Текст книги "Войди в каждый дом (книга 1)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
Она сделала навстречу Мажарову робкое, просительное движение, пытаясь остановить его, но Мажаров, увлеченный, громко досказал то, что ему хотелось.
– Я уверен, что вас сняли с работы неправильно. Я могу сказать об этом где угодно... Мне кажется, что Коровина просто неверно информировали, иначе он бы...
Мажаров только теперь уловил неловкую тишину вокруг и с недоумением огляделся. Но все смотрели на Ксению, и он понял, что они впервые узнали от него об ее несчастье.
– Извините,– сказал он.– Я полагал...
Никто не обратил внимания на его запоздалое извинение.
– Ты что же молчала, дочка, а? – подходя к Ксении, недовольно спросил Корней. – От чужих людей узнаем...
– Я бы сказала, тятя, да пока говорить-то нечего! – Ксения с какой-то показной удалью тряхнула головой.– Бюро райкома мое дело еще не разбирало, а зачем раньше времени кричать? Работу я себе всегда найду. Ведь я училась на агронома, а не на инструктора.
– Ну конечно! Нашли о чем горевать! – опять горячо и ненужно вмешался Мажаров.– Да если хотите, мы сегодня же найдем вам настоящую работу. Но нужно прежде всего защитить свою честь коммуниста, отвести от себя...
– Товарищ Мажаров,– сухо проговорила Ксения.– Я попросила бы вас...
– А меня и не надо просить, я и так все сделаю! – поняв ее по-своему, быстро отозвался Мажаров.– Сейчас я найду шофера, он подбросит сюда кирпич, а я тотчас же пойду на склад – узнаю, какие там есть материалы. Все будет отлично, вот увидите. День-два, и вы почувствуете себя снова дома.
Он попрощался со всеми и пошел по свежей колее со двора, как ей казалось, гордый своим великодушием.
– Одну минуточку, товарищ Мажаров! – еще не соображая, зачем она это делает, крикнула Ксения.
Мажаров остановился и, подслеповато щурясь на солнце, подождал ее.
– Пройдемте немного,– прерывисто дыша, выговорила она.– Я должна кое-что сказать вам...
– Вы шагайте лучше справа,—предложил Мажаров.– Тут колем пошире, нам будет удобнее...
– Да? – сказала Ксения и перешла на правую сторону.
– Я слушаю вас,– сказал Мажаров, но не удержался, чтобы не обратить ее внимание на молодую березку в ближнем палисаде, всю усыпанную мерцающими на свету блестками.– Какое чудо, правда? Даже не верится, что так может быть...
– Да, это верно.– Она чувствовала, что, соглашаясь в чем-то с ним, невольно теряет то непримиримое и мстительное, что толкнуло ее начать разговор. Чтобы как-то воспротивиться своей слабости, она сказала: – Меня это не интересует. Мне сейчас не до березки!
– Я хорошо понимаю вас,– сказал Мажаров.– Я бы тоже на вашем месте...
– В том-то и дело, что вы ничего не понимаете и понять не хотите! – радуясь возвратившемуся раздражению, сказала она.– Кто вас просил защищать меня?
– Но позвольте! – останавливаясь и глядя на нее с неподдельным изумлением, воскликнул Мажаров.– Меня же назначили...
– Никто вас не назначал! – горячечно, как в бреду, продолжала Ксения.– Вы сами напросились... Ну бог с вами, работайте в своей комиссии, но не портите жизнь мне. Зачем этот маскарад с костюмом? Этот приезд в роли шофера?.. Вы думаете, я дурочка и не вижу, зачем вы все это делаете!
– Но меня же попросил помочь вам Иннокентий Павлович!.. И о каком маскараде вы говорите? У меня просто ничего теплого нет, и я так рад, что купил эти брюки и телогрейку.
Они не заметили, как остановились возле обледенелого, в белых наплывах колодца.
– Допустим, вы сделали все с благими намерениями! – все так же лихорадочно продолжала Ксения.– Но кто вас тянул за язык говорить, что меня уволили с работы? К чему вы заигрываете с нашей семьей? Чего вы, наконец, хотите от меня?
– Я? От вас? Да о чем вы говорите! – Лицо Мажаро-ва стало страдальчески тоскливым и растерянным.
