Текст книги "Войди в каждый дом (книга 1)"
Автор книги: Елизар Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
Ксения хотела еще что-то сказать, но Корней ие стал ее больше слушать, махнул в сердцах рукой и, ткнувшись не столько по желанию, сколько по привычке прокуренной бородой в шею дочери, пошел прочь. Доски тротуара гнулись под его грузным шагом.
Ксения обессиленно прислонилась к столбику калитки и тревожно смотрела вслед отцу, пока он не скрылся из виду.
Вершинин сидел в кино, когда чей-то зычный голос, перекрывая шум и музыку фильма, объявил из темноты:
– Товарища Вершинина просят к телефону!
Зрители начали оглядываться, а по залу живым эхом продолжало катиться: «Вершинина! Кто тут Вершинин? К телефопу!»
Он вскочил и стал торопливо выбираться из тесного и узкого ряда, боясь кому-нибудь оттоптать ноги, смущаясь тем, что вынужден беспокоить людей.
– Ну и работка! Даже картину не дают посмотреть человеку! – сочувственно сказал кто-то.
Вершинин прошел в кабинет директора, взял лежавшую на столе трубку, назвал себя и тотчас услышал недовольный голос Коровина:
– Удивляюсь я вам, Игорь Владимирович! Как вы могли сегодня пойти в кино?
– А в чем дело?
– И вы еще спрашиваете? – В голосе Коробина появилось неподдельное раздражение.– Да ведь у нас в районе находится первый секретарь обкома! А вы разгуливаете неизвестно где.
– А что я обязан был делать? Сидеть сложа руки в кабинете? Все в положенный час разошлись, вас тоже не было...
– Кончайте оправдываться и немедленно являйтесь в райком! Видимо, вы еще слишком молоды, чтобы самому понять, что в такой момент кино не совсем подходящее место для ответственного районного работника. И не забудьте захватить на всякий случай ваш план.
«Чего нервничает с самого утра – не понимаю! – думал Вершинин, выходя из кинотеатра и окунаясь в ненастную темень.– Умный вроде человек, а поднял никому не нужную шумиху. И что у него за манера держать всех в искусственном напряжении, когда приезжает кто-нибудь из областных руководителей?»
С тех пор как Сергей Яковлевич освободил его от обязанностей секретаря по зоне Приреченской МТС, они работали до последнего дня дружно, согласованно, пи о чем никогда не споря. Вершинин относился к Коробину с большим уважением, ценил в нем и опыт, и волевую деловитость, восхищался непреклонной убежденностью, которая сквозила в каждом произнесенном им слове. Казалось, этому человеку были чужды всякие сомнения и колебания, похоже, ему всегда все было ясно, и даже в те минуты, когда он бывал в чем-либо не уверен, он не имел привычки обнаруживать перед людьми свою слабость и некомпетентность.
И все же, несмотря на эти несомненные достоинства, он вел себя подчас совершенно непонятно и загадочно. Взять хотя бы этот злополучный план, о котором он напоминал сейчас по телефону. Коровин попросил составить его в первые же дни, когда Вершинин только осваивался с новой для него должностью. Вначале он пробовал было
отказаться сочинять какой-то план, пока не ознакомится с жизнью всего района, не побывает в колхозах, но Коровин не принял его возражений. «Нужно уметь мыслить отвлеченно,– заметил он,– план – это организующее начало для всякого партийного работника, и пренебрегать им может только человек, не желающий работать по-настоящему».
Вершинин, хотя и считал затею с планом без предварительного изучения всех условий зряшной, дня три старательно рылся в прошлогодних вариантах планов, списывая оттуда отдельные параграфы и разделы, пытаясь кое-что добавлять от себя. Он понимал всю нелепость хвоего положения, когда, выполнив какую-то бессмысленную работу, он именно с помощью этой далекой от реальности жизни работы должен был доказать свои способности и как бы утвердить свое право на дальнейшую деятельность в райкоме.
