Текст книги "Войди в каждый дом (книга 1)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)
Но человек, с которым Лузгин встретился сейчас и который представлял здесь райком, вел себя непонятно, и это заставило Аникея насторожиться. А что, если Коробин тоже решил освободиться от него? Скинут, как худой сапог с ноги, и поминай как звали! Прохудился, скажут, стоптался на один бок, заведем новую обувку, попрочнее, чтоб сырость разную не пропускала!
– Если, конечно, не секрет, то я бы хотел знать, как я должен дальше выполнять поставленные задачи? – пытаясь идти напролом и добиться ясности во что бы то ни стало, спросил Лузгин и решительно откинулся на спинку стула.
Мажаров посмотрел на него с веселым недоумением, словно Лузгин был стеклянный и он видел его насквозь, и от этого откровенно насмешливого взгляда Аникею стало не по себе.
– Мне кажется, все будет решать собрание, которое, я надеюсь, скоро можно будет продолжить, раз вы теперь в полном здравии...
Все было ясней ясного – его снова отдавали на волю Егора Дымшакова и тех, кто стоял за ним, и от одной этой вести Аникею стало тошно.
– Так,– тихо выдавил он и рывком поднялся, чуть ие опрокинув стакан с чаем.– Значит, всем вера, а мне нет? А что я всего себя колхозу отдал, вам этого мало? Не пройдет у вас этот номер, товарищ Мажаров!.. Я и не таких еще проверщиков встречал – тоже норовили наперед лошади забежать, а потом оказывались в хвосте!.. Навряд ли Коробин подпишется под вашей проверкой!.. За моей спиной, втихаря действовали?
– Действовали так, как подсказывала нам партийная совесть,– неожиданно твердо и сухо проговорил Мажаров и тоже встал.– Я обошел почти все избы и не встретил ни одного человека, который сказал бы о вас хоть одно доброе слово...
– И она в меня камень бросила? – Аникей смерил презрительным взглядом Нюшку и рассмеялся.– Она могла кое-что порассказать, она поближе всех меня знает!.. Обо мне, значит, сплетни собираете, а сами по бабам ходите?
– А ты бы потише разорялся-то, Аникей,– неожиданно, подходя к Лузгииу, сказала Нюшка.– Я к тебе не привязанная, чтоб с тобой вместе визятать...
– Так всегда ведут себя люди, которые не чувствуют своей правоты... Ну, я пойду, Анна Тимофеевна.– Мажаров поправил согнутым пальцем дужку очков и улыбнулся хозяйке доверчиво и добродушно.– Спасибо вам за беседу и за чай!..
– Партия все равно не будет разбрасываться ценными кадрами! – уже не сдерживаясь, кричал Аникей.– Рано собрался хоронить, товарищ Мажаров...
– Думаю, что я вам уже не товарищ... А партия – такое большое слово, что я на вашем месте приберег бы его для более важных минут своей жизни!..
– Значит, брезгуете мной? Наотрез отказываетесь говорить? Мы это тоже запомним и запишем!
Мажаров уходил, даже не подав руки на прощанье, словно не слыша его вопроса, но у порога вдруг обернулся, и Аникей поразился жесткому и гневному выражению его лица.
– Я полагаю, что комиссия может поручить побеседовать с вами районному прокурору...
Аникей по успел сообразить, что бы такое ответить, как дверь мягко захлопнулась.
– Продала меня, шкура? – заорал он, едва до него дошел смысл сказанных Мажаровым слов, и, подбежав к Нюшке, затряс ее за плечи.– Говори, стерва, что он у тебя выпытал? Говори!..
– Отпусти, Аникей! – Нюшка рванулась из его рук.– Опостылел ты мне!.. И не лезь ко мне с кулаками, не боюсь я тебя. Жену, вон свою стращай!
– Нет, ты мне скажи, о чем он тебя спрашивал? – не отступая от Нюшки, яростно твердил Аникей.
– Ничего он не выпытывал! Просто говорил, интересовался, что я думаю о всех делах в колхозе...
– Не ври! Разве ты можешь думать? Ты сроду-то ни о чем не думаешь, кроме тряпок да чтоб потискали тебя!..
Ни слова больше не говоря, Нюшка подошла к двери, распахнула ее.
