Текст книги "Рукопись Бэрсара. Сборник (СИ)"

Автор книги: Елизавета Манова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 49 страниц)

Все тянулся день. Еле – еле ползли расплющенные минуты, оставляя холодный след на душе. И все – таки они уползли, зарозовел морозный узор на оконце, и на крыльце, наконец, затоптались шаги.

Ирсал без стука ввалился в дверь и встал на пороге.

Глянул на меня, На Синар, на застывшую у печки Суил, ухмыльнулся:

– Что, никак семьей обзавелся?

– А это еще кто? – уперев руки в бока, грозно спросила Синар.

– Как же, родня. Твоего брата жены племянник.

– А хоть и родня! Аль тебя, малый, мать – отец не учили, что, коль в дом вошел, так хозяев надо приветить?

Я глянул на Ирсала и стиснул зубы. Длинная физиономия вытянулась вдвое, челюсть отвисла, а глаза полезли на лоб.

– Да что это с ним, сынок? – спросила старуха. – Аль блажной?

– С ним бывает, матушка, – еле выдавил я. – В – воды человеку дайте!

Ирсал дико глянул на ковшик, взял в дрожащие руки, отпил, стуча зубами о край.

– Садись, Ирсал. А матушка права – старших уважать надо.

Он безропотно сел.

– Ты б, матушка, показала гостье, где мы воду берем. Не гневайся, у нас мужской разговор.

– И то правда, сынок, – с облегчением засуетилась она. – Давай, девка, бери ведра.

Я услыхал, как в сенях она сказала Суил:

– Я их, таких – то, до смерти боюсь! – и это было все. Я хохотал взахлеб, до слез, до удушья. Ирсал долго тупо глядел на меня и сипло спросил, наконец:

– Ты чего, колдун?

– А что, и тебя полечить?

Он дернулся от меня, и я улегся на стол.

– Ну чего ржешь? – спросил он жалобно. – Только скажи!

– О – ох! Да нет, Ирсал, не трусь. Не колдун. Кое – что умею, это так. Давай, выпей еще водички и будем о деле говорить.

– Чего тебе надо?

– Беда у нас, Ирсал. Взяли нашего связного, и он многих выдал.

– То ваша беда, не наша.

– Как сказать. Вот ты на гостью мою косишься, а она пришла меня стеречь.

– А мне… – начал и осекся: – И нашла тебя?

– Как видишь. Много ваших обо мне знают?

– Так возьми да спроси, кто надоумил! А то, гляди, сам возьмусь!

– Не спеши, Ирсал! Сперва подумай: стоит ли меня врагом иметь?

Он не то, что побледнел – позеленел от страха и все – таки пробормотал, что нечего, мол, его пугать, не таких видел.

– Врешь! Таких, как я, ты не видел. Негде тебе было таких видеть. Да не трясись ты, я с тобой еще ничего не сделал!

Он провел по лицу ладонью, хрипло выругался и устало сказал:

– Чего взбеленился? Не трону я ее, раз не велишь. У нас поищу. Не найдут тебя.

– А я что, за себя боюсь? Не так все просто.

Он усмехнулся.

– А чего тут хитрого? Ты Хозяину служишь, а у нас своя забота.

– А тебе чем тебе Охотник не подходит?

Он невольно оглянулся, услыхав запретное имя, но ответил бесстрашно и сурово:

– Сам из богатых и для богатых старается. У него все хозяева друзья – приятели. И так черному люду нет житья, а он еще пуще зажмет.

– Резонно. Тогда такой вопрос: ты понимаешь, что делается в Квайре?

Он недоуменно пожал плечами.

– Да, сейчас за власть дерутся двое: Охотник и кор Тисулар. Что будет, если победит Охотник, тебе ясно. А если победит Тисулар?

Опять он пожал плечами.

– Кор Тисулар – кеватский ставленник, кукла в руках Тибайена. Сам он, может, не верит, что будет царствовать… знаешь, мало надежды. Тибайен слишком стар, чтобы что – то откладывать – он ведь уже двадцать лет точит зубы на Квайр. Считай: как победит Тисулар, Квайру конец.

– А мы, почитай, и так под Кеватом живем. Хуже не будет!

– Да? А ты знаешь, как живут те ремесленники, что ушли в Кеват? Так вот, их по кеватским вельможам расписали, рабы они теперь.

– А ты не врешь?

– Нет. Кое – кто сумел убежать. Бессемейные.

– А, чтоб тебе!

