Текст книги "Войди в каждый дом (книга 1)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
– Нечего сказать, хорошего мнения ты о своей родной дочери. —У Ксении задрожали губы.– Выходит, по-твоему, у меня нет собственного мнения? Спасибо на добром слове, утешил!..
Корней остановился, вздохнул, тронул дочь за рукав и, глядя в ее влажные, гневно-красивые глаза, сказал с грустным укором:
– Выбросила бы ты разную дурь из головы да, как вон зять советует, выходила бы поскорее замуж, а?
Это было так неожиданно, что вначале Ксения подумала, не ослышалась ли, но, увидев на губах отца доверительную, полную скрытого лукавства улыбку, растерялась.
– Вроде хороший человек тебе в мужья набивается... Я об Иннокентии Павловиче говорю,– не давая ей опомниться, продолжал Корней.– В каждом своем письме приветы от него передаешь, по всему видать, мужик уважительный, не попрыгун какой, в годах... Чего ты его, как
телка на привязи, держишь? Иль не надоело бобылкоя жиить?
– Живу одна, зато никто надо мной не стоит,– глядя себе под ноги на чавкающую под резиновыми ботами жирную грязь, тихо ответила Ксения.– Никому отчетов не дню, ничьи прихоти не исполняю. Кому я в тягость?
– Да себе в тягость, себе! – горячо и раз'досадованно подхватил отец.– Чего ты передо мной-то прячешься, гордость свою выставляешь? Разве я не вижу – без радости ты живешь, скучно, как вон тот верстовой столб в поле: хоть и при большой дороге стоит, а пусто кругом... Ах, Ксюша, да разве мы с матерью не добра тебе желаем!.. Он что у вас делает, в райкоме-то?
– Ты про Иннокентия Павловича? Заведует отделом пропаганды и агитации...
– А как работник он из себя? Ничего? Ценный?
– С ним считаются, уважают его...
– Может, водку хлебает без меры?
Да ты что, отец? Его бы и дня не держали в рай-коме!
Тогда чего же ты такого самостоятельного человека от себя отпугиваешь? – Корней передохнул и вдруг, словно пораженный внезапной догадкой, спросил с недоумением и горечью: – Или ты все еще того вояку забыть не можешь, что закружил тебе голову, когда ты зеленой девчонкой была? Я б не только думать о нем перестал, а из памяти вон вытравил, паршивца!..
– Ты о ком это? – Она сама не знала, зачем хитрила и делала вид, что не понимает, о каком человеке говорит отец, и не успел он назвать это, казалось, давно похороненное для нее имя, как она схватила отца за руку.– Не надо о нем, тятя... При чем тут Мажаров? Я ж тогда была совсем глупая, и вообще... не будем об этом!
Корней пристально посмотрел на дочь, стараясь угадать, что таилось за ео смятенным, просящим взглядом, затем молча отнял руку и, втянув голову в плечи, зашагал дальше навстречу сырому, моросящему ветру.
Пряча в рукава озябшие пальцы, Ксения шла позади. Вот здесь, около этого перелеска, она когда-то повстречала человека, которого до сих пор не могла забыть. Она удивлялась тому, что впервые за многие годы думала о Константине Мажарове без привычного чувства обиды и душевной угнетенности.
Было время, когда во всем, что случилось плохого, она винила одного Константина. Даже вчера, очутившись в сенях родного дома, она вспомнила о нем, не прощая ему ничего. А сейчас о прошлом думалось легко и свободно, словно отстоялась боль пережитого и над нею струится поток чистых, ничем не замутненных воспоминаний. Она шла и улыбалась им.
Это случилось в девятнадцатую весну ее жизни, за год до конца войны. Ксюша училась тогда на последнем курсе сельскохозяйственного техникума, жила на частной квартире в райгородке и домой наведывалась лишь по субботам.
В один из таких дней, перекинув через плечо привязанный за косынку туго набитый портфель, она отправилась в Черемшанку. Шла и напевала что-то вполголоса, простоволосая, в пальто нараспашку, беспричинно радуясь наступившему теплу, весенним лужицам на дороге с бездонной синевой опрокинутого неба, птичьему пересвисту в придорожных кустах.
