Текст книги "Рукопись Бэрсара. Сборник (СИ)"

Автор книги: Елизавета Манова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 49 страниц)

Вместе с толпой мы втиснулись в жерло башни, кто – то прижал меня к створке громадных ворот, и я едва не упал, заглядевшись на зубья поднятой решетки.

В городе стало чуть легче. Старый Квайр изменился мало: те же серые, слипшиеся дома, узкие улочки, бегущие к центру, к двум насупленным башням дворца. Все, как спустя триста лет – но только на первый взгляд.

Мой Старый Квайр был обманом, ловушкой для туристов, и за древними фасадами прятались лишь кабаки, рестораны, игорные дома и совсем непристойные заведения. Днем его заполняла праздная любопытствующая толпа, где кишели лоточники, зазывали и гиды, ночью, в угаре веселья, их сменяли другие люди: проститутки, размалеванные юнцы, молодчики с ловкими руками.

Некогда мы с Миз тоже бывали тут, а потом сменилась мода…

Этот Квайр был жив. Плотный людской поток еле продавливался сквозь щели улиц, женщины тащили с рынка сочную зелень и багровеющее мясо; мальчишки штопором ввинчивались в толпу; возле лавок орали зазывалы; повозки с громом и руганью прокладывали путь, почему – то не оставляли за собой трупов.

Еле вырвались из толпы, свернули в узенький переулок. И снова улица – ее я узнал. Улица святого Гоэда, а вот и храм: угрюмой серой громадой он возносился выше башен дворца. Был он новехонький; блестели гладкие стены, сияли крохотные стекла в узеньких окнах, пылал над входом золоченый солнечный диск.

Однажды, еще до того, как меня отдали в школу святого Гоэда, мы пришли сюда с матерью. В то время она со своей обычною страстностью ударилась в веру и жаждала проповедовать и приобщать. Я, шестилетний мальчишка, уставился прямо на диск, и она громким шепотом стала мне объяснять:

– Как солнце одно, так и бог один. Солнце – око божие, чти его, сынок.

Я, конечно, тут же спросил:

– Мам, а бог – одноглазый?

Кажется, мы пришли. Дом был двухэтажный, темно – серый, и Суил оглянулась прежде, чем постучать. Мы стояли и ждали, пока кто – то топтался за дверью и пытался за дверью и пытался нас разглядеть сквозь узкую щель. Наконец, дверь чуть – чуть приоткрылась.

– Чего надо? – спросил нас угрюмый старик.

– Нам бы господину купеческого старшину, – сказала Суил.

– Станут биил Таласар с деревенщиной разговаривать!

– Коль так, передай господину, – Суил вытащила откуда – то крохотную записку и отдала слуге. Тот только глянул – и спесь как рукою сняло.

– Сразу что не сказали, почтенные? Пожалуйте в дом, бог вам воздаст!

Я сразу узнал хозяина дома. Худощавый, легкий в движениях, немолодой человек – но бликом пролетела по губам улыбка, вспыхнули и замерцали глаза, и я понял: отец Равата.

– Счастлив видеть вас, досточтимые господа! Бог воздаст вам за доброту!

– И вас пусть минуют лихие дни, – степенно сказала Суил. Очень сдержанная и деловитая она была, словно оставила сама себя за порогом и мгновенно стала кем – то другим.

– Вести идут так долго, – грустно сказал хозяин. – А благополучен ли он ныне?

– Да, – спокойно сказала Суил, – и путник мой то вам подтвердит, он видел сына вашего совсем недавно.

– Это правда, биил?..

– Бэрсар, – сказал я необдуманно и пожалел – отец мой весьма гордился двадцатью поколениями нашего рода.

– Я знаю Бэрсаров, – задумчиво ответил отец Равата, – но…

Ну вот, надо врать.

– Меня вы знать не могли. Еще прадед мой покинул Квайр, чтобы поискать счастье на чужбине. – Вы хотели меня о чем – то спросить?

И тут он накинулся на меня с вопросами о Равате. Это был жестокий допрос, лишь убедившись, что я исчерпан до дна, он оставил меня в покое.

– Умоляю о прощении, биил Бэрсар! С той поры, как мор унес всех любимых мной – жизнь моя в Равате. Надеюсь… друг его в добром здравии?

– Да, вполне.

