Текст книги "Рукопись Бэрсара. Сборник (СИ)"

Автор книги: Елизавета Манова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 49 страниц)

– Интер – ресный разговор. От кого бы и ждал… Можно подумать, ты оружие в руках не держал!

– Держал, конечно, и еще подержусь. Только ты мое оружие со своим не равняй. Моя пукалка – это один на один, если что, мне смерть – им сон.

– Интер – ресный разговор, – снова сказал Майх. – Значит, им можно нас убивать, а нам их нельзя? Трое на Гвараме, десять здесь, сколько на Ктене? – и они правы, а я нет?

– Может и так. Им – то есть ради чего убивать. Они свой Мир караулят, чтоб, значит, никто не навредил. А ты?

– А я бы просто их всех… сколько есть!

Встал и ушел.

И – как сломалось что после того разговора. Хрустнуло и пропало. Вроде, все то же: вместе работали, вместе ели, вместе выходили в знобящую красоту Намрона – вместе, но не вдвоем. Майх уходил, обугливался в огне своего нетерпения, замыкался в остервенении работы; им уже не о чем стало говорить – только о деле, и они говорили только по делу, а когда замолкали, подступала тишина мертвой станции, поглядывала из – за плеча, вздыхала за спиной, и тогда Хэлану казалось, что они с Майхом тоже мертвецы – последние из мертвецов этого мира.

Майх уходил, но и Хэлан тоже не стоял: слишком много впереди, и все уже решено; я – то знаю, чего хочу. Просто торчит что – то поперек и все колет, колет. Раньше проще: жизнь за жизнь, удар за удар. Он – тебя, я его, мы – друг друга. А теперь? Сотня просто людей – не начальников, не убийц, нормальные мужики и ни в чем не виноваты, только делают свою работу – а что с другой стороны? Слова. Будущее. Судьба Мира. Счастье людей.

Он морщился, как от изжоги. Не верю в слова. Будущее – это следующий час, на больше и загадывать глупо. Счастье людей? А людям счастье ни к чему – какое ни дай, все равно испохабят. Судьба Мира? Что – то такое… кисель, не представишь и не ухватишь. И за это драться?

– Да, – сказал он себе, – именно за это. За мой Мир. Я его насквозь прошел, за все места потрогал, тошнит меня от него, но ведь он мой!

И опять это были только слова – повисели миг и канули в тишину. Мне бы что – то попроще и попрочней – чтоб не утекало.

Проще всего – это тот корабль. Есть, оказывается, секретный полигон КВФ – где – то у черта на куличках, у самого Ябта, и там теперь тот корабль. Я бы на их месте давно улетел. Мозгов, что ли, у этого Тгила нет? Знает же, что дело глухо – так чего тянуть?

– Того, чего и ты, – сказал он себе. – Умный мужик, давно все твои варианты просчитал и скис не хуже тебя. Правда, есть и четвертый вариант: уговорить, чтоб не прилетали.

Он зябко повел плечами, такой это был подлючий вариант. Вот так прямо: взять и все отменить, и пусть все идет, как идет, пока совсем не захлебнемся в дерьме. Как это Ларт сказал: третий цикл? Так ведь и не узнает никто, что можно было свернуть. С болью, с кровью, а все – таки…

«С болью и с кровью, – подумал он. – Ты гляди, еще до дела не дошло, а душа в лохмотья. Что я, что Майх».

И злость: почему нашу судьбу должны решать за нас? Выходит, если не дать нам пинка, так и будем переть в болото? Что же мы тогда такое, черт нас побери?

А дни летели: Майх закончил партию блоков и на станционной танкетке отвез их на корабль. Упакованные в контейнеры, они загромоздили узкий проход, и Хэлану как – то не хотелось браться за них.

Оружие или шапка – невидимка? Один черт, по правде сказать. Сделал шаг – значит, пойдешь до конца. Драки не миновать, тут уж крути – не крути…

Он поднял голову и увидел, что Майх тоже стоит и глядит на него. Что – то живое было в его глазах: жалость? стыд? Взгляды их встретились, и Майх сразу – щелк! – и захлопнул створки. Хмуро покосился и приказал:

– Подавай!