Перелесок был окутан дымкой первой сквозной зелени, цыплячьим пушком желтели отцветающие вербы, пахло нагретой землей, палым прошлогодним листом и горьковатой терпкостью тополиных почек.
Из перелеска вышел на дорогу молодой офицер, неся на белой перевязи раненую руку, в другой он держал сломанную веточку, тонкую, с едва распустившимися клейкими язычками листьев.
В те времена Ксюша с каким-то обостренным вниманием и нежностью относилась ко всем, кто побывал на войне. Испытывая к фронтовикам восторженное чувство уважения и благодарности, она каждый раз словно искала на их лицах отблеск далекого и страшного зарева сражений.
Однако случайно встреченный на дороге молодой лейтенант почему-то не вызвал в ней знакомой признательности. Он даже внешне мало походил на военного человека, форма не делала его стройным, подтянутым, она лишь подчеркивала его глубоко штатский вид: гимнастерка защитного цвета коробилась на спине, большими раструбами торчала из-под широкого ремня; неуклюже и ухарски сидела на голове фуражка, не в силах примять пышные
каштановые волосы; и уж совсем неуместными казались на широкоскулом лице очки в светлой роговой оправе, может быть, потому, что лицо его с несколько неопределенным и наивным выражением было лишено той непреклонности и сдержанности, какая, по мнению Ксюши, была свойственна людям, прошедшим через тяжелые испытания.
«Наверное, какой-нибудь писарь,– подумала Ксюша.– А может быть, и врач».
Офицер поравнялся с нею и неожиданно улыбнулся Ксюше доверчиво и ласково, как старой знакомой. В этой улыбке и в том, как он смотрел на нее, было столько откровенного любования, что Ксюша потупилась и быстро прошла мимо, не поздоровавшись, хотя обычно, по деревенской привычке, первая здоровалась с незнакомыми людьми старше себя.
Через минуту она оглянулась, словно кто-то силой повернул ее голову. Лейтенант стоял на месте и, улыбаясь, смотрел ей вслед. Потом поднял здоровую руку и слегка помахал зеленой веточкой.
Вот еще! Чего доброго, вообразит, что он ей понравился! Она капризно тряхнула головой и решила больше не оглядываться.
Но, сбежав с подсохшего, проколотого первыми зелеными перышками травы пригорка, она как бы невзначай покосилась в сторону и уже не увидела офицера.
На какое-то мгновение ей стало грустно, но, будто желая освободиться от чувства еще не осознанного сожаления, она стремглав перепрыгнула через широкую канаву, налитую до краев талой водой, и очутилась в перелеске. И тут она услышала голос лейтенанта – он громко пел ту же самую песню, которую только что напевала она. Это невероятное совпадение показалось ей полным особого
смысла.
Обхватив рукой молодой тополек, Ксюша слушала и словно впервые видела и лопнувшую клейкую почку над головой, и полуразвернутый, еще сморщенный лист, блестящий, точно покрытый лаком. По серому сучку ползла к нему красная божья коровка, и на другой ветке, чуть повыше, покачивалась и цвенькала веснянка...
Затрепетала оставленная птицей ветка, песня стихла. Ксюша снова выбралась на дорогу и огляделась. Дорога была пустынна, только слепила в развороченных колеях водой да где-то поблизости говорливо и беспечно булькал вешний ручеек.
«Будто никого и не было,– подумала Ксюша.– Интересно, здешний ли он?..»
Другой раз она увидела лейтенанта на вечере танцев в районном Доме культуры, куда пришла вместе с подружкой Лизой.
В зале было светло и холодно, топили за недостатком дров редко. Пахло влажными, недавно вымытыми и еще не успевшими просохнуть полами, вдоль стен громоздились одна на другую поставленные скамейки, стулья; посредине зала сидел на табуретке пожилой баянист в теплом ватнике и скучающе оглядывал входивших с улицы парией и девушек. Несмотря на прохладу, они были одеты по-летнему, девушки тут же у дверей сбрасывали грязные ботики, становились на высокие каблучки, охорашивались у небольшого зеркала.
Едва они вошли в зал, Лиза сразу заметила офицера и, наклонясь к Ксюше, зашептала:
– Это наш детдомовский... Парень мировой, только иногда фасонит, строит из себя что-то. Недавно из госпиталя, живет у нас во флигеле... Хочешь, познакомлю?