– Уходи, Апикей...
– Ладно тебе дурить-то! – Лузгин замахал руками.– Не устраивай спектакль...
– Не уйдешь по-доброму – людей позову,– вся бледная, задыхаясь, выговорила Нюшка и, вскинув голову, смотрела на него, как на чужого, с непонятной ненавистью.
Константин шел по ночной метельной улице, глубоко, до бровей, надвинув шапку, и все шептал сквозь стиснутые зубы:
– Ах, негодяй!.. Нет, какой паразит!.. Если бы он не был связан с комиссией райкома и жил здесь сам по себе, он, не задумываясь, избил бы этого под-
лого человека, чем бы ему это ни грозило!.. Он даже представил, как яростно, с мстительным наслаждением он ударил бы по этим заплывшим свинячьим глазкам.
Стремительно шагая навстречу летящим мокрым хлопьям, Мажаров то сбивался с санного пути, то выбредал на твердую колею, перепоясанную белыми жгутами заносов, и никак не мог успокоиться, унять нервную дрожь. Снег залеплял стекла очков, редкие огоньки в избах проступали туманными пятнами, будто через промасленную бумагу, рукава и плечи покрывались снежными наростами, и стоило тряхнуть рукой, как они отваливались целыми пластами.
Подумать только, что такой ничтожный, неумный, но жадный, как амбарная крыса, человечишка сумел подняться над всеми в Черемшаикс и захватить безраздельную власть! Ведь до сих пор он чувствовал одну ответственность – ответственность перед начальством, перед теми, от кого зависела его карьера, по зато не испытывал ни малейшей ответственности перед людьми, которые выбрали его руководителем, и, несомненно, был убежден в том, что не он зависит от них, а они от него. Как это нелепо, чудовищно и дико, что ему верили больше, чем всем колхозникам в Черемшанке, что ему позволили разрастись, как страшному сорняку, и глушить здесь все лучшее, что партия годами могла воспитать в нашем человеке!
Разгорячась, Константин остановился наискосок от избы с ярко освещеными окнами и невольно загляделся па роившиеся в свете косматые пушинки. Ему вдруг расхотелось брести дальше в сырую мглу, и душу его затомило привычное желание – постучаться в это скованное стужей окошко, зайти в тепло, к незнакомым людям, и попроситься заночевать...
В последние дни с ним так бывало часто. Войдя в чужую избу, он покидал ее наутро, не только узнав многое от людей о колхозе и о них самих, но и словно став чем-то богаче и мудрее. Каждая изба была своим большим миром, и так как Мажаров всюду и во всем оставался самим собой, то люди с душевным откровением делились всеми своими горестями и радостями. В одной семье праздничным событием было письмо сына, который строил на великой рус– ской реке гигантскую гидростанцию, и через это письмо словно и вся семья становилась причастной к тому грандиозному, что свершалось за тысячи километров от родной деревни. Но и здесь, как ни странно, оказывались свои не-
довольные: среднему сыну, пожелавшему ехать на целину, Лузгин отказался выдать необходимые справки, и теперь парень клял его на чем свет стоит и работал в колхозе спустя рукава. В другой семье муж и жена жили в непонятной для всех ссоре, и Мажарову стоило немалых усилий выяснить истинную причину, вызвавшую глубокий раздор. Глава семьи поддерживал дружеские отношения с Дымшаковым, а Лузгин поэтому часто отказывался вовремя дать лошадь, чтобы привезти дров или соломы покрыть крышу. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы муж и жена, жившие долгие годы в мире и согласии, стали в чем-то упрекать друг друга, раздражаться по всякому пустяку и по-крупному ссориться. В третьей избе было четверо малышей, и мать этого шумного семейства вынуждена была сидеть с ними целыми днями, потому что Аникей почему-то упорствовал и, несмотря на неоднократные просьбы, не открывал детского сада. Жена не могла заработать ни одного трудодня, а глава многодетной семьи выбивался из сил, чтобы прокормить всех. В четвертой избе глава пьянствовал и дебоширил, избивал жену, и никто не мог остановить его и защитить бедную женщину. А че-ремшанский парторг Мрыхин сидел в своей комнатушке в правлении, перебирал бумаги, пришедшие из райкома, подшивал их в общую папку, принимал членские взносы и был глубоко убежден, что он добросовестно выполняет возложенные на него коммунистами обязанности.