А на обратном пути чуть не случилась беда. Случилась бы, если б не Майх. Ехали – ехали – и вдруг толчок; танкетка словно споткнулась на знакомой тропе, и Майх грубо и жестоко отшвырнул Хэлана прочь. Он упал на лед плашмя, так что потемнело в глазах, а когда стало светло, уже не было никакой танкетки. Только черная трещина в берегах из янтарного льда.

– Майх! – отчаянно закричал он. – Майх! – и увидел его на той стороне.

– Майх, – бессмысленно прошептал он, утирая скафандр над вспотевшим лбом.

– Порядок, Хэл, – спокойно сказал Майх.

И они пошли на станцию, разделенные только трещиной.

Дни шли, они монтировали оборудование, скорчившись в тесной рубке. Хэлан уже поднаторел – читал схему, как документ: глянул – и в уме. Хорошая работа: руки заняты и голова тоже, только где – то там, в глубине, сочится, двоится, ветвится тонюсенький ручеек.

Разобрать концы сюда, теперь сюда, щелк – вошло в разъем.

А в Столице, небось, дождь. Лупит по крыше, лужи пузырятся. Интересно, кто за моим столом сидит.

– Давай вот так. Ага. Нет, еще немножко.

Скорей бы на станцию! Чертов скафандр, прямо как блох в него напустили!

– Что – то я тут не пойму. Глянь, Майх.

Как же это я без Майха назад ворочусь? Правда, если до Ктена… А что мне Ктен? Ладно, нам бы еще туда попасть. Кто их знает, эти игрушки: возишься, возишься, а оно возьмет и…

Дни шли, и они уже снова сидели на станции, сменяя друг друга у стендов. Совсем дом родной, Хэлан даже пожалел немного, что скоро придется ее бросать.

Странное дело: здесь он не бывал одинок. Один на один с собой – и все – таки не один. Кто только ни приходил к нему в нескончаемые часы вахт: живые и мертвые, друзья и враги. Можно было договорить и доспорить, но это была только игра, и он знал, что это только игра, и лишь один Ресни не был игрой. Приходил, садился в сторонке, вспугивая выдуманных гостей, и Хэлан сам заговаривал с ним – с полуфразы, с полуслова, с полудодуманной мысли.

– Знаете, Нирел, а я так ведь и не понял, чего я хочу. Нет, планы всякие есть, а вот чего мне надо? Чтоб все по – другому было? Так я сам по – другому жить не захочу, заставь меня – на стенку полезу… как все. Ну, ладно, дала мне жизнь по мозгам, сдвинула с места, а ведь отпусти, я, пожалуй, опять в свой угол залезу – и не тронь меня. А, Нирел?

– Мы, – цивилизация одиноких людей, – задумчиво отвечал он. – Как – то распались все связи между людьми, и у каждого есть он сам: его потребности, малые или большие, и жажда удовлетворить их любой ценой. И все – таки мы не безнадежны – и тому пример мои товарищи. Пришла беда – и сразу с нас все облетело. Амбиции, тщеславие, все то мелкое и вздорное, что так раздражало нас друг в друге. Мы стали просто людьми, надеюсь, нам удастся остаться людьми до конца.

– Так что же: так и жить в беде? Ничего себе жизнь!

– Почему я стал свободным только здесь? В горе, в отчаянии, в страхе смерти? Наверное, нельзя быть свободным – даже внутренне – под чудовищной тяжестью государства – монстра. Да, мы к этому так привыкли, что эта тяжесть кажется нам свободой. Мы ощущаем ее, только когда она чуть приподнимается с наших плеч, как только в невесомости понимаем, что такое притяжение планеты. И я думаю о миллиардах людей, вжатых в землю чудовищной тяжестью чудовищного государства. Кем бы они были, что бы они смогли, если б убрать или хотя бы ослабить этот гнет?

– Вот вы куда гнете? Ну, не знаю. Ежели эту машинку поломать, так что от нас останется? Где вы таких дураков найдете, чтоб сами захотели думать? Вот я… в первый раз пришлось, чтоб за других решать… ох, страшно! Одно дело, как у нас: машинка крутится, никто ни за что не отвечает… а если нет? Ну, подумайте! Если нет аппарата – значит, ты уже не винтик, значит, жить так, чтоб за каждый свой шаг отвечать…

Вот тут его и поймал Майх. Вошел потихоньку – Хэлан и не услышал, почувствовал, только, что кто – то есть. Ох, черт! Не дай бог, вслух говорил!

– Ну, чего прячешься? Вылезай!