– Нет, нет, зачем?
– А чего ты тогда краснеешь? – бесцеремонно стала допытываться подруга и вдруг, тряхнув соломенного цвета челкой, крикнула на весь зал: – Константин! Можно тебя?
– Ты с ума сошла! – Ксюша дернула Лизу за руку, но было поздно – поскрипывая сапогами, лейтенант приближался к ним. Рука его уже не висела на перевязи, но он бережно прижимал ее к груди, словно боялся, что кто-то неосторожно ее заденет.
– А-а, Лиза,– насмешливо, с оттенком некоторого разочарования протянул он.– Пришла подрыгать ногами? А кто за тебя будет готовиться к экзаменам?
Ксюша поняла, что там, на дороге, ее первое впечатление об этом человеке было обманчивым: несмотря на внешнюю небрежность, отличавшую, по ее представлениям, людей бесхарактерных или, во всяком случае, мягких, покладистых, офицер способен был даже на дерзкую выходку.
– Ты бы, Константин, перестал читать мораль! – Лиза посмотрела на него с напускной веселостью.– Она мне в детдоме надоела. Скоро я вообще стану свободной птицей – куда хочу, туда и лечу!..
– От чего свободной? – не расставаясь с иронической усмешкой, поинтересовался лейтенант и, крепко стиснув Ксюшину руку, сказал уже спокойно и серьезно: – Мажаров...
Она назвала свое имя, но, казалось, ему было совершенно безразлично, кто она и как ее зовут.
«Видно, на самом деле много о себе мнит!» – подумала Ксюша, задетая и этим нарочитым невниманием, и тем, что он сказал ее подруге: ведь это в равной мере относилось и к ней.
– А вы разве пришли сюда не потанцевать? – спросила она.
– Что ты, Ксюшенька! – притворно удивилась Лиза.– Будет он попусту тратить время! Если он и станет что-нибудь делать, то обязательно для всего общества. На меньшее никогда не согласится. Он принципиальный враг всяких танцулек и развлечений.
– Но это же смешно! – Ксюша пожала плечами, уже жалея в душе сконфуженного офицера.– И очень старо. Мне кажется, еще тургеневский Базаров...
– Правильно, он мой ближайший единомышленник! Ставлю нам нить! – Мажаров с насмешливой присталь-ностью посмотрел на нее, глаза ого за стеклами очков сияли.– А Лизе я не поставил бы даже двойку, потому что она злостно искажает мой положительный образ. Во-первых, я не враг танцулек, да еще принципиальный. Я только не понимаю, как можно каждый вечер по нескольку часов на все лады шаркать подошвами и забывать о том, что идет война и в эту минуту, может быть, умирают люди...
– Ну, развел свою философию! – Лиза нахмурилась.– Нет, поди, из-за этого мы должны целыми днями сидеть дома и лить слезы... Затянул канитель – слушать тошно. Лучше сел бы вон за пианино да сыграл что-нибудь веселое.
– К сожалению, не могу – рука,– сказал Мажаров, и скуластое лицо его отвердело, в глазах, недавно искрившихся от смеха, не осталось и тени усмешки.– Даже боязно сесть за инструмент...
Последние слова он произнес с тихой грустью, ж Ксюша поразилась такой неожиданной смене его настроения – было непохоже, что он только что дерзил и насмеялся над ними. Баянист, сидевший посредине зала на табуретке, достал из футляра баян, расстелил на коленях суконку и небрежно тронул перламутровые лады.
– Мой любимый вальс! – проговорила Лиза ж сама двинулась навстречу пересекавшему наискосок зад партнеру.– Ксюшенька, я исчезаю со своим кавалером, а тебя пускай развлекает Константин. Может быть, он даже догадается после танцев тебя домой проводить?
– Лиза! – не вытерпев, крикнула Ксюша. Но подруга, смеясь, уже кружилась в вальсе.
– Идите веселитесь, а я вас потом провожу...– сказал Мажаров, но Ксюше уже расхотелось танцевать.
– А если мы сейчас сбежим? – нерешительно предложила она, еще не отдавая себе отчета, почему она так поступает,– какое-то упрямство властно, наперекор ее воле, подчиняло себе.