– Не притворяйтесь наивным человеком! Или вы рассчитываете усыпить мою бдительность, да? Чтобы никто не помешал вам сделать свою карьеру!
– Это черт знает что такое! – не выдержав, возмутился Мажаров.– Я думал, что вы просто по какому-то недоразумению тогда в лесу наговорили всякой чепухи. А вы, оказывается, всерьез решили в чем-то разоблачать меня. Но в чем? Я приехал сюда, как многие сейчас едут в деревню,– так надо. Ваш дедушка и то это понимает. А вы вообразили что-то и нагромождаете одну нелепицу... на другую...
– Вас тут все станут ненавидеть, когда узнают, что вы из себя представляете! – с наслаждением глядя на багровое от смущения лицо Мажарова и радуясь тому, что сумела вывести его из себя,' ответила Ксения.
– Я не желаю больше с вами разговаривать! – тихо сказал Мажаров и, обойдя ее, как столб, зашагал прочь.
Вместо того чтобы вернуться к своему дому, Ксения пошла по целине узкого проулка, проваливаясь глубоко в снег, и упрямо лезла вперед, пока не очутилась за огородами, на берегу закованной в лед речки.
Здесь было тихо и пустынно, только у прибитой морозом рябинки прыгали на снегу какие-то пичуги и клевали красневшие на белизне грозди ягод.
Ксения подняла одну веточку, раскусила горьковато-терпкую ягоду и вдруг ощутила подступившую к горлу тошноту. На какое-то мгновение снег показался ей зеленым. Дурнота не проходила. Она выплюнула ягоду, подумала, что, наверно, ей тошнотно оттого, что она сегодня ничего не ела, но тут же ее пронзила острая, заставившая содрогнуться мысль: а что, если она беременна?
«Я не хочу, чтобы это было!.. Ни за что!—подумала она и вытерла проступивший на лбу холодный пот.– Надо сейчас же что-то делать! Сейчас же! Лучше умереть, чем это!»
Охваченная смятением и страхом, она быстро пошла назад, но, не дойдя до улицы, присела в проулке на торчащий из-под снега плетень. Она вдруг почувствовала себя слабой, у нее дрожали руки и ноги, от резкого блеска снега кружилась голова, тело бил озноб, а к горлу снова подкатывала тошнота.
Ксения сидела на плетне, сутуло сгорбившись, сунув озябшие руки в рукава шубки, перебирала в памяти всех родных, близких и знакомых людей и не находила никого, кому бы могла доверить свою тревогу, попросить житейского совета.
Ничего особого вроде и не было в том, что делал Корней,– доламывал основание русской печи, отбирал в одну кучу целые кирпичи, в другую половинки, но ему уже легче дышалось, и на душе не было так безотрадно и тягостно, как в те первые горькие минуты, когда он зошел в родной дом.
В работе Корней всегда забывался: руки делали то, что им было положено, а он как бы жил сам по себе, весь во власти неотвязных и смутных дум...
За что бы случайно ни цеплялся его взгляд, все отзывалось мимолетным воспоминанием, и перед глазами оживала словно вчера еще шумовшая здесь жизнь. Было удивительно, что все открывалось будто заново, хотя хранилось в памяти давным-давно,– и ввинченное в потолочную балку железное кольцо, на котором когда-то висела детская люлька, баюкавшая его ребятишек, и ржавый крюк, навечно вбитый в стену около порога еще в ту далекую пору, когда у Корнея была своя лошадь и на крюк зимой вешали сбрую, и проступивший даже сквозь пыль на потолке обгорелый кружок от керосиновой лампы, и облезлая, когда-то крашенная голубой краской полка в углу, куда в последние годы, сняв иконы, сыновья и дочери складывали свои учебники и тетради...
Казалось, какое ему дело до этих примет ушедшего времени? Но пока Корней суетился в красноватой пыли, сбивая молотком с кирпичей куски затвердевшего раствора, он не раз возвращался мыслями к той жизни, что когда-то шумела здесь, вспоминая всех своих детей – и живых, и тех, кто умер, и сложившего на войне голову старшего сына, первенца Николая...