– Я не прячусь, – сказал Майх. Подошел и сел рядом. – Мешать тебе не хотел.

– Чему мешать – то?

– Думать. Далеко ты от меня ушел.

– Раньше вышел, – хмуро ответил он. Сидел и без надобности пялился на стенд, будто Майх и впрямь застукал его на чем – то стыдном.

– Если темп не потеряем, закончим дней через 12. Ты рад?

– Чему?

– Что, еще сердишься?

– Детский разговор, Майх. Сержусь – не сержусь. Что, ты у меня игрушку забрал? Дело ведь не в том, драться или нет. За что драться?

Майх вдруг улыбнулся.

– А за что драться, Хэл? За жизнь – нельзя. За друзей – нельзя. За это все – нельзя. Сложновато для меня!

– Неужели?

– Ладно, – сказал Майх. Встал, прошелся по комнате, переключил что – то на стенде. – Только без подсказок, Хэл. Не люблю в конец задачника заглядывать. Значит, надо определить цель? Добраться до корабля. Спасти Лийо и помочь Николу. Все очень просто – до самого Ктена.

– А что тебе Ктен?

– То же, что и тебе, Хэл. Поворот. Только пошли мы в разные стороны. Разные задачи, понимаешь? Моя – прорваться любой ценой. Никого не жалеть. Ничего не щадить. В этой драке по – честному нельзя. Как они нас – так и мы их.

– Удобно.

– Да! – с яростью сказал Майх. – Даже слишком! Ты сравни, что ты знал, а что я. Ты в этом болоте, как рыба, а я… я чуть не спятил, когда вы меня мордой… в это!

– Ну да, конечно. Твоя правда. Извини, малыш.

– Погоди. Значит, задача: прорваться. И тут вопрос: зачем? Спасти Лийо? Невозможно. Здесь мы все трое обречены. Улететь? Ну ладно, летим. А зачем? Просить помощи? А кто мы такие, чтоб ее просить? Мы что, можем говорить за всех?

– А ты не переживай, – сказал Хэлан. – Можем и не просить.

– Тогда, выходит, твоя правда: не за что драться!

Хэлан хотел что – то сказать, но Майх не дал:

– Говорю же, погоди! Когда ты меня умыл, я сел и стал думать. Понял: слишком много нагара, пора продувать дюзы. Куда меня повело? Вроде, не ты меня, а я тебя за руки должен хватать. Понимаешь: подумал – и сам удивился. Когда узнал, что ребят убили… я ведь с ними не раз летал… крепче родства… Когда думал, что Лийо нет… когда нас гоняли, как… нет, ты пойми: будто так и должно быть. А теперь не могу. Ведь мы ни в чем не виноваты, черт побери! За что нас так? Почему нас можно убивать, Хэл? Почему можно, чтобы были и Ктен и Намрон? Почему нужен или не нужен контакт решают не ученые, а чинуши?

– Ого, сколько «почему»!

– Детские вопросы, да? Иногда полезно задавать такие вопросы. Почему, едва я родился, моя жизнь была определена? Не умом, не характером – тем, кем я родился. Почему каждый из нас должен быть подследственным и поднадзорным в собственном мире?

– Ты гляди, заметил!

– Не надо, Хэл! Просто подумал: а зачем мне куда – то лететь? Помощи просить не хочу, врать не умею, хвастать нечем. Оно конечно, поглядеть бы… знаешь, для нашего брата, космача, такой полет… Но ведь ты же не полетишь?

– Конечно, нет. У меня свой мир есть, буду я по чужим таскаться!

– Думаю: был бы Никол один… но с ним ведь Лийо, он – то может лететь – нигде нас не осрамит.

– Ох, торопишься, Майх!

– Да нет, не очень. – Поглядел на Хэлана и засмеялся: – Что, не хочешь в долю брать?

– Доля больно незавидная.

– Какая выйдет. Это ведь и мой мир, Хэл! Почему это ты можешь за него драться, а я нет?

– Характер драчливый.

– Иди ты со своим характером! – весело сказал Майх. – Куда ты без меня денешься?

– Никуда, – ответил Хэлан покорно. – Вместе и пропадем. Ты – то себе хоть эту задачку представляешь?