Мажаров задержал на ней пытливый взгляд, как бы стараясь понять, что движет ее внезапным порывом.
– Ну что ж, мне здесь терять нечего...
Сырая весенняя тьма обступила их, как только они оказались за порогом. Мажаров, не спрашивая разрешения, смело взял Ксюшу под руку, она доверчиво подчинилась ему, сразу почувствовала себя увереннее. Тьма была полна неясных шорохов и звуков, словно в природе совершалось что-то таинственное и необыкновенное – неслышно шли в рост травы, каждый лист на дереве, и эти невидимые перемены будили в Ксюше странное предчувствие близкой радости...
– Как тихо,– проговорил Мажаров.– Вот брожу второй месяц, и даже но верится, что скоро опять все начнет рваться над головой...
– Там очень страшно, да?
Лейтенант некоторое время шел молча, и Ксюша подумала, что он по невнимательности даже не услышал, о чем она его спрашивает.
– К страшному тоже привыкаешь...– наконец с тихой раздумчивостью заговорил Мажаров.– И не то чтобы перестаешь бояться, а просто страшного так много, что как-то постепенно тупеешь, что ли... Ведь каждый день кого-то теряешь, рвешь от сердца! Только что с другом хлебали из одного котелка, а через час он лежит на земле и больше уже никогда не встанет...
В словах Мажарова не было и следа какой-либо рисовки, он говорил о войне с суровой откровенностью человека, познавшего всю горечь утрат и нелегких побед.
– Раньше я никогда не думала о смерти,– отозвалась Ксюша, еще не совсем уверенная, что может поделиться с этим случайным знакомым самым сокровенным.– А когда убили моего старшего брата Николая, я никак не могла поверить, что никогда больше не увижу его,.. В нашей
семье он был лучше всех, сколько он хорошего сумел сделать людям!.. И вот его почему-то нет, а я живу...
– Ну зачем же так?
– Нет, нет, я не хотела сказать, что от меня не будет никакой пользы! – горячо перебивая офицера и страшась, что он не совсем правильно поймет ее, заговорила Ксюша.– Ведь могло же меня вообще не быть на свете? Правда? Ну, родилась, поживу, сколько удастся, и потом меня тоже не станет. Ну почему так нелепо и дико устроено? Зачем тогда было появляться на свет, если жизнь заранее отмерена тебе – пусть даже сто лет, а потом пыль, прах, пустота...
– Когда-то я тоже всем этим мучился.– Мажаров вздохнул.– Наверное, это нечто вроде кори...
Он разглядел в густой темноте у ее дома лавочку около палисада. Не спрашивая согласия Ксюши, он потянул ее, и она послушно опустилась рядом.
Нашарив в кармане портсигар, Мажаров чиркнул спичкой, и, пока она горела трепетным неверным огоньком, Ксюша успела замочить, что вблизи его лицо выглядело не безвольным, каким оно показалось ей раньше,– с крутым светлым лбом и упрямым подбородком, большими губами, твердо сжимавшими папиросу. В стеклах его очков трепетали два ярких огонька. Но вот спичка погасла, и голос Мажарова зазвучал мягко и доверительно:
– Я как-то не задумывался над тем, что буду делать, когда мы победим,– я ведь кончил педтехникум и собирался, как наш детдомовский батя Алексей Макарович Бахол-дин, отдать всю жизнь ребятишкам... И вот когда войне уже скоро конец, я опять не нахожу себе места, опять на бездорожье...
– Но почему? – удивилась Ксюша.– Разве учителем быть плохо? Вы же сами всем обязаны Алексею Макаровичу...
– Нет, в учителя я не гожусь! – Мажаров затянулся папиросой.– Я только недавно это понял, когда поселился после госпиталя в детдомовском флигеле. Ребята ко мне лезут с утра до вечера, то им что-то расскажи, то придумай новую игру, ну никакого терпения не хватает! Тут одного внимания да желания мало. Какая-то особая нужна любовь, и взыскательность, и адское терпение – в общем, то, чего во мне нет.
– Найдете какую-нибудь другую работу,– сказала Ксюша.– Стоит ли из-за этого расстраиваться?