Бросив стучать, Корней закрывая глаза, и уже иная явь обступала его – с развороченной печкой, тянущим сквозь окна ветерком. Но эта явь не отталкивала, как прежде, не пугала, а как бы даже ожесточала и придавала сил. Да что, в самом деле, безрукий он, что ли? Сам себе лиходей? Не на смех же людям вся его семья с таким громом прикатила сюда!
Нечего греха таить – решился он на такой немыслимый шаг нелегко.
...В тот памятный осенний вечер, когда Корней оставил у калитки дочь и побрел на станцию, он то распалял себя обидой и слепой злобой на сыновей, то думал о горьком своем одиночестве и близкой старости. Неужели он уже не властен остановить безрассудный порыв детей, еще вчера подчинявшихся ему во всем?
Иногда начинали маячить впереди огни встречной машины, лучи от ее фар то обшаривали низко нависшие над землей дымные облака, то метались по дальним косогорам, пронизывая резким светом ощетинившуюся бурую стерню. Когда свет касался дороги, черная грязь вспыхивала, как антрацит, блестели унизанные каплями голые придорожные кусты.
Один раз Корней обогнал бредущее стадо – медленно скользя и оступаясь, вышагивали коровы и телки, изредка посылая в темноту тоскливый рев, все шествие замыкали два пастуха в резиновых сапогах и коробившихся, как жесть, плащах. Они незлобиво покрикивали на коров, щелкали вхолостую бичами. Вслушиваясь в густые всхлипы грязи под ногами, Корней с удивлением вглядывался в не утихающую даже в этот поздний час жизнь па земле. Где-то в стороне, едва угадываемые, чернели деревушки – там спали наработавшиеся за день люди, по вот среди темени начинал мерцать один огонек, другой, третий – то ли там шла работа на току, то ли спешили что-то доковать в кузнице; проплыл над взбухшей пашней светлячок, сразу и не угадать было, что это, пока ухо не уловило в тиши ровный гул трактора – наверное, допахивали пары.
Близко, совсем рядом заурчала машина, и не успел Корней отступить к обочине и оглянуться, как она остановилась позади. Дверца «газика» со стуком распахнулась, в. в широком снопе света показался высокий крупноплечий человек.
– Корней Иванович? – негромко окликнул он.
– Он самый,– тихо ответил Корней.
– Ты даже не представляешь себе, как я рад, что вижу тебя.– Пробатов выхватил из кармана пальто сложенную газету и потряс ею.– А говорил, что ты в наших делах посторонний!
– Моей славы тут нету, Иван Фомич,– не принимая на себя то, что, видимо, приписывал ему секретарь обкома, ответил Корней.
– Не прибедняйся и не хитри, я же тебя знаю! – Пробатов добродушно рассмеялся.– Ты же видишь, что правда на стороне твоих детей, а они сердцем чуют, что. им надо сейчас делать... Да что ж мы стоим? Пойдем в машину!
Корней заупрямился было, но Пробатов подхватил его под руку, и через минуту Корней уже сидел в «газике» под брезентовой крышей, а «газик» бросало и встряхивало на ухабах.
– Что ж это ты надумал в ночь киселя хлебать? – снова заговорил Пробатов, едва машина выбралась на ровный участок дороги.
– Да так уж пришлось,– неопределенно ответил Корней.
– А я вот все думаю: что ты не досказал мне там; на мосту? – Пробатов полуобернулся, и по тому, как он, сжав губы, напряженно щурясь, ждал его ответа, Корней понял, что секретарь обкома придает какое-то особое значение этому разговору.
– Да досказ длинный, всего сразу не упомнишь – мало ли что па ум придет...
– Ну, начни хотя бы с того, почему ты опасаешься в деревню вернуться? Что тебя смущает? Только по полной правде.
– Была бы охота слушать, а правду почему не сказать.– Корней сам не знал, что заставило его не с глазу на глаз, а в присутствии еще двух человек, которых он видел впервые, открыться перед Пробатовым со всей прямотой.– Все еще не верится, Иван Фомич, что жизнь тут пойдет другая. Ведь все наперекосяк пошло, а как дальше будет, кто знает...
– Партия, Корней Иванович, больше не станет мириться с тем, чтобы ты жил плохо! – горячо отозвался Пробатов.– Но ты сам понимаешь, что хорошая жизнь не начинается вдруг, надо, чтобы и ты к этому руки приложил... Булки на деревьях не растут!