– Господин купеческий старшина, – быстро сказала Суил, – нашего друга интересуют новости.

– Понимаю, – ответил он задумчиво. – Присядьте, господа, прошу вас. Думаю, дитя мое, – он поглядел на Суила, – вам не стоит уносить с собой письмо?

Она кивнула.

Тогда запоминайте. Вчера я получил письмо от гона Сибла Эрафа, секретаря главнокомандующего. – Таласар достал из потайного кармана бумажную трубку, развернул и, дальнозорко отставил руку, заскользил по письму глазами.

– Так… Мгм… Мгм… Вот. «Спешу уведомить вас, мой добрый друг, что и я, и все, о ком вы печетесь, находимся в добром здравии. Думаю, вы уже извещены о первых победах наших доблестных войск. С быстротой воистину чудесной трехдневным приступом взят Карур, твердыня доселе почитавшаяся несокрушимой. В сем славном деле превыше всех отличился отряд биралов неустрашимого доса Угалара, самолично руководившего штурмом. Смею сказать, немного осталось в Квайре мужей столь доблестных, ибо не доблести вознаграждаются в наши печальные дни.

К великому прискорбию столь великолепный в столице кор Алнаб в лесах лагарских вдруг утратил свои воинские дарования. Первые победы он отметил многодневным празднеством, в коем вынудил участвовать почти всех офицеров. В то время, как они предавались веселию, армия, лишенная руководства и испытавшая нужду в самом насущном, занялась грабежом и насилием, доводя жителей окрестных селений до отчаяния и побуждая их к сопротивлению. Когда же кору Алнабу было угодно вспомнить о деле, оказалось, что лагарцы успели изрыть и испортить Большой Торговый путь, сделав его непроходимым для повозок и конницы. Остальное довершили дожди, и наступление, столь блистательное начатое, захлебнулось. Увы, лагарцы не потеряли времени, дарованного им кором Алнабом! Лазутчики доносят, что в столице их уже собрано двенадцатитысячное войско под командованием прославленного на суше и на море тавела Тубара. В нашем же лагере, как ни прискорбно, нет единомыслия. Кор Алнаб отверг план досов Крира и Угалара, намеревавшихся с полками тарсов и биралов совершить тайный поход через леса в срединные области Лагара. Предлогом послужило опасение потерять в сем отчаянном предприятии цвет квайрской конницы, истинною причиною, каковую кор Алнаб был вынужден отклонить, благоразумный же дос Крир отправил гонца к государю.

Следствием сего был визит в ставку личного секретаря Их Величества гона Балса, имевшего весьма долгую беседу с командующим, за коей последовал приказ о немедленном наступлении. Как вы понимаете, мой друг, приказ сей весьма опоздал. Побуждаемые к тому беспрестанно чинимыми обидами, обитатели окрестных селений с семьями и скарбом бежали в леса, где сбиваются в шайки, чинящие немалый ущерб нашим войскам. Не находя в сих разоренных местах продовольствия и затрудненная из – за дождей в подвозе, армия терпит нужду в самом насущном, в то время, как в ставке не прекращаются пиры. Само собой, боевой дух войска это не поднимает. Боюсь, что до первых морозов ждать не приходится. Спешу…», – это уже неинтересно. Вам все понятно, господа?

Суил кивнула.

– К себе могу добавить известие, что готовится весьма представительное посольство в Кеват. Возглавит его сводный брат Их Величества кор Эслан. Люди сведущие говорят, что ему поручено просить о военной помощи. Дабы не ехать с пустыми руками, Господин Квайра велел трем главным ткаческим цехам представить бесплатно двадцать арлов лучших сукон, двенадцать арлов парчи и семь арлов шелка. Цеху ювелиров повелели отдать в казну золотых изделий на пятнадцать кассалов. Нам же, купеческой гильдии, велено выплатить десять кассалов звонкой монеты.

– Представительное посольство, – заметил я. – А лагарцы будут так же щедры?

Он сверкнул своей быстрой улыбкой.

– Думаю, не поскупятся.

– Кому же тогда помогать?

– Трудно сказать, биил Бэрсар. Наверное, тому, кто щедрее.

– Или тому, кто может проиграть слишком быстро.

В его глазах был вопрос, и я усмехнулся:

– А разве Тибайену нужна наша победа?

– Значит, он поможет Лагару?