– Странная вы девушка! – с чувством какого-то сожаления протянул Мажаров.– Не могу же я браться за то, к чему у меня не лежит душа. Да и не в работе только дело, поймите... Мне скоро двадцать пять лет, а что я путного сделал в жизни? В мои годы многие люди сумели, совершить и открытия в науке, и написать книги, и мало ли что!..
– Значит, вы хотите прославиться?
– При чем тут слава! – досадливо отмахнулся лейтенант.– Но разве вам не хотелось бы сделать что-то такое, что оправдывало, как вы говорите, ваше появление на свет? Я все еще своей настоящей цели не нашел, и будет горько, если я пойду на компромисс с самим собой и возьмусь за первое попавшееся, что подвернется.
Для Ксюши это было непонятно. Светлая река жизни просто посла ее вперед, а к какому берегу нужно пристать, она могла выбрать уже в пути...
– Мальчишкой, когда меня определили в детский дом, я хотел быть только героем,– сказал Мажаров.– День и ночь готовился к этому...
– Как это? – не поняла Ксюша.
– Очень просто...
И Мажаров, посмеиваясь, стал вспоминать, как он, прочитав «Овод», «Андрея Кожухова», «Что делать?», решил быть таким же сильным, непреклонным и бесстрашным, как герои этих книг,– спал па сырой земле в сарае, на голых досках, купался в ледяной воде, бросался вниз головой с высокого обрыва, вызывался на самую тяжелую и черную работу. Чтобы доказать всем детдомовцам, что он ничего не боится, он однажды на спор пошел ночью на сельское кладбище и притащил старый подгнивший крест. И тогда Алексей Макарович прекратил эти опыты по нравственному совершенствованию.
– Мы слишком поздно начинаем разбираться в том, что, кроме героических дел, которые могут выпасть на долю каждого, в жизни чаще всего нужно нести обыденные, подчас нелегкие, даже скучные обязанности, какую бы вы ни поставили перед собой прекрасную цель,– говорил Мажаров и, помолчав, досказал с нескрываемой печалью: – А настоящие герои как раз и не думают о подвиге, а, если надо, идут и умирают... Как вон на войне. Или мой отец...
Словно недовольный тем, что разоткровенничался, Мажаров внезапно помрачнел и поднялся. Он сухо попрощался с Ксюшей и, пожелав ей спокойной ночи, пропал в темноте.
Ей хотелось окликнуть его, сказать что-то еще, но она так и не решилась и долго стояла у калитки, словно ждала, что он может вернуться.
Замутненная непонятной грустью, она тихо вошла в комнату, включила свет и несколько минут гляделась в круглое зеркальце в костяной оправе. На смуглых щеках ее лежал ровный и нежный румянец, над чистым лбом вился темный локон, а глаза смотрели с тревожным недоумением.
«Мне теперь надо купить какую-нибудь яркую косынку,– подумала Ксюша.– И пудру... В конце концов я уже но маленькая!»
– Коп-стан-тин,– раздельно и тихо проговорила вдруг она, с удивлением прислушиваясь к тому, как звучит для нее ото еще вчера чужое имя.– Кон-стан-тин...
В ближайшее воскресенье Ксюша решила сходить па барахолку, где всегда можно было купить то, чего нельзя достать в магазинах.
Она долго бродила в толпе, ища подходящую для тебя цветную косынку, глазела на выставленную на расстеленных прямо на земле мешках всякую всячину – медный, покрытый зелеными тинистыми отеками таз, ржавые замки, колена труб, рваные ботинки и голенища сапог, гвозди, шурупы, рыболовные крючки. Всего и не разглядишь!
Над толкучкой плыл разноголосый гул, пахло пылью, человеческим потом, слепило глаза стеклянное и никелевое великолепие, специально вымытое и надраенное для продажи; какой-то заросший густой щетиной человек в плаще, дыша винным перегаром, хрипло выкрикивал: «А ну, налетай, кому деньги не жалко! По дешевке отдам, задарма!» – и потрясал на вытянутых руках бязевыми кальсонами; где-то завели патефон, и на всю площадь неслось с надрывом и шипением: «У самовара я и моя Маша, а на дворе...»