Если по считать этой первой, открыто не высказанной неудовлетворенности, во всем остальном они неплохо ладили с Коровиным, хоти последнее время Сергей Яковлевич почти перестал советоваться с ним и, не интересуясь мнением Вершинина, ограничивался в основном конкретными заданиями. Вероятно, он был очень занят, и у него просто не оставалось времени для таких бесед. Однако не мог же он, взваливая на свои плечи нелегкий груз ответственности за дела всего района, надеяться лишь на свои собственные силы!
Вершинин не заметил, как очутился на краю площади перед райкомом, и невольно замедлил шаг, увидев, что все здание ярко освещено.
Он заторопился, не разбирая дороги, пересек площадь, по у самого крыльца, разбрызгивая лужи и похрустывая жирной грязью, его перегнал «газик». Водитель лихо развернул машину и остановил ее впритирку к нижней ступеньке. Раскрыв дверцу, из «газика» вылез высокий плечистый мужчина, держа в одной руке шляпу, а через другую перекинув осеннее пальто.
– Это по какому случаю так празднично? – здороваясь с Вершининым, спросил он и кивнул на окна.– Разве у вас в районе свой режим дня?
Вершинин сразу узнал Пробатова и растерялся, не зная, что ответить секретарю обкома, но его выручил Коровин. Он появился на крыльце в полосе льющегося из окна света, как всегда подтянутый, сдержанно-строгий. Лицо его сковывала сейчас напряженная улыбка, как бы
ничего не выражавшая и вместе с тем полная беспокойного ожидания.
– Прошу, Иван Фомич! – широким жестом приглашая Пробатова, сказал он.– Я велел собраться всем сотрудникам – может быть, понадобятся какие-нибудь сведения по району, тогда мы тут же на месте все и уточним.
– Отпустите всех домой, Сергей Яковлевич,– тихо сказал Пробатов.– Не стоит ради какой-то цифры томить людей и заставлять их работать лишние часы. Да и узнать любую цифру мы можем всегда хотя бы по телефону.
В кабинете первого секретаря райкома их ждал председатель райисполкома Синев – пожилой сутуловатый человек с красным обветренным лицом крестьянина, тихий, застенчивый. Он не спеша пожал руку Пробатову, указал ему на вешалку в углу за тяжелым кубом несгораемого шкафа.
– Насчет чайку как, не возражаете? – поинтересовался он.
– Неплохо бы.– Пробатов вопросительно посмотрел па него, словно не желая никого обременять лишними просьбами и вносить ненужную сумятицу.– А это не хлопотно?
– Пустяки, сейчас организуем! – как будто обрадовавшись согласию секретаря обкома, сказал Синев, и широкая улыбка собрала вокруг его серых утомленных глаз веселые лучики морщин.– Если бы мы не сумели напоить вас у себя даже чаем, какие бы мы были хозяева?
Вершинину было приятно, что в кабинете Коробина оказался председатель райисполкома, с ним он всегда чувствовал себя как-то увереннее и свободнее, без той натянутости и официальности, которая неминуемо устанавливалась, если в беседе главенствовал Сергей Яковлевич.
– Пока будет готовиться чай, может быть, пройдем по райкому и хотя бы бегло познакомимся с работниками, а? – спросил Пробатов.– Пусть хоть люди будут считать, что их не зря позвали.
Он повесил пальто и шляпу, слегка пригладил ладонью седые волосы и оглянулся на 'Коробина, все время стоявшего перед ним навытяжку.
– С какого отдела начнем, Сергей Яковлевич?
– С какого хотите, Иван Фомич.– Коробин помедлил, будто припоминая что-то.– Я думаю, есть смысл познакомиться со всеми – и инструкторы, и заведующие отделами будут рады поговорить с вами. Не часто мы видим у себя секретарей обкома.
– Смотрите, как бы я вам потом не надоел! – Пробатов тихо засмеялся.– У меня особое пристрастие к Приреченскому району!
– Мы будем только счастливы! – не оставаясь в долгу, ответил Коробин.– Я бы только просил обратить особое внимание на Иннокентия Павловича Анохина, заведующего отделом агитации и пропаганды.
– Это тот самый, которого вы рекомендуете одним из будущих секретарей райкома?
– Да. Мне. кажется, он подойдет. Молод, энергичен, политически зрелый товарищ,– словно зачитывая письменную характеристику, раздельно и четко выговаривал Коробин.– Ходил года четыре в инструкторах, был редактором районной газеты, сейчас руководит отделом и, по-моему, неплохо справляется со своими обязанностями.
