Текст книги "Войди в каждый дом (книга 1)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)
Куда труднее было, если в колхоз приезжал дотошный, во всем разбирающийся человек. Такого руководителя не проведешь! Обнаружив серьезные промахи и недостатки, он мог решиться на крутые меры. Тут одно спасение – жалуйся на всякие помехи, проси помощи и поддержки и, не теряясь, выкладывай одну нужду за другой. Не забывай при этом водить его по всем фермам, бригадам, чтобы, он с непривычки устал до изнеможения и подумал – да, видать, председателю на самом деле нелегко! Ну и уж под конец давай любые заверения и обещания все изменить к лучшему и в нужные сроки. Когда-то он выберет время снова заглянуть в твой колхоз, если их в области тысячи!
Но, пожалуй, больше всего приходились Аникею по нраву руководители, которые любили слушать в основном только самих себя. Эти обычно не утруждали себя знакомством с хозяйством, всерьез ничем не интересовались и приезжали в колхоз уже с готовыми «проектами», которые надлежало лишь провести в жизнь. В «проектах» недостатка никогда не было, так как начальство постоянно
чем-нибудь увлекалось, «болело», 'и важно было вовремя подхватить очередную затею, расхвалить ее и уверить, что введение такого новшества даст небывалый результат. Если требовалось заявить о повышенных обязательствах, Аникей тоже не задумывался, соглашался с любыми доводами, а если спорил и возражал, то только ради проформы, чтобы не подумали, что он безмозглый какой чурбан. Начальство уважало в меру самостоятельных людей! Ведь для них самое главное было в том, чтобы он взял обязательства, а как он будет их выполнять, есть ли для этого возможности и условия – таких людей не тревожило, потому что они жили своей выдумкой, и ничем больше. Доказывать же им нереальность того, что они предлагали, тоже не имело смысла – их не убедишь, а себе навредишь.
Именно наличие таких «проектных», как их называл Аникей, руководителей, заставляло его нерушимо придерживаться одного железного правила: самому не брать в колхозе ничего сверх того, что ему положено было по закону,– и этого вполне хватало на жизнь. Но зато он позволял «брать» другим – бригадирам, заведующим фермами, всем, кого он поставил на командные посты в колхозе. Уличив такого человека в мелком воровстве или жульничестве, потом можно было держать его в крепкой узде. Не скупился Аникей и если кто из приезжих проявлял охоту поживиться за счет колхозного добра.
Время давно осудило людей, запускавших руки в артельный карман, и все-таки, несмотря на все строгости, встречались еще любители дарового добра. Кое-кому Лузгая посылал подарочки к праздникам, и ничего, не брезговали, брали. Это позже окупалось с лихвой, когда Аникею что-нибудь требовалось получить в области или районе из дефицитных материалов.
С таким руководителем, как Пробатов, Лузгин встретился впервые и поэтому начал тревожиться и даже паниковать. Поди пойми его, когда он с одинаковым интересом слушает и тебя, и позорящего твой авторитет Дымшакова. Догадывайся потом, ломай голову, чью сторону он занял в споре, что про себя решил.
Поднявшись от моста в горку, Аникей обернулся. За ним на некотором расстоянии понуро брел брательник, Никита Ворожнев, суетливо семенил, вытягивая жилистую шею, тощий и высокий кладовщик Сыроваткин, угрюмо, ни на кого не глядя, шествовал рябой и сумрачный бухгалтер Шалымов, словно стараясь быть незаметным, горбился и негромко покашливал в кулак бригадир Ефим
Тырцев. Замыкала жидкую цепочку председатель сельсовета Екатерина Черкашина, зябко кутавшаяся в темную шаль. Шли они молча, вот почему Аникей не сразу почувствовал их за своей спиной. Тоже мне защитники! Он скривил в презрительной усмешке губы. Как что урвать из колхоза – их звать не надо, тут как тут, носом учуют, а как нужно заткнуть рот одному горлохвату, так их нету!
– Ну чего плететесь, ровно хороните кого? – зло крикнул Лузгин и недобро засмеялся.– Насмерть перепу-жал вас Егорка?
– Блоха не великая тварь, а почешешься от нее! – трудно дыша, проговорил бухгалтер Шалымов, и на безбровом, по-бабьи пухлом лице его Аникей не увидел обычной как бы застывшей ухмылки. Похояге, и этот невозмутимый цифроед не на шутку был встревожен.
