Текст книги "Рукопись Бэрсара. Сборник (СИ)"

Автор книги: Елизавета Манова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 49 страниц)

Старуха косилась, но молчала, а Суил поглядывала через плечо. И – не выдержала, спросила, когда матери не было дома:

– Тилар, а это по – каковски?

– По – таковски.

– По вашему, да?

– По нашему.

– А про что?

Я засмеялся, здоровой рукой поймал ее руку и потерся щекой. Как жаль, что она ее сразу же отняла!

– Тилар, а правда, что ты колдовать умеешь?

– Уже выяснили, что нет.

Она быстро глянула на завязанную руку и испуганно отвела глаза.

– Слышь, Тилар, а у тебя кто есть в твоих местах?

– Никого.

– Ей – богу?

– Ей – богу. Родители умерли, была одна женщина, да и та бросила, когда я попал в тюрьму.

– Вот стерва!

– Почему? Значит, не люблю.

– А ты простил?

– Я думаю, со мной ей не было хорошо. Для меня ведь главное было дело. Сначала дело, а потом она. Ей немногое оставалось.

– Больно ты добрый! Я бы сроду не простила!

– А я и не вспоминаю. Отрезано. А ты, Суил? Кто – то есть?

Она засмеялась.

– Матушка, да братья, да дядя Огил.

– И все?

– Ой, Тилар! А то б я в девках ходила! По – нашему, по – деревенски, двадцать – уже перестарок.

– Но ведь сватают?

– Сватают. А я не хочу. Ой, Тилар, подружки – то мои все уже замужем. Зайдешь и завидки берут. Особо у кого дети. Так – то я маленьких люблю! Возьмешь его – ну, все б отдала, только б свой! А после как спохвачусь! Матушка моя, да оно ж на всю жизнь! Дом, да дети, да хозяйство – а о прочем думать забудь. Я ж, отец еще был жив, а уже по связи ходила, как мне теперь в дому затвориться? Ой, не судьба мне видно. Может, оно и перегорит, да кто ж меня тогда возьмет?

– Милая! – я снова взял ее руку, и она, задумавшись, не отняла ее. – И никто не нравится?

– А кто? У деревенских – то разговор короткий – за руку да на сеновал. И лесные… тоже дай ослабу, так сразу руки тянут. Мне б такого, как дядь Огил иль ты…

– А что в нас хорошего? Старые, страшные. Хотя Огил, пожалуй, красив.

– Да и ты ничего, – сказала она простодушно. – Только что худющий, так оно наживное. Я ведь не малая девчонка на лица заглядываться. У вас с дядь Огилом другое: зла в вас нет.

– Разве?

– А ты не смейся! Со стороны – то видней! Помнишь, как стражник за мной увязался? Место пустое и нож у тебя: я – то думала сразу кончишь. А ты разговор затеял – ведь уболтал, отпустил живого! Я и подумала: дядя Огил тоже такой – убивать не любит.

– Суил, – начал я, но она меня перебила:

– Не надо, Тилар! Я ж не слепая. Обожди. Не торопи меня!

Настал день, которого я боялся. Появился Ирсал. Поздно вечером он пришел; хмуро было его лицо и плечи горбились под тяжестью страшной вести. Поздоровался, сел на скамью, уронил между коленями длинные руки.

– Казнят их завтра.

– Кого?

– Женщину ту. Мужика, что у ней взяли.

Суил то ли всхлипнула, то ли застонала и бессильно привалилась к стене. Синар обняла ее за плечи.

– Мучили их, да, видать, ничего не вымучили. К одному только приходили, а его уж нет. Пятый день пошел. А нынче объявили.

– Я пойду к ней! – сказала Суил. – Нельзя ей одной! Я смогу, я и с отцом была!

– Тебя ищут, птичка.

– Ну и пусть! – закричала она. – Пусть!

– О матери подумай, Суил. Неужели ей еще и тебя потерять?

Она покачала головой.

– Значит, подарок хочешь кеватцам? Вот так ты уверена, что смолчишь под пытками? Сколько жизней будет стоить твоя прихоть? Ну?

– Тилар, – сказала Суил тоскливо. – Как же так… как она будет одна… нельзя ж так, Тилар!

– Я пойду.

Ирсал глянул неодобрительно, но ничего не сказал.

