом:
– А нам – то что говорить? Это вы Старшие, скажите, как беду отвести.
– Не знаю, брат Гарал, – ответил Асаг серьезно. – Тут всем заодно думать надо. И делать заодно: чтоб руки голову слушали, а душа поперек не вставала.
– У него спросите, – кивнув на меня, зло прогудел Тнаг. – Он – то, небось, все знает!
– Знаю! – ответил я дерзко. – Да вы мне и это в вину поставите. Как же, худая трава!
– Уймись, Тилар, – беззлобно сказал Сибл. – Хватит болтать. Наговорились. Ну что, Асаг, будем, что ли, решать?
– Пусть уйдет, – бросил Салар угрюмо. – Не буду перед… таким огонь разжигать.
Я поглядел на Асага, но он только кивнул спокойно.
– Иди, Тилар. Нельзя тебе, коль ты обряду не прошел. Грех это.
Я даже не нашел, что ответить. Я просто глядел на него, чувствуя, как кровь прилила к щекам и застучало сердце. А потом повернулся и быстро пошел прочь.
– Не плачь, Тилар, – весело бросил Эгон, – вот усы вырастут…
– Ага, малыш! Подрасти еще малость!
Я шел между ними, а они осыпали меня веселыми насмешками, и кипяток отхлынул от сердца, и я уже мог беззлобно огрызаться в ответ. Они прогнали меня, они надо мной смеялись – и все – таки это была победа. С глупой улыбкой я шел сквозь колючий дождь; я победил и пока не желаю знать, чем заплачу за короткую радость победы.
В ту ночь мне приснился паршивый сон. Потом он не раз приходил ко мне, и я привык к нему и смирился с ним, но в первый раз…
Мне снилось, что мы с Баруфом идем по проспекту Глара. Даже во сне я знал, что не может этого быть, он был малышом, когда я покинул Олгон, ровесниками мы сделались только в Квайре.
Но мы шли вдвоем, протискивались сквозь людской поток, поглядывали на витрины, а рядом гремела, скрипела, рычала река мобилей, и тусклое солнце цедило сквозь сизую дымку тяжелый зной.
Мы были вдвоем, и нас окружал Олгон, но это была декорация а не реальность, и оба мы знали, что все вокруг – ложь.
– Надо это убрать, – сказал Баруф, провел рукой, и улица стерлась, тусклая серая полоса была перед нами, а вокруг громоздились дома, и рычала река мобилей, и лишь перед нами была пустота, кусок Ничто, и тяжелый медленный страх поднимался во сне.
Мы стояли и держались за руки; я не хотел его потерять: страх захлестывал меня; серое пятно налилось темнотой, оно обугливалось, чернело, это был живой, трепещущий сгусток тьмы, он выбрасывал из себя бесформенные отростки и как будто бы приближался к нам; краем глаза я видел это пугающее движение, и все крепче стискивал руку Баруфа.
Черная тень окружила нас; сзади еще грохотал поток машин, но и шум уже исчезал… исчез. Все исчезло, остался только страх и рука Баруфа – единственно живое. Мы еще были вдвоем, но я уже знал, что сейчас потеряю его. Совсем. Навсегда.
Я лежал с открытыми глазами, запеленутый в темноту, а наверху шелестел, скребся, поплескивал дождь. Сон кончился, и сон продолжался.
Я предал Баруфа. Я теряю его навсегда. Глупо себя уверять, что все уже совершилось, что, сделав свой выбор, я потерял его. Выбор – пустые слова, пока он не стал делом. До сих пор были только слова. Да, я ушел от него, ну и что? Да, один раз я расстроил его планы. У меня было право выйти из игры, и у меня было право защищать свою семью. Потому, что за всеми красивыми словами стояло только одно: любой удар по Братству падет на мою семью. Я могу позволить Баруфу рисковать моей жизнью, но не жизнью матери и не жизнью Суил.
Но все решено, и выбор сделался делом. Я так хотел оттянуть этот миг, отложить, пока не привыкну к мысли, что мы порознь, что я потерял тебя. Я люблю тебя, Баруф. Здесь, в землянке, где никто не услышит, я могу повторить это вслух. Я люблю тебя, Баруф. Горькое, двойственное чувство. Ты достоин уважения и любви, все равно бы я к тебе привязался: я бы работал и дрался рядом с тобой, и, возможно, не бросил бы тебя. Но то, что нас связывает, разделяет нас. Олгон. Мир, откуда мы пришли.
Я не могу его ненавидеть. Да, не очень – то добр был он ко мне, даже жесток напоследок, но ведь и хорошее тоже было. Имк и Таван, мои ученики, моя работа, комфорт и уверенность, которые давало богатство; это сейчас та жизнь мне кажется пресной, но ведь тогда мне этого не казалось. Просто единственная возможная жизнь, и мне совсем не хотелось ее изменять. Мой мир, мир, в котором я вырос, мир, который меня создал; я не могу не тосковать о нем. И единственное, что мне от него осталось – это ты, Баруф.
Я не могу его любить. Да, он многое мне давал, но отнять сумел еще больше. Отнял детство, отнял как будто бы любовь, которую я считал настоящей любовью. Отнял иллюзии, надежды, работу, будущее – отнял бы и жизнь, если б я не успел сбежать. И напоминание об этом, тревога – это тоже ты, Баруф.
Ты двойственен, как и он: безличный гуманизм – наследие тысячелетней культуры, безвозмездный дар предков, завоеванный в борьбе с собою и с миром. Трезвость мысли и порядочность, которая не в разуме, а в крови, доброта – да, ты добр, но это опасная доброта, она тоже не от разума, а от культуры. От не до конца растоптанной диктатурой морали нашего века. А другая сторона: равнодушие к людям – равнодушие тем более опасное, что ты им желаешь добра. Желаешь – но всем вместе; один – единственный человек не значит для тебя ничего. Это тоже из Олгона; там слишком много людей – мы привыкли считать потери на тысячи и миллионы, и смерть одного человека ничуть не трогает нас.
Я тоже двойственен, но все – таки меньше, чем ты. Я был хорошо защищен: деньгами, работой, успехом; я укрывался от мира, а ты честно сражался с ним; и он оставил немало отметин у тебя на душе.
Я не могу быть с тобой, Баруф. Это нечестно. Этому миру нечем защищаться от нас. Нет противоядия от еще не возникшего яда.
Да, этот мир тоже равнодушен к человеческой жизни, но он просто еще не научился ее ценить. Даже самые умные люди его глупы по сравнению с нами – потому, что они не знают того, что знаем мы, потому, что они еще не умеют того, что умеем мы, потому, что они еще не научены думать так, как думаем мы. И самые сильные люди его бессильны по сравнению с нами, потому что они не умеют идти во всем до конца, как приучены мы.
