Текст книги "Войди в каждый дом (книга 1)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)
Тогда он пригласил к себе в гости Аникея Лузгина, выставил ему щедрое угощение и попросил выдать необходимые для отъезда из колхоза справки. Аникей для виду покуражился, поломался, а затем отпустил его на все четыре стороны: он не забывал, на какое место прочили черемшанцы Яранцева.
На всю жизнь запомнил Корней горькую минуту прощанья с родным кровом. Погрузив на телегу домашний скарб, он взял в руки топор и начал большими гвоздями заколачивать дверь. Заголосила жена, припав к пухлому
узлу, затряс седой головой отец, шепча что-то побелевши* ми губами, и лишь младшая дочка Васеиа, стиснутая со всех сторон вещами, довольная предстоящим отъездом, весело поглядывала по сторонам.
Забив дверь, Корней взял в руки вожжи и, не оборачиваясь, зашагал сбоку телеги. Но когда выехали на улицу со двора, он не выдержал, еще раз оглянулся, и будто жгучим чем полоснуло его по сердцу...
Заворочался на кровати Егор, что-то проговорил во сне—невнятно, громко и быстро, скороговоркой.
«По ночам и то никому не дает поблажки, воюет с кем-то! – усмехнулся Корней.—И откуда в нем сила и вера такая? Мужик, как и я, а поди ты, возьми его голыми руками – обожжешься!»
Будь Корней помоложе, он, может быть, рискнул бы, перебрался в Черемшанку. А ну как потеряешь то, что имеешь? Как тогда жить дальше? Зарплата у него, конечно, невеликая, а все-таки каждый месяц триста пятьдесят рублей вынь да положь! При небольшом огородике и почти даровом жилье худо-бедно можно прожить, а сорвешься с насиженного места и вернешься сюда, так по старой памяти походишь, покланяешься Лузгину. Дрова привезти – проси лошадь, огород вспахать – опять клянчи, соломки скотине, кольев на изгородь, за каждой доской – все к нему, ломай перед ним шапку, будто ты не такой же хозяин в колхозе и лично он делает тебе недозволенное одолжение...
За окнами словно разливалась мутная большая вода, как в половодье, в избе начало светлеть. Корней наконец задремал.
Проснулся он, когда на столе уже шумел ярко начищенный самовар, а у печи, озаряемая отблесками пламени, суетилась Анисья, ловко поворачивала сковороду с пышными оладьями.
– Вставай, дорогой гостенек! – улыбчиво, певуче заговорила сестра.—Уж все давно на ногах! Буду потчевать тебя своей стряпней!
Но Корней наскоро сполоснул лицо, заторопился, будто ждали его неотложные дела. Присев к столу, он до обидного мало отведал оладий, выпил стакан чаю и поднялся, наотрез отказываясь погостить хотя бы денек.
Глаза Анисьи увлажнились, она, как при встрече, стала громко сморкаться в передник, потом взяла брата за пуговку на пиджаке, повертела ее в пальцах и вдруг неловко ткнулась головой ему в грудь и тихо, заплакала.
Ей всегда было горестно расставаться с родными и близкими, какая бы, долгая или короткая, ни предстояла разлука.
Смущенный ее слезами, Корней обнял сестру за плечи.
– Будет тебе, Анисья! Будет... Чай, не за тридевять земель я уезжаю!..
– Гостинца бы какого послать Поле, да нечего... Уж вы не обессудьте!—сказала Анисья, удивительно хорошея от застенчивой своей улыбки.
– Еще чего не хватало! – хмурясь, ответил Корней, чувствуя вяжущую неловкость от этой бесхитростной доброты.
Приласкав на прощанье ребятишек, он оглянулся на передний угол, где раньше висела икона, а теперь полыхал какой-то праздничный плакат, и, вздохнув, шагнул через порог.
За воротами Дымшаков придержал его за полу пиджака и, дыша в лицо махорочным запахом, спросил буднично и просто, как о чом-то обычном:
– Ну, шурин, когда соберешься домой насовсем?
Корней ошеломленно вскинул глаза на зятя, молча переглянулся с дочерью. И откуда Егор взял, что ему вообще могла прийти в голову такая мысль? Не подслушал же он его ночные раздумья!
Дымшаков ждал, и взгляд его подернулся неприязненным холодком.
– Что молчишь? Или душа, как на качелях, туда-сюда бросается и места себе не найдет? А может, в пятках прячется и труса празднует?