– Нашел забаву – на казнь смотреть! – проворчала Синар. – Сам, гляди, без головы останешься!

– А ты что скажешь, Ирсал?

Он посопел, прошелся рукой по лицу.

– Твое право. Коли решил, так нечего тебе тут ночевать. Пошли. Ты, тетка, не тревожься, может, он денек – другой у меня поживет.

– А, греховодник! Чую, вся беда от тебя!

Он усмехнулся.

– Не вся от меня, есть и от него малость.

Пасмурным утром мы вошли в Ирагские ворота. Хмуро двигался сквозь ворота людской поток – ни разговоров, ни шуток – только слишком громко в безмолвии скрипит под ногами снег. Опустив на глаза капюшон, мы с Ирсалом брели за толпой мимо притихших домов, мимо пустых харчевен, мимо безмолвных храмов.

Улица кончилась, я поднял глаза од грязного снега и увидел эшафот. Он был как черный остров в зыбком море толпы, он зачеркивал площадь, он осквернял город, он позорил мир.

Ирсал орудовал локтями; я шел за ним, нас молча толкали в ответ; мелькнуло знакомое лицо – я, кажется, видел его на суде? – отстало, спряталось среди толпы.

Только цепь стражников была впереди: красные лица, частокол пик – и эшафот.

Я не мог на него глядеть. Бессильное бешенство: почему это есть? Разбить, разметать, разогнать – и пусть такого не будет! Вот он, мой враг – эта слепая сила, перемалывающая жизни ради чьих – то крохотных целей. Опять мы лицом к лицу, и мне некуда деться. Но теперь я не убегу. Я буду драться с ним, до последней капли крови, сдохну, но не признаю, что так и должно быть…

– Ведут! Ведут! – загудело в толпе, она задвигалась, и я увидел осужденных. Между двумя рядами солдат они двигались к эшафоту. Первою шла Ваора. Нет, не шла. Ее волокли под руки два здоровенных попа, а следом вторая пара тащила мужчину. Они исчезли за черною глыбой, а когда появились на эшафоте, я ухватился за Ирсала. Не Ваора это была! Не могла быт Ваорой эта старуха! Нечесаные космы скрывали ее лицо, и что – то вроде надежды – а вдруг?

Их подвели к столбам и отпустили. Мужчина упал на колени, а она – Ваора! – пошатнулась, но выпрямилась, мягким женственным движением убрала волосы с лица. Четыре палача в суконных масках засуетились, привязывая их к столбам.

Появился еще один, тучный, в доспехах, развернул свиток и стал, надсаживаясь, что – то кричать. Я ничего не слышал. Я видел только лицо Ваоры и ее распахнутые в муке глаза. Она искала кого – то в толпе, и я, рванувшись, стащил капюшон. Заметила ли она движение или просто увидела меня, но глаза ее остановились на мне, и губы дрогнули, словно в улыбке.

И я обо всем забыл. Набрал побольше воздуха в грудь и крикнул что было мочи:

– Она жива, Ваора! Все наши живы! Скоро кеватцам конец!

Ирсал, ощерясь, схватил меня за руку и рванулся назад. Я успел заметить, как стража ударилась в отвердевшее тело толпы. Мы бежали по площади; толпа расступилась перед нами и стеною смыкалась следом, и я нес с собою, как драгоценность, память о том, как знакомым грозовым светом загорелись глаза Ваоры и взметнулась губа, открывая острые зубки.

В воротах стражников не было – видно тоже смотрели на казнь, мы выбрались благополучно. Ирсал попетлял для порядка и привел меня в тот же сарай.

Спасибо Ирсалу, он так и молчал всю дорогу. Я не мог бы с ним говорить. Ненависть оглушила меня, удушающая бессильная злоба. Я ничего не могу. Этот мир так же гнусен, как мой, так же подл и жесток. Почему я вообразил, что смогу в нем что – нибудь сделать? Как ни крои историю, но людей нельзя изменить. Эти гнусные, подлые твари…

А потом меня отпустило. Я почувствовал боль в руке и увидел кровь на повязке. И уже ненависть, а печаль…

Рядом тихо сопел Ирсал, я покосился, ожидая упреков, но лицо его было добрым и грустным.

– Беда с тобой, парень, – сказал он совсем не сердито. – Ты, видать, свою голову и в грош не ставишь.

Я не ответил.