– Лишь бы ты ее себе представлял. Прокладывай курс, а я тебя мигом доставлю. Хоть на Ктен, хоть на Авлар…

– Хоть на тот свет. Нашел себе капитана! Первая голова…

– Ну, головы у нас будут. Целый Ктен. И люди будут.

– Целый Авлар?

– Ну, целый – не целый… Хватит меня запугивать, Хэл. Это мое право, никому его не уступлю.

– Спасибо, Майх, – тихо сказал Хэлан.

Они стояли и глядели друг на друга, и, глядя в эти спокойные, твердые глаза, он вдруг поверил – впервые – что из этого все – таки что – нибудь выйдет.

…Прилетели они без оркестра и улетали по – тихому. Все сделали, прибрали на станции, обработали бумаги консервантом и вышли налегке в блистательно – мертвый мир.

В последний раз сквозь колкие ледяные острия, сквозь текучий проблеск рыжих радуг, в последний раз по прозрачно – янтарной тропе, в последний раз под невидящим взглядом Фаранела.

«В последний раз, – высвистывает птичка в шлеме. – В последний раз, в последний раз, в последний раз». Веселенькая песня! Второй сезон, как все в последний раз.

– Майх! – просто, чтобы перебить надоедливый голосок, и без него тошно. – А может, не будет перехватчиков?

– Вряд ли. Захват бота на Тенаре, самостарт автомата на Ктене, корабли на Намроне. Цепочка ясная. Ничего Хэл, проскочим.

«Может и проскочим, – подумал он, – не привыкать. А не лежит душа переть на тот корабль. Повернуть бы – и за дело!»

Он усмехнулся: опять хитришь! Трусишь, брат. Не так страшны перехватчики и патрули – сам корабль. Это ведь слова: «чужой, чужое», говорить – то легко, а вот увидеть да почувствовать, как это: чужое, по правде чужое, не из нашего мира. Тгилом надо быть, чтоб не обделаться. И не свернуть.

«Точка опоры»? Да, Кел, опять вы правы, черт вас побери, надоели вы мне со своей правотой! Ни черта у меня нет, кроме этого. Одно – единственное: через 20, ну, 30 лет они прилетят, и надо суметь их встретить. Что, не убеждает?

– Нет, – сказал он себе, – ни капельки.

– А это потому, что ты корабль не видел. Вот посмотришь, убедишься, что они на сто лет впереди, в сто раз сильней, улику какую – то прихватишь…

– Ага! Ты это своей бабушке расскажи!

– Ну и пошел ты, – сказал он себе. – Нашел, когда сомневаться! Зубы стисни – и вперед!

…Он остановился, потому что остановился Майх. У самого корабля стояли они, и корабль был единственным тусклым пятном в сияньи равнины. Темен и грязен был их корабль, плод темной и грязной цивилизации, памятник грязных людских дел в чистоте безлюдного мира.

Тлели стартовые огни, притулился к одной из опор подъемник, и брезгливо стекал по обшивке обманчиво – теплый свет. Вот и все. Перевернем страницу.

– Ну, Майх! О чем задумался?

– О свободе, – ответил Майх и смущенно поглядел на него. – Вдруг почувствовал: свободен! И не по себе.

– Занятно! Какая же свобода, если все решено?

– Понимаешь, до сих пор… это был побег. Нас гонят – мы убегаем. А теперь… Раз мы сами выбираем судьбу, значит, свободны?

– Выходит, что так.

И Майх, коротко, торжествующе улыбнувшись, шагнул к подъемнику. К свободе.

РУКОПИСЬ БЭРСАРА

_Роман

Книга первая

1. Беглец

Мне не с чем это сравнить. Мир погас, и вязкое серое нечто запеленало меня. Окружило, сдавило, впитало в себя; я медленно таял в нем, и тени, отзвуки, шевеленья иных существований пронизывали меня. Словно что – то двигалось сквозь меня, словно бедное мое одинокое «я» под напором времени распадалось на кванты, и каждый из них был страхом. Миллионы крошечных страхов кричали во мне, бились, корчились, сплетались в один выжигающий страх, и это все длилось и длилось, невероятное мгновение.

И кончилось.

Мир вернулся. Створки кожуха разошлись, стрелки снова упали на нуль, и просторное предрассветное небо наклонилось ко мне.

Я с трудом расстегнул ремни, отключил питание, передохнул – и шагнул прямиком в тишину.