Неожиданно в разномастной толпе Ксюша увидела Ма-жарова и, сразу забыв о том, что привело ее на рынок, стала медленнее двигаться в людском водовороте, не теряя его из виду.
Вот он задержался около какого-то гражданина в засаленном ватнике, тот что-то показал ему из-под полы, и Ксюша поразилась тому, как мгновенно изменилось лицо Мажарова, стало тревожно-жестким. Разговаривая с человеком в ватнике, он озирался по сторонам, как бы разыскивая кого-то в текущей мимо толпе, потом глаза его остановились на Ксюше и словно приказали; «Иди сюда!»
Работая локтями, она быстро пошла вперед и, запыхавшись, остановилась около офицера. Мажаров даже не поздоровался с нею, точно они расстались минуту тому назад, только повел глазами на оттопыренную полу гражданина и тихо спросил:
– Вот предлагают спиртное... Может, купим для свадьбы?
Конечно, это была игра, и Ксюша должна была поддержать ее.
– А сколько просите?
– Четыре красненьких за литр, цена известная.
– Так...– Мажаров помедлил, переглянулся с Ксюшей.– Ну как, не разоримся мы с такой ценой? – снова качнулся к спекулянту.– И много у вас будет водки?
– А сколько душе угодно!..– выдохнул ватник и спохватился, глаза его тоскливо зашарили по толпе,– Берете, что ль? Л то мне некогда с вами...
– Возьмем, возьмем, не тревожься,– сказал Мажаров и, шагнув, взял спекулянта за руку.– Но вместе с водкой и тебя в придачу!..
– Ну, ты покороче! А то ведь я не погляжу, что военный.– Ватник рванулся, но Мажаров железной хваткой держал его.– Пусти! По-хорошему говорю!
Вокруг них уже начинали толпиться зеваки, и Ксюша с ужасом заметила, что среди просто любопытных и падких до всякого скандала людей трутся, переглядываются несколько человек, видимо как-то связанных со спекулянтом. Когда толпа загустела, они оказались около Мажарова и, словно невзначай, стали оттеснять его к забору.
«Что же мне делать? Что делать? – лихорадочно соображала Ксюша.– Где милиционер? Они же могут пойти на все, чтобы выручить этого типа!»
Увидев, что он уже не один, спекулянт вдруг размахнулся и левой рукой изо всех сил толкнул Мажарова в грудь. Лейтенант качнулся, с носа его соскользнули очки, но он не бросился их поднимать, а продолжал цепко держать спекулянта. Взгляд его без очков был растерянным,, но лицо будто окаменело.
– По советую вам размахивать кулаками! – с тихой угрозой произнес он.– Если ударю вас я, вы будете долго приходить в себя! Я немного занимался боксом...
Дружки спекулянта уже окружили офицера плотным кольцом и зло выкрикивали ему в лицо:
– Мы и без бокса тебя успокоим, слышь?
– Отпусти мужика, гад!
По Мажаров, судя по всему, был не робкого десятка.
– Я па фронте и не такую сволочь уничтожал,– щуря близорукие глаза, отвечал он.– Спрячь нож! Спрячь! – и неожиданно крикнул в толпу: – А ну, товарищи, кто покрепче– давайте сюда, скрутим этой погани руки!..
Только сейчас Ксюша заметила, как по-прежнему бережно прижимает Мажаров к груди раненую руку и старается встать к тем, кто теснил его к забору, правым плечом. Не выпуская спекулянта, он наконец коснулся спиной забора и тогда, точно собрав силы, изловчился и пнул сапогом в живот первого, кто полез на него с ножом. Парень как куль свалился на землю. Двое других бросились к офицеру сзади, но Мажаров круто обернулся и встретил одного резким ударом кулака в скулу; другой успел навалиться на него, и тогда Константин, увлекая за собой спекулянта, упал на землю.
Ксюша дико закричала, не помня себя, кинулась в самую свалку, вцепилась в волосы человека, бившего Мажарова, и ее отодрали от него только подоспевшие на гвалт милиционеры.