– Блоху поймал – и к ногтю! А Дымшак ведь ровно кобель с цепи сорвался! – зверовато буркнул Никита Ворожнев.– Кажись, моя бы воля – придушил бы гада вот этими...
Он выставил вперед спои темные, узлонатыо ручищи разящая пальцы и свел в кулаки, но Аникей грубо остановил его:
– Потише ты, вояка!.. Размахался после драки – тут много ума не надо, да и Егор так даст сдачи, что закачаешься!
Подошли остальные, обступили Лузгина, молча свернули по цигарке, задымили. Последней поднялась и отдышалась Екатерина Черкашина. Теперь все были в сборе, кроме парторга Мрыхипа. Боится после опохмелки показываться!
– Ну что, орлы, пройдемся по хозяйству? – оглядывая унылые лица, сказал Аникей.– Не такое видели, так что руки кверху поднимать не будем!
Он говорил нарочито громко, посмеиваясь, словно то, что произошло на мосту, не только не страшило его, но даже не беспокоило.
– Я не могу пойти с вами,– проговорила Черкашина и покраснела.– У меня срочные дела в Совете...
– Так...– протянул Аникей и пожевал губами.– Иди, коли не терпится!..
Он надеялся, что, услышав эти слова, звучавшие предостережением, Черкашина раздумает и останется, но она круто повернулась и быстро, не оглядываясь, пошла по улице. Аникей чуть не задохнулся: у него было такое ощущение, словно эта строптивая женщина сейчас хлест-
нула его по щеке. Еще никто ни разу не высказывал ему такого открытого непослушания и, уж во всяком случае, не осмеливался отказываться от его приглашения. И вот на тебе, не такая уж важная персона, да еще баба, показывает ему свой норов! Ну что ж, запомним, Екатерина Андреевна, этот ваш номер, не возноситесь высоко – больно падать будет!
Глаза его сузились в темные щелки, и он с минуту не мигая смотрел на тех, кто окружал его.
– Может, еще кому недосуг – так я не держу! – тихо выдавил он сквозь зубы, и вдруг долго сдерживаемая злоба опалила его.– Ну что вы сбились, как овечки перепуганные? Боитесь, стричь начнут?
Умом он понимал, что говорит не то, что, оскорбляя тех, на кого все эти годы опирался, он отталкивает от себя единственно верных ему людей, но уже ничего не мог поделать с собой.
– Опостылели вы мне, обрыдли! – брызгая слюной, кричал он.– Глаза бы на вас не глядели!
Он точно мстил им за то, что они были живыми свидетелями его собственного бессилия перед Дымшаковым, Может, после этого они думают, что его вообще легко свалить?
– Уходите, и без вас обойдусь!
Зло плюкув себе под ноги, Аникей тяжело перевалил свое рыхлое, грузное тело через прясло огорода и зашагал между грядками, с хрустом давя старую картофельную ботву. Он не жалел о сказанном. Невелики шишки, стерпят! Кому они нужны? За каждым из них он знал немалые грешки и мог в любую минуту поквитаться со всяким, не нанеся себе никакого урона. Даже сговорясь между собой, избрав его жертвой, они не смогли бы выйти сухими из воды!
Он шел от фермы к ферме, бродил, заглядывая во все уголки, стараясь обнаружить непорядок, но, даже замечая явную бесхозяйственность и нерадивость, не выговаривал никому, не распекал, как обычно, а, странно робея, сдерживал мутившую его ярость.
У силосной ямы, из которой, как из котла с варевом, валил пар, два мужика вилами бросали в открытый кузов автомашины темно-зеленую силосную массу. Аникей задержался около них, спросил:
– Сколько машин отвезли?
Никто не ответил ему – то ли мужики не слышали его вопроса, то ли притворились. В другое время он живо нагнал бы страху, но тут смолчал и, даже не повторив вопроса, потоптался около машины, пошел дальше.
Сегодня он прямо-таки жаждал, чтобы кто-нибудь обратился к нему хоть с какой-нибудь просьбой. То вечно с утра до ночи только и слышишь – разреши то, отпусти это, помоги тем-то, а нынче ни один не заикнулся.
В правление Лузгин вернулся вконец расстроенный.