– Зачем? Судя по письму, война еще может перекинуться на земли Квайра.

– И Тибайен подождет?

– Как знать, биил Таласар. Из леса видно немного. Надо еще дожить до весны.

– Разве вы?..

Суил взглянула с тревогой, и он опять усмехнулся.

– Крестьяне не рады войне, а если еще и голод…

Он грустно покачал головой.

– Наверное, и горожане – тоже.

– Смотря кто!

– Много ли в Квайре оружейников?

– Есть еще и банкирские дома, которые сейчас наживают на ломб – двадцать.

– Ну, деньги, конечно, сила, биил Таласар, но если в Квайре начнется голод, банкиры не станут для вас закупать зерно. Остальное угадать нетрудно.

– Бунт? – спросил он и даже привстал в кресле.

Я промолчал. Зря разговорился.

– И вы думаете, что Тибайен вмешается?

– Будущее покажет, биил Таласар.

Суил молчала, даже вперед подалась, чтоб не пропустить ни слова. Теперь она встала и поклонилась.

– Нам пора, биил Таласар. Думаю, вас не затруднит…

– Конечно, – ответил он и тоже поднялся. Длинный, туго набитый мешочек скользнул из его рук в руки Суил и мигом исчез в складках широкой юбки.

– Рад был узнать вас, биил Бэрсар. Если судьба приведет вас в Квайр, не обходите стороной мой дом, – и бросил возникшему на пороге слуге: – Я рад этим господам в любой час!

Снова мы поспешили куда – то, и тень опять легла на лицо Суил. Я и сам недоволен собой. Да, мне нужна была эта встреча.

Первый независимый человек, которого я встретил в Квайре.

Да, еще не связан с Баруфом, и могу говорить все, что хочу. И все равно мне как – то неловко. И я спросил у Суил:

– Что – то не так? Я сказал лишнее?

– Да нет, вроде. Понравился ты ему, и то ладно – он человек надобный.

Вздохнула тихонечко и вдруг спросила: – Думаешь, впрямь голода не миновать?

Так мы и мотались по городу до заката. Побывали в храме и в огромном сарае, где красильщики корчились в ядовитом пару, в ювелирной мастерской и в харчевне, на конюшне и в унылом доме, где скрипели перьями писцы. Суил перекинется с кем – то словом или сунет что – то в руку – и быстренько дальше.

Она неутомима, а я как – то очень скоро устал. Голова трещала от напряжения, от мучительных усилий ощутить окружающее настоящим. Но усилия не помогали, все казалось сном; я тупо и покорно уворачивался от повозок, молча принимал толчки и брань. Я был счастлив, когда, наконец, Суил сказала:

– Ой, да никак уходить пора? Гляди, ворота закроют!

Мы заночевали у Ваоры и чуть свет отправились в обратный путь.

Зиран встретила нас радостно, Баруф – будто и не расставались. Вышел во двор умыться, а когда вернулся – ни Баруфа, ни Суил. Все логично. Суил изложит наблюдения надо мной, и Баруф начнет меня дожимать. Самое время. Все рассыпалось вдребезги, в режущие осколки; я боюсь, я растерян, надо заново строить мир. Если дать мне время…

Я улыбнулся Зиран, и она улыбнулась в ответ.

– Присядьте со мной, раз они меня бросили.

– Ну, от меня – то какой прок! – но села напротив, положив на стол огрубевшие руки.

– Славная у вас дочка!

– Да, утешил меня детьми господь. Как осталась одна, думала, сроду их не подниму, а они вон какие выросли!

Материнской гордостью осветилось ее лицо, прекрасны были ее усталые руки, и боль, давно потерявшая остроту, привычной горечью тронула душу.

Мое детство прошло в закрытой школе, может быть, самой знаменитой в Олгоне. Наверное, только это меня спасло. Когда мои родители погибли в авиакатастрофе, первым, что я почувствовал, была радость за них. Наконец – то они избавились друг от друга!

Пожалуй, мать мне была все – таки ближе. У нее был живой ум и ловкие руки, сложись ее жизнь по – другому, она многое бы смогла. Но судьба заперла ее в блестящую клетку, и мать лишь растратила себя, мечась между прихотями и вспышками веры. Наверное, мы могли бы быть друзьями или, может быть, соучастниками, но отец стоял между нами ледяною стеной. В детстве я его ненавидел, в юности презирал, теперь, пожалуй, жалею. Он жилой одной карьерой, ради нее женился на не любимой, ради нее обрек и мать, и себя на ад.