Жизнь, в которую с головой окунулся в эти дни Константин, заставила его забыть о Ксении; рядом с тем, что он перевидал и перечувствовал, ее упреки и обиды выглядели по меньшей мера наивными и мелочными. Даже больше – все личное, что он еще недавно считал, самым важным и что неумолчно тревожило его совесть, куда-то отступало, стиралось, приобретало иной смысл, а то, что казалось не стоящим внимания, неожиданно становилось сущим, крупным и значительным, обретало остроту и настойчиво требовало немедленного разрешения.
– Эй, посторонись!
Мажаров машинально шагнул с дороги в сторону, сразу по колено проваливаясь в рыхлый сугроб, и мимо него, еле волоча тяжелые, груженные толстыми сучьями и хворостом салазки, прошла сгорбленная, заваленная снегом женщина.
– Постойте, я вам помогу! – крикнул он вслед.
Женщина не отозвалась, не остановилась, и тогда Константин, подбежав, ухватился за скользкую веревку и потянул, принимая на себя всю тяжесть. Женщина словно и не почувствовала облегчения, по-прежнему брела с покорной усталостью рядом.
– Передохните, я довезу сам.– Мажаров взял ее за плечо и отстранил.– Далеко живете?
Женщина с трудом распрямилась, вздохнула.
– Вон за тем прожогом... Да не стоит вам пачкаться...
– Ничего со мной не сделается! – сердито сказал Константин и решительно впрягся в салазки, накинув лямку на шею и пропустив оба конца под мышками.
Салазки словно примерзли к колеям дороги, и он сильно поднатужился, прежде чем удалось стронуть их с места.
Мажаров шагал, почти повисая на веревках, наклонясь вперед, рывком перетаскивал возок через метельные заносы. Женщина шла сзади и изредка подталкивала, когда салазки двигались в горку.
«Как же она одна тащила такую тяжесть? – недоумевал Константин.– Ведь ей за шестьдесят, не меньше».
Впереди кто-то щупал лучом карманного фонарика дорогу – неторопливо, словно искал что-то недавно здесь оброненное. Потом человек с фонариком остановился, видимо услышав скрип салазок, подождал, когда они поравняются с ним. Он был в добротном пальто, белых бурках, пушистой пыжиковой шапке и кожаных перчатках.
«Наверное, кто-нибудь из города,– подумал Мажаров, оглядывая незнакомца.– Приехал погостить и подышать свежим воздухом».
– Неужели вы везете дрова из самого леса? – удивился прохожий.
– Спросите вон ее,– не задерживаясь и проходя мимо, ответил Константин.– Я встретил ее недалеко..,.
– И она это везла одна? Нагрузила, как для лошади!.. На самом деле, ведь нелегко, а?
Мажаров вдруг разозлился:
– Послушайте, не задавайте дурацких вопросов! Вы что, с луны свалились? Если вам интересно, какой воз, беритесь за веревку и узнаете!..
– Вы сами-то здешний? – спросил прохожий, продолжая идти рядом.
– Как вам сказать... В общем, родился я тут, в Черем-шанке, потом был нездешним много лет, а сейчас можно. считать, что опять хочу стать здешним...
– Весьма туманно... А что вы здесь делаете?
– Вы же видите – вожу дрова!
Незнакомец больше пи о чем не спрашивал, и Мажаров был доволен – он но выносил праздного любопытства.
Они свернули к низко придавленной снегом темной избе, вошли через настежь открытые ворота во двор, и Мажаров подтащил салазки почти к ступенькам крыльца.
– Уж не знаю, как и благодарить вас,– сказала женщина.– Может, в избу войдете, обогреетесь?
– Охотно, если, конечно, не будем вам в тягость,– ответил случайный спутник Константина и поднялся за хозяйкой на крыльцо.
Мажарову волей-неволей из чувства вежливости пришлось согласиться и пойти следом за ним.
– Не стукнитесь только впотьмах,– распахивая дверь в сени, предупредила женщина.– Не везет у нас высоким – расшибаются о притолоку...