– Я никого не убил и не ограбил, чтобы мне хорониться! – не выдержав издевки, возвысил голос Корней.– И кто ты мне такой, Егор, чтобы меня, как прокурор, все время пытать? Зачем, да отчего, да почему? Хватит мне кишки на кулак наматывать! Я у тебя на службе пока не состою, чтобы на все тебе отвечать. Как-нибудь и своим умом проживу!..
– А от начальника, значит, все бы снес? – ехидствовал и скалил прокуренные зубы Дымшаков, потом внезапно изменился в лице, сморщился, как от зубной боли, и помрачнел.– Смотри только не прокарауль чего в своей будке – окошко-то там маленькое, не все видать!..
Глаза его будто немного оттаяли, обветренные губы шевельнула тихая улыбка. Он железно, как клещами, сжал руку Корнея, легонько тронул за плечо Ксению.
– И ты на меня букой не гляди, инструктор! Тебе за Черемшанку краснеть не придется: секретарь обкома сразу в соседний ктолхоз завернет, там и жизнь не чета нашей, да и мать его, видно, не зря за свой дом держится, не уезжает пока никуда...
– А вашему колхозу тоже теперь прибедняться не стоит,—ответила Ксения.– Доход скоро через миллион переползет, и показать есть что, хоть вы и хулите Лузгина. А что мусор кой-какой с дороги убрали, так вы же у себя в избе тоже прибираете, когда кого-нибудь зовете в гости?
– С каких это пор секретарь обкома считается у себя в области гостем? – полюбопытствовал Дымшаков.– Может, и ты тоже себя всюду гостьей чувствуешь?
Ксения промолчала, глядя куда-то мимо Дымшакова, видимо решив не ронять своего достоинства и больше не отвечать на его вздорные упреки и колкости.
– Ох и язва ты, Егор,– вздохнув, сказал Корней.– Ну чего ты к девке пристал? Ровно от нее тут все зависит! Или у тебя уж натура такая, что ты без того, чтобы кого-то не злить, просто жить не можешь?
– А ты ее не защищай – раз взвалила на себя, то пусть и везет или заявит всем, что эта ноша не по ней! – согнав с лица улыбку, сказал Дымшаков и вприщур еще раз окинул Ксению с головы до ног.– И если уж совсем по правде говорить, то выдавай-ка ты лучше ее поскорее замуж, а то она в такой сухарь затвердеет, что потом не укусишь!..
Лицо Ксении пошло малиновыми пятнами, и Корнею стало жаль ее, но что он мог поделать с этим сумасшедшим зятем, который снова, не сдерживаясь, ржал во все горло.
Махнув на прощанье рукой, Егор зашагал серединой улицы, не разбирая луж, по вязкой, деготно-черной грязи, словно перед ним расстилалось ровное и широкое шоссе, а не развороченная, в рытвинах и глубоких колеях, труд-пая дорога.
– Если найдется покупатель на дом, скажи, я за ценой стоять не буду! – крикнул Корней вдогонку.—Слышишь?
Дымшаков мотнул головой, и Корней, тронув за рукав помрачневшую дочь, пошел в другую сторону, выбирая места посуше, стараясь шагать поближе к плетням и заборам.
Вчера, подхлестываемый жгучим нетерпением, Корней опрометью бежал по Черемшанке, ничего не видя перед собой, лишь изредка останавливаясь, чтобы перевести дыхание и стряхнуть застилавшую глаза слезную муть. Сквозь нее плыли, мешали взору черные мушки.
Зато сегодня он жадно озирался по сторонам, сразу примечая все, что взгляду нездешнего человека вряд ли показалось бы интересным: светлую, из березовых кольев изгородь, новые венцы у нескольких изб; крытую розоватым шифером крышу, как яркую заплату среди серых соломенных крыш, и, наконец, нежданно выступивший на середину улицы желтый, восково поблескивающий сруб с разбросанными около него пахучей смолистой щепой и стружками; только что поставленные ворота из свежего теса словно излучали сияние.
«Скажи на милость, строиться начали! – радостно недоумевал Корней и даже оглянулся на дочь, чтобы обратить ее внимание на эти перемены. Но Ксения шла за ним, понурив голову, и он не стал ее окликать.– Последний дом, помнится, перед самой войной ставили, если, конечно, не брать в расчет председателя и его родню. Чудеса в решете, да и только! Так недолго и наш дом перетряхнуть, лучше новенького стал бы!»