– А все – таки порадовал ты ее…

И опять мы молчим. Я качаю проклятую руку и спокойные, ясные мысли… Я здесь навсегда. Этот мир – теперь мой мир. Я не хочу, чтобы в нем такое творилось. Что я могу? Одинокий, беспомощный чужак, подозрительный и поднадзорный. У Баруфа есть люди, есть деньги и есть оружие – а он пока ничего не сумел. У меня есть только я, моя воля и мой мозг. А почему бы и нет? Интересный эксперимент: превратить бессилие в силу.

– Ирсал, – сказал я, – а ведь акхон уже понял, что кто – то ему мешает. Что теперь будет?

– Чего?

– Зачем бы ему спешить с казнью? Значит, уже понял, что не достанет больше никого из тех, кто ему нужен.

– Д – да! – сказал Ирсал и утопил лицо в ладони. – Ты посиди, а? Я быстро!

– Я с тобой.

– Это еще зачем?

– Надо.

Он покосился с сомнением, подумал – вдруг согласился.

И мы оказались в каком – то заброшенном доме. Особенно противный, затхлый холод – и страх. Я слишком резко начал. Так круто, уже и не отступить.

Дверь заскрипела длинно и печально, и появились двое. Одного я сразу же узнал. Не то лицо и не те обстоятельства, чтобы его забыть.

Он прищурился в сумраке дома, поглядел на меня, на Ирсала, опять на меня и сказал – как будто бы без угрозы:

– Хорошо ты блюдешь закон, брат Ирсал.

Ирсал побледнел.

– Это моя вина, – сказал я устало. – Я хотел тебя видеть.

– Зачем?

Я сказал – все так же устало. Я и правда очень устал.

– А мне – то что?

Голос был равнодушен, но лицо отвердело, и зрачки сошлись в колючие точки.

– Я не знаю, как поступит акхон. Захочет сам докопаться – это полбеды. А вот если попросит помощи у теакха…

– Ну, попросит.

– И ему не откажут!

– Да! Нынче в городе да солдатня кеватская! Народ – то, что пересохшая солома – огня мимо не пронесешь. Смекаешь, брат Тилар! А у Охотника – то ты что работал?

– Думал, – заметил, что он нахмурился и пояснил: – Мне передавали сведения от лазутчиков. Надо было сложить одно с другим и прикинуть чего ждать.

– И что, многих ты знал? – спросил он жадно.

– Зачем? Ни они меня, ни я их.

– Хитро! Ладно, гляну, как оно нам сладится. А ты чего с Охотником не ушел?

– Не дошел бы, – сказал я неохотно. – В тюрьме пересидел.

Он опять оглядел меня, кивнул и обернулся к Ирсалу:

– Тебя, брат Ирсал, прощаю для первого раза. Иди, он при мне будет.

– Позволь поговорить с Ирсалом, брат.

– А кто тебе мешает? Говори!

А в глазах уже подозрение, и я не стал рисковать. Попросил только:

– Позаботиться о моих, брат. И ради бога, успокой мать, очень тебя прошу!

Он кивнул, прижался щекой к моей щеке и поскорее ушел.

Странная началась у меня жизнь, романтическая до тоски. Гулкое подземелье в развалинах старого храма, знобкая сырость и сырая темнота. Только ночами я выходил глотнуть мороза, но и тогда за спиной торчала безмолвная тень.

Два человека делили со мной неуют темницы. Первый – был сторож, он носил мне еду и следил за огнем в очаге. Второй – тот самый человек, брат Асаг, он приносил мне вести.

Правда, тогда я не замечал неудобств. Темнота дня и темнота ночи были одинаково годны для работы, а ее мне хватало с лихвой. Я работал, как черт, пытаясь обогнать время, и боялся, что уже безнадежно отстал. Плохо была поставлена в Братстве разведка. Они знали все, что творилось в предместьях, многое из того, что случалось в богатых кварталах, а за пределами города – ничего. Словно глухая стена отделяла Братство от мира.

Я долго не мог втолковать Асагу, что же мне надо. Нет, он был вовсе не глуп. Просто делил весь мир на «наше – не наше», а все, что «не наше», было чуждо ему.

С Асагом все было непросто. Он слишком отвык от возражений, я здорово рисковал всякий раз, когда спорил с ним.