Осторожно ступая, они вошли за хозяйкой в избу и остановились у порога в теплой, пахнущей ржаным хлебом темноте. Через минуту глаза немного привыкли, да и сама темнота не казалась такой .густой, разбавленная призрачным отсветом летящего за окнами снега.
– Это я, старый... Живой ты еще тут? – спросила женщина, легко и свободно двигаясь в привычной обстановке избы.
– А куда я денусь? – весело отозвался откуда-то сверху, должно быть с печки, грубоватый мужской голос.– Черт от меня давно отказался, а богу я тоже, видать, не нужон. Покуда ты, дескать, не созрел, мне тебя звать нет
резону...
– Не богохульничай! – резко оборвала женщина.– Если бы сам чему-нибудь верил да детям веру передал, то нынче не валялся бы один-одинешенек на печке... Это раньше и бога боялись, и родителей почитали, а теперь не успеют опериться, и уж все им нипочем – никто им не указ, и сами не знают, чего хотят, на чем душа у них держится – не поймешь...
– Ладно, мать, не серчай,– вздохнув, сказал старик.– Поздно нам свою жизнь переиначивать – тот берег видать... Кого это ты привела?
– Засвечу огонь – сам разглядишь.– Женщина наконец нашарила на полке коробок, поднесла к фитилю горящую спичку. Сняв пальцами нагар, она подожгла фитиль и, подышав на стекло и протерев его клочком бумаги, вставила в жестяное гнездо.
– Мужик это мой,– кивая на печку, пояснила она.– Не может второй год на ноги ступить... Разве погнал бы меня бес в такую непогодь за дровами, если б он был здоровый? Я раньше и заботушки об этом не знала...
– А почему вам лошадь не дали съездить за дровами? – спросил незнакомец в бурках и нахмурился, словно от него зависело наказать или простить тех, кто не помог этим людям.
– А потому что мы излетние...
– Что это значит? – спросил Мажаров.
– А старые мы, из лет, выходит, своих давно вышли,– сказал старик и свесил ноги с печки в вязаных черных шерстяных носках.– В колхозе робить больше уже не можем... Жена, правда, иной раз ходит – картошку перебирать или еще что там, а я сижу, отмотал свое... А раз от нас нету пользы теперь, то какая же выгода Аникею нам лошадь давать? Он прямо из правления гонит старых-то, как побирушек каких, лучше уж не ходить, не просить, не кланяться, со стыда не гореть...
– А что у вас с ногами? – спросил Константин.– Что врачи говорят?
– Флебит называется! – с непонятной гордостью возвестил старик и качнул ногой.– Грязью, мол, надо лечить, на курорт ехать... Грязи у нас вроде и своей хватает, но та будто почище нашей считается, попользи-тельней!
– Что ж, разве колхозу не под силу было купить вам путевку? – присаживаясь к столу и записывая что-то в блокнот, поинтересовался незнакомец в бурках.
– Это Аникею-то? – Старик хрипло рассмеялся.– Да он скорее удавится, чем кого-нибудь из колхозников на курорт пошлет! Из всей деревни он один и ездит куда-то лечиться, хоть и здоров, как бугай артельный!..
– Не рви сердце, старый,– попросила жена и стала накрывать на стол.– Больно интересно городским людям про нашего Аникея слушать!
– Нет, почему же? – запротестовал незнакомец.– Продолжайте, пожалуйста...
– Годов пять тому будет, объявился у нас один гражданин, из газеты приезжал,– сказала женщина, расставляя на скатерти чашки.– Вот па том месте, где вы сидите, тоже сидел... Мы ему душу раскрываем, жалимся, а он знай строчит себе... Мы ту газету по видали, по люди сказывали– здорово он нашего Аникея пропечатал, с песком продрал! Ну, Аникей, не будь дурак, признал на себя всю вину, прошел сквозь самокритику и снова нас понужает в хвост и в гриву! Всем припомнил потом, кто с этим гражданином хоть одно слово говорил... Так что вы нас уж лучше в это дело не путайте, Христа ради!..
– В какое дело? – Незнакомец покраснел и спрятал блокнот в карман.– Не беспокойтесь, это я просто так, для себя...