– Так-то оно так.– Корней не сдержал глубокого вздоха.– Но вот посуди, Иван Фомич... Я уже всякое видел и пережил за свои годы, и мне хочется, чтоб хоть под старость душа на место встала. Ну, вернусь я назад, начну тут ворочать, себя не жалеть, а кто мою старость здесь приветит? Кто? В городе сколь бы я ни получал, а тощая или жирная – набежит пенсия. На сыновей нынче какая надежда? Они сами мечутся как угорелые, себя не найдут... А я колхозу не сосчитать сколько сил отдал, и все... как в бочку без дна...
Пробатов слушал, не прерывая, сведя к переносью густые брови, изредка кивая – не то в знак согласия, не то отмечая что-то про себя.
– Мы об этом тоже думаем, Корней Иванович...– Пробатов помолчал.– Но не все сразу, дай срок – и это осилим. На первый случай, пока государство не возьмет это на себя, пенсией тебя должен обеспечить колхоз. А в Черемшанке такое возможно уже через год-два...
О чем только они не переговорили за долгий путь до города, и домой Корней возвратился почти умиротворенным. Семья встретила его настороженно и молчаливо – видимо, приготовилась к взрыву его возмущения. Но Корней не стал никого распекать, принял из рук жены стакан чая, поинтересовался, гдо младший сын. «Выступает где-то на собрании,– загадочно усмехаясь, пояснил Нико-дим.—Зовет всех поступить по-нашему!» Тогда Корней спросил напрямки: «А ты тоже думаешь, как Ромка, или у тебя свой резон? Только не напускай туману. Не в прятки играем, о всей жизни дело идет».
Похоже, вопрос отца взволновал Никодима, потому что он тут же закурил и, попыхивая папироской, признался: «У меня, тятя, душа никогда особо не лежала к городской жизни. Не то чтобы я город не любил, пет, тут вроде и веселее, и культуры побольше, а мне чего-то недостает... У нас в Черемшанке пошел на один край – и сразу тебе за огородами степь, пшеница шумит, переливается, в другой край прошагаешь – в горах лес дремучий, река как бешеная играет. Стоишь и надышаться не можешь – так вольготно и просторно кругом! Хочешь – ружье в руки и через час лезешь напролом через чащобу, за зверем охотишься, хочешь порыбалить – река, озеро. А тут я как стреноженный хожу, и не по мне все это, пе по характеру, видать...»
Корней почему-то ожидал услышать от старшего сына нечто другое, но то, о чем поведал Никодим, показалось ему убедительным. Корней и сам за несколько лет как-то не сумел прирасти к городу душой, вжиться в быстрый ход его жизни. «А как твоя Клавдия? – решил идти до конца Корней.– Ей, по-моему, городского воздуха хватает?» – «Куда иголка – туда и нитка!»—грубовато ответил Никодим. «Ну, а если она себя иголкой посчитает?» – не утерпел Корней. Никодим не поддержал его шутку, промолчал.
Однако Корней оказался прав – перед самым отъездом жена Никодима заупрямилась. Чего она в Черемшанке не
видала? Люди все норовят в городе пристроиться, а они с ума посходили, в самую глушь забиваются. Дудки, не на такую напали!
Корнея аж всего передернуло от слов невестки. Скажите пожалуйста, какая образованность, какая культура! Сроду газету в руках у нее по увидишь, только и знает, что бегать по магазинам за разными тряпками. А в комнате черт ногу сломит, печным беспорядок. Но когда Клавдию почти уломали и она согласилась ехать, он неожиданно решил хорошо, пусть они с матерью пока остаются. В конце концов неизвестно, что ждет их в деревне, и лишний осмотрительность не помешает. Сыновья без спора подчинились его решению, и Корней втайне позлорадство-вал: ага, выходит, не такие уж вы герои, какими желаете казаться. Ясно, так и завяжем узелок на память!..
...Какая-то возня под окнами оторвала Корнея от привычных мыслей, он поднялся с пола, отряхивая с коленей кирпичные крошки. По подоконнику зашарили быстрые, цепкие и красные от холода детские руки, потом показалась голова с нахлобученной на самые глаза шапкой-ушанкой, и через мгновение Дымшаков-младший уже в упор, пе мигая, смотрел на Корнея диковатыми глазами с яркими белками.