Неизбежный риск – ведь я должен был стать с ним на равных, добиться, чтобы ни одно мое слово не могло быть отвергнуто просто так. Ничего я ему не спускал: ни насмешки, ни грубого слова; и когда мы орали друг на друга, по лицу моего стража я видел, что жизнь моя не стоит гроша. Но я просто не мог быть осторожным. Это было начало игры, и ему надлежало запомнить то, что я ничего не боюсь, никогда не вру, говорю только то, что знаю, а знаю больше, чем он. Впрочем, риск был не очень велик, потому что я уже знал, что при всей своей грубой властности Асаг незлопамятен и справедлив, может, он не простит мне ошибку, но всегда простит правоту. Мы ругались – и привыкли друг к другу, и однажды Асаг усмехнулся и сказал, покачав головой:

– Господи, да как это тебя Охотник терпел? Вот уж нынче у него праздничек!

– Он – то не жаловался.

– Еще бы! С тобой жить – что голышом в крапиве спать, а дело ты, кажись, знаешь. Ладно, хватит собачиться, садись да выкладывай, что тебе от нас надобно.

Мы сели, я перечислил все, что хотел узнать.

– Мне нет дела, кто у тебя занимается разведкой. Мне нужны только сведения. Первое: все аресты. Кого взяли, за что, кто за ним приходил, был ли обыск, опрашивали ли соседей, какие им вопросы задавали.

Асаг только головой покрутил, но смолчал.

– Второе: войско. Какие в городе части, где стоят, кому подчиняются. Регулярно ли платят жалование, кто командиры. Для каждого: характер, родство, связи, кому сочувствует.

– Да ты в своем уме? Откуда…

– Откуда хочешь. Может, у кого – то из солдат есть родня в Садане.

– Ладно. Чего еще?

– Все, что делается во дворцах локиха, акхона и Тисулара. Кто на доверии, кто в опалке, с кем встречались и, главное, гонцы.

– Ну, ты и запрашиваешь! Что я тебе, господь бог?

– Мы не на базаре, Асаг! Грош цена твоей разведке, если мы не можем опережать врага. Мы должны знать то, что он уже сделал. Хочешь пример? Я узнаю о тайной беседе Тисулара с акхоном, после чего кто – то из них или оба сразу отправляют гонцов в Кайал. Ясно, как день: они уже столковались, и с ликихом, можно сказать, покончено. Но путь до Кайала неблизкий, у нас будет время кое – что предпринять. Ясно?

– Давай дальше, – хмуро сказал Асаг.

– Дальше мне надо знать, что делается в стране. Как с хлебом, платят ли налоги, не бегут ли уже в леса. Как настроены калары, что говорят о войне, как относятся к Тисулару.

– А это еще зачем?

– Затем, что в Квайре, Биссале и Согоре живет треть населения страны. Не грех бы поинтересоваться, что думают остальные две трети.

– Да, – только он почти с уважением, – котелок у тебя варит. Только что в нем за варево, а?

И поехало понемногу – с руганью, со скрипом, с ошибками, но туда, куда надо. Квайр открывался мне, и это был совсем незнакомый, не очень понятный город.

Он открылся с предместий – с Садана и Ирага – ведь это было то, чем жило Братство, что вырастило и питало его. Садан был важней. Я видел его только мельком: те же грязные улочки и убогие домишки, те же угрюмые, испитые лица, та же беспросветная нищета. Даже большая – ведь в Ираге жили вольные люди, а в Садане – подневольные ткачи. Тысяча людей, лишенных всяких прав – даже права поменять хозяина.

Лучшие мастера за день работы получили 5–6 ломбов (а прожиточный уровень 4–5 ломбов в день). Шерстобиты – 4 ломба, чесальщики шерсти – 3. С них драли налоги, вычитали за хозяйские инструменты, за брак (а надсмотрщики браковали до трети работы). Их били плетьми за дерзкое слово, за сломанный станок бросали в тюрьму, за невыход на работу ставили к позорному столбу. Армия доносчиков превращали их жизнь в вечную пытку страхом. Только Братство было у них – единственная их защита, последняя надежда. Это оно усмиряло надсмотрщиков, убивая самых жестоких. Это оно истребляло доносчиков и их семьи. Это оно в ответ на произвол жгло мастерские и склады шерсти.

Братство было таинственно и неуловимо. Темное облако мифов окружало его, и не было в Квайре человека, который осмелится отказать тому, кто скажет: «Во имя святого Тига».