Он тут же насупился, точно поймал себя на какой-то запретной мысли, ускорил шаги. Довольно казнить себя тем, чему не суждено сбыться!
Погода, как это часто бывает поздней осенью, менялась прямо на глазах: то в лохматые разрывы низких туч пробивалось солнце и все вокруг начинало играть жаркими красками лета; то вдруг невесть откуда налетала ненастная хмарь, солнце скрывалось за темными облаками, вся деревня словно погружалась в сумерки. – Отец, постой!
Корнея быстро догоняла отставшая было дочь. – Знаешь, отец, а Дымшаков, кажется, не врал! – сказала она и потянула Корнея за рукав.– Смотри, по-моему, это обкомовская машина. Значит, Пробатов на самом деле едет сюда.
Она была необычайно возбуждена, смуглые щеки жег заревой румянец. От недавнего ее уныния и подавленности не осталось и следа; она разительно изменилась и похорошела.
– Я, правда, видела его всего два раза, и то издали, он у пас недавно, месяца три, не больше! Но все говорят, что это замечательный человек! Да ты его должен помнить – он уроженец нашего района.
Не успела она досказать, как ослепительно полыхнуло на солнце ветровое стекло, и кургузый, медленно колыхавшийся «газик» плавно свернул в ближний проулок, к заросшей тальником речке.
– Боже мой! Да они же там застрянут! – испуганно крикнула Ксения и растерянно оглянулась на отца.– Там ужасный мост! Кругом надо объезжать!
Не отдавая себе отчета, что она делает, Ксения вдруг рванулась и побежала наперерез машине, что-то крича и размахивая руками.
Корней заволновался и пустился трусцой за дочерью.
Однако опасения оказались зряшными: у ветхого, из мелкого накатника моста машина притормозила и остановилась – то ли заметили сигналы Ксении, то ли решили переждать, пока проедет по мосту двигавшийся навстречу воз с сеном.
После небольшой заминки груженная сеном телега первой стала съезжать по крутому спуску к мосту. Мужик в распахнутом ватнике весело посвистывал, туго натянув вожжи, чтобы не давать лошади полной воли. Но она и сама выбрасывала передние ноги и, оседая на задние, медленно сдерживала напиравший на нее воз. Выйдя на ровное место, она рывком вытянула его на дощатый настил моста, сделала еще несколько шагов, и тут Корней услышал сухой, сразу бросивший его в жар треск досок. Царапая шаткие перила, воз начал заваливаться на сторону. Бешено орал на лошадь возчик, надрывный крик его был выражением бессилия и нелепой сейчас строгости. Воз оседал все глубже, а лошадь забилась в перекошенных оглоблях.
Корней с дочерью бросились на помощь возчику.
У самого моста их опередил выскочивший из машины высокий человек в сером костюме. Он подбежал к лошади, с непривычной для городского жителя сноровкой быстро отпустил подпругу, рассупонил ее и, рванув на себя узду, поднял лошадь на ноги.
Растерявшийся возчик снова стал было заводить лошадь в оглобли, но человек в сером костюме остановил его:
– Давай сначала воз вытащим, а потом уж будешь запрягать!
Из машины вылез еще один человек, в костюме защитного цвета. Откуда-то, словно из-под земли, появились еще люди, дружно облепили воз, и не прошло и нескольких минут, как его вытащили ни середину моста.
Ксения оттолкнулась от колючего душистого сена и, стряхивая с себя сухие травинки, зашептала отцу:
– Вот это и есть Пробатов...
– Это который же? Не признаю что-то... В зеленом, что ль? – спросил Корней, потому что в этом человеке было больше начальственной осанки.
– Да нет же! – Ксения, досадуя, затрясла головой.– Тот, что лошадь поднимал... Узнаешь?
Корней продвинулся ближе и стал пристально разглядывать Пробатова, который сразу пришелся ему по душе своей ловкой, мужицкой хваткой. Видать, не отвык от крестьянской работы – такого хоть куда ставь: к молотилке, метать стога – выдюжит!
Правда, секретарь обкома совсем не походил на горластого худощавого мужика и серой солдатской шинели, который когда-то верховодил в здешних местах. Только по едва уловимым чертам можно было признать в нем вожака тех ледоломных и бурных лет. Сейчас перед Корнеем стоял и вытирал платком голову и шею высокий подтянутый человек – седой как лунь, но еще моложавый.