– Смотри, Ирсал. Я сам с Охотником не во всем согласен, но он – единственный, кто может спасти Квайр. Пока страна в опасности, я с ним. Потом… посмотрим.

– А и хитер! Так подвел, ровно и впрямь на Хозяине свет клином сошелся! Ну, чего там у тебя?

– Взяли связного. Знал он, сколько ему положено, но, видно, еще кто – то заговорил.

– Народец!

– Лихо судишь. Сам – то пытки пробовал?

– Ты, что ли, отведал?

– Досыта.

Он поглядел не без почтения и покачал головой.

– Суди – не суди, дела не сладишь.

– Ирсал, – спросил я тихо, – скажи честно: вам можно верить? Я тебе верю. Но мы можем верить вам?

Он не обиделся. Потер свой длинный нос и сказал задумчиво:

– Дельный вопрос, коль по вашим судить. Я тебе так скажу: у нас молчат. Ежели кто попался, нет ему расчету говорить. От петли и так не уйдешь, значит, на себя все бери. Выдержишь – мы семью не оставим. Нет – клятвы у нас страшные.

– А семью – то за что?

– А мы к себе силком не тянем и втемную никого не берем. Всякий знает, на что идет.

Я подумал о Суил и старухе, и озноб протек по спине.

– Ладно, слушай. Есть писец в канцелярии Судейского приказа, Тас его зовут. С нами он не связан – просто очень любит деньги и не любит кеватцев. Выберите какой – то предлог, прошение составить или еще что – то. Денег я дам. Если убедитесь, что все чисто, намекните, что знакомый, мол, к нему обратиться надоумил. Тот, с кем он в Оружейном конце о погоде толковал. Станет отнекиваться и погоду бранить – больше ни слова. Значит, и Тас на глазу. Похвалит – отдать ему эту половинку монеты. На, держи. Спросите, для всех ли погода хороша.

– Все?

– Все.

– Ну, так я пошел, покуда тетки не воротилась, – усмехнулся, покрутил головой. – Ну, дела! А мертвых ты, часом, не воскрешаешь?

– А что, надо?

Он покосился с опаской, хмыкнул и ушел.

Ночь была неуютная, а день – непомерно длинным; я спасался только работой. Добил последние ружья, пристрелял их в сарайчике, подправил инструменты… Все. Работа кончилась, осталось ждать.

– Ты чего, Тилар? – спросила Суил. – Иль неладно что?

– Еще не знаю.

– Так почто ты с ними связался?

– С кем?

– С братцами – то Тиговыми!

– А я с ними не связывался. Меня им Огил подкинул. Отдал на хранение до весны, а вот объяснить что – нибудь забыл.

– Полно, Тилар! – сказала Суил и даже немножечко побледнела. – Быть того… и ты, впрямь, не ведаешь?

– Ничего.

Теперь она покраснела. Красные пятна выступали на скулах, глаза заблестели, губы сердито сжались.

– Я – то не путаю, да не больно много мне ведомо. Братство Тигово – оно, ой, какое страшное! Сказывают про них, что еретики, что обряды у них тайные, что будто людей они ловят, да дьявола их кровью поят. А что не одна болтовня – так мастерские иной раз жгут, дат приспешников хозяйских режут. А уж как скажут: «Во имя святого Тига» – так лучше не супротивничать, потому им ни своя, ни чужая жизнь не дорога.

– И это все?

– А тебе мало?

– Мало, птичка, – грустно ответил я. – Очень – очень мало.

Ирсал пришел перед рассветом, я чуть не проспал условленный стук.

– На, – сказал он сунул мне в руку теплую половинку монеты.

– Не ответил?

Он вздохнул, как заморенный конь, и сказал:

– Пошли потолкуем, – и я побрел за ним, одевая сатар в рукава и хрустя оглушительным снегом. Забрались в какой – то сарайчик, Ирсал заложил дверь и зажег лучину.

– Садись!

Я послушно присел на полено, а он так и торчал передо мною, как нескладная грозная тень.

– Видели Таса?

Он кивнул.

– Ну?!

– Как помянули про приятеля да Ружейный конец, сразу задергался. А молвил так: «Дом сгорел, а погода в руке божьей». Грех, мол, про то говорить. Ну и был таков.

Видимо, я все – таки переменился в лице, потому что он взялся пятерней за щеки.

– Ну? Какая еще пакость?