– Дядя Корней! – Широко открытым ртом парнишка жадно глотал воздух.– Мамка велела сказать, чтобы вы к нам шли скорей!
Васятка тут же бы исчез, если бы Корней не ухватил его за плечи и не втащил в дом.
– Слушай, парень, а когда мы с тобой последний раз виделись? И поздороваться бы с дядей не грех, а?
Полные щеки мальчугана облил вишнево-темный румянец, он потупился, но Корней приподнял за подбородок его голову.
– Забыл?
– Ага! – Лицо Васятки расплылось в улыбке, открывая темную щербинку в верхних зубах.– Тятька вон вас во дворе дожидается! А мамка пирогов напекла!
– Добро! – сказал Корней и, не снимая с плеча мальчика свою руку, задержал на нем внимательный взгляд: «Глаза отцовы, а смотрит, как Анисья!»
Выйдя на крыльцо, он удивился – весь двор, если можно было назвать двором заваленную снегом, неогороженную усадьбу, был полон народу: одни толпились около Ромки, громко и задорно вещавшего о чем-то; другие сгрудились возле Никодима, подпиравшего плечом ворот-
ный столб; третьи собрались вокруг деда Ивана – седобородые старики, его сверстники, стояли, опершись на суковатые палки, и, улыбаясь, согласно кивали ему. У самого крыльца митинговал Егор Дымшаков, убеждая в чем-то председателя сельсовета Черкашину; вокруг дома носились вездесущие ребятишки, которыми тут же стал верховодить Васятка.
«Скажи на милость, неужто решили собрание в моем доме сделать?» – подумал Корней, чувствуя, как горячо становится глазам и сердце начинает частить.
– С приездом тебя, Корней Иванович! – Заметив его, Екатерина Черкашипа двинулась навстречу.—Давно бы домой надо!
– Дорога ложка к каше! – посмеиваясь, подхватил Егор Дымшаков.– Л у нас каша сварилась крутая, не враз зачерпнешь. Ничего, в самый момент угодил, шурин!
Он по-медвежьи сжал Корнея в объятиях и, чего уж тот совсем не ждал, троекратно расцеловал – по всему было видать, зять искренне рад его возвращению.
– Аленка! – крикнул Дымшаков.– Тащи наш подарок!
К Егору подбежала худенькая голенастая девочка лет десяти, в валенках, с голыми коленками, и протянула отцу белый, свернутый в трубку лист бумаги. Дымшаков не спеша расправил его и показал всем красочный плакат: бородатый колхозник держал в протянутой руке рыхлые комья чернозема, земля крошилась и сыпалась у него меж пальцев-. На плакате было написано: «Земля любит работу и хорошую заботу!»
– Захожу нынче на почту, а там эти вот картинки продают по целковому за штуку,– сказал Егор под дружный и веселый говор сгрудившихся около крыльца людей.– Смотрит на меня этот мужик и вроде подмигивает. Откуда, думаю, мне эта личность знакома? А потом догадался – да это же вылитый Корней Яранцев, мой кровный шурин! Правда, похожий? . .
Дымшакову ответили сразу несколько голосов:
– Дешево отделался, Егорушка!
– Добра купил на рупь, а расхвастался на сотню, а то и поболе!
– Ты бы, Дымшак, из имущества ему что отвалил на обзаведение, плакат-то под себя не постелешь!
Дымшаков довольно покашливал в кулак, непонятно чему радуясь – тому ли, что мужики взяли его в оборот, то ли просто наступившей суматохе, которая всегда была ему по душе.
– Да что вы на меня навалились? – притворно рассердился он.– На новоселье, если он меня как сродственника позовет, я ему что-нибудь потяжелее принесу, а покуда пускам па спой патретик любуется... Ведь я не только ради личности его купил, мне слова пришлись по нраву. Даже земле одной работы не хватает, а требуется еще забота, ласка, а что ж тогда человеку?
За шумом и гвалтом никто не заметил, как на улице показалась подвода. Когда она свернула к дому и в просвет между покосившимися столбами просунулась заиндевелая лошадиная голова с низкой дугой, все стали расступаться. А раздавшись в стороны, увидели грузно шагавшего за широкими розвальнями Никиту Ворожнева. Подергивая вожжами, он правил прямо к крыльцу. Подъехал к самым ступенькам, где стояли Корней, Егор и Черка-шина.