«Не вспомнит он меня, наверное,– подумал Корней,– Разве всех упомнишь! Да и не все ли мне едино?»
– Отец, останови его! – отчаянно зашептала Ксения, увидев на мосту неизвестно откуда вынырнувшего Дым-шакова.– Он же сейчас скандал тут такой устроит – стыда не оберешься!
Но было уже поздно – Дымшаков неторопливой, развалистой походкой приблизился к секретарю обкома и смело, свободно поздоровался с ним за руку. Лицо Егора светилось довольством, на лбу блестели капли пота. Смахнув пот рукавом кожаной тужурки, он добродушно улыбнулся.
– Два дня вас ждем, Иван Фомич!.. Все глаза, можно сказать, проглядели...
– Вот как? Не знал...– Пробатов сощурился, левое веко наползло и почти прикрыло глаз, тонкие губы задержали легкую усмешку.– Значит, хотели встретить хлебом-солью?
– Насчет угощения не знаю как.– Дымшаков хрипловато рассмеялся, сбил кулаком лезший на глаза широкий козырек кепки.– А что шик-блеск наводили – это уж точно! Одну дорогу сколько раз бульдозером утюжили, чтобы вам было гладко ехать. Да жалко, не по тому пути вы поехали – вот оно все и поломалось.
– Что ж мост не починили? – Пробатов смотрел на Дымшакова серьезно, без улыбки.
– Кто же знал, что вы этот мост помните? Собирались кругом вас провезти.
Какой позор! Ксения видела, что народу на мосту становится все больше – и откуда только успели узнать о приезде секретаря! – и хорошо понимала, что милый родственник не успокоится до тех пор, пока не выложит все, что его тяготит. Она чувствовала, что должна как-то вмешаться в разговор, иначе весь райком влипнет в ужасную историю.
– Вот вы сейчас вроде к Любушкиной путь держите,– торопливо говорил Дымшаков, словно боялся, что ему помешают высказать все наболевшее.– Конечно, у Прасковьи Васильевны есть чему порадоваться – у них жизнь супротив нашего на несколько лет вперед бежит. А почему? Что мы, враги себе и жить по-людски не хотим? У нас что – руки поотсохли и работы страшатся?
Он так неожиданно выбросил вперед свои руки, что Пробатов даже чуть посторонился перед его темными, чу-гунолитыми кулаками.
– Один раз кого стукну – душа с телом может проститься! А по правде – дурная сила, и нет ей никакого выходу. Разве Аникея разок приласкать? Так руки не хочется марать! Может, сам насосется да отвалится?..
– Закуривайте!—Пробатов раскрыл портсигар, видя, что его собеседнику нелегко дается каждое слово.– А Аникей – это кто же такой будет?
– Неужто не слышали? – притворно удивился Дымшаков и выловил дрожащими пальцами папиросу.– А если его послушать, так он чуть не у каждого большого руководителя в области чаи по-домашнему распивает!.. Да это же наш разлюбезный председатель колхоза Аникей Ермолаевич Лузгин, которым нас еще в войну укрепили, и, похоже, на всю жизнь. На работе он горит – аж дым от него валит, похудел – страсть, из-за живота сапог не видит! Ходит по полям с портфелем и командует! Дай ему полную волю – так он давно бы здесь всех штрафами облепил, засудил, пересажал за решетку и один бы шастал в коммунизм!
Губы Пробатова были плотно сжаты, а голубые глаза, чуть суженные в легком прищуре, откровенно смеялись.
«Почему он так себя ведет? – подумала Ксения.– Вместо того чтобы дать достойную отповедь этому дезорганизатору, он позволяет ему обливать грязью председателя и районный комитет партии. Неужели он верит всему, о чем говорит Дымшаков? Тогда почему же я стою и молчу?..»
– Извините, Иван Фомич, но вас здесь неправильно информируют! – проговорила вдруг она, выступая из-за воза.—Дымшаков, как всегда, все преувеличивает!.. Колхоз «Красный маяк» сейчас находится на подъеме, доход его дошел до восьмисот тысяч, да и товарищ Лузгин не такой злодей и бюрократ, каким его расписывают...