Он встал, прошелся по избе, задумчиво потирая подбородок, поскрипывая бурками. Он был тяжеловесен в походке, широк в плечах, лицо ого с крупными чертами выглядело бы грубым, если бы но вызывающий контраст между гладкими, по-юношески розовыми щеками и седыми, словно сквозившими голубизной волосами, что придавало ему выражение удивительной живости и задора.
«Я где-то видел его. Но где?» – подумал Мажаров, мучительно напрягая память.
– Раз уж мы к вам в гости напросились, то давайте, хозяюшка, знакомиться по-пастоящему,– сказал человек в бурках и протянул руку женщине: – Моя фамилия Про-батов, зовут Иваном Фомичом...
«Так ведь это же секретарь обкома»,– вспыхивая до корней волос, подумал Константин и, не выдержав, громко рассмеялся.
– Вы уж извините, Иван Фомич, что я так с вами разговаривал!
– Ничего не поделаешь – попал, что называется, под горячую руку.
– Я тут работаю в комиссий от райкома, занимаюсь как раз делами этого деятеля, о котором идет речь... Моя фамилия Мажаров...
– В соседней деревне у нас три семьи Пробатовых жили,– словно размышляя вслух, проговорила женщина.– Может, вы кому-нибудь из них сродни приходи-, тесь?
– Да ты что это, мать, растешь такая беспонятная! – вскинулся на печке старик и затряс седой головой.– Это ж секретарь нашей области, сын Евдокии Павловны!
– й верно! – обрадованно подхватила хозяйка.– А мне и невдомек!.. Вижу, обличье-то вроде знакомое, а в ум никак не возьму. На мать уж больно похожие!.. Садитесь, чайком вас согрею.
– Не откажусь,– сказал Пробатов и оглянулся на Мажарова.– Не знаю только вот, как наш сердитый товарищ...
– На сердитых, Иван Фомич, воду возят,– опускаясь рядом с секретарем на лавку, сказал Константин.
– Не только воду,– в топ ему шутливо проговорил Пробатов,– но, как показала жизнь, и дрова...
– Слезай и ты, старый,– сказала хозяйка.– Вместе будем краснеть перед гостями...
– Это за что же? – удивился Пробатов.
– Да угощение-то у нас какое, сами видите – хлеб, картошка да вода,– с горечью пояснила женщина, и в скорбно сжатых губах ее проступила нежданная суровость.– Чай пьем с сахаром вприглядку... Бывает он у нас редко, по большим праздникам, да и то сроду по совести его не купишь, как, скажем, в городском магазину,– все норовят с хитростью продать... Сначала десяток яиц снеси, денег доложи, тогда помажут губы сладеньким!
– Это безобразие и беззаконие! – жестко сказал Пробатов и, снова вынув блокнот, стал записывать.– Выходит, хозяюшка, не вам надо перед нами краснеть...
Уцепившись за деревянный бортик печки, старик опустился на руках на пол, сунул под мышки костыли и проковылял к столу. Был он сухощав, жилист, смуглая кожа на шее иссечена частыми квадратиками морщин.
– Я про что хочу спросить, товарищ секретарь,– сказал он, присаживаясь напротив Пробатова.– Отчего так получается, что деревня живет беднее города, а за все платит дороже?.. Ну что ни возьми, любой товар или стру-мент какой – сперва натурой просят, а потом докладывай деньгами. Я так считаю, не по справедливости это будет, а?
– Я тоже так думаю,– сказал, помолчав немного, Пробатов.– Да и не один я, вся партия сейчас этим занимается... С налогами все исправили, теперь нужно в первую очередь повысить цену на хлеб, который государство покупает у колхозников. Дойдем до всего, отец, можешь надеяться – и товарами завалим все магазины, и сахару будет вволю...
Он говорил неторопливо, с мягкой раздумчивостью, то поглаживая колено, то вдруг вскидывая руку к голове и легким движением проводя по седым, тусклого алюминиевого блеска полосам.
– Не худо бы нам со старухой хорошей жизнью пожить напоследок,– сказал старик и, словно не желая упускать счастливый случай, сведший его с секретарем обкома, настойчиво попросил: – Вот помогли бы еще доброго хозяина подыскать для колхоза, все бы вам в ножки поклонились... Да и эту шайку вокруг Аникея надо порастол-кать, она ведь вся из тех самых поганых людей, что и на пожаре будут воровать!