По косвенным сведениям, замечаниям, намекам я уже мог представить структуру Братства. Наверное в нем было не так уж много народу, иначе власти – за столько – то лет! – нашли бы его следы. Большинство – младшие братья – входили в не связанные между собой группы, которые звались домами. Во главе каждого дома стоял Брат Совета, и все они составляли Совет, управляющий делами Братства. Но главные решения принимала совсем небольшая группа – Старшие братья. Их слово было законом, а власть – абсолютной. Асаг был Старшим. Кстати, он вдруг перебрался ко мне в подвал.

– К родичам отпросился, в деревню. Мне – то нынче простор надобен, а попробуй, не пойди на работу!

Я только головой покачал. Этот властолюбивый человек, хозяин над жизнью и смертью сотен Братьев – и вдруг забитый ткач из Садана? Вот тебе и одна из причин неуловимости Братства.

Асаг не сидел на месте, только на ночь он возвращался в подвал. Долго отогревался, медленно ел, чуть не засыпая в тепле. А потом вдруг встряхивался, хитро щурил глаза:

– Ну, что новенького, брат Тилар?

– Начнем со старенького, – отвечал я привычно, и начиналась работа. Это были мои часы: полновластный хозяин становился учеником, и я учил его трудной науке обобщения данных.

Трудно ему приходилось: ум, привыкший к конкретному и простому, очень трудно схватывал суть. А еще заскорузлая корка суеверий и предрассудков: это было достаточно больно – для него, а порой и достаточно опасно – для меня.

Но мы оба уже научились вовремя остановиться, обойти опасное место и нащупать окольный путь.

– Смотри, – говорил я ему. – Вот сегодняшняя сводка. Локих заказал трехдневную службу с молитвами о победе Квайрского оружия. Тисулар задержал выход обозов с продовольствием для армии. Кеватский посланник взял ссуду в банкирском доме Билора. Акхон вызвал всех поделтов на тайное совещание. Поговаривают, что поделт Биссала Нилур будет смещен и заменен поделтом Тиэлсом из ближайшего окружения акхона. Люди Симага арестовали Калса Энасара, старейшину цеха красильщиков, обыска не было, засады в доме не оставили. Ну, какая тут связь?

– А черт его знает!

– Давай разбираться. С чего начнем?

Он хмуро пожимал плечами.

– Тогда со службы. Позавчера прибыл гонец от кора Эслана. К нам он, конечно, не завернул, но мы и сами сообразим. Я вот думаю, что речь идет о крупном наступлении, иначе зачем бы тревожить бога?

– Пожалуй.

– И Тисулар это подтверждает: задержка обозов сорвет или отсрочит наступление. Впрочем, это одно и то же. У Тубара отличные лазутчики, а у наших офицеров длинные языки. Можешь не сомневаться: Тубар успеет принять меры.

– А Тисулару это на что?

– Он боится армии и боится Эслана потому, что у Эслана ровно столько же прав на престол. Пока что Эслан в армии не популярен – он вельможа, а не солдат, но в армии не любят Тисулара, и армия устала от поражений. Несколько удачных операций – и положение Эслана сразу упрочится. А уж тогда…

– Может, так и надо?

– К сожалению нет, Асаг. Кор Эслан на это не пойдет.

– Чего?

– Это значит: война с Кеватом, ведь Тисулар их ставленник. Эслан побоится. Ладно, теперь акхон. Ну, его положению не позавидуешь. Он, иноземец, чужак в Квайре, окружил себя такими же чужаками. Почти все поделты в стране – кеватцы, это значит, что между ним и низшим духовенством – квайрцами – глухая стена.

– Да, простые попы его не более, чем черта почитают!

– Чем дольше война, тем бедней народ, а чем бедней народ, тем меньше доходы Церкви, и страдает тут не высшее, а низшее духовенство. Дело дошло до того, что во многих селах открыто молятся одиннадцати мученикам, и теакху это известно, потому что кеватские лизоблюды акхона доносят на него наперегонки. А вдобавок – он и с Тисуларом не поладил, есть у него привычка лезть не в свои дела.

– Ну и что?

– Да ведь надо же было вернуть благоволение теакха, вот он и затеял процесс против родни одиннадцати.

– А тут мы. Ну, а дальше?