Оказываясь дома, я всегда поражался тому, как страстно и исступленно они ненавидят друг друга. Ненавистью был пропитан воздух их дома; я задыхался в нем; даже моя тюрьма, моя проклятая школа там мне показалось уютней.

Я часто думал, чем это кончится, много лет это было моим кошмаром, неуходящей тяжестью на душе, и весть о их смерти была для меня облегчением.

И они умерли, как подобает любящим супругам, в один день и в один час.

Я встал и вышел на крыльцо. Был предзакатный час, и мир казался удивительно теплым и не знающим зла. Солнце почти сползло за зубчатую стену леса: кроткий медовый свет обволакивал мир, и мне очень хотелось жить. Просто жить, бездумно и беззаботно, просто дышать, просто быть.

Скрипнули доски крыльца; Баруф стоял со мной рядом и молча смотрел, как тускнеет золото дня, и даль заволакивается лиловой дымкой.

– Поговорим? – спросил он меня, наконец.

Я не ответил. Я просто побрел за ним в дальний конец усадьбы. Сели на бревно, зачем – то брошенное за кустами, и прозрачная тишина вечера обняла нас.

– Как вам Квайр? – спросил, наконец, Баруф.

Очень некстати: так хорошо молчать под улетающим ввысь безоблачно – серым небом, в нежном покое уходящего дня. Я не ответил. Я еще не хотел начинать.

– Теперь вы начали понимать, – не вопрос, а скорее утверждение, и я повернулся к нему, одолевая подступавшую ярость:

– У вас нет права меня торопить! Два месяца вы меня продержали в потемках – теперь моя очередь, ясно!

– Нет, – сказал он спокойно. – Я вам времени не дам. Вы мне слишком нужны.

– А иначе что? «Или – или»?

– Вы это сами придумали, – ответил он. – Мне не нужна ваша смерть. Мне нужны вы.

Он сидел, тяжело опершись на колени, – уже не властный, непроницаемый Охотник, не дерзкий пришелец, готовый менять судьбы мира, а просто одинокий измученный человек, изнемогающий под тяжестью взваленной ноши. Наверное, только мне он мог показаться таким, и наверное потому я ему нужен. Только поэтому? Нет, сейчас я не мог его пожалеть, потому что он мне еще нужнее. Чем нужней мы друг другу, тем отчаяннее надо драться сейчас за наше будущее, за то, чтобы мы не стали врагами.

– Вы зря боитесь меня, Тилам, – сказал он устало. – То, что я от вас хочу, вас не унизит.

– Вы слишком привыкли решать за других. Я не люблю, когда за меня решают.

– Да вы ведь сами все решили. Видели же Квайр?

– Да.

Да, я увидел Квайр, и это все меняет. До сих пор – в лесу – я не то чтобы представлял его другим – просто не представлял. Непривычная речь, дурацкая одежда, нелепые ружья – это все антураж, а за ним обычные люди. А оказалось, что все не так. Действительно, по – настоящему чуждый мир, настолько чужой, что только усилием воли я заставлю верить в его реальность. И в этом чужом, чуждом мне мире мне теперь предстоит жить и умереть.

«Чужой» – говорю я себе – и знаю: не настолько чужой, чтобы я не сумел в нем жить, и я скоро его пойму, но я совсем не хочу понимать, мне нужен мой мир, единственный, распроклятый, который я не понимал никогда, и ошибался, и жестоко платил за ошибки, но он был мой, и я теряю его, теряю сейчас, в эту самую минуту, а не тогда, когда убежал из него.

«Чужой», – говорю я себе – и знаю: он ненадолго будет чужим, у меня уже есть друзья и есть дело, да, хочу я того или нет, но оно есть, я решил – это бесповоротно, но это совсем не мое дело, не то единственное, которое я люблю. Хорош или плох этот мир, но физику Бэрсару в нем делать нечего.

Я вспомнил о том, что еще не успел завершить, о главной, еще никому не известной работе, и чуть не завыл от отчаянья и тоски. Хотя они и ославили меня наглецом, авантюристом в науке, оскорбителем авторитетов, я так и не посмел никому сказать, что сражаюсь со знаменитым уравнением Атусабра, и мне немного осталось, чтобы его решить. Не посмел, потому что за этим стояла вещь, еще более кощунственная, чем движение сквозь время – власть над гравитацией, и я бы ее победил! Да, я бы ее победил!