– Ты бы уж не мешалась не в свое дело, Ксения Кор-неевна,– с еле сдерживаемой яростью сказал Егор.– Ну что ты о нашем колхозе понимаешь?
– Постойте,– тихо дотронувшись до плеча Дымшакова, сказал Пробатов, и Ксения почувствовала вдруг, что сейчас вот, в эту минуту, она оказалась как бы наедине с его пристально-вдумчивыми, пронизывающими глазами.– А вы, собственно, кто такая? А то неудобно как-то, идет принципиальный разговор, а мы друг друга еще не знаем!
– Инструктор Приреченского райкома Яранцева,– протягивая руку, представилась Ксения.
– А вы что тут делаете? – Секретарь обернулся к Дымшакову.
– Большой начальник – кто куда пошлет! – криво усмехнулся Егор.– Конюхом работаю...
– Так. Ясно,– сказал секретарь, хотя было совсем не ясно, что он подразумевал под этим.—А какого же Яранцева вы дочь? Я раньше знавал одного Яранцева...
– Да вот он сам у воза притулился! – опережая Ксению, крикнул кто-то из толпы, уже плотно обступившей Пробатова.
Точно притянутый взглядом секретаря обкома, Корней выпрямился и, не сдерживая просившейся на губы улыбки, подошел ближе, поздоровался...
– Так бы я вас не признал, Иван Фомич, а заговорили—ну, думаю, это он,—сказал Корней и, как бы ища поддержки, оглянулся на дочь.– Вам-то уж где меня упомнить!
– Нет, я хорошо вас помню.– Пробатов долго не отпускал Корнееву руку, словно, пока он держал ее в своей, ему было легче вернуться мысленно в те незабываемые, давно отшумевшие годы.– Вы ведь, Яранцев, одним из первых в колхоз вступали? А разве не вы тогда и первый трактор в Черемшанку пригнали?
– Я!..
Секретарь наконец отпустил его руку-, и Корней почувствовал себя свободнее и смелее.
– Да, да,– просияв, подтвердил Пробатов и провел рукой по своим пышным седым волосам, словно сквозившим голубизной над его загорелым и обветренным лбом.
– Ну и что же вы теперь? Какими тут делами заворачиваете?
– Да я, Иван Фомич...– Корней на мгновение замялся.– К дочке вот приехал погостить!.. На заводе работаю, в рабочий класс, можно сказать, перешел... Так что в их делах я тут посторонний!..
– Напрасно так думаете, Корней Иванович,– сказал Пробатов; в глазах его будто что-то погасло, но голос стал тверже.– По-моему, теперь нигде посторонних быть не должно, да и непохоже это на вас! Я помню, как вы, когда помоложе были, впереди всех шли...
– Смолоду мы все были бравые да удалые,– уводя глаза от проницательного взгляда секретаря, тихо ответил Корней.—Стар, наверное, стал, как сырая чурка,—не то что других зажечь, а и сам не загоришься, хоть керосином плещи!
– Не верю! – Пробатов покачал головой.– Кто хочет, тот. загорится!
– Гореть зазря надоело, Иван Фомич, вот что!..
– О чем ты говоришь, тятя? – запальчиво и гневно крикнула Ксения.– Как тебе не совестно! Разве ты голодал когда-нибудь?
– Нет, пышками об'ьедался! – метнув сердитый взгляд на дочь, сказал Корней.– Тебе, конечно, лучший кусок отдавал, а сам воду пил да картошкой закусывал!..
– А вы напрасно опекаете своего отца,– нахмурясь, заметил Пробатов.– Он не глупее нас с вами, уверяю вас. Нам надо было почаще таких вот людей слушать...
– Да чего его слушать! – неожиданно раздался насмешливый голос Дымшакова.– Когда ему было тепло в колхозе, он грелся, а как наступили холода – он дал отсюда деру! Так бы и сказал по правде, а то разводит кисель сладкий – тошнить начинает!..
Пробатов молча покосился на Дымшакова, все более мрачнея и сводя к переносью брови.
– Вы что, всегда так, сплеча рубите? – спросил он.
– А чего мантимонию разводить! Он, как туго пришлось, драпанул отсюда. Или, может, ему медаль за это выдать?
– И однако, действовать топором я вам не советую! Топор вещь хорошая, но грубая и не на всякое дело годится! Не кажется ли вам, что, когда заходит речь о человеке, здесь нужен инструмент потоньше?
– Согласен с вами, Иван Фомич, на все сто процентов! – раздался зычный голос.