Всех бандитов, скрутив им назад руки, уже держали какие-то незнакомые люди, прибежавшие на помощь лейтенанту; сам Мажаров, вымазанный в грязи, с разбитым до крови лицом, поднялся с земли, держа очумелого, помятого спекулянта. Так, сопровождаемые милиционерами и ватагой зевак и свидетелей, они дошли до отделения милиции. После того как составили протокол и спекулянтов взяли под стражу, Мажаров с Ксюшей вышли на улицу.
– Вам нужно помыться и помазать ссадины йодом,– сказала она.– Зайдемте ко мне.
– Это все пустяки.– Лицо Мажарова приняло застенчивое выражение, такое неожиданное после всего, что случилось.– Вот как я буду теперь без очков – просто не" понимаю!..
– Так я же их подняла! – Ксюша совсем забыла о ле-жавцшх в кармане жакетки очках.– Я хотела сразу от-дать, и вот точно ум отшибло. Жалко, дужка одна сломалась...
– Чепуха!
Мажаров от радости засмеялся, точно ребенок, выхватил из рук Ксюши очки, нацепил их на нос, протер, снова надел, словно не верил, что пропажа нашлась.
– Я на первое время подвяжу веревочкой или из проволоки сделаю, главное – стекла уцелели, сейчас их достать очень трудно.
В очках он будто почувствовал себя увереннее и без всякой связи с тем, о чем они говорили, вдруг предложил:
– А знаете что, Ксюша, пойдемте на озеро! Там я и лицо умою и, если захочется, покатаемся на лодке...
– Как же так сразу? – удивилась Ксюша, радуясь тому, что лейтенант помнит ее имя, и вместе с тем почему-то робея.– Тогда, может быть, мы позовем с собой и Лизу?
– А зачем? Боитесь, что мы без нее скучать станем? Он но дал ей ответить, взяв под руку, потянул за собой,
и Ксюша легко, как и при первой встрече, подчинилась ему. И вот они уже шагали окраиной районного городка, держась за руки, как маленькие, и неизвестно чему радуясь...
Миновав березовую рощицу на склоне, они вышли к темно-синей, почти фиолетовой под солнцем и ветром чаше горного озера.
– А вон и паши детдомовские ладьи! – Мажаров показал па тихую бухточку, где покачивалось на приколе несколько выкрашенных в голубой цвет лодок. С глухим шорохом сыпались за ними потревоженные на тропинке камни, булькали в воду.
Бросив на дно первой лодки ржавую цепь, Мажаров хотел было сесть за весла, но Ксюша запротестовала:
– У вас же рука по зажила как следует! Давайте я буду грести.
– А я хочу ее испытать. Думаю, не подведет...
– О, сегодня вы ее достаточно испытали! – Ксюша засмеялась.– Пусть отдохнет...
– Ну тогда станем грести вдвоем – хорошо? Вы с одной стороны, я с другой...
Ксюша мгновение поколебалась, а потом, чуть подоткнув подол юбки, села на скамейку. Мажаров оттолкнул лодку от берега и опустился рядом, вплотную с Ксюшей. Она попыталась немного отодвинуться, по двигаться было некуда, и пришлось смириться и сидеть, все время чувствуя то теплоту чужого плеча, то резкое прикосновение колена.
Журчала за бортами вода, ослепительно вспыхивали мокрые, высоко вскинутые весла, редкие брызги летели Ксюше в лицо. Гладкие, точно точеные, воронки крутящейся воды уплывали за корму, где расходился волнистый пенистый след. У самого берега он застывал, стекленел, накрытый густой тенью кустов, висевших над водой седыми клубами дыма.
Когда отплыли на середину озера и лодка стала тихо скользить по живой искрометной ряби, Мажаров перестал грести и, зачерпнув ладонью воду, сполоснул лицо.
Нот возьмите.– Ксюша вытащила заткнутый под манжет блузки чистый носовой платок.– Больно? Саднит?
– Ерунда! Как говорят, до свадьбы...
– Ой, я ужасно перепугалась, когда увидела, сколько их,– торопливо говорила Ксюша, впервые так откро-венно разглядывая скуластое, в кровоподтеках и царапинах лицо лейтенанта и непонятно по какой причине вол-нуясь,– Ведь пырнули бы ножом, а потом ищи виноватых! Стоило нам связываться с этой дрянью!