– А дальше у нас с тобой тайный совет. Тут зацепка пока одна – слухи о смещении Нилура.

– Слухи?

– Да как сказать? Давно к этому шло. Акхон уже пытался свалить Нилура, но проиграл. У Нилура есть могущественный покровитель – поделит Илоэс, казначей святейшего двора, его дядя по матери.

– А чему ему Нилур не угодил?

– Нилур – единственный квайрец среди высшего духовенства, и среди его приближенных нет ни одного кеватца. Он сумел добиться у теакха подтверждения права убежища для биссалского храма святого Уларта после того, как акхон отменил это право для всех квайрских храмов. А самое страшное: в малых храмах Биссала открыто служат поминальные службы каждую годовщину казни мучеников.

– За это он, небось, и ухватился…

– А больше не за что. Понимаешь, если бы акхон сумел вернут расположение теакха, он не стал бы так рисковать. Возможности назначения весьма велики. Нет, Асаг, не сходится. Что – то тут… понимаешь, не нужен акхону тайный совет, чтобы сместить одного из поделтов. Есть только три вопроса, которые акхон не смеет решить сам, и среди них – определение Ереси Торжествующей и обращение к служителям Господнего меча.

Судорога страха смяла лицо Асага; белым, как снег, стало его лицо, и губы почти совсем исчезли в его белизне.

– Ты… т – ты уверен?

– Почти. Смотри, Асаг, не упустите гонца.

– Да уж… не упустим.

– Будем дальше?

– Нет уж… хватит с меня. Спешное что есть?

– Сразу сказал бы.

– Коль так, давай почивать.

– Ложись, я еще поработаю.

– Хватит с тебя, – сказал он и дунул на лучину. – И так дошел – в гроб краше кладут!

– А ты сам здесь посиди!

– И то правда. Вроде как из тюрьмы да в тюрьму.

Я тоже забрался в сырую постель под воняющую псиной шкуру, поворочался, пытаясь согреться, и уныло сказал:

– Отпусти меня на денек к матери. Куда я денусь?

Он долго молчал, я думал, что он уже спит, но он вдруг спросил:

– А ты что, и впрямь ее за мать считаешь?

– Асаг, ты свою мать знал?

– Само собой.

– А я нет.

Он снова надолго замолчал, а потом сказал неохотно:

– Ладно уж. Сходи завтра по потемкам. Но гляди – на день!

Мне открыла старуха. Не спросясь, отворила запоры и со стоном припала ко мне.

– Сыночек, сыночек! – шептала она исступленно, словно вдруг позабыла все другие слова. Я гладил ее волосы, ее мокрые щеки, и тихая теплая радость все глубже входила в меня. Как будто бы эти слезы капля за каплей смывали горечь с моего детства, и я уже без обиды – только с печалью – подумал о женщине, что меня родила. Как много я потерял, ничего ей не прощая, и как много она потеряла, возненавидев меня! И если мне было, что ей прощать, в эту минуту я все ей простил – и позабыл о ней.

– Полно, матушка, – сказал я тихо, – идем в дом, простынешь.

И она повела меня за собой, словно я все еще мальчик, которому страшно в потемках. А когда мы вошли, в доме вспыхнул огонь лучины, и я увидел Суил.

– Здравствуй, птичка!

– Здравствуй, – тихо сказала она и опустила глаза. Но этот взгляд и этот румянец… я испугался. Я боялся поверить.

– Сынок, – спросила Синар, – ты как, насовсем?

– Нет, матушка, прости. На один день. Так уж вышло…

– Знаю, – сказала она, – сказывал твой братец. Бог тебе судья, а я не осужу. Голоден, чай?

И вот я сидел за столом, а чудо все длилось, и было так странно и так хорошо на душе. Я дома, а где – то когда – то жил на свете какой – то почти забытый Тилам Бэрсар.

Как совместить профессора Бэрсара с вот этим тощим грязным оборванцем? Никак. Совсем никак.

– Ты чего? – спросила Суил.

– Что?

– Смеешься чего?

– Потому, что мне хорошо.

Суил потупилась, а мать отозвалась от печки:

– Так не зря ж молвлено: «отчий дом краше всех хором».

Даже тех где я нынче живу.

– Как вы тут жили? – спросил я мать. – Деньги у тебя еще есть?

– Да мы их, почитай, не трогали. Забыл, чай, что я на слободке первая швея? Хожу по людям, да и Суил без дела не сидит. Так и бьемся.