Толпа зашевелилась, раскололась пополам, и по освободившемуся проходу двинулся к секретарю обкома Аникей Лузгин.
– Предупредили хоть бы за часок, Иван Фомич, я бы тогда никуда не отлучался,– говорил Аникей Ермолаевич, весь исходя улыбчивой приветливостью.– Для нас это большая радость! Видите – не успел слух пройти, а народ как ветром согнало!
Он сиял защитного цвета картуз, обручем стягивавший его шишкастую голову, и стал торопливо обтирать большим цветастым платком лоб, через который, как рубец, тянулась красноватая отметииа от картуза, и толстый загривок с розовой складкой; по рыхлым, распаренным, как после бани, щекам его катились капельки пота, на угловатой скуле темнело пятно йода – след свежего пореза: видно, второпях брился. Он принарядился в новый темно-синий, военного покроя костюм, в котором всегда выезжал в область, и в ярко начищенные хромовые сапоги с уже заляпанными грязью передками.
– Ох и лиса ты, Аникей! – с тяжелым вздохом протянул Дымшаков.– Кому ты глаза замазываешь? Неделю назад ведь всем говорил, что секретарь обкома к нам пожалует! Да не тот мост чинил – промашку дал!
– Вот посудите сами, Иван Фомич! – разводя в стороны руками и как бы приглашая Пробатова в свидетели, обиженно проговорил Лузгип.– Дохнуть некогда, интересы государства соблюдаю, стараюсь сверх силы, а он меня при всех позорит – и жулик-то я и проходимец!.. Так злобствует против меня, что все из рук валится!
– Ишь заскулила сирота казанская! – тряхнув кудлатой головой, рассмеялся Дымшаков.– Поплачь, может, тебе кто и поверит, примет матерого волка за смирную овечку!
Стоявшие плотной кучкой за спиной председателя двоюродный брат Лузгина Никита Ворожнев, кладовщик
Сыроваткин, бухгалтер Шалымов и бригадир Тырцев, словно по сигналу, вдруг разноголосо заорали;
– Да уймите вы его, окаянного!
– Что на него, советских законов, что ли, нету?
Ксения ждала, что секретарь обкома сейчас-то уж наверняка одернет зарвавшегося критикана и дезорганизатора, но Пробатов непонятно медлил. Всем своим поведением он как бы говорил, что запасся достаточным терпением и не намерен никого ни прерывать, ни останавливать – пусть каждый высказывает все, что считает нужным.
– Я такой же коммунист, как и Егор, но он, вместо того чтобы одну упряжку тянуть со мной, поперек всякому делу ложится! – настойчиво втолковывал свое Лузгин.– А все потому, что хочется ему мое место занять!
– Не мути воду, Аникей, не выйдет! – открыто посмеиваясь пад председателем и еще пуще раззадоривая его, крикнул Дымшаков.– Твое место давно за решеткой, а мне туда неохота! И за партию ты брось прятаться. Это с виду ты гладкий, как яблочко спелое, а раскуси – нутро у тебя гнилое!..
Ксения решила снова прийти на помощь Пробатову, чтобы его не сбила с толку эта несуразная перебрапка.
– Я думаю, Иван Фомич, вам теперь ясно, что это давняя и не очень красивая склочная история! Если их не остановить, они будут переливать из пустого в порожнее до вечера!
Секретарь медленно обернулся к ней, и в голосе его впервые за весь разговор прозвучала та требовательность, суховатая строгость, которая всегда в ее глазах отличала настоящего большого руководителя:
– Если в том, о чем они говорят, нет ничего принципиального, тогда почему райком не положит конец этой склоке?
– Видите ли, Иван Фомич, мы, может быть, недостаточно вникали в эти передряги, потому что считали, что в «Красном маяке» руководящее звено крепкое, работоспособное, толкачи здесь в любую кампанию не нужны – колхоз первым стремится все выполнить!.. Я, по совести, не ожидала, что вы будете свидетелем такой безобразной сцены.
– Если для вас это явилось неожиданностью, значит, вы, по-видимому, не очень хорошо разобрались в том, что здесь происходит.– Оглядев притихших на мосту людей, Пробатов добавил: – Мы поможем, товарищи, районному
комитету партии навести в ваших делах порядок, и давайте на этом сейчас ваш спор прекратим! А теперь у меня вот такой вопрос – скажите, товарищ Лузгин, это чей мост?