Мажаров слушал ее, слегка улыбаясь, по при последних слонах нахмурился, и лицо его поразило Ксюшу каким-то новым, незнакомым ей выражением, мгновенно отрази» то, чем он жил и эту минуту.
– И не совестно вам? – спросил он, не скрывая своей презрительной насмешливости.
– А разве я не права? Таким способом жуликов не переведешь, а жизни из-за какого-нибудь негодяя лишиться можете.
– Вот уж от вас никак не ожидал этого! – резко проговорил Мажаров и, глядя в зардевшееся лицо девушки, досказал с тяжеловесной прямотой: – Сейчас вы рассуждаете, как стопроцентная обывательница!.. Значит, раз меня не трогают, я могу пройти мимо, да? Хорош совет, нечего сказать... Вот так мы и миримся со всяким безобразием, песправедливостыо и подлостью... А паразиты всех сортов живут за счет вот такого мещанского равнодушия...
– Нет, нот, я не мирюсь,– беспомощно оправдывалась
Ксюша.– Но они же могли убить вас!..
– Я об этом не думал.– Мажаров отвернулся от нее и, опустив за борт лодки руку, говорил отрывистым баском: – Разве взвесишь на весах, нужно так поступать или, не нужно, когда тебя душит ненависть к этой сволочи? Паразиты наживаются, пользуются нуждой честных людей, а в это время где-то настоящие люди отдают свою жизнь... Нет! Я вообще не переношу человеческой жадно-
сти и не могу видеть, как страсть к наживе сжирает человека и он становится рабом денег или вещей!.. В тридцатом году собственники убили моего отца, и я тогда попал в детдом... Л там, на фронте, кто прет против нас? Кого мы там уничтожаем? Разве не кровожадную собственность, под каким бы именем она ни была?.. Четыре красненьких ему, видите ли, захотелось содрать за литр! Четыре сотни, за которые иной человек трудится целый месяц!.. И вы желаете, чтобы я прошел мимо или дрожал, как последний трус, за свою жизнь?
– Но я же боялась, что тебя убьют! – чуть не плача, крикнула Ксюша.
Константин замолчал. Тихо скрипели уключины, плескалась за бортами вода. Кровь постепенно отливала от горящих щек, но Ксюша все еще не решалась поднять голову и посмотреть в глаза человеку, которому она этим неожиданно вырвавшимся криком сказала то, чего никому никогда не говорила...
Мажаров вдруг опустил руку на ее плечо и тихо приказал:
– Не шевелитесь! Ни слова!
Ксюша не сразу поняла, в чем дело, и, увидев па пригорке стадо пятнистых оленей, замерла. Лодку снесло почти к самому берегу, и они могли вблизи любоваться красивыми животными.
В стороне от стада, охраняя его покой, стоял на страже златогрудый вожак, запрокинув дымчато-серые ветви рогов. Застыв как изваяние, он ловил чутким ухом каждый подозрительный шорох. Вот над озерной рябью взмыла белая чайка, и вожак проводил ее медленным поворотом головы, переступил ногами и снова окаменело врос в травянистый бугор.
Мажаров прижался к Ксюше, касаясь чубатой головой ее щеки, и словно забыл о лежавшей на ее плече руке. Струившаяся мимо вода, вся в солнечных искрах и бликах, бросала на его лицо трепетные отсветы, и оно бронзово вспыхивало.
«Он, конечно, теперь будет презирать меня,– с горечью подумала Ксюша.– Разве он станет уважать какую-то обывательницу!»
Мажаров вдруг привстал в лодке, гикнул и, вложив два пальца в рот, ошалело засвистел.
Вожак вздрогнул, одним прыжком метнулся к стаду, и через мгновение олени взлетели над волнами густой травы и пропали в чаще.
Какая красота-а! – Мажаров, смеясь, обернулся к Ксюше, глаза его восторженно сияли.– Мне хотелось по-смотреть, как они прыгают!..
О борта лодки зацарапали прибрежные кусты. Мажаров выскочил па дернистый берег и загремел железной цепью.
– Ну что же вы сидите? – спросил он.– Посмотрите, кап тут хорошо! Или, может быть, вы обиделись на меня? Я? – Ксюша не сдержала благодарной улыбки.– А я как раз боялась, что вы на меня сердитесь...