«Это их Егор настропалил, в уши нажужжал,– думал Аникей.– Иисусиком себя выставляет, авторитет зарабатывает».
Но как бы дурно он ни думал о Дымшакове, это не приносило ему облегчения. Он тихонько прошел по коридору и без стука втиснулся в небольшую комнату-боковушку, где ютилась сторожиха правления, она же уборщица, а при нужде и посыльная.
– Нюшка, ты дома?
В сумеречном углу на кровати зашевелился шубняк, сторожиха свесила босые белые ноги, с хрустом потянулась.
– Тсс! Будет тебе, бесстыжая! – понизив голос, зашикал Аникей.– И когда ты только выдрыхиешься?
– Мне за сон не платить,– сладко раздирая в зевоте рот, сказала Нюшка и, громыхнув стулом, слезла с кровати.– Не мятушись, садись вон... Не часто ты в нонешний год гостишь у меня...
– Может, еще что брякнешь? – сердито просипел Аникей.– Не до тебя мне сейчас, прямо петля подходит...
Он насупился, сдернул с головы фуражку, полез в карман за платком.
– Сроду ты ноешь, Аникей! Петлю, вишь, на него заготовили. Ты сам ведь из кого хошь веревку совьешь да еще на этой веревке и удавишь!
– Замолчи ты, звонкодырая! – кивая на дверь, взмолился Лузгин.
С тех пор как он знал Нюшку, она всегда была вот такая озорная, дерзкая па язык. Он и сам толком не понимал, что привлекало его к ней: и лицом не очень удалась, все оно изрыто мелкими оспинами, и нос пуговкой. Но в выражении Нюшкиных смутно-темных глаз, в скользящей плутоватой улыбке, постоянно тревожившей полные сочные губы, таилось столько нерастраченной лукавой ласковости, что за одно это Аникей прощал ей эти внешние изъяны. К тому же они с лихвой восполнялись ее телом – ловким, молодым и крепким, с двумя рожками грудей, сводивших Аникея с ума, пухлыми, не по-крестьянски бе-
лыми руками с нежными ямочками у локотков, мягкой и гибкой кошачьей походкой. Она действовала на Аникея как дурман, и, стоило ему побыть с нею немного, как он становился сам не свой, размякал от нежных чувств, готов был забыть обо всем на свете.
Вот и сейчас он притянул Нюшку к себе, опустил руку на ее тугое плечо.
– Ишь сдобная какая.– Он легонько похлопал женщину пониже спины.– Одну картошку мнешь, а добра как с одних сливок...
– Без толку можно гладить одну телку,– отстраняясь, проговорила Нюшка.– Или своя костлявая рыбина надоела? Обкалываешься об нее?
– Вот бес! – Аникей опять прижал ее обеими руками к себе, потерся лбом о ее грудь.– Ты ведь хуже самогона всякого, пропадешь с тобой!..
– Сказывай, куда идти,– не отвечая на ласки Аникея, сказала Нюшка и, освободившись от его объятий, набросила на голову платок.– Загонял до смерти!..
– Выпростай уши-то из-под платка.– Аникей понизил голос до хрипучего шепота.– Потолкаться надо везде, послушать, что люди брешут промежду собой, поняла? Да мусор-то всякий не собирай, а покрупнее что...
Нюшка повела кончиком носа, как бы принюхиваясь, сонливость мигом исчезла с ее лица, а в блудливых глазах заиграли колдовские искорки.
– В случае чего – ментом ко мне! Ясна установка?
– Ну дык! – фыркнула Нюшка.
– А пока суд да дело, покличь мне Черкашину!
Он прошел к себе в кабинет, присел к столу с зеленоватым стеклом посредине, тоскливо скользнул взглядом по вороху бумажек. Все вроде на мосте – и длинный стол, примыкавший к его председательскому столу, окруженный торчащими спинками стульев, и стеклянная пепельница на красной скатерти, и чистые, приготовленные к зиме окна с белой ватой и черными угольками между рамами, и широкое полотнище переходящего знамени, которое стояло за его спиной в углу, полуразвернутое, с золотыми буквами и длинными кистями. Но сегодня Аникею чего-то недоставало. Может быть, привычного чувства уверенности, что он останется хозяином этого кабинета и завтра и послезавтра, до тех пор, пока сам не запросится на покой?