– Прости, матушка!

– Да бог с тобой! Мне работа не в тягость, думы горше. Не было в нашем роду, чтоб ночной дорожкой ходил. От людей стыдно, Равл!

– А ты не стыдись. Я ничего плохого не делаю. Только и того, что хочу, чтобы людям получше жилось.

– Бог нам долю присудил, Равл. Всякому своя доля дадена, грех ее менять. Да ведь вам – то, молодым, все без толку! Покуда жизнь не вразумит, страх не слушаете. Ох, Равл, сколько мне той жизни оставалось! Хоть малость бы в покое пожить, на внучат порадоваться!

– Потерпи, матушка, все тебе будет.

И я спросил у Суил:

– А ты, птичка? Ты меня подождешь? Не прогонишь, когда я смогу к тебе прийти?

Она сидела, потупившись, а тут нежно и доверчиво поглядела в глаза и сказала просто:

– Полно, Тилар! Сам знаешь, что не прогоню. И ждать буду, сколько велишь.

И потом в моем подземелье, в самые черные мои часы, только и было у меня утешения, что эти слова и этот взгляд, и то, как доверчиво легла в мою руку Суил.

А светлых часов с тех пор у меня уже не было. Мрак был вокруг – не просто привычная темень моей тюрьмы, а черная ночь, придавившая Квайр. Никто не мог мне помочь, оставалось лишь стиснуть зубы и работать почти без надежды. Потому, что теперь это было мое дело, и больше некому было делать его.

Тисулар рвался к власти, и мясорубка сыскного приказа работала без устали день и ночь. Сотни людей исчезали в ее пасти. Те, кто любил родину и не любил кеватцев, те, кто сетовал на непосильные налоги, те, кто чем – то не угодил Тисулару или кому – то из его холуев, те, кого оклеветали враги, те, кто просто попался в нее. Одни исчезали в застенках бесследно, другие на миг возникали на плахе, чтобы опять – уже навек – кануть в небытие. Шпионы, доносчики, соглядатаи наполнили город словно чумные крысы, ловили каждое слово, высматривали вынюхивали, клеветали, и все новые жертвы – лучшие люди Квайра! – навек уходили во тьму.

Город замер и притаился, опустел, как во время мора, даже Братство пока притихло. Ложное спокойствие – и зря Тисулар обольщался предгрозовой тишиной. Я – то знал, что за этим таится. Молчание было, как низовой пожар, как пар в котле, где клапан заклинен. Ничтожный повод – и грянет взрыв. Ужасный преждевременный бунт, который погубит Квайр. Я ждал этого и боялся, я заразил своим страхом Асага, и жгучее, изводящее ожидание, как общее горе, сблизило нас.

Он верил мне – и не верил, доверял – и опасался, мы ссорились, спорили, с трудом понимали друг друга – и все – таки я был рад, что в этот жестокий час пришлось работать с Асагом, а не с Баруфом.

Нет, на Баруфа я не сердился. Я искренне восхищался его безупречной игрой. Он знал, что делал, когда оставлял меня в Квайре.

Я не знал о Братстве? Это понятно: оно пока не входило в игру. Уж слишком оно тугодумно, инерционно, и слишком завязано на Садан. А у Баруфа каждый знает лишь столько, сколько ему положено знать. Обижаться на это? Глупо. Баруфа не изменить. Проклятый отпечаток Олгона, когда не можешь верить и тем, кому не можешь не верить.

Да, он должен был покинуть страну, спасая хрупкое равновесие, и он мог себе это позволить, ведь все рассчитано и учтено. Все, кроме столицы. Квайр был и оставался опасным местом, здесь сошлись две неуправляемые силы: Братство и охранка Симага. То, что не сделали века угнетения, могут сделать недели террора; пружина и так слишком зажата, пустяк – и все полетит к чертям.

Он подсадил меня к Братству.

Нет, он вовсе не жертвовал мной. У меня была возможность и выжить.

Да, он не сказал мне ни слова. Знай я, в чем дело, я бы полез напролом, – и уже лежал бы под снегом в каком – то овраге. Да, он знал, что я пойду к Таласару и заставлю Братство следить за мной. Интересно, остальное он тоже предвидел?