Я покачал головой. Ох, как паршиво! Попробуй не объясни – теперь докопаются сами. И злость на себя: допрыгался, идиот? И страх – но почти только за Суил: что с нею будет, если эти примутся за меня? И остается одно: выпутываться любой ценой. Черт с ней, с ценой…

– Ну так что? – спросил Ирсал уже мягче, и я ответил… почти спокойно:

– Этим делом занялась Церковь.

– Что?! – сказал он с трудом и покачнулся. – Что? А, будь ты проклят! – присел было и тут же опять вскочил, заметался, спотыкаясь о поленья: – а, колдун чертов!

– Сядь! Хватит дергаться.

– Командует! Будь ты проклят!

– Ладно, буду. Садись!

Он с ворчанием сел.

– Еще раз скажешь, что я – колдун… ей – богу, морду набью! Кое – что умею – так я в вонючей норе не сидел, а по свету шатался. А что пугал тебя… ладно, прости. Кто ж знал, что так повернется? Пугаешься ты красиво – приятно глянуть!

– Ах ты, сволочь!

– Уймись! – велел я ему. – Ничего петушиться, когда беда пришла.

– Ты за это еще заплатишь!

– А ты думал, тебя попрошу? Я за себя всегда сам плачу – не одалживаюсь.

Теперь он молчит. Глядит на меня, и ничего не прочтешь на длинном закопченном лице.

– Вот что, Ирсал. Забудь про ваше и наше… тут другое. Очень темное дело. Бери конец и распутывайте.

– Какой конец?

– Дом, который «сгорел». Хозяйка – молодая вдова. Зовут Ваора, прозванья не знаю. Она не из наших. Ты про одиннадцать мучеников слыхал?

Он усмехнулся, будто я спорол несусветную глупость.

– Один из одиннадцати, Сабан, был ее женихом. Вся их родня связано через Ваору. Деревенские останавливаются в ее доме, да и городские навещают. Нам было это удобно – сам понимаешь: эти люди… нам не враги. Вот тут я и не пойму. Почему Ваора? Она ни в чем не замешана. И почему Церковь? Слушай, а если… если не из – за нас? Если из – за одиннадцати? Разделаются с их близкими – им эти люди, как бельмо на глазу – а заодно и память наших мучеников замарают. Что ты на это скажешь, Ирсал?

– Да неужто они бога не боятся?

– Кто? Глава Церкви нашей, акхон Батан, кеватец родом.

– Господи, великая твоя мощь и благость! – тоскливо сказал Ирсал. – Будь он проклят, Кеват, и люди его!

– Я ведь чего боюсь? Симаг разматывает это дело с одного конца, Церковь – с другого. А чем кончится… Да и стыдно. Понимаешь? Неужели мы опять дадим надругаться над святым нашим?

– Слышь, – подумав, спросил Ирсал, – ты по – честному скажи: все правда? А то ведь проверим…

– Ты знаешь, где меня искать. Об одном прошу: не трогайте девушку, что у Синар живет. Она дочь одного из одиннадцати, Гилора.

– Коль так, не тревожься. Твои грехи не мне судить, а за нее господь тебе много простит.

Он вскочил, и я поднялся следом.

– Ладно. Как уж с тобой… Мудрен ты больно на мой разум, да на то и у нас мудреные есть. А за дело не бойся. Мне твой Хозяин ни к чему, да за мучеников наших и кровь их весь народ в ответе. Но чтоб больше не шлялся!

А Суил заметила мою отлучку. Весь день поглядывала на меня с тревогой, и я радовался, что старуха так ревностно нас блюдет. И про Ваору я ей не сказал. Незачем ей сейчас это знать.

Я в тот день не тревожился, потому что не ждал расплаты так рано, и с улыбкою вышел на знакомый условный стук. А когда я увидел угрюмого Ирсала, а в сторонке – но так, чтобы сразу заметил – здоровенного парня с закрытым лицом… нет, я не очень перепугался. Я не мог поверить, что это конец.

– Здравствуйте, гости дорогие! Ко мне или за мной?

– За тобой, – мрачно буркнул Ирсал.

– Ладно, с матерью прощусь…

Он молча заступил мне дорогу.

– Хочешь, чтобы она по городу меня искала?

Отодвинул его плечом, вернулся, подошел к застывшей у печки Синар. С пронзительной нежностью – я сам удивился ее силе – обнял ее хрупкие плечи и, с трудом улыбнувшись, сказал:

– Бог тебя храни, матушка. Тут дело спешное, ты не тревожься, если вернусь не скоро.