Черкашина явилась так быстро, что Лузгин не успел еще решить, как с ней нужно разговаривать – грубо, в открытую или мягко, увещевая. Нетвердый народ эти бабы:
сегодня одно, завтра другое, пусть хоть во вред себе, лишь бы не по-старому!
Она была одета, как всегда, по-монашески строго – в черный костюм и мужские сапожки. Черные, без блеска волосы были причесаны гладко, на пробор, от этого сухощавое лицо ее, сейчас полное настороженного ожидания, казалось еще длиннее.
– Звал? – спросила она и, достав пачку папирос из кармана, закурила.
«Тоже нервы не железные,– с удовлетворением подумал Аникей.– Как душа не на месте, сразу начинает дымить!»
– Видишь, какое дело,– начал миролюбиво Аникей.– Давеча ты убежала, а– сама того не смекаешь, что обстановка у нас, возможно, сложится крутая, и ежели мы все повезем врозь, так нас разбросают кого куда – костей не соберешь!..
– Давай не крути,– неожиданно резко прервала его Черкашина.– Говори папрямки – чего ты хочешь от меня?
– Я? От тебя? – притворно удивился Лузгин и засмеялся с короткими всхлипываниями.– Я добра хочу всем и тебе тоже. Разве ты от меня плохое видела?
– Так, значит, ты меня позвал, чтобы я лишний раз тебе, в верности поклялась? – нервно затягиваясь папиросой, спросила Черкашина и поднялась.
– Не закипай! Не плещи через край, сама себя обваришь! – посоветовал Аникей.– Я к тебе с открытой душой, а ты плюнуть туда норовишь!.. Я твое мнение желаю внать – стоит ли идти в работники к Любушкиной или лучше своей семьей жить? По-старому, как жили?
– Спроси народ...
– Я хочу знать, что у тебя на уме! А народ что дышло: куда повернешь, туда и вышло!
Черкашина долго гасила окурок в пепельнице, мяла его жёлтыми, как от йода, пальцами.
– Каким ты, Аникей, стал поганым и подлым! – наконец тихо сказала она и подняла на него полные нескрываемого презрения глаза.– Как ты смеешь так говорить о народе, без которого ты, как старый дырявый мешок, ничего не стоишь! Правду люди говорят, что ты потерял всякий стыд и совесть и как трухлявый пень у всех на дороге.
Меньше всего Аникей Лузгин. ожидал, что Черкашина станет нападать на него, да еще с такой откровенной злобой. На какое-то мгновение он даже струсил: а вдруг ей
что-нибудь известно такое, чего он сам еще не знает? Разве стала бы она говорить с ним так смело и вызывающе оскорбительно? Но показаться слабым и беззащитным перед нею он не хотел.
– Вон как ты запела, пташечка-канареечка! – язвительно протянул он и осклабился.– Политике учить меня вздумала, да? А сама какой политикой жила, когда от моего брательника тушку баранью в подарочек брала? Или у тебя совесть резиновая – на сколь хочешь растянешь ее, а?
– Да откуда ж я тогда знала, что мясо ворованное? – отшатываясь, как от удара, слабо возразила Черкашина.– Вы же уговорили меня, знали, что муж мой с голоду еле ноги таскал... Думала, спасу его! А так я бы разве взяла вашу подачку?
– Гляди, дело твое – может, кто и поверит тебе, что ты ничего не понимала, была как младенец чистый!..
– Меня ты можешь затоптать, но тебе, Аникей, это не поможет.
– Цыц, продажная душа! – рявкнул Лузгии и грохнул кулаком по столу.– Ты еще не знаешь, что я могу с тобой сотворить!..
Черкашина, ни слова больше не говоря, накинула на плечи серую вязаную шаль и стремительно вышла из кабинета. Аникей кинулся было за нею, но остановился. Черт с ней, пусть уходит! Пока его еще не свалили, не подмяли, он легко сдаваться никому не намерен.
До дома Аникей не шагал, как обычно, а бежал впритруску, изредка останавливаясь и хватаясь за сердце: оно так и рвалось наружу. Ломило виски, лицо
набухало кровью, казалось, еще шаг – он упадет и больше не встанет.
Пока добрался домой, в глазах потемнело. В сенях он опрокинул стоявшее не на месте ведро, поддел ногой пузатую кошку и вихрем ворвался в прихожую.
– Серафима! – что есть мочи заорал он.– Живв-а-а!