«Но почему же Сергей Яковлевич ни разу не посоветовался с нами? – невольно переглядываясь с Синевым, подумал Вершинин.– Зачем делать из этого какой-то секрет?»
– Ну что ж, товарищи,– шутливо заметил Пробатов.– Может быть, мы приступим к смотру ваших боевых сил?
Все время, пока Вершинин переходил за секретарем обкома из одной комнаты в другую, его не покидало чувство взволнованной приподнятости.
После того как Пробатов познакомился с работниками всех отделов, он заглянул в кабинет заведующего отделом агитации и пропаганды.
При появлении секретаря обкома Анохин не спеша поднялся. Он был одет так же строго, как и Коробин, в темно-синий костюм полувоенного покроя и до блеска начищенные сапоги. В каждом его движении и жесте чувствовалась та неторопливая обстоятельность, которой всегда недоставало Вершинину, из-за чего он в последнее время тайно мучился.
Анохин, казалось, был начисто лишен того неприятного заискивания перед большим руководителем, которое иногда Вершинин замечал в других, и тем, что он держался независимо и с достоинством, он сразу располагал к себе, хотя и не делал для этого никаких усилий. У него было гладкое, несколько холодное лицо, темные, ровно зачесан-
ные па пробор волосы, серые глаза смотрели па собеседника с пристальным вниманием.
– Прошу вас, располагайтесь, Иван Фомич! – Он подвинул Пробатову стул, пригласил кивком головы своих товарищей.
И тут Вершинин стал свидетелем небольшого конфуза, о котором позже не мог вспоминать без смеха. В двух-трех шагах от письменного стола он увидел зиявшую в полу темную дырку величиной с каблук. Анохину 'видимо неожиданно вспомнив о ней, шагнул и плотно прикрыл ее подошвой сапога.
Он сделал это так неловко, что на эту нелепую выходку обратили внимание все, исключая Пробатова, потому что, разговаривая, он всегда смотрел в лицо человеку. Синев, не выдержав, отвернулся к окну и начал негромко покашливать. Коробив взглянул на Анохина с тяжелой укоризной, но, видно, Иннокентию Павловичу было не до этого молчаливого упрека – отвечая секретарю , он теперь вынужден был не сходить с дырки.
– Что вы стоите? Садитесь! – сказал Пробатов.
– Ничего,– уже деланно улыбаясь, ответил Анохин.– Я за день достаточно насиделся...
Однако, рассказывая Пробатову о себе, он увлекся, нечаянно отступил в сторону и сошел с дырки. На лице его отразилось беспокойство. Не переставая отвечать и улыбаться, глядя секретарю обкома прямо в глаза, он начал осторожно шарить носком сапога по полу, стараясь нащупать и прикрыть дырку, но она, как назло, не попадалась под ногу. На лбу Анохина проступил пот, он уже отчаивался найти злополучное отверстие, но вдруг, снова почувствовав его под подошвой, обрадованно одеревенел :й заговорил более уверенно и оживленно.
«До чего же глупеет человек, когда изменяет самому себе,– не столько осуждая, сколько жалея Анохина, подумал Вершинин.– Неужели он на самом деле считает, что главное для него сейчас – торчать на этой дурацкой дырке, и тогда все будет в порядке?»
– Может быть, мы пройдем в мой кабинет? – пытаясь выручить товарища, предложил Коробин.
– А тут чем плохо? – спросил Пробатов.– Какая разница!
Теперь Анохину ничего не оставалось, как сойти с места и начать хлопотать. Вершинину показалось, что Пробатов тоже увидел наконец дырку, но лишь покосился на нее и ничего не сказал. Сысоич внес в кабинет
чайник, секретарша Варенька расставила на зеленом сукне стаканы, высыпала из бумажных кульков в тарелку конфеты и пряники.
Пробатов отпил несколько глотков из стакана и неожиданно попросил:
– Иннокентий Павлович, расскажите, пожалуйста, как вы прожили вчерашний день.