Я еще не верил, что жив. Несмотря на все недоделки. Несмотря на нестабильность рабочей кривой хронотрона. Вопреки всей официальной науке.

Я стоял на опушке Исирского леса, на том самом месте, откуда отправился в путь, и все – таки это было другое место. Рослый лес сомкнулся зеленой стеной, заслонился раскидистыми кустами, и нигде ни бутылки, ни клочка бумаги, ни единой консервной банки. Медленно, почти боязливо я повернулся спиною к лесу и увидел луг. Ровная зеленая пелена, запертая зубцами дальнего леса. Ни следа уродливых башен Нового Квайра. Получилось. Я сбежал.

Я достал из машины рюкзак с тем немногим, что смог захватить: инструменты, аптечка, немного теплой одежды, нашарил в ящичке под сиденьем потрепанный томик и сунул в нагрудной карман. Запрещенная «История Квайра» Дэнса, единственный мой путеводитель в неведомом мире…

С коробкой передатчика в руках я стоял и глядел на машину. На мою серебристую красавицу, игрушку, сказочное насекомое, присевшее на сказочный луг. Полгода адской работы, сумасшедшие качели успехов и неудач, мой триумф, о котором не узнает никто.

Пора кончать. Перерезать пуповину, отсечь себя от немногих друзей и многих врагов, от жестокого, но моего мира. Не думал, что будет так больно.

Я нажал на кнопку, и половинки кожуха сошлись в серебряное яйцо. Задрожал, заструился воздух – и луг опустел. Все. Машины времени тоже нет. Заряда в аккумуляторах не хватит на материализацию.

Я закинул мешок на плечо и потащился к лесу.

Было так хорошо идти по росистой траве, в свежем облаке запахов, под оживающим небом.

Было так тяжело идти, потому что я нес с собой унижения и пытки, предательства и потери, боль побега и стыд поражения. И нерадостные мысли о тех, кого я оставил. Верный мой Имк и Таван. А Миз меня предала. В Имке я ни минуты не сомневался, но Таван! Мягкий, изнеженный Таван, я привык считать его слабым – но как он за меня дрался! И он, конечно, знал, что будет, когда добивался, чтобы меня выпустили под залог. И он, и умница Имк, который за полгода работы сумел не задать мне главного вопроса. Нет, я уверен, что их не тронут. Слишком выгодна там моя смерть. Взрыв в лаборатории – это не дорожная катастрофа и не закрытый процесс…

Тут я споткнулся о корень и едва устоял на ногах. Лес был вокруг. Чистый, вечный, нетронутый лес. Не зря я подался в прошлое – будущего – то нет. Уже разграбленная, полуотравленная планета, переполненные арсеналы, озверевшие диктаторы и политики, оглохшие от собственных воплей…

Усталость – вся сразу – вдруг легла на меня, затуманила голову, потянула к земле и я поддался. С облегчением сбросил с плеча мешок, и земля подплыла, поворочалась подо мною, подстелила под щеку полоску зеленого мха…

– Эй! – сказали над ухом, и я вскочил без единой мысли. Это было, наверное, продолжение сна. Сказочный лес и человек в невозможной одежде. Был на нем долгополый коричневый балахон, широчайшие штаны ядовито – зеленого цвета, желтый пояс с ножнами, за плечами, очевидно, ружье. Очень смешно, но я даже не улыбнулся. Было в нем что – то такое. Ощущение настороженной силы в небольшом ловком теле и насмешливое любопытство на загорелом лице.

– Однако ты нашел, где спать, приятель! В заповедном – то лесу господина нашего!

– А твой господин что, сонных не любит?

Он усмехнулся, покачал головой и спросил не без сожаления:

– Это ж ты откуда такой?

– Из Олгона, – буркнул я, не подумав, и сам испугался, но он только плечами пожал:

– Сроду не слыхивал. Чай, далеко?

– Далековато.

– Путь – то в Квайр держишь?

– В Квайр, – ответил я осторожно.

– А зря! Коль не забыл, так война нынче. С лазутчиками – то просто: в темницу, ну и…

Многозначительный жест: вокруг шеи и вверх. Даже физику ясно. И понятно, что если дойдет до драки, этот маленький человек без труда одолеет меня. Мне не хочется драться. Я никак не могу ощутить, что все это реальность, и что это происходит со мной.

– А ты кто будешь?

– Не знаю. Пока бродяга.

– А прежде?