– Вспомнил! – радостно крикнул Константин и изо всей силы затряс руку Пробатова.– Ну надо же так, а? Все время смотрю на вас, Иван Фомич, и гадаю, где же я вас видел? И вот как услышал про пожар, так и ударило меня в самое сердце!.. Я же знал вас, еще когда был мальчишкой... если бы не вы, меня, может быть, и на свете
не было!
– Вы скажете! – озадаченный, казалось, не столько самим признанием Мажарова, сколько внезапностью такого перехода в разговоре, пробормотал Пробатов.
– Честное слово! Сами сейчас увидите! – не отпуская пробатовской руки, горячо и сбивчиво говорил Константин.– Вы должны помнить моего отца – его убили, когда он повез из Черемшанки в район список членов первой артели... А позже вы вырвали меня совсем из другой семьи и отвезли в детский дом, к Алексею Макаровичу... Теперь вспомнили?
Секретарь обкома ответил не сразу. Он отстранился на мгновение от Мажарова, напряженно вглядываясь в его лицо, потом что-то дрогнуло в уголках его сжатых губ, в прищуренных глазах, в которые словно пробился сквозь светлые густые ресницы затаенный глубинный свет. Он улыбнулся с мечтательной ласковостью и все не отрывал глаз от Константина: будто шагнув из тех незабываемых лет, тот вернул его к далеким тревожным ночам, грозовым сполохам, к стонам набата.
– Да, да,– вздохнув, тихо проговорил Пробатов.– Разве кто забывает о своей юности?
В нем как будто ничего не сохранилось от того угрюмого и властного мужика, каким он запомнился Константину с детства,– жизнь немало поработала, филиграня его, и все же ничто не исчезало бесследно – так много оставалось в Пробатове от прежнего: в походке, в жестах, в голосе.
– А что стало с вашей матерью? Она с вами?
– К несчастью, нет.– Мажаров вздрогнул и опустил голову.– С тех пор как ее сослали, я никогда не видел ее.
– И не могли ее разыскать?
– Раньше не хотел, просто старался забыть о ней, а позже наводил кое-какие справки, но никаких следов ее не нашел... Наверное, она давно умерла...
– Мы тоже тогда дали маху и не вырвали ее из той страшной семьи,– вздохнув, признался Пробатов.—Мы были слишком непримиримы к тому, что мешало нам в прежней жизни, часто поэтому становились до жестокости принципиальными и все валили в одну кучу, не разбирая, мерили всех одной суровой меркой...
Они пили чай и говорили уже о другом, но Константин долго не мог поднять голову: что-то мешало ему это сделать с тем чувством свободы, которое он испытывал обычно.
Условившись с хозяйкой о том, что оп останется у них ночевать, Мажаров пошел проводить секретаря обкома. Метель стихла, в воздухе плавали редкие снежинки, небо бледнело, становилось выше, где-то за пухлыми облаками смутно угадывалась луна. Над деревней стояла глубокая тишина.
– И так вот везде, в какую избу ни зайдешь,– говорил Константин.– Я первое время даже немного растерялся, столько на меня свалилось всяких просьб, жалоб и просто недоуменных вопросов... Иногда мелочь, вроде пустяк, а из него вырастает целая проблема! И кто-то ведь должен все это решать, нельзя же оставлять людей без ответа, позволять накапливаться недовольству, раздражению... Это, конечно, трудно, но как мы можем не выслу
шать каждого, не понять, о чем он думает, чего хочет добиться в жизни, что ему мешает...
– Кто же должен, как не мы с вами,– сказал Пробатов.– Некоторым руководителям кажется, что если они провели собрапие, то уже завоевали все души... А на самом деле все гораздо сложнее! Люди ведь меняются медленнее, чем любые обстоятельства, сознание не поспевает за всеми переменами бытия... День ото дня жизнь здесь будет становиться лучше, но, чтобы люди стали нравственно выше, им необходимо нечто большее, чем одна сытость. Им, если хотите, даже мало уверенности, что они завтра будут жить богаче. Человек должен ощущать себя во всем человеком, чтобы никто не помыкал им, чтобы он чувствовал себя равным со всеми в труде, во всех своих правах. Это, и только это, даст нам возможность раскрыть в каждом те силы, которым пока, по-моему, нет даже названия, настолько они представляются мне необычными и прямо фантастическими!..