– Сыночек, – тихо сказала она, – сыночек!

– Ну, чего ты испугалась? Просто заработать можно.

А Суил молчала. Глядела на меня… как она смотрела! Я чуть было не поверил… Ей я сказал:

– Поживи здесь, Суил, не оставляй мать. Будь осторожна. Ради бога, будь осторожна!

Я оглянулся в дверях и опять удивился тому, как мне больно. Будто это и правда дом, где я родился, и эта старуха – моя родная мать. Будто Суил… будто я и правда ей дорог. Неужели я их нашел лишь затем, чтоб сейчас потерять? Было очень горько так думать, но в этой горечи пряталась радость. Непонятная радость и сумрачная надежда, словно жизнь моя обрела вдруг новую цену, потому что на этот раз мне есть, что терять.

Сумерки загустели, только что было светло, а теперь я едва различал Ирсала, шедшего впереди. Третьего я не видел, слышал только скрип снега; иногда мне казалось, что он там, позади, не один. Зачем? Я все равно не сбегу. У них в руках Синар и Суил.

Было совсем темно, когда кончился город. Прошли пару сотен шагов по нетронутому снегу и встали перед чем – то огромным, бесформенным, черней темноты.

– Пригнись, – приказал Ирсал и завязал мне глаза.

– Боишься, что меня не прикончат?

– Не болтай, – посоветовал он. – Поменьше ершись – целей будешь.

В этом доме была уйма углов, на которые я наткнулся, и ступеней, с которых я едва не слетел. Мы сворачивали, спускались, поднимались, это был целый город, я измучился и отупел до того, что совсем перестал бояться.

Наконец наши странствия кончились, мы свернули в последний раз, и Ирсал снял с меня повязку. Я открыл глаза и сразу закрыл, ослепленный внезапным светом. Постоял так мгновение и оглянулся.

Огромный зал, лишь один конец кое – как освещен, и особенная ледяная сырость намекает, что мы сейчас под землей. Декорация из романов Кэсса, не хватает лишь привидений.

Привидения медлили, но когда привыкли глаза, я увидел, что вне освещенного круга, в промежутке между светом и тьмой, сидят какие – то люди. Я не мог разобрать, сколько их там, но это было неважно. Просто я стоял на свету, а они глядели из темноты, и я был одиноким и беззащитным.

А молчание длилось. Тянулось, разрасталось, давило, и страх – сначала совсем небольшой – тоже рос и густел во мне.

Впервые я один на один со Средневековьем, и это особенный страх – совсем как в ночных кошмарах, когда что – то грозное, без лица ползет на тебя, а ты не можешь ни крикнуть, ни шевельнуться. Кажется, миг – и я упаду на пол и поползу в темноту.

Эта картинка: я ползу на брюхе, и публика одобрительно наблюдает за мной – вдруг представилась мне так ясно, что стало смешно. Ну уж нет, ребята! Обойдемся.

Я улыбнулся, и публика рассердилась.

– Скажи, человек, ужель ты и в смертный час свой будешь ухмыляться? – осведомился из темноты хорошо поставленный голос.

– Постараюсь.

– Отбрось гордыню свою!

– Это не гордыня, – объяснил я ему спокойно. – Я ведь о вас забочусь. Гаже труса только лежалый труп.

Кто – то фыркнул во мраке.

– Знаешь ли ты, перед кем предстал? – спросил величавый голос.

– Догадываюсь.

– Обвинение тебе ведомо?

– Хотел бы услышать.

– Ты уличен в самом пагубном из грехов: в колдовстве и сношениях с врагами господа нашего.

– Разве я уже уличен?

– Отбрось гордыню свою, человек! Не свирепство подвигло нас, но чистый страх перед богом, ибо угодно ему должно быть дело наше, и всякий грех, могущий замарать его в глазах господних, должно искоренить в людях наших. Согласен ли ты по доброй воле и с открытым сердцем предстать перед судом братским и принять без гнева приговор его?

– А если нет?

– Коль ты не признаешь правоту суда нашего, мы найдем способ передать тебя в руки Церкви.

Даже не страх – безмерное удивление: это возможно? Это со мной? Извечное удивление интеллигента, когда жизнь вдруг дает под дых. И вспомнилось вдруг не к месту, но очень ясно, как меня избивали в первый раз. Уже во второй арест, в первый – морили голодом и гноили в карцере, но не били.