– Принимай подарочек, хозяин! – громко возвестил Ворожнев и, строго оглядев толпившихся вокруг колхозников, добавил с нарочитой торжественностью: – Аникей Ермолаевич по болезни не мог тебя навестить, вот и послал меня: поезжай, дескать, Никита, поздравь от всей широкой нашей души и пожелай, чтобы пустил корешки по-гяубже в родной земле. А какая потребуется от колхоза подмога – отказу не будет! Человек в свою семью возвер-нулся, показал себя как патриот нашего района, потому ему должен быть полный почет и уважение! Правильно я, мужики, выражаюсь?
– Чего хорошего, а выражаться ты умеешь! – ответил кто-то.
– Можешь и по-овечьему жалиться, и по-волчьему выть,– каменея в скулах, сказал Дымшаков.– Только вот разобраться иной раз бывает невозможно, в каком обличье ты выступаешь.
– Ты, Дымшак, мне нервы не рви! – остановил его Ворожнев, и мохнатые гусеницы его черных бровей поползли навстречу друг другу, чтобы сцепиться на переносице.– Я ведь не к тебе вроде пожаловал, а к Корнею Ивановичу. Одного уложил в постель, теперь за другого решил приняться? Не забывай, что и до тебя очередь дойдет, райком за такие дела по головке гладить не будет. Или считает!,, что и на этот раз сухим из воды вылезешь?
– И и мокрый вылезу – мне не страшно!– с бесшабашной удалью отвечал Дымшаков.—А вот если ты даже чуть подмоченный выберешься, тебя цап-царап – и кошки съели!
Последние слова Егора потонули в оглушительном хохоте. Смеялись все – и старики, опиравшиеся па свои палки, и ребятишки, облепившие гроздями крыльцо, и обычно замкнутая Черкашина. Не смеялся один Ворожнев. Если бы он не боялся, что ему придется расплачиваться за каждый проступок перед Аникеем, он бросился бы на первого попавшегося. Но он смирил свой бешеный нрав, переждал, когда стихнет смех, и, не выказав обиды и растерянности, небрежно отмахнулся.
– Некогда мне с тобой лясы точить! У тебя на любой сказ своя затычка... Но все же я бы на твоем месте не забывал, что и острый топор на сук налетает.
– Да сук-то уж давно сгнил, тронь его – он и отвалится.
Не отвечая Егору, Ворожнев подошел к саням, разворошил охапку соломы, и Корней увидел двух похрюкивающих поросят. Они зарылись пятачками в солому, белые спинки, тесно прижавшиеся друг к другу, торчали из вороха, как два отшлифованных водой камня.
– Вот, Корней Иванович, бери на расплод! – Ворожнев схватил поросят за ноги и, истошно визжащих, поднео их к крыльцу.
– Да куда же я их дену? – Корней потерянно оглянулся на зятя, но тот не смотрел на него.– У самого пока нет крыши над головой, а тут еще о животине думай. Да и кормить их нечем...
– На первый случай дадим и корм! – пообещал Ворожнев, а так как Корней пятился от него, он сунул поросят в руки подоспевшим Роману и деду Ивану.
– И чего ты засовестился, Корней, как девка на выданье? – упрекнул сына дед Иван.– Люди к нам со всей душой, а мы ломаемся! Не ворованное же нам дарят, а колхозное...
Корней не знал, что и делать. Ему не нравилась и завязавшаяся перебранка, в чем-то еще непонятная ему, и то, как Егор походя обижал в его собственном доме Во-рожнева, который, судя по всему, вовсе не желал затевать ссоры, и, наконец, не по душе было и само подношение: что он, нищий, что ли, и просит у кого-то на погорелье? Нет, он не нуждается пи в каких подачках, если надо будет, и поросят может купить за свои деньги. Однако и отказываться было как-то неудобно: а вдруг и на самом деле обидишь кого-то ни за что ни про что!
– Это что ж, правление, что ли, решило выделить поросят? – опять подал свой зычный голос Дымшаков.– Или сам Аникей по доброте своей расщедрился?