В корчах утраты я почти позабыл о Баруфе, а он сидел себе тихо, ждал, пока я перестану ерзать и меняться в лице, и его снисходительность разозлила меня.

– Ну и что? – спросил я его. – С моей головой и руками я никогда не пропаду. Еще и разбогатею, дом куплю… не хуже, чем у вас. Что улыбаетесь? Не верите?

– Почему же? Дядя говорил, что в машине вы даже колбы для хронотрона и интаксора сами выдули. Просто будь это для вас важно, вы бы здесь не оказались. Нет, Тилам. Наукой заниматься вам здесь не позволят, сами скоро убедитесь. Куда вы тогда денете свой мозг?

– А вы ему применение найдете.

Баруф устало улыбнулся.

– Суил пересказала мне ваш разговор с Таласаром. Если учитывать, как мало вы знаете, совсем неплохой прогноз.

– Тут все ясно.

– Да. Но вам, чтобы понять, потребовалось два – три факта, а мне намного больше. Видите ли, Тилам, будь я… ну, хоть немного иным… я бы сказал: судьба. Судьба, что вы попали сюда именно теперь, когда вы мне так нужны. Я – хороший организатор и неплохой техник, и пока события шли не спеша, я был уверен в себе. А теперь конец писаной истории, все понесется вскачь, и я не уверен, что меня хватит на все. Напрасно вы морщитесь, Тилам. На это ведь можно смотреть и по – другому. Не допустить гибели нескольких стран и сотен тысяч людей. Не позволить откинуть регион на сотню лет назад. Разве это плохо?

– Даже благородно, если забыть о цене.

– А вы знаете эту цену? Я тоже нет. Я знаю только, во что обойдется законный ход истории. Погибнет треть населения материка и родится Олгон.

– А если вы убьете еще десятки тысяч людей, а Олгон все равно родится?

Мы глядели друг другу в глаза, и в глазах его была жестокая, неотвратимая решимость.

– Я – не гадалка, Тилам. Будущее тем и отличается от прошлого, что его еще надо сделать. Всегда найдется уйма причин, чтобы отказаться от действия – и они весьма убедительны. А для действия причина одна: я должен это сделать. Именно я.

– Почему же именно вы? Кто вас на это уполномочил?

– Олгон, – сказал он серьезно. – Олгон, который сделал меня таким, какой я есть. Мои товарищи, которых он убил и убьет. Все человечество, для которого нет спасения в нашем будущем. Послушайте, вы же смелый человек – чего вы испугались? Красивых слов? Не будет. Работа будет – грязная и кровавая. И смерть – довольно скоро. А история о нас не вспомнит – и правильно! Или, может, самолюбие – в упряжку не хочется? Плюньте. Сами о своем самолюбии забудете. Обо всем забудьте, кроме дела. Ну?

– Есть и третье. Вы понимаете, что вам меня не скрутить? Это предупреждение, а не похвальба. Делу я могу служить – вам не стану. Смотрите сами, это может нам дорого стоить.

– Ничего, – сказал он с улыбкой. – Служите делу, а остальное… черт с вами, выдержу!

И я с тревогой и облегчением протянул руку навстречу его руке.

2. Квайрская зима

Я захлопнул книгу и потер глаза. Обещал себе не читать при лучине, но после свидания с Угаларом меня опять потянуло к Дэнсу. Который раз попадаюсь в эту ловушку: стоит абстрактному имени стать лицом – и подлость, что именуют историей, становится невыносимой. Оч – чень тошно говорить о будущем с человеком и знать, когда он умрет, и – главное – как. И остается одно: перетащить Угалара к нам. Конечно, есть люди умнее, но именно он – единственный из всех квайрских полководцев – пять лет в одиночку сражался против кеватцев и был так ужасно казнен в Кайале. Будет казнен через одиннадцать лет.

Эргис вскинул голову, прислушиваясь к чему – то. Он сидел на нарах напротив меня и чинил меховой сатар.

– Что? – спросил я лениво.

– Кричат, что ли?

Я тоже прислушался, но услышал лишь вопли вьюги.