– Был ученым.

– Лекарь, что ли?

– Нет. Физик.

– Чего – чего?

– Ничего? – отрубил я с досадой. – Машины умею делать. Водяные колеса, самодвижущиеся экипажи…

– Колдун?

– Да нет же! Просто мастер.

Он почесал в затылке, покосился с опаской:

– Со злой силой, что ли, знаешься?

– Да говорю же тебе, нет! Ремесло это, понял?

Он не понял, но уходить не спешил. Помялся с ноги на ногу и продолжал допрос:

– Сюда – то тебя как занесло?

– Ветром!

Я не умею врать. Старая беда и причина многих напастей, но даже если б умел, я не знаю, что мне сказать. Я просто не знаю, где я и какой это век, и что творится сейчас в этом неведомом веке.

– А ты не шебуршись, – сказал он спокойно. – Я тебе, может, и пособлю.

– Шкуру спасал.

– Что ж так?

– Молчать вовремя не научили.

Странно, но он кивнул. Прищурился, поглядел мне прямо в глаза, словно сверял что – то. И сказал:

– Ну, коль так, пошли со мной. Сведу тебя к добрым людям, только не гневайся, коли круто встретят.

Я пожал плечами и закинул на спину рюкзак. Все это сон. Изломанная, непобедимая логика сна, с которой бесполезно и нежелательно спорить.

Я знал, что это не сон. Это на самом деле, это есть, это все со мной. Но знание – это одно, а ощущенье – другое, и мы шли не раз исхоженным мной незнакомым лесом – когда – то, много веков спустя, мы с Миз приезжали сюда. Оставляли мобиль на опушке и, держась за руки, шли в загаженную, истоптанную тропинками чашу…

– Как звать – то тебя? – спросил мой спутник.

– Тилам Бэрсар, – ответил я безрассудно.

– Ты глянь, – удивился он. – И у нас Бэрсары есть!

Щелчок! Сработало сразу: я собрался, как на допросе, и сказал равнодушно:

– Мой дед был из этих мест. Поэтому я и язык ваш знаю.

– Да, говоришь чудно, а разобрать можно.

– А тебя как зовут?

– Эргис.

– А фамилия?

– И так ладно будет.

Все гуще и все темней становился лес, сплетался, сливался, хватал за ноги. И вдруг, золотым столбом разорвав полумрак, над нами высветилась поляна. Их было четверо на пригорке. Четыре сказочные фигуры. Сидели – и вдруг они все на ногах, и ружья смотрят на нас. Эргис поднял руку, и ружья опустились.

И сказка кончилась. Пятеро мужчин поглядывали на меня и говорят обо мне. Опасные люди, в той, прежней жизни я с такими не знался, но в этой мне нечего терять. И стоит выдержать испытание, мне жаль эту жизнь, слишком дорого я за нее заплатил.

– Подойдите поближе, – велели мне, и я подошел. Трое весело переглянулись, но четвертый глядел без улыбки, и лицо его было мне странно и тревожно знакомо. Словно я видел его сотни раз и говорил с ним вчера, и все – таки я его никогда не встречал. Странная грусть почудилась мне в его взгляде, но только на миг: мелькнула и скрылась, и в умных холодных глазах ничего не прочтешь.

– Ваше имя – Бэрсар? – спросил он властно.

– Да.

– Боюсь, что Эргис оказал вам дурную услугу. Я – Охотник.

Он молча глядел мне в глаза, и я равнодушно пожал плечами. Охотник или рыбак – какое мне дело? Те трое переглянулись недоуменно, а он словно бы и не ждал другого.

– Я ж говорил: нездешний, – сказал Эргис.

– Присядем и побеседуем, – властно сказал Охотник. – Извините, Бэрсар, но нам приходится быть осторожными. Надеюсь, вы не сочтете это праздным любопытством?

– Не сочту, – пообещал я хмуро и с облегчением плюхнулся на траву. Я уже очень жалел, что пошел за Эргисом.

– Кто вы такой, и что вы здесь делаете?

– Сижу на траве, – ответил я хмуро. Он промолчал. Просто сидел и ждал, и непонятное ощущение: врать нельзя. Они ничего не поймет, но это неважно. Он просто почувствует, когда я совру.