– А тебе что, жалко стало? – Ворожнев засмеялся, как бы радуясь возможности уличить Дымшакова в мелочной жадности.– Боишься, что колхоз обеднеет, если хорошим людям поможет?
– С колхозом-то ничего не случится, даже если он и новый дом Корнею срубит,– спокойно, без улыбки проговорил Егор.– За полжизни шурин тут столько заработал, что одним домом и не расплатишься. Но все ж я бы на его месте, прежде чем что-нибудь брать от вас, спросил наперед: а по закону ли все оформили или, может, на самом деле ворованное сбываете?
– Да будет вам, мужики! – вмешался Корней, становясь между Ворожневым и зятем.– Хватит тебе, Егор, окаянная ты душа! Уймись хоть ради сродственников своих. И ты, Никита, не задирайся зря – тоже, виднб, без того, чтоб занозипу в душу не засадить, не можешь.
– Он первый полез на рожон! – насмешливо протянул Ворожнев.– Больно умным да смелым себя выставляет. Без пего мы и не знаем, как и протоколы писать. На, Дымшак, возьми и разуй глаза – вчера все члены правления на квартире у Аникея подписали, чтоб, значит, дать этих поросят Яранцевым.
Он выхватил из-за пазухи лист бумаги, вызывающе повертел им перед носом Дымшакова, но тот и здесь не поверил, взял, разгладил бумагу на колене и неторопливо и молча прочитал все от буквы до буквы.
– Хорошая примета! Кончилась лафа распоряжаться колхозным, как своим собственным.– Широко улыбаясь, он вернул Ворожневу протокол.– Первый раз остереглись и решили сделать все честь по чести. А раз так, шурин,– бери поросят! Их, по крайности, можно и не откармливать до центнера, одного сейчас на закуску пустим...
Он взял под общий смех одного поросенка из рук деда Ивана, сунул его, как березовый чурбак, под мышку и весело оглядел всех гомонивших во дворе.
– По случаю такого события, что нашего полку прибыло, приглашаю всех, кто не побрезгует моим угощением, в мою избу! Градусов на всех, конечно, не хватит, но зато сельпо недалеко – каждый может сбегать. Ну, айда! Анисья моя, наверное, все глаза проглядела...
Вряд ли в тот день в Черемшапке был другой такой счастливый человек, как Анисья. Встав чуть свет и замесив тесто, она принялась за большую уборку – скребла жестким трескучим голиком пол, мыла его до чистой воды, вытерла мокрой тряпкой лавки, стулья, посудный шкафчик, выхлопала на снегу половички, повесила на окна белые занавески. Когда взошло тесто, она, засучив по локоть рукава, присыпала голый стол мукой и начала разделывать шаньги, пирожки с капустой, булочки.
Первым прибежал из школы Васятка и, бросив на лавку сумку, полез к столу. Скоро он весь уже вымазался в муке, выпросил у матери кусок теста и стал вязать какой-то замысловатый крендель. Потом явилась более степенная Аленка, учившаяся в пятом классе, живо надела старенький передник и тоже взялась помогать Анисье. Пришедшего позже всех семиклассника Мишу мать послала за дровами.
Все спорилось в этот солнечный праздничный день, и Анисья, раскатывая тесто, не переставала чему-то улыбаться.
– Мам, а ты сегодня поешь,– сказала Аленка и вопрошающе посмотрела на мать.
– Да что ты? – Анисья и сама удивилась, обнаружив, что в самом деле тихо, вполголоса напевает.– Как же нам не петь, не веселиться, вся родня наша нынче приезжает!
– А меня сегодня Мария Павловна вызывала, пятерку поставила! – похвасталась Аленка.
– Это за что же она тебе? – спросила Анисья, глядя на зардевшееся, с лучистыми глазами лицо дочери.
– Она же у нас по литературе, мам! – как бы досадуя на забывчивость матери, пояснила Аленка.– А мы проходим сейчас «Мороз, Красный нос» Некрасова... «Читай, велит, наизусть, Дымшакова, и чтоб с чувством!..»
– Ну и что же ты? – продлевая и свое и дочерино удовольствие, живо подхватила Анисья, даже оставив на время стряпню.
– Как что? Я читала, как она велела... С чувством!..– сказала Аленка.– Вышла к доске, а Пашка ворожневский сидит на первой парте и сбивает, язык мне показывает.