– Погляжу, – со вздохом сказал Эргис, накинул на плечи сатар и вышел.

Выла и колотилась о стены метель, метались тени, щелкали в печке секунды… А потом коротко рявкнула дверь, вкатилось белое облако пара, а за ним высокая белая тень.

– Огил?

Он не ответил; откинул капюшон и весь потянулся к огню.

– Ты что, один?

– Ага, – он зябко передернул плечами. – Дибар говорил… а я понадеялся… что с утра ясно. Хорошо, конь дорогу знает.

Вернулся Эргис и тоже стал у печки. Иней на его бровях свернулся в капли, и в каждой горел оранжевый отблеск огня.

– Тебе из Каса привет, – сказал ему Баруф. – Аслар вернулся. Говорит, все твои здоровы.

– Спасибо! Бедуют, небось?

– Как все. Аслар им подкинул деньжонок, только у самого негусто было.

– А зиме только середина.

– Середина, а в деревнях уже голодают, – мрачно сказал Баруф. – Хлеба нет и охотников война подобрала.

Кстати, наших опять разбили под Гардром. Спасибо, морозы выручили, Тубар не стал добивать.

– Морозы! – бросил Эргис с усмешкой. – Это у Тубара, небось, хитрость! Я – то знаю, три года с ним ходил! Ну, давай к столу!

Баруф нехотя сел к столу, взял ложку в кулак, чтобы не дрожала. Съел пару ложек – и отложил.

– Что не ешь?

– Неохота. – Посидел, устало сутулясь, и сказал, словно между прочим:

– Тубар согласен встретиться с моим человеком.

Я подавился. Откашлялся и кинулся на него:

– Тебе что, приспичило от меня избавиться? Вчера Угалар… такого страху натерпелся, что вспомнить стыдно… а толку?

– Как посмотреть. Если он тебя не вздернул на первом же суку…

– За этим ты меня и посылал?

– Не совсем, – ответил Баруф спокойно.

– Вот и ступай к Тубару сам!

– Брось, Учитель, – вступился Эргис. – Ты черта переговоришь, а деда и подавно!

– Вот я с чертом и потолкую!

– Ладно, – сказал Баруф, сдвинул котелок в сторону и выложив на стол самодельную карту.

– Тут обстановка на вчерашний день. Запоминай.

К утру вьюга перебесилась. В хрустком безмолвии встал ледяной рассвет, сгущая в иней дыхание, обжигая глаза. Почти по брюхо в снегу брели наши кони, тащились, пропахивая извилистые канавы, и шерсть моего вороного Блира поседела от замерзшего снега.

Баруф молчал, угрюмо сутулясь в седле. Я знал, что он не хочет меня посылать, и если посылает, то просто нельзя иначе. Я знал, что он за меня боится, а я свое отбоялся ночью.

Кони выбрались за старую лесную дорогу и пошли немного живей. Баруф остановился. Мы уходили, а он стоял и глядел нам вслед, и это было довольно забавно. Картина, достойная кисти Аргата: так провожают героев.

Слишком прозрачно и звонко было морозное утро, слишком бел и наряден придавленный снегом лес, чтобы хотелось думать о смерти. Смерть – это когда над тобою дождь и ненастье, когда на душе камнем лежит тоска, а сейчас все светло и просторно, как этот белый лес, как этот белый прозрачный день. Может быть в этом есть немного игры – но очень немного. Просто пора сменить раздумье на дело, просто хочется жить, просто поскрипывает заледеневшая кожа седла и позвякивает сосульки в конском хвосте, а Эргис молчит, и можно подумать о том, о чем не надо бы, но очень хочется думать.

Я ехал и думал о Суил. За одно я могу поблагодарить этот мир: наконец – то Миз ушла из моей души. Не сразу и не легко – я и сам не знал, как крепко это во мне сидело. Словно невзрачный сорняк с огромными корнями; как будто немного места занимала она в моей жизни: жалкий остаток, не отнятый работой – а оказывается, нет местечка, куда бы не пророс один корешок, и всякая мысль отзывается болью – нет, уже не о ней. О том, что целых восемь лет она не любила меня. Оказывается, я покупал ее за деньги и за тряпки, и думал, что она меня любит, и прощал ей за это все – даже то, что не надо было прощать. Я почти не думал об этом в аду двух последних лет, но в Квайре эта боль вдруг проснулась во мне, и мучила, и будила по ночам… еще долго болело бы, если бы не Суил.