– Да, по правде сказать, мы и сами не знаем, чей он! – пожимая плечами, ответил Аникей и покосился на зиявшую щель пролома позади телеги.– Мы считаем, что он государственный, а доротдел за собой его не признает, и получается волынка – досмотру за ним хозяйского нет! Мы, черемшанские, по нему ездим считанные разы, а у Любушкиной тут проходит дорога к полевым станам.
– Выходит, двум колхозам по отдельности не под силу содержать один этот мост? – поинтересовался Пробатов, и теперь уже не только в глазах, но и в голосе его Ксения уловила дрожавшую смешинку.– Теперь мне становится ясно, что вам лучше всего объединиться, и тогда-то уж я не сомневаюсь, что вы как-нибудь справитесь с этим делом, а?
– О чем это вы? – словно проснувшись, переспросил Лузгин и, чтобы как-то скрыть свою растерянность, рывком заключил свою голову в тесный обруч фуражки.– Только мост сообща отремонтировать или на всю жизнь с соседями сойтись?
– А зачем вам по мелочам связываться? Уж если сходиться, то для больших дел и навсегда! Мы как-то прикидывали с вашим секретарем райкома, и, по-моему, может получиться немалая выгода, если два таких хозяйства побратаются. Посудите сами: у вас заливные луга, а у соседей С кормами туго, у них земли – сплошной чернозем, а у вас чуть ли не одни суглинки. И так по всем статьям, что ни возьми. А если все это ухватить в одни руки, будет где развернуться и себя показать. Стоит, мне кажется, всерьез подумать, а? Как считаете, товарищи?
Как бы забыв на время о председателе, он обратился ко всем, кто окружал его живым кольцом. И люди закричали вразнобой:
– Мы-то, может, и рады бы, да как вот Прасковья Васильевна?
– Захочет ли она с нами породниться?
– Есть ли богатому расчет сватать невесту с таким приданым?
Пробатов поднял руку, и все разом стихли.
– Соседи, по-моему, народ понятливый, а если в чем не смогут разобраться, мы им поможем, подскажем – они должны не только со своей колхозной вышки смотреть, а и подальше видеть!
– Только ничего из нашей затеи не выйдет! —покрывая начавшийся шум, громко и с обычной своей насмешливостью проговорил Дымшаков и наотмашь рубанул рукой воздух.– На этом разговоре все и загаснет! Ведь соединись мы с соседями – Аникею с его бражкой зарез, петля! Любушкияа быстро им воровские руки отрубит! Так что они насмерть стоять будут, а не пойдут на это! Наплюйте мне в глаза, если я окажусь не прав!
– Захотят люди вместе жить – пускай живут на здоровье! – сказал Лузган, сложив на груди руки и стараясь показать, что его нисколько не задевают бесшабашные наскоки потерявшего всякую осторожность мужика.– А я на свое место через людей поставлен, и что люди пожелают, то закон для меня. Я каждый день политикой дышу и не бог, чтобы такие вопросы один решать! А вот ты себя, Егор, показал нынче во всем разрезе...
– Ну довольно, товарищи! – хмурясь, прервал их Пробатов, и в лице его Ксения увидела странное смешение еле сдерживаемого раздражения и тревожной озабоченности, которое он словно не хотел обнаружить перед всеми.
Пробатов стал прощаться, пожал руки тем, кто стоял к нему поближе, и неторопливо пошел к машине. Все гурьбой двинулись за ним. Остановившись у раскрытой дверцы, он поискал кого-то глазами, и Ксения замерла, увидев, что секретарь снова направляется к стоявшему чуть в сторонке отцу.
– Может быть, Корней Иванович, вам в гостях так понравится, что вы не захотите и на завод возвращаться? А?
«И на что я всем тут сдался? Будто без меня и прожить но смогут!» – с тоскливой настороженностью подумал Корней, испытывая вяжущую по рукам и ногам неловкость от обращенных на него взглядов.
– Я свое покопался, Иван Фомич, пускай другие попробуют... Да и отвык я за так да за пятак работать...
Ксения быстро метнулась к отцу, страшась, что он сейчас скажет что-то ненужное, лишнее, что может повредить не только ему самому, но и бросит тень на нее как на работника райкома, не способного повлиять на своего отца. Увидев ее умоляющие глаза, Корней насупился и замолчал.