– Вот озорник!
– А он, мам, знаешь что мне сказал позавчерась? – напомнил о себе Васятка.
Мать и дочь взглянули на него и безудержно рассмеялись: щеки, волосы, подбородок и даже нос Васятки были и муке.
– Твой, говорит, отец самый вредный во всей деревне,– не обращая внимания на их смех, продолжал Васятка.– У всех как бельмо на глазу! Я, мам, звезданул бы ему как следует, но не сладить мне с ним – он в пятом учится, а я всего-навсего в первом.
В избу вошел Миша, вывалил возле печки охапку дров. Он был старшим из детей и по характеру не походил ни на отца, ни на мать – тихий, сдержанный, не по годам серьезный.
– А что же ты Мише не сказал? – упрекнула брата Аленка.– Он бы ему за отца-то...
– Я ему сказал, да он не хочет с Пашкой драться. Ну, мол, руки еще об него марать!
Миша, несмотря на то что говорили о нем, стоял молча и чуть смущенно улыбался.
– И хорошо, сынок, что не дрался,– похвалила Анисья.– Кулаками правоту не докажешь!
– А я на переменке все ж ему ножку подставил,– торжествующе признался Васятка.– Задрыгал ногами!
И хотя то, что сделал младший сын, было нехорошо и надо бы выговорить ему за это, Анисья не вытерпела и рассмеялась.
– Ох, задира, достукаешься ты! Смотри потом не жалься, если уши нарвут! – Погрозив сыну, она снова обратилась к дочери: – Ну, так что ж ты читала?
– А вот что вчера учила.– Аленка опустила вдоль тела выпачканные в муке худенькие руки, лицо ее приняло задумчиво-строгое выражение, и немного нараспев, каким-то совсем недетским голосом она прочитала:
Есть женщины в русских селеньях С спокойною важностью лиц, С красивого силой в движеньях, С походкой, со взглядом цариц..,
Анисья снова перестала стряпать, слушала дочь сосредоточенно и серьезно, а когда Аленка кончила декламировать, благодарно улыбнулась ей и спросила:
– Что ж учительница?..
– «Молодец, говорит, Дымшакова! Ставлю тебе «пять». Передай привет твоей матери и твоему отцу – они у тебя очень хорошие люди...»
– Так и сказала? – вспыхнув до слез, проговорила Анисья и, наклонясь к дочери, поцеловала ее в лоб.– Умница ты моя! Гляди и дальше старайся.
– Да я, мам...
В счастливой суматохе Анисья хваталась то за одно, то за другое, беспрестанно следила за печкой – не пора ли загребать угли, изредка посматривала в окно – не идет ли Егор, который отправился разузнать, скоро ли приедут родные. Анисья строго наказала, чтобы он не куражился и в случае чего позвонил в район Ксении – она-то уж все должна знать.
Но как ни заняты были руки, Анисья в мыслях давно приветила родных и уже мечтала о том, как в скором будущем, улучив свободную минуту, станет каждый день забегать к невестке, чтобы отвести с ней душу в родственном разговоре. С соседками Анисья жила неплохо, но все ж не станешь посвящать чужих людей в свои маленькие семейные горести и восторги. У любого своих забот полон рот. А близкий человек всегда будет рад твоему приходу и непритворно посочувствует, поможет советом и, если надо, поделится с тобой последним куском.
С женой Корнея, Пелагеей, у Анисьи были очень сердечные отношения, обе они потеряли в эту войну взрослых сыновей, своих, первенцев, и, сойдясь, вспоминая о них, могли тихонько поплакать...
После памятного бурного собрания Анисья стала примечать, что все в Черемшанке будто по-другому начали смотреть на. них. Нельзя сказать, чтобы люди раньше не уважали Егора, но прежде они как-то сторонились их семьи – верно, побаивались Аникея. А к тем, кто дружил с Дымшаковым, Лузгин вечно придирался, посылал на самые тяжелые работм, часто отказывал в простых просьбах. И вот с того собрания многих словно подменили: женщины у колодца часто задерживали Анисью, хвалили Егора: «Спасибо твоему мужику, что не побоялся и выдал Аникею сполна!» Соседки паведывались теперь чуть ли не каждый день – то чего-нибудь одолжить, то, наоборот, сами чем-то делились.