– Я был ученым, довольно известным в Олгоне. Руководил лабораторией и читал физику в… в одном из университетов. Так случилось, что пятерых моих студентов арестовали. За разговоры. Естественно, я за них вступился. Мои ученики, понимаете? Боролся как умел… не очень умно. Ходил по высоким ничтожествам, писал в газеты, даже… короче, добился только, что меня самого посадили. Продержали пять месяцев, не предъявляя обвинения, и выпустили. Решили, что уже поумнел. Пока я сидел, был суд. Ребятам дали по двадцать лет. Как я мог отступить? Да и в тюрьме… Ну, в общем, выгнали из университета, отобрали лабораторию, а потом опять посадили… уже всерьез. Решили добиться признания в государственной измене… любым способом…

И вот тут меня затрясло. Оказывается, время не лечит. Я ничего не забыл. Прикосновения электродов, уколы, от которых бьешься в корчах или рвешь с себя пылающую кожу, стоячий карцер, многосуточные допросы и боль, боль, боль… Что – то твердое ткнулось мне в губы, я схватился за флягу, отпил… Обойдетесь! Никому не рассказывал, и теперь не стану.

– Когда не получилось – стали стряпать другое дело. К счастью, друзья мне помогли до суда освободиться под залог. Мне удалось бежать. Вот и все.

Они молчали. Огромная плотная тишина, в которой трудно дышать. Оказывается, я ужасно устал. Так устал, что совсем не боюсь.

А потом Охотник вдруг протянул мне руку:

– Вы – смелый человек, Учитель. Мы рады вам.

Мы поднялись и пошли.

Это был нелегкий путь, потому что усталость черной глыбой лежала на мне. Год тюрьмы и полгода беспросветной работы наперегонки с судьбой. Только нелепая, сумасшедшая гордость заставила меня идти. Этот переход я не люблю вспоминать. Просто мы шли и однажды дошли до базы.

Несколько скрытых густой травою землянок, то пустовавших, то битком набитых людьми. Ушел и Эргис, как ни жаль.

Только трое жили здесь постоянно: сам Охотник, его адъютант Рават – красивый смуглый парень, и его телохранитель Дибар – рослый рыжий детина. Он и за мной присматривал между делом. Не очень приятно, но это мне почти не мешало.

Ничего мне в эти первые дни не мешало. Я просто жил: ел, спал, бродил по лесу, радостно удивляясь всему. Разомкнулось кольцо, свалился с души угрюмый камень, и пришла безыскусная радость бытия. Но ко всему привыкают; я скоро привык к покою, и лесная идиллия уже тяготила меня. Теперь меня мучили воспоминания. Не ужасы трех последних лет, а просто клочки былого. Фантомные боли. Тоска по отрезанной жизни. Блестящее стадо мобилей, застывшее у перекрестка, панель управления под рукой, и стыдное сладкое нетерпение: рвануться, вклиниться, обрезать и обогнать. Стремительный мост над почти пересохшей рекой, трава между плитами набережной и парочки на парапете.

А чаще всего вечерний Квайр. Красные вспышки на перекрестках, пестрое зарево над домами, жидкий огонь под ногами толпы. Таким я видел его из мобиля, по вечерам поджидая Миз. В театр я обычно не заходил, так было лучше для нас обоих.

Я больше не запрещал себе думать о Миз. Гнева давно уже не было, и боль почти прошла. Только тягостное недоумение: неужели она всегда мне лгала? Неужели можно лгать целых восемь лет – и не разу не выдать себя?

Но ушли и воспоминания, отступили, поблекли, жизнь собою стирала их, и теперь меня мучил Охотник этим тягостным ощущением, что я знаю и не знаю его. Неприятно и непривычно, потому что память – моя гордость и мое проклятье, она сохраняет все.

Меня тянуло к нему. Почти против воли я все время за ним наблюдал. Он был здесь почти таким же чужим, как и я. Его уважали и, может быть, даже любили – и все же он был не такой, как другие, отдельный от всех.

Они были грубые, шумные, грязные люди, от них пахло потом и зверем, а он был педант и чистюля: всегда в одно время вставал, старательно брился, а потом в любую погоду спускался к ручью и мылся до пояса в ледяной водой.

Он был утомительно ровен всегда и со всеми. Ни разу не крикнул, не рассердился, не сделал ненужного жеста, не изменился в лице.