Следователь заорал:

– Встань, скотина! – но я только усмехнулся, и тогда он ударил меня ногой в живот. Я мешком свалился со стула, и они с конвоиром взялись за меня, но пока я не ушел в темноту, пока я еще чувствовал что – то, во мне стояло удивление: это возможно? Это меня, цивилизованного человека, в самом центре цивилизованного Квайра, как мяч, цивилизованные на вид люди?

Я облизнул губы и ответил… надеюсь, спокойно:

– Я хочу кое – что сказать… пока не начали.

– Говори.

– Я – не Член Братства, и вы не вправе меня судить. Но я сам к вам обратился, потому что гибель грозит многим людям, а потом и всему Квайру. Если такова цена вашей помощи, я готов к суду, и без спору приму все, что вы решите.

– Здесь не торгуются!

– А я не торгуюсь. Просто есть дело, которое я обязан сделать. Если вы мне этого не позволите – разве я не вправе просить, чтобы тогда его сделали вы?

Они переговаривались в темноте. Невнятно гудели голоса, и снова я был один… один… один.

– Хорошо, – оборвал разговоры звучный голос. – Братство поможет вам. Отринь заботы и очисть душу. Итак, готов ли ты с открытым сердцем предстать перед судом Братства нашего?

– Да.

– Назови имя свое и имена родителей твоих.

– Меня зовут Тилар, и родился я в Квайре. Родителей не помню, потому что меня увезли за море ребенком.

– Кто?

– Не знаю. Я вырос в Балге, в семье оружейника Сиалафа…

Отличная мысль: я просто перескажу им сюжет такого любимого в детстве «Скитальца» Фирага. Надо только поближе к тексту, чтобы не завраться в деталях.

– Когда ты вернулся в Квайр?

– Меньше года назад. Я сразу пришел к Охотнику.

– Зачем?

– Мы росли на одной улице. Больше я тут никого не знал.

– Почему ты вернулся в Квайр?

– Потому, что сбежал из тюрьмы и не мог оставаться в Балге.

Они долго совещались, а я готовился к новой схватке. Держаться! Пока мой мозг не затуманен страхом… а может, еще и выпутаюсь?

– Именем Господа, – торжественно спросил меня, – как перед ликом его, ответь честно: занимался ли ты колдовством, звал ли к себе духов тьмы, а если не звал, не являлись ли они тебе сами?

– Нет!

– Клянись!

– Клянусь именем господним!

– Ведомы ли тебе молитвы?

– Какие именно?

– Читай все, что знаешь.

Я сдержал улыбку и начал с утренней. Я читал их, как бывало в детстве, одну за другой, пока не пересохло в горле и не стал заплетаться язык. Тогда я сделал перерыв и попросил воды.

– Довольно! Почему ты переиначил слова?

– Я вырос на чужбине. Те, кто меня учил, говорили так.

Они снова потолковали и тот, кто вел допрос, сказал чуть мягче.

– Скинь одежды, человек. Мы хотим видеть, нет ли на тебе дьяволовой меты.

Это было хуже. На мне достаточно дьявольских меток, и показать кому – то свои шрамы – это заново пережить все унижения, это унизиться вдвое, потому что кто – то узнает, что они творили со мной.

– Нет, стыжусь!

– Отбрось стыд, как перед лицом Господа, – посоветовали мне. Спасибо за совет! Хотел бы я, чтобы вы это испытали! Впервые я ненавидел их. Я знал, что сам во всем виноват, и знал, что нельзя иначе, но как же я ненавидел их!

Три человека в надвинутых до глаз капюшонах вышли из темноты и встали рядом со мной. Пронзительный холод подземелья уже насквозь прохватил меня; я дрожал и щелкал зубами, но в этом было какое – то облегчение, словно холод замораживал стыд.

А эти трое не торопились. Старательно изучали рубцы и шрамы, один даже ткнул чем – то острым в спину, а когда я дернулся, что – то сказал другому. Третий тронул шрам на груди и спросил:

– Где это тебя?

– В тюрьме, – буркнул я сквозь зубы.

– За что?

– Понравился.

Он хмыкнул и хлопнул меня по плечу.

Наконец они нагляделись и позволили мне одеться. Торопливо натягивая одежду, я чувствовал, как я жалок и смешон. Они своего добились: я уже ничего не боюсь. Только холодная злоба и злая решимость: я должен их одолеть. Вот теперь я смогу.

Они опять принялись за вопросы; я отвечал, твердо придерживаясь Фирага. Что годилось семи поколениям олгонских мальчишек, сойдет и тут.