Я не заметил, как это все началось. Просто думал о хуторе Зиран, а оказалось: о Суил, о Квайре – а оказалось: о Суил. О работе – а оказалось: о Суил. Я сам удивился, когда это вдруг понял. Что для меня Суил? Милая девочка, деревенская простушка себе на уме. Что бы могло нас связать? У меня не было даже влечения к ней. Сколько раз во время наших осенних походов мы лежали вдвоем за кустами, пережидая стражу, однажды нам пришлось ночевать в каком – то складе, потому что мы не успели уйти из Квайра до закрытия ворот; сколько раз я брал ее на руки, перенося через ручей, – и ни разу ничего не шевельнулось во мне. Она оставалась для меня почти ребенком, приемной дочерью Баруфа – и это исчерпывало все.

А теперь я думал о ней. Думал сладко и безнадежно, не как мужчина о женщине; я не мог представить ее ни возлюбленной, ни подругой – мне просто нужно было, чтобы она была в моей жизни, и я мог бы вот так безнадежно и томительно думать о ней.

Состояние, характерное для подростка, очень забавно для немолодого мужчины, над этим стоило посмеяться, я и смеялся, смеялся, пока путался в снегах бесконечной морозный день, но снова зарозовело небо, кони вышли на утоптанную тропу, и Эргис обернулся ко мне:

– Скоро. Чуешь, дымом тянет?

Пожелтели и умерли розовые блики; тропа вильнула в последний раз и вытекла на поляну. Просто сказка: дремлет под белой шапкой избушка, теплый свет из окошка упал на снег – только вот трое солдат у крыльца не вписываются в картину.

Я спешился, бросил кому – то поводья, с трудом открыл разбухшую дверь.

Привычные декорации: тяжелые бревна стен, блестящий от копоти потолок, грубый стол посредине. Только на нарах роскошная черно – багровая шкура, и на столе не лучина, а саккарский светильник – ладья.

Тубар не встал мне навстречу – только чуть отодвинулся от стола и подчеркнуто уронил ладонь на рукоятку сабли.

Я поклонился.

– Приветствую вас, доблестный тавел.

– И я вас, биил…

– Бэрсар.

– Известная фамилия.

– Я не делаю ей чести.

– Что же так?

– Я – первый бунтовщик среди Бэрсаров.

Он хмуро поглядел на меня, пожал плечами и приказал:

– Раздевайтесь!

Вовремя, потому что я был озадачен. Что – то тут было не то. Если Тубар сам тайно приехал на эту встречу, почему он так осторожен? И я неторопливо – много дольше, чем надо – снимал сатар, куда его деть, и, наконец, кинул на нары в стороне от роскошной шкуры. Отправил тапас, пригладил волосы и спокойно встал перед Тубаром.

Он зорко разглядывал меня небольшими темными глазами. Совсем простое лицо – лицо старого охотника или солдата: обветренное, с жесткими морщинами, с щетинистой седоватой бородкой.

– Садитесь, – велел он, наконец, и я с удовольствием сел, а Тубар все молчал, сверлил меня взглядом, и его молчание уже попахивало угрозой. Мне стало легче, когда он заговорил:

– Я ждал Калата.

– И в лесу есть глаза, – сказал я спокойно. – Огил не хотел бы вам повредить.

– А вы?

– А я никогда не бывал в Лагаре.

Он усмехнулся.

– Так чего ему от меня надо?

– От вас? Ничего.

Тубар нахмурился и положил на стол руки. Руки тоже были плебейские: большие, красные, с короткими пальцами.

– А какого черта я сюда перса?

– Не сочтите за дерзость, славный тавел, но я хотел бы, чтобы вы позволили мне говорить.

Он кивнул.

– Не мне объяснять вам, доблестный тавел, какое бедствие для наших стран эта война…

– Вот как заговорили, когда я вас прижал!

– Нас? По – моему, это же, – слово в слово! – Огил вам говорил еще на улице святого Уларта!

– Ты прав, парень, – добродушно усмехнувшись, сказал Тубар. – Валяй дальше.

– А то, что прижали… рано празднуете, доблестный тавел. Кор Алнаб был для вас не противник, но с кором Эсланом стоит считаться.