Все я понимал и все мог оправдать, только вот легче не становилось. Я не жажду лидерства и готов подчиняться Баруфу – но быть куклой в его руках? Да нет, хватит, пожалуй.

И еще одно придавило меня: я понял, наконец, что такое Церковь. Не вера, скрашивающая тяготы жизни, не вечный набор молитв и обрядов, а каркас, скрепляющий плоть государства, то, что определяет жизнь человека от рождения до могилы. Она не была безвредна и в Олгоне – здесь она подчинила все. Она властвовала во дворцах и в избах, в быту и в науке. Любознательным она оставила философию и теологию, на естественные же науки был положен железный запрет. Медицину она свела к шарлатанству, астрономию к гаданию по звездам, химию – к колдовству, физику – к многословным рассуждениям о душах предметов и об отношениях этих душ.

Сомнение в общепринятом могло идти только от дьявола, вот так и рассматривался всякий эксперимент. Опытный путь вел прямиком к смерти; одних она убивала собственными руками, других – руками озверевшей от страха толпы. Исключений не было, никакого просвета, и будущее как – то не радовало меня.

Там, в лесу, под уютное молчание Эргиса, я наивно пытался рассчитать свою жизнь. Если я доживу, если мы победим, я оставлю Баруфа на самой вершине власти, отберу способных ребят – и буду учить. Сначала азы: основы механики и оптики, минимум теории, зато каждый шаг подтвержден или опровергнут экспериментом. Из предыдущего опыта вытекает каждая мысль и порождает новый опыт. Никаких переваренных знаний, просто все время чуть – чуть подталкивать их, заставлять до всего доходить своим умом. Я ведь это умею: немало моих ребят честно заняло свое место в науке, хоть для славы мне хватило бы и одного Баяса.

Очень смешно? Теперь я понял, как это смешно. Стоит начать – и Церковь станет стеной на пути. Не поможет ни хитрость, ни притворство – все равно она прикончит меня, а со мною всех тех, кого я успел разбудить.

Баруф? А чем он мне может помочь, даже если мы победим? Враги внешние и враги внутренние, ненависть знати, оппозиция армии, где все командиры – аристократы, могучая прокеватская партия и сам Кеват, всегда готовый ударить в спину. Ссориться в такое время с Церковью? Да нет, конечно!

Я не мог бы его осуждать, я мог лишь завидовать его стремлению к победе – к той победе, что порою мне кажется страшней поражения.

Ладно, Квайр останется – независимый и сильный. Мы сколотим из соседних стран коалицию, которая утихомирит Кеват. Но и только. Церковь мы не тронем, и еще сотни лет мрак невежества будет душить страну.

Мы не тронем хозяев – они опора Баруфа – и все то же бесправие и нищета останутся людям предместий.

Мы не тронем землевладельцев – это пахнет гражданской войной – и почти ничего не изменится для крестьян.

Так зачем же все это?

Да, я знаю: цель Баруфа – единственно достижимая, всякий иной путь ведет прямиком в бездну. К таким бедствиям и страданиям, что избежать их – уже благо. Но поражение только убьет нас, победа сделает нас рабами, загонит в узкий коридор, откуда нет выхода… или все – таки есть?

Проклятые мысли замучили меня; я почти обрадовался, когда однажды ночью Асаг ввалился ко мне с вестью, написанной на посеревшем лице.

– Все. Акхон отправил гонца. Перенять ладились, да охрана больно велика.

– Значит, началось, – сказал я тихо, и он угрюмо кивнул. – Давай, Асаг, готовь и ты гонца.

– Куда?

– В Кас. К Охотнику.

– А я по нем не соскучился!

– По – другому не выйдет. Восстание без головы…

– А у нас, вестимо, головы не сыскать!

– Головы есть, даже ты сойдешь. Не пойдет народ за Братством.

– Что, старое заговорило?

Подозрение было у него в глазах, и я устало вздохнул. Здесь, как в Олгоне: человеческая жизнь – паутина, неосторожное слово – и ее унесло. Конечно, можно словчить, уйти от ответа, но я раз и навсегда положил себе не хитрить с Асагом. Я и теперь сказал ему прямо:

– А я тебе, кажется, не обещал, что отрекусь от Охотника.

– Значит, выбрал уже?

– Еще нет, – ответил я честно.

Он усмехнулся, покачал головой и спросил – уже мягче:

– Так за нами, говоришь, не пойдут?