Иногда в вопросах таились ловушки, но я их обходил без труда. Давайте, старайтесь! Мозг мой ясен и холоден, и память – моя гордость и мое проклятье – не подведет меня. Я думаю качественней, чем вы, ведь за мной триста лет цивилизации и двадцать лет науки, не так уж и мало, правда?

Вопросы кончились, в кулуарах опять закипели страсти. Пока что счет в мою пользу, но это еще не победа. Они еще что – нибудь припасли. Что – нибудь эффективнее но попроще…

Очередной персонаж вышел из темноты. Немолодой осанистый человек в ветхом священническом одеянии. С минуту молча глядел мне в глаза, а потом сказал торжественно и величаво:

– Нам не в чем тебя упрекнуть, ибо ты ответил на все вопросы и не оскорбил суда. Но ужасен грех, в котором тебя обвиняют, и не волен тут решать человеческий убогий разум. Готов ли ты принять испытание судом божьим, дабы его воля решила твою судьбу?

– Я в вашей власти, наставник.

– Сколько времени нужно тебе, чтоб подготовить душу?

– Чем скорей, тем лучше.

Я все еще ничего не боялся. Страх будет потом – если останусь жив. А пока только угрюмая решимость перетерпеть и довести игру до конца. Не для того я вырвался из Олгона, чтобы меня убили в этой норе. Было бы слишком глупо, все потеряв, переболеть, перемучиться всей болью потери, научиться жить заново, найти семью и любовь – и умереть так глупо и бесполезно. Умереть, не завершив драку, не долюбив, не отхлебнув ни глотка победы?

А они не теряли времени даром. В дальнем конце подземелья разложили огромный костер, и багровые отблески, наконец, осветили весь зал. Я глядел на мелькающие возле пламени тени, чтобы не видать священника рядом с собой.

– Ты готов, брат?

– Да, наставник.

Слово «брат» – это похоже на проблеск надежды. Маленький, жалкий – но все – таки проблеск.

Он за руку подвел меня прямо к огню и показал в самое пламя:

– Видишь, знак господень?

И я увидел среди углей раскаленный докрасна диск.

– Возьми его с молитвой и поклянись, что чисть ты перед господом. Коль нет на тебе вины, господь даст тебе силу вынести испытание.

Я кивнул, потому что не мог говорить. И все – таки злоба была сильнее страха. Я и это выдержу. Выдержу и останусь жив, и когда – нибудь вы заплатите мне.

Я уже мог говорить и хрипло спросил:

– Какой рукой, наставник? Меня ведь руки кормят.

– Господу все равно, – ответил он тихо.

Я поглядел на руки, и мне стало жаль их до слез. Руки, которые с первого раза умеют любое дело, моя опора, моя надежда. Лучше окриветь, чем лишиться одной из них!

Но все решено и нет обратного хода… Я сбросил тапас, закатал повыше рукав рубахи и стремительно – чем быстрее, тем больше надежды! – сунул левую руку в огонь.

Боль прожгла до самого сердца, пересекла дыхание.

– Как клясться? – прохрипел я сквозь красный туман.

– Клянусь…

– Клянусь…

Он не спешил, проклятый! Размеренно и напевно выговаривал слова, и я повторял их за ним, задыхаясь от боли и вони горелого мяса. И теперь во мне не было даже злобы – только тупое, каменное упрямство.

– Бросай!

Я разжал пальцы, но метал прикипел к ладони, и им пришлось отрывать его от меня. Боль все равно осталась, вся рука была только болью, и в сердце словно торчал гвоздь.

Выдержал. Я подумал об этом совсем равнодушно, вытер здоровой рукой пот и поднял с полу тапас. Кто – то помог мне одеться, кто – то что – то делал с рукой. Я не мог на нее посмотреть.

– Добрый брат! – сказал священник умильно. – Восславь этот час, ибо чист ты перед господом и людьми!

– Слава богу, – сказал я устало. – Это все, наставник?

Он замялся, и я понял, что это не все. Я обвел взглядом их лица: суровые, меченные голодом и непосильной работой. По – разному глядели они на меня: кто приветливо, кто угрюмо, кто с жалостью, а кто и с опаской – и я безошибочно выбрал из них одно. На первый взгляд некрасивое, изможденное, обтянутое сухой кожей, с грубыми морщинами на бледном лбу. Но в нем была холодная страстность, зажатая волей, зорко и проницательно глядели глаза, а в складке губ таилась угрюмая властность.