– Да чего ты горло дерешь, как вахлак какой? – недовольно отозвалась из горенки жена.– Можно подумать, режет тебя кто!
– Тебя бы на мое место, не так бы еще взвыла,– но унимался Аникей, сбрасывая и кидая куда попало фуражку.– Поди, опять морду штукатуришь?
– Постыдился бы! Что ты понимаешь, некультурный ты мужик!
– А ты что-то больно много этой культуры нахваталась. Пожиже развести, так на всю деревню хватит! – Он скинул ремень, сапоги и в одних носках вошел в горенку.
Так и есть! Распустив по плечам редкие рыжие волосы, Серафима сидела перед низким комодом и, вытянув подбородок, старательно растирала кремом морщины. У подола ее цветастого, сшитого по городской моде платья крутился котенок.
– Два лета проторчала в ларьке на рынке и сбесилась! – Аникей хлопнул себя по яшрным ляжкам.– Ну перед кем тебе здесь красоваться-то? Кто на тебя теперь станет заглядываться? Умора!
– Много ты понимаешь, невежа!
Серафима презрительно скривила губы, приблизила лицо к овальному зеркалу, пощипала, выравнивая, черненые брови, примяла их, послюнявив палец.
Не обращая больше внимания на мужа, она стянула в узелок волосы и поднялась – сухопарая, высокая и сутулая, блестя жирно смазанным лицом.
– Завсегда врываешься домой, как бандит! За всю жизнь ни одного хорошего слова от тебя не слышала, все «давай» да «жива»...
– Ну, теперь нам разводиться поздно, хочешь не хочешь – терпи, тебя никто не возьмет, и я уж все зубы на тебе проел! Так что перестань скулить. Покличь вон лучше Никишку, брательника, позарез нужен.
Он собрал в кучку разложенные на столе вороха разноцветных материй, свалил одним махом на диван, коротко приказал:
– Вернешься – сготовь чего закусить: может, гости будут!
– Гости! Гости! – заворчала, одеваясь, Серафима.– Дня не проходит, чтобы кого-нибудь задарма не кормили! Не дом, а постоялый двор какой-то! Ни передыху тебе, ни покойной минуты...
– Пожалела, жадюга! – Аникей гневно хмыкнул, свел к переносью брови.– Вот скинут меня, тогда небось от всего отдохнешь!
Серафима сразу застыла, открыв рот, с минуту остолбе-
нело смотрела на мужа, потом всплеснула руками, е хрустом заломила пальцы, застонала:
– Да когда ж это кончится, господи! Кто же ато опять под тебя яму роет?..
– Яма-то все та же, старая, вся суть в том, кто кого столкнет в нее... Ну да ладно рассусоливать – тони сюда Никишку! От твоих причитаний не легче.
Ворожнев явился тут же, хмурый, небритый. Он долго шаркал ногами у порога и так грозно супился, что даже Аникея взяла оторопь.
– Ты что, по-хорошему глядеть не можешь, Никита? Меня и то страх берет. Ребятенка какого можешь до смерти перепужать. Зарос весь, как медведь...
– Озвереешь, коли тебя норовят в берлогу загнать... Брательник, судя по всему, не настроен был шутить,
скинул галоши и, сотрясая каждым шагом посуду в шкафчике, приминая половицы, протопал в горенку.
– Выкладывай скорей, что знаешь,– торопил Ани-ней.– Какие новости-то?
– Всю деревню разворошили – как пчельник гудит. И всякая букашка старается тебя побольнее ужалить.
– Ты туману-то не напускай! Ты толком выкладывай, что народ-то говорит?
– Да народ от меня как от бешеного шарахается. Так бы и разорвал иного на куски!..
Он скрипнул зубами и, не снимая кепки, грузно опустился на затрещавший под ним стул.
– Ты зря не зли людей, Никита! – смиряя крутой нрав родича, тихо посоветовал Аникей.– Другой обозленный дурак может такое выкинуть, что и самому что ни на есть умному не придумать. Пока волоки из наших рук не вырвали, надо с умом править, а то на таком раскате, не ровен час, не заметишь, как и вылетишь.
– Чего доброго! – согласился Ворожнев и, положив на стол свои длинные, кряжистые руки, медленно разжал большие кулаки, вздохнул.– Сами напрашиваются, черти! Не хочешь, да сорвешься... Я ведь к тебе не один...