– Да, да,– словно отзываясь на собственные раздумья, подтвердил Мажаров.
– Это очень хорошо, что вы решили вернуться в деревню,– все более воодушевляясь, продолжал Пробатов.– Нам так сейчас не хватает людей, способных взяться за любую черновую работу! А то что получается – чуть заметим, что какой-то товарищ выделяется среди других, так мы его забираем в город, в аппарат и губим частенько человека, засушиваем, не дав ему как следует развернуться!.. Вот посудите сами...
И Пробатов стал рассказывать, как перед этой поездкой по районам он собирал работников обкома и был немало изумлен, когда на его призыв поехать в деревню и взять на свои плечи отстающие колхозы отозвались всего четыре человека.
– Мне было так горько, и стыдно, и даже противно слушать и видеть, как молодые, здоровые люди выдумывают одну причину за другой, лишь бы отвертеться всякими путями и остаться в городе... А ведь это коммунисты, которые считают себя вправе учить других партийным принципам, но не хотят отдавать себя делу партии целиком, безраздельно, отказываются, по существу, бороться за ее цели и идеалы!.. Я думаю, что из всех трудностей, что теперь стоят перед нами, это одна из самых больших – такое количество явных иждивенцев партии!..
– А знаете, Иван Фомич,– горячо подхватил Константин,– у вас много интересных мыслей, которыми вы
можете щедро поделиться со всеми... А то я вот сейчас вспомнил, как однажды читал одну вашу речь в газете и по той речи представил вас совсем другим!
– Что же, лучше или хуже? – с легкой усмешкой спросил Пробатов.– Договоривайте...
– А вы не обидитесь? – мучаясь тем, что он вынужден говорить такому настоящему и большому человеку какие-то обидные -слова, сказал Константин.– Дело не в том даже, лучше или хуже. Но когда я прочитал вашу речь, я подумал,– какой, должно быть, это неинтересный, лишенный всякой самобытности человек. Честное слово! Ведь ваша речь была голой информацией об области, она походила на десятки и сотни таких же безликих речей. Что вам, сказать, что ли, было не о чем? Вы же вон какой богатой души человек!..
– Однако вы разделали меня под орех! – Пробатов попытался рассмеяться, но смех его прозвучал натянуто.
– Вы только простите меня, Иван Фомич... Я совсем не хотел...
– Да что уж там.– Пробатов махнул рукой.– Сущую правду сказали!.. Мы так зацентрализовались, что часто не верим, что способны произнести свою пусть в чем-то неровную, но полную живых мыслей речь и... поручаем ее состряпать работникам аппарата, которые подчас и не болеют всеми этими вопросами! Вот так оно и выходит. Спасибо вам!
У мостика через закованную льдом Черемшанку они остановились.
– Я еще с недельку поживу в вашем районе, так что мы еще увидимся,– сказал Пробатов.– А вы доводите дело в этом колхозе до конца!
Они простились, и Константин, подняв воротник пальто, зашагал обратно. Как всегда после откровенного разговора, он пребывал в состоянии некоторого разочарования. Это случалось с ним и раньше, когда, высказав свои мысли, он не встречал взаимного душевного отклика, но с Пробатовым ведь все было иначе – они так быстро поняли друг друга! И вее же что-то -скребло его по сердцу...
«И откуда у меня эта зловредная привычка высказывать каждому все, что я о нем думаю? – досадовал Мажаров.– Как будто все люди страшно жаждут, чтобы им кто-то сказал об их недостатках и промахах! Но как могло случиться, что я, еще совсем зеленый в партийных делах человек, позволил себе учить партийным принципам и поведению секретаря обкома, да еще такого, как Пробатов?»
Но, несмотря на какую-то душевную неустроенность, продолжавшую тревожить его, он был счастлив, что жизнь снова сталкивала ого с чоловоком, который был для него больше, чом просто знакомый, чом секретарь обкома той области, где Константину предстояло работать. Словно одним своим появлением Пробатов разрубил узел всех его сомнений и выводил, как уже сделал однажды, в памятные годы детства,, к той земле обетованной, которую Мажарой страстно искал всю жизнь.