– Это все? – спросил я его.

– Так смотря про что. Колдовством тебя уже не попрекнут, с этим, считай, кончено. А вот, что ты в лицо нас всех видел…

– Зачем же вы позволили?

– А кто знал, что ты вывернешься?

– А теперь что?

– Выбирай. Коли хочешь отсюда живой выйти, должен нашим стать.

– Присесть бы, – сказал я тихо. Проклятая боль мешала мне думать. Ни проблеска мысли, одна только боль…

– И то правда, было с чего притомиться. Ты не спеши, малый. Подожду.

Меня подвели к скамье, и я упал на нее. Мне не о чем думать. Слишком много я вытерпел, чтобы остановиться. Но я еще поторгуюсь.

Пристроил на колени налитую болью руку и сказал тому человеку:

– Присядь – ка. Надо потолковать.

Он глянул с удивлением, но сел и кивком разрешил говорить.

– Стать вашим, говоришь? Но я – друг Охотника и не могу его предать. Если вы ему враги…

– Ну, до того еще когда дойдет! А ты вроде бы говорил, что вы не во всем согласны?

– Согласны в главном. Нельзя пускать на трон Тисулара – это раз. Войну надо кончать – два. Гнать из Квайра кеватцев – три. А остальное… это еще дожить нужно. Подходит это вам? Если нет… прости, но клятва для меня – не пустяк. Я свое слово до конца держу.

– Ты глянь, – сказал он с усмешкой – на горло наступает! Ровно это он тут командует! Крепкий ты мужик, как погляжу. Через то и отвечу, хоть не заведено у нас, чтоб Старших спрашивать. Пока что нам все подходит. А как войну кончим, да кеватцев перебьем, может, с твоим Хозяином и схлестнемся. Так ведь тоже дожить надо, а? Годится?

– Пока да. Я готов вступить в Братство и сделать все, в чем поклянусь. Но если потом наши пути разойдутся, я от вас уйду.

Они угрожающе зашумели, но мой собеседник поднял руку, и шум затих.

– Э, малый! Таким рисковым грех наперед загадывать. Ничего, – он придвинулся так, что я почувствовал на щеке его дыхание; жаркие огоньки вспыхнули в его твердых зрачках, – мы для тебя больше годимся. Узнаешь нас получше – никуда ты от нас не денешься!

Я не знаю, как оказался дома. То, что было потом, вырвано из моей жизни. Просто обрывки, слишком дикие для реальности и слишком последовательные для бреда. Но, наверное, я все – таки сделал то, что стою на знакомом крыльце. И снова провал, и мгновенный проблеск: я сижу на скамье, и Суил снимает с меня сатар.

А потом мне снился Олгон. Веселые мелочи: праздник сожжения шпаргалок, толстый профессор Карист и его толстый портфель, парадная лестница, а по ней белым горохом катятся убежавшие из вивария мыши. А потом с точностью часового механизма сон опять забросил меня в Кига, в моей крохотный кабинет за генераторным залом. Эту жалкую комнатенку я выбрал сам, чтобы позлить кое – кого. А если честно, кабинет был мне просто не нужен. Думать я привык на ходу, а считать только дома – в своем кабинете и на своей машине. Снова я увидел себя за столом, а рядом улыбался и подпрыгивал в кресле Эвил Баяс, Эв, лучший мой ученик. Он до сих пор забегал ко мне за советом, хоть в его области я от него безнадежно отстал. Он смеялся, когда я об этом напоминал, уморительно взмахивал толстенькими руками и советовал поберечь для других то, что я стараюсь выдать за скромность. Он и сейчас хохотал, тряслись его толстые щеки и мячиком прыгал живот.

– Ну, Тал, что ты на это скажешь?

Я просмотрел расчеты, прикинул энергию и покачал головой.

– Скажу, что ты спятил. Установку разнесет к чертям собачьим!

– Бог милостив, Тал. Авось не разнесет!

Не нравился он мне сегодня; судорожные движения и слишком визгливый, деланный смех.

– Что с тобой, Эв? Неприятности?

Лицо его смеялось гримасой боли, глаза подозрительно заблестели, он вынул платок и спокойно их промокнул.

– Немного не то слово, Тал. Катастрофа. Моя милочка приглянулась военным.