– Я вроде тебя одного звал...
– Этот гость нам не помешает,—Ворожнев довольно ухмыльнулся.– Хромоногого захватил я с овсом...
– Какого хромоногого?
– Да Саввушку! Егора Дымшакова напарника!
– Эх, жалко! Не того ты накрыл! – Аникей не выдержал, взволнованно зашагал по горенке, потирая руки.—
Вот ежели бы Егорку подмочил, я бы для тебя не знаю что сделал. Ничего бы не пожалел.
– Дав это толковать – воду в ступе толочь,– пожал могучими плечами Никита,– Я уж чего, кажись, ни пробовал, с какой стороны ни заходил – иной бы, как муха на липкой бумаге, увяз, а этот с голоду сдохнет, а рук марать не станет.
– Не теряй веры, брательник, мы его еще подкуем, дай срок! Много этот варнак халнул?
– Да без малого куль пелый.
– Где он своей судьбы дождался?
– На крыльце стоит, в мыслях уже со всеми простился – я еще страху-то нагнал для начала!
Через минуту Ворожнев ввел в горенку конюха Сав-вунтяу. Прихрамывая, тот сделал несколько шагов и остановился, опираясь на суковатую палку, держа на весу левую ногу. Щуплый, низкорослый, с узким остроносым лицом, он скорее походил на подростка, чем па зрелого, в годах мужчину. На подбородке торчали редкие сивые волосинки, тонкие губы посипели, твердо сжались, па потрепанный ватник налипла сенная труха, одно ухо малахая болталось.
– Ты что ж не здоровкаешься, Саввушка? – негромко спросил Аникей.
Конюх убито молчал.
– И чтой-то ты ноне невеселый? – продолжал тихо допытываться Лузгин.– Может, повздорил с кем али нездоровится? Тогда ты, брат, не запускай свою болезнь, а то как бы хуже не было!
Саввушке была известна эта манера председателя – неторопливо, с издевкой изматывать тех, кто попадался ему в руки, поэтому он считал за лучшее отмалчиваться.
– Один ты на это темное дело решился? – все так же, не повышая голоса, спросил Аникей и участливо тронул конюха за плечо.– Или толкнул кто тебя на это? Чего ж ты, пятак-простак, один наказанье понесешь? Если ношу пополам разделить – легче будет!
Конюх дрогнул ресницами, раскрыл было рот, но тут же снова упрямо сжал губы.
– Ты что, пьянь беспробудная, язык проглотил? – не выдержав, крикнул Ворожнев,– Небось в тюрьме стоскуешься по нашему разговору, да поздно будет!
– Погоди, Никита, не забегай вперед! – остановил брата Аникей.– Ну, попутал дьявол человека, выпить до
смерти захотелось, а выпить не на что – вот и взял. С кем не бывает! Зайдет ум за разум или кто другой надоумит, а он, может, тут вовсе и ни при чем, а? Он нам сейчас скажет, и мы отпустим его подобру-поздорову,
Он подошел вплотную к Саввушке, поднял его лицо за подбородок и отпрянул: вместо жалкой растерянности глаза конюха горели нескрываемой ненавистью.
– Я, может, самый что ни на есть последний человек, и хуже меня в деревне никого нету,– гневно выдавил сквозь зубы Саввушка.– Но все ж совесть моя не совсем сгорела, и я свой позор на Дымшака перекладывать не стану!
– А чего это ты вдруг про Егора вспомнил? – Аникей сделал круглые глаза.– Его будто никто здесь не упоминал. Я вроде не глухой еще, да и Никита вот не даст соврать...
– Знаем мы твоего Никиту! – Саввушка злорадно усмехнулся и судорожно глотнул воздуха, словно набираясь сил.– Вам бы только и забросать грязью Егора-то... Да навряд ли удастся! Золотой, он и в грязи блестит!..
На минуту в горенке наступила гнетущая тишина.
– Вон ты как закукарекал,– протянул Аникей и, отступив от конюха, развел руками.– Ну, тогда не взыщи – золотой, позолоченный, сверху медью околоченный! Лет пять, а то и поболе посидишь за решеткой – гляди, и голос прорежется. Веди его, Никита, к участковому, составляйте протокол, и дело с концом!