– Ну, мы еще, надеюсь, увидимся с вами,– вздохнув,проговорил Пробатов.– Но заранее условимся, чтобы дочь ваша в следующий раз не мешала нам, как сегодня!
Кровь жарко полыхнула Ксении в лицо. Она обернулась, оглядела всех и поразилась – ее окружали словно застывшие, каменно-бесстрастные лица.
«Неужели я на самом деле никого здесь не знаю? – подумала она, и ей стало не по себе от этой глухой, окружающей ее неприязни.– А что, если они все относятся ко мне, как Егор?»
Сделав крутой поворот, обкомовская машина медленно двинулась от моста в сторону новой переправы.
Ксения окликнула отца, но он уже шел далеко впереди и не отозвался на ее голос.
то же это Яранцев хотел сказать мне?– думал Пробатов, вглядываясь в рыжую, опустевшую после жатвы степь и низко стлавшиеся над нею ненастные, будто покрытые копотью облака.– Может быть, собирался упрекнуть в том, что мне-де легко рассуждать о будущем и звать его снова в деревню, когда я получаю за свою работу немалые деньги, а он вынужден скитаться где-то на стороне или жить в своем доме и довольствоваться таким трудоднем! Да, да, именно это он и высказал бы мне, если бы не дочь...»
Машину покачивало, встряхивало на глубоких рытвинах, но Пробатов не чувствовал ее резких толчков, захваченный потоком беспорядочных мыслей, по привычке держась за гнутую железную скобу перед ветровым стеклом. Уже вторую неделю, недосыпая, не давая себе передышки, он разъезжал по районам области, чутьем угадывал в людской разноголосице, в жарких спорах, неурядицах бурное течение грядущих перемен. Казалось, убрав с полей урожай, деревня вдруг забыла о близком приходе зимы и ни с того ни с сего начала лихорадочно готовиться к весеннему выезду в поле. Только внезапная смена времен года могла вызвать такую взбудораженность чувств и настроений, какую принес партии и стране этот переломный Пленум.
В одном колхозе ему пришлось пережить мучительные и горькие минуты. Доярки окружили его, как только он вошел с секретарем райкома и председателем колхоза в
низкий, сумрачный коровник. Даже не спросив, кто он, откуда и зачем приехал, они начали жаловаться на неполадки в колхозе, на нищенскую оплату труда, не стесняясь присутствия секретаря райкома и открыто глумясь над своим председателем, называя его в глаза и жуликом, и проходимцем, и пьяницей. Женщины как-то ловко оттеснили Пробатова к стене, кричали зло, все более ожесточаясь, размахивая пустыми подойниками. Пробатов попробовал было отшутиться, спросив, не собираются ли они для большей убедительности стукнуть его разок-другой, но неуместным балагурством лишь оттолкнул их. Какая-то краснолицая рябая доярка в лоснящемся ватнике вдруг прекратила бестолковый шум, пробралась сквозь толпу своих товарок и сказала насмешливо-презрительно: «Да что вы, бабы, ему свои слезы льете? Что у него – семеро по лавкам сидят и есть просят? Мало их тут с пузатыми портфелями побывало? Накормят досыта всякими посулами, сами ручки в брючки, и поминай как звали! А наш Митюха снова мудрует над нами, пропивает с дружками наши денежки! Отпустите его подобру-поздорову, а то как бы свое дорогое пальто тут не запачкал!» Пробатову точно плеснули в лицо кипятку, па какую-то минуту оя даже растерялся. Со странной неловкостью он ощутил, что стоит перед доярками в широком пальто из серого ратина, в мягкой велюровой шляпе и мнет в руках черные кожаные перчатки. Секретарь райкома, решив прийти на помощь, вдруг возвысил свой голос до сверлящего визга: «Кто тебе позволил оскорблять самого секретаря обкома и разводить тут антисоветскую болтовню? Кто?!» Доярки слушали его с угрюмой отчужденностью. Судя по всему, этот человек давно перестал быть для них авторитетным руководителем, и только годами воспитанное уважение и доверие к тому учреждению, которое он представлял, заставляло их воздерживаться от дальнейших грубых выходок. Вероятно, почувствовав недобрую настороженность женщин, он внезапно замолчал, точно его, как репродуктор, отключили, и, беспомощно глядя на Пробатова, развел руками: посудите сами, разве их можно в чем-либо убедить!