Я выругалась сквозь зубы. Мне ли было не знать, сколько сил и ума Эв вложил в свою установку. Пять лет труда, уйма талантливых находок – да второй такой в мире нет! И ведь только – только заработала, еще ничего не успели…

– А ты?

– А что я? Кое – что доберу после, на стандартных установках, а главное надо сейчас.

– Опасно, Эв!

– Это ты мне говоришь, старый разбойник? После вчерашнего?

Я не ответил, и Баяс опять полез за платком.

– Не могу, Тал. Надо успеть. А потом, – он отвернулся и сказал очень тихо, – сам знаешь, чем они на ней займутся. Может нам с ней и правда лучше… того?

– Что? – заорал я. – Опять мелодрама? Да ты у меня на пять лаг к установке не подойдешь!

Я орал на него, как в добрые старые времена, лупил по столу кулаком, и он, наконец улыбнулся:

– Ну и глотка! Дает же бог людям!

– Ладно, – сказал я, остыв. – Когда?

– Послезавтра. Мальчики как раз все вылижут. Напоследок, – голос его подозрительно дрогнул, и я показал кулак. Баяс засмеялся и ушел, а я подумал: являюсь к нему послезавтра прямо с утра, и пусть попробует выкинуть какую – то глупость!

Но я опоздал. Глупо и непростительно опоздал. Судьба прикинулась пробкою на Проспекте Глара; я потерял два часа, пока вырвался из нее и, сделав немалый круг, полетел в Кига! Взрыв застал меня почти у ворот института. Тело действовало само: руки рванули дверцу, я выкатился в кювет и вжался в мокрую глину. Сначала был опаляющий жар, потом ушла куда – то земля, и только тут включилось сознание. Я встал и увидел, как медленно, словно во сне, оседают корпуса института Гаваса. Я пошел вперед, потом побежал, и страха не было – только стыд, отчаянный, нестерпимый стыд…

Когда я проснулся, день клонился к закату. Праздничный золотисто – розовый свет озарял закопченные стены, теплым облаком обнимал Суил. Это было так хорошо, что казалось неправдой. Я жив. Я дома. Я рядом с Суил.

Суил обернулась; встретились наши взгляды, и жаркий румянец зажегся у нас на щеках.

– Ну слава те, господи! Я уж думала, вовсе не проснешься!

Я кое – как сел. Тело было чужое, вялое, и рука болела, я все не мог устроить ее поудобнее.

– Болит? Ты, как засну, ну стонать, да так жалостно! А после, слышу, бормочешь: «Эв, Эв». Злой сон, да?

– Да. Как погиб мой друг. Он мне часто снится.

– Добрый был человек?

Я усмехнулся, потому что не знал, добрым ли был Баяс. Мне хватало того, что он так талантлив, что у него такой цепкий и беспощадный ум, что он еще мальчишкой никогда не смотрел мне в рот, а ломился своим путем. Я многое в нем любил, но это то, что касалось работы; каков он был вне ее, я не знал и знать не хотел. И все – таки Эв был мне дорог… так дорог, что я никак не привыкну к тому, что его нет.

– Есть – то хочешь?

– Как зверь.

Она засмеялась.

– А где мать?

– В храм пошла, отмолиться. Так уж она измаялась, сердешная!

– Суил, – тихо сказал я. – Ваора в Священном Судилище.

Она ойкнула и схватилась за щеки.

– Взяли еще брата Тобала. У нее в доме.

– Господи всеблагой! Так это они… за нас? А матушка… с ней – то что?

– Ей помогут, птичка.

– Так ты знал? Ты за этим к Братству пошел?

Я не ответил, но она не нуждалась в ответе: подбежала ко мне, схватила здоровую руку и прижала к своей щеке.

– Господь тебя наградит!

Я чувствовал на руке тепло ее дыхания, и счастье было мучительно словно боль. Не надо мне ничего от бога, раз ты рядом! Как жаль что я не могу ничего сказать! Как хорошо, что я не могу ничего сказать. И пусть эта боль длится как можно дольше…

Опять нас забыли; никто не стучал в окошко и не пятнал следами снежок у ворот. Я знал, что они не оставят меня в покое. Так, передышка, пока заживет рука.

От безделья я снова засел за расчеты. Досчитал передатчик и попробовал прокрутить одну из идей, отложенных из – за Машины. Тогда многое приходилось отбрасывать – все, что не было очевидным. Зря. Красивая получилась штука, теперь я жалел, что пошел другим путем. Я получил бы регулируемую фокусировку по времени, используй я в интаксоре этот принцип.