Он повернулся к Саввушке спиной и закричал жене:
– Серафима! Принеси нам червячка заморить, а то подсасывает – терпенья нет!..
Конюх не уходил, словно все еще на что-то надеялся. Он опустил голову и снова смотрел в пол, лицо его было бледно.
– Ну, чего ж ты торчишь? – легко толкнув в плечо, выводя его из задумчивости, спросил Ворожнев.– Нам тут верстовой столб ни к чему.
Саввушка, прихрамывая, опираясь на свою палку, поковылял к порогу, и здесь силы оставили его – он не выдержал, рухнул на порожек, голос его слезно задрожал:
– Не губи... Аникей Ермолаевич!.. Ребята ведь малые! Жена хворая– в могилу ее толкнуть!.. Пропадут они без меня, как есть пропадут!.. Пожалей!..
– А ты много их жалеешь, прощелыга этакий? Вас пожалеешь, а вы потом как собаки набрасываетесь. Проваливай! Проваливай! Надо было раньше думать, когда воровать собрался.
– Кабы знал, где упасть, так соломки подстелил...– всхлипывая, размазывая ладонью слезы по лицу, говорил Саввушка.– Пылинки сроду не возьму, не то что... Неужто сердца у тебя нет?
Аникей не удостоил его ответом, молча принял из рук жены кусок жареной курицы, посыпал солью и стал есть.
– Огурчика дай соленого,– сказал он Серафиме,– А то суховато.
– Прости ты меня, окаянного,– с неутихающей дрожью в голосе ныл Саввушка.– И за язык мой прости – просто так брякнул, с пылу...
Аникей обглодал все косточки, вытер ладонью мясистые губы и минуты две глядел на конюха.
– Быстро ты затрещал, орех грецкий! Еще ни разу тебя молотком не ударили, а ты уж раскололся! А туда же, в герои лезет, орет черт те что! – И неожиданно возвысил голос: – А ну встань, босяк!
Конюх схватился за палку, но она выскользнула из рук и отлетела в сторону; тогда он уцепился за косяк и поднялся, не спуская с председателя умоляющих глаз.
– Ради детей покрою твой грех,– проговорил Аникей, но голос его по-прежнему дышал угрозой.– И запомни, ежели я еще хоть раз услышу о тебе худое слово – моли не моли, ни за что не пощажу! За этот же самый куль овса сядешь!
– Да нешто я... Аникей Ермолаевич!..– расслабленно бормотал Саввушка.– Как рыба буду молчать, вот как на духу...
– Ишь сбросил гнет с души, понес с дури-то! – останавливая конюха, сказал Ворожнев.– Ты слушай, что тебе наказывают, да на ус мотай! Тебе жизнь дарят, а не премию за работу выдают, а ты расслюнявился тут...
– А если образумишься и путное что сотворишь – я тоже не забуду! Я чужие обиды не считаю. Не для себя живу, а для людей... Ну вот так... А теперь валяй!
Аникей махнул рукой, Саввушка судорожно качнулся ему навстречу, точно норовя поблагодарить за прощение, но Ворожнев, обхватив его за плечи, выпроводил из горенки.
– На деле спасибо скажешь, а словами мы и так объелись!..
Из сеней он вернулся в сопровождении Нюшки, а следом за ними явилась из кухни и Серафима, с ревнивым любопытством поглядывая на нелюбую гостью.
Но Нюшка была не из тех, кого можно смутить недобрым взглядом, она везде привыкла чувствовать себя как дома. Сбросив стеганку и теплую шаль, она предстала в черной атласной юбке и нарядной малиновой кофте. Как бы только что заметив Серафиму, она удивленно подняла густые брови, ласково заулыбалась ей.
– Что-то вы вроде с лица изменились, Серафима Прокофьевна! Хворь, что ли, какая вас мучает?
Серафима посмотрела на Нюшку чуть свысока, не выказывая ни малейшей растерянности, и, как ни была уязвлена вопросом сторожихи, ответила с достоинством:
– Я ж не бобылка горькая, при муже живу, а он разве даст захворать! Чуть насморк какой, а он уж тревожится – что, дескать, с тобой? Па здоровье пока не жалуюсь, могу и занять, у кого мало!
Аникей переглянулся с братом, словно хотел сказать: «Видал, как схлестнулись? Одна другой стоит!»