– Великий полководец!

– Хватит того, что он умен, и, думаю, он не станет мешать досу Криру.

– Крир – голова, тут я не спорю, но супротив меня он все одно мальчишка!

– Об этом можно судить только в бою.

– А ты что, пугать меня вздумал?

– Нет. Для нас победа Квайра не лучше победы Лагара.

– Не пойму тебя что – то, – сказал Тубар и озабочено поскреб подбородок.

– Тут нет загадки, доблестный тавел. И так, и так мы все попадемся в лапы Кевату.

– Ты брось! Нам Кеват не указ! Ежели ваш господин страну продал, так у Господина Лагара и сил, и ума поболе!

– Почему же тогда Огилу пришлось бежать из Лагара?

– А, черт тебя задери! – сказал Тубар с досадой. – Эк, уел! Ладно, давай прямо, не виляй, как собачий хвост. Чего вам от меня надобно?

– Мира между Квайром и Лагаром.

Он поглядел удивительно и захохотал – прямо пополам сложился.

– Ну, парень! Ох, придумал! Вот мы с тобой… вот мир сейчас заключим… и все?

– Зачем же мы? Квайр и Лагар. И не сейчас, а, скажем, весной.

– Да весной я уже в Квайре буду!

– Выберитесь сначала из – под Гардра, доблестный тавел! Что – то второй месяц, как ни мы, ни вы отсюда ни на шаг!

– А ты, парень, нахал, – сказал он совсем не сердито. – Да я за такие речи…

– Правда боятся только трусы, а в вашей смелости я уверен. Не ваша вина, что у вас шесть тысяч против тринадцати, и не наша, что Квайрской армией командуют тупицы. Вы дважды били нас под Гардром, но мы не уйдем отсюда. Преимущество квайрской конницы бесспорно, и Гардрские равнины – единственное место, где можно его использовать. Биралы еще не были в бою, и вам предстоит встретиться с досом Угаларом.

– Что – то ты больно уверен! Иль Угалар тебе сам сказал?

– Да.

– Да ты что? Никак с Угаларом видался?

– Три дня назад, доблестный тавел.

– Ну, парень! Знать, ворожит тебе кто! Иль, может, еще голова про запас?

– Увы, славный тавел! Просто у всякого своя война. Вы деретесь за Лагар, мы – за Квайр. А на войне, как на войне.

– Вот чего умеет Калат, так это людей выбирать! Ладно, еще потолкуем. Отужинать со мной не изволишь ли?

– Сочту за честь, славный тавел!

Рослый телохранитель споро накрыл на стол и подал посудину с теплой водой. Вслед за Тубаром я обмакнул в нее пальцы и вытер их грязноватой салфеткой. Заметил его ожидающий взгляд и прочел застольную молитву.

Да, я и это умею. Можно сказать, судьба готовила меня к этой роли. В первый раз я без горечи подумал о школе святого Гоэда, об этих проклятых, потерянных годах.

Я был лучший ученик и худший воспитанник, истинное проклятие для отцов – наставников. Страшно вспомнить, какие дикие штуки я выкидывал – просто так, от тоски. Сколько раз вместо ужина я стоял у стола и читал молитву. Повторял ее десять, двадцать, тридцать раз, давясь голодной слюной и злыми слезами; злобно и радостно представлял, как я подожгу эту тюрьму, и как они будут кричать и метаться в огне, и презирал себя за эти мечты.

А потом я научился отключаться. Я решил задачи, брал в уме интегралы, я прятался и чистый и ясный мир математики, где не было места ни жующим ртам, ни елейным лицам, ни этим жалким покорным словам, что бездумно бормочут губы. Жаль, что я не умею ничего забывать!

Мы чинно поужинали – и снова остались вдвоем. Тубар, подобревший после крепкого лота, вдруг спросил:

– А ты из каких Бэрсаров будешь?

– Не сочтите за дерзость, доблестный тавел, но я не хочу вам врать.

Я не хотел его рассердить, но не мог рисковать. Тубар хорошо знает Балг, впрочем и все заморские земли до самого Гора. Но он не рассердился. Усмехнулся, будто и не ждал другого ответа:

– Заладил, как ученая этла: «доблестный» да «доблестный». Моей доблести и без величаний не убудет. Раз я попросту, так и ты язык не ломай!