Характер или глухая броня? Порой я его жалел, а порою почти ненавидел. Он держал меня на расстоянии, не подпускал к себе, и все – таки я иногда ловил его взгляд – оценивающий, но все с тем же оттенком боли, и каждый раз мне хотелось спросить напрямик, откуда он знает меня и что нас связало.

Охотник меня сторонился, а другие привыкли; уже было с кем перекинутся словом, поздороваться и попрощаться. Ближе всего мы, конечно, сошлись с Дибаром. Ему не нравилась роль пастуха, а мне – овцы, приятельство нас выручало. Он мог дружелюбно присматривать за мной, я – делать вид, что считаю это заботой. А когда я сумел починить его ружье, наше приятельство стало совсем непритворным.

Вот и занятие мне нашлось – починка ружей, тем более, что инструменты были со мной. Мой уникальный набор, изготовленный в Лгайа: от разборных тисков до лазерного микрометра. Одна из немногих вещей, с которыми я не сумел расстаться; будь я язычником, я захватил бы его в могилу.

Это было приятно после томительных дней безделья. Я сидел на поляне и работал, а вокруг толпился народ. Всякий был не прочь задержаться, поглазеть, похвалить, дать совет. Можно было смеяться над этим: знаменитый физик профессор Бэрсар наконец – то нашел себе дело, я и смеялся, но не всерьез. Да, я нашел себе дело в этой жизни, и почти уже принят людьми. Раньше я не нуждался в людях. Была привычная жизнь, была работа, которая заменила мне все, здесь же я был бессилен и жалок, одинокий человек без корней, и надо было зацепиться за что – то.

Я работал, люди менялись вокруг, только один приходил всегда. Рават. Не пошучивал, не давал советов, простоя стоял и молча смотрел. Очень удобно для наблюдения – Рават меня тоже занимал.

Было ему лет 25, и он был строен, подтянут, щеголеват. Единственный, кроме Охотника, с кем не противно есть. Мне нравились его переменчивые глаза и быстрая, как солнечный зайчик, улыбка. Мне нравились, как себя держал: с достоинством, но без зазнайства. И нравилось то, что он молчит и никак не решится спросит меня.

– Учитель, – робко спросил он меня наконец, – а правда, что вы ребят учили?

– Учил, но не детей, а таких молодцов, как ты.

– А… а меня вы не согласитесь учить?

– Чему?

Он кивнул на мой самодельный стол.

– Вот этому?

– Всему! – ответил он, осветившись улыбкой.

Заняться преподаванием здесь? Я обрадовался и испугался. Это попахивает хроноклазмом: я со своим набором идей, со складом мышления, с логикой десятого века учительствую в средневековье? Но Рават глядел на меня с такой надеждой, что я понял: не хочу быть благоразумным. Три года, как меня отлучили от университета, три года жажды и пустоты. Мне это нужно – давать и сеять, именно мне, мне самому…

– Могу и поучить, только легко не будет.

– Я понимаю! – ответил он торопливо. – Не сомневайтесь во мне, Учитель!

И я дорвался. Отвел душу. Начал с простейших вещей: понятия о видах тел, законы Кетана и Табра, – и очень неплохо пошло. Рават был толковый парень, с ним стоило поработать. Но что за каша была у него в голове! На всякий вопрос он отвечал: «так бог велел», а после оказалось, что бог – богом, а он понимает, как работает блок и рычаг, и что заставляет двигаться пулю.

Бессмысленно было это все разгребать, я начал с другого конца: налег на общность законов природы и взаимосвязанность всех явлений – достаточно радужная картинка, я знал, что это его возьмет.

А время шло. Я сбежал в середине лета, а теперь к землянкам уже подползала осень, и я чувствовал, что вся эта эпопея, словно вычитанная в одном из романов Фирага, окончательно осточертела мне. Потускнела прелесть мнимой свободы, и остались только холод и грязь, раздражение и усталость.

Да, я устал от этой жизни вполсилы, от невозможности занять свой мозг, от отчуждения Охотника и зависимости от него.

Да, меня все раздражало: землянка, отвратительная одежда, невозможность вымыться и то, как они не пускали меня в свой мир.

И я сорвался.

Был промозглый осенний день, все в лесу затаилось и отсырело, а в землянках под решетками заплескалась вода. И я понял, что не могу. Хватит. Все. Я метался от стенке к стеке, чувствуя, что сейчас сорвусь и пойду вразнос, и стыдился этого, и хотел.