– А чем это ты мажешься, милушка? – медоточиво улыбаясь, поинтересовалась Нюшка.– Уж больно душисто пахнет!
– Аникеюшка крем из города привез, недешево, говорит, заплатил...
– Знамо! – согласилась Нюшка.– Красота, она задешево не покупается. Да и сухоту коровьим маслом не под-правишь.
Серафима стала сразу багровой от этого дерзкого и нахального намека на ее старость, но не успела придумать, чем унизить Нюшку, как Аникей прервал их словесный поединок:
– Хватит вам, бабы, облизывать друг друга! Вас не останови, так вы глаза друг дружке выцарапаете.
– Больно ты ей большую волю дал! – не желая уступать Нюшке, глядя на нее с нескрываемой ненавистью, сказала Серафима.– В твоем доме срамят законную жену, а ты уши развесил!
– Ничего, с тебя не убудет, а Нюшка меня иной раз так выручает – дай бог каждому!
– Чем это она тебя выручает? – распаляясь и наступая на мужа, спрашивала Серафима.– Уж не глазищами ли своими бесстыжими да тем, что задом туда-сюда вертит?..
– Серафима! – дико заорал Аникей.– Не доводи до греха, а то я тебя так проучу, что сама неделю на задницу не сядешь! Вытолкай ее на кухню, Никита, да закрой дверь – я хочу с Нюшкой по секрету поговорить. Не уймется – ведро воды на голову вылей, живо очухается!.. Серафима не стала дожидаться, когда ее выставят за дверь, и сама стремглав вылетела из горенки, понося на чем свет стоит свою лихоманку-соперницу. Никита, насу-пясь, вышел следом за нею, и в горенке наступила тишина.
– А все же ты, Аникей, жены боишься,– не скрывая своего торжества, сказала Нюшка.
– Чужая собака укусит – радости мало, а уж если своя сбесится, может живого места на тебе не оставить!..
Нюшка сочувственно вздохнула:
– Не сладкая у тебя жизнь, Аникеюшка...
– Не кисель, известно,– согласился Лузгин и коротко приказал: – Докладай!..
Нюшка мгновенно преобразилась, улыбка пропала с ее губ, глаза как бы затуманились,
– Дела твои, Апикей, как сажа бела. Надо бы хуже, да нельзя!.. Кого ни послушаешь – все против тебя в один голос говорят: не уймут, мол, его на месте, в область будем писать, в Москву, куда хошь! Сама, дескать, партия подсобит убрать его с председателей!..
Лузгин помрачнел, лицо его отяжелело.
– На что хоть жалуются-то? – помолчав немного, спросил он.– Или просто без разбору все помои сливают, как в лоханку?
– Всего и не упомнишь,– сказала Нюшка.– Но перво-наперво злятся, что ты не весь заработанный хлеб на трудодни выдал, а припрятал, мол, для будущего года, чтоб первому отрапортовать!
– Еще что?
– Болтают, мол, зима нынче-завтра, а дров почти ни у кого нету,– тараторила Нюшка.– Во время сенокоса обещался, дескать, долю накошенного выдать, а сейчас молчит, опять обмануть хочет, как в прошлом годе... Старики в обиде особо – всю жизнь, говорят, в колхозе работали, а теперь хоть помирай – ни хлеба не дает, ни дров, ничего...
– Хватит!..– Аникей резко опустил на стол чугунный кулак.– Тебе бы следователем быть – все раскопаешь...
– Ну дык! – горделиво вскинула голову Нюшка.
Она хотела продолжить свой рассказ, но, взглянув в поскучневшее лицо Аникея, сочла за лучшее воздержаться. Так можно и себе навредить. Лузгин сидел, наморщив лоб,
сжав губы. Нюшка вынула из-за пазухи колоду карт и стала раскладывать их на белой скатерти.
– Для себя... для дома...– шептала она.– Что будет? Чем сердце успокоится?
– Брось ты цыганить,– скосив взгляд на карты, сказал Аникей.– Какой толк их мусолить?
– Не скажи.– Нюшка отмахнулась.– Забыл, как прошлый раз я тебе гадала и какая счастливая карта выпала? Вот сейчас – смотри! – казенный дом тебя ожидает!
– Это я и без гаданиев знаю.– Лузгин тяжело вздохнул.– Вот вызовут в райком или в область, намылят голову, а то и совсем снимут – долго ли!