– Я, видимо, не совсем понял вас, Иван Фомич.– Анохин оглянулся на Коробина, словно надеясь на подсказку.– Вы хотите сказать, чем я занимался вчера с утра до ночи?
– Да, и, если вам не трудно, давайте начнем с того момента, когда вы проснулись....
Анохин задумчиво молчал, щурился на стакан со сломанной в отражении, ложечкой.
– Ну что ж,– тихо, с медлительной неуверенностью проговорил он.– Значит, так... Встал я, как обычно, в семь утра много поразмялся гимнастикой.
– Неплохо,– одобрил Пробатов.– Мне вот как-то все не удается делам ее регулярно. А надо бы, надо! Однако, простите, нойдем дальше...
Вершиыин,.Весь подался вперед, бросая жадные взгляды то на Анохина, то на секретаря обкома. Он просто сгорает от нетерпения поскорее выяснить, что таилось за этими будничными вопросами Пробатова, которого вряд ли интересовало только то, как заведующий отделом пропаганды составил режим дня. Синев сидел, подперев кулаком щеку, видимо не меньше Вершинина заинтересованный необычным началом разговора с Анохиным, и лишь один Коробин проявлял непонятное беспокойство, словно он присутствовал на каком-то трудном экзамене и сам готовился отвечать на путаные загадочные вопросы. Он то потирал руки, то сжимал их в кулаки на зеленом сукне стола, то откидывался на спинку стула и застывал в напряженной позе.
– После завтрака, перед работой, я зашел в магазин,– одобренный поддержкой Пробатова, более уверенно продолжал Анохин.– Надо было кое-что купить из продуктов.
«Не станет же он, надеюсь, рассказывать о том, что ест за обедом и ужином?» – подумал Вершинин.
– Интересно, а сколько вы тратите на питание? Хватает вам зарплаты? – настойчиво и мягко спрашивал Пробатов.
–Как вам сказать.—Анохин, видимо, снова почувствовал себя неловко, неуверенный в том, насколько он может быть откровенным с секретарем обкома.– В общем, конечно, да...
– А вы не стесняйтесь! – Пробатов не сдержал улыбки.– Я не собираюсь вам ни урезывать, ни прибавлять зарплату, мне хочется просто знать...
– Пока я холостой и у меня на руках только одна больная сестра, я концы с концами свожу, хватает и на витание и на одежду, но хотелось бы, например, завести личную библиотечку, а на книги денег уже не остается... Да и, по правде, они очень дорогие у нас!
– Да, это верно, еще дорогие,– согласился Пробатов и помолчал немного.– Ну й что же вы купили в своем магазине?
– Консервы рыбные, макароны, чай... Ну, спички... Вроде все! Сахар у нас бывает редко, раз в месяц, его моментально расхватывают, масло не помню, когда последний раз доставал, правда, его можно купить на рынке. Но там оно дорогое.
– Простите, Иннокентий Павлович! – неожиданно вмешался в разговор Коробин.– Вы нарисовали такую картину, что у Ивана Фомича может создаться впечатление, что мы тут чуть ли не голодаем!
– А я с вами не согласен! – Вершинин порывисто поднялся, покраснел, зачем-то одернул гимнастерку и снова сел на стул и, уже не глядя ни на кого, водя пальцем по зеленому сукну, досказал: – Естественно, что мы здесь не голодаем, но, однако, я не вижу, почему мы должны скрывать от секретаря обкома то, что есть на самом деле!..
Коробин метнул на пего сердитый взгляд.
– Но если мы станем ныть по поводу своих недостатков, толку тоже будет мало. Если я не прав, Иван Фомич меня поправит...
«Я никогда не думал, что он способен на такие демагогические трюки!» Вершинин поборол свое смущение, смело взглянул на Коробина и поразился добродушной улыбке, как бы прощавшей ему его юношескую горячность.
– Владимир Ильич говорил, что лучше неудачно сказать правду, чем умолчать о ней, если дело серьезное,– как бы уравнивая на весах чашу спора, сказал Пробатов и опять повернулся к Анохину.– Итак, будем считать, что продовольственную проблему вы решили, явились в райком. А как складывался ваш день дальше?
– Не успел присесть, как зашел редактор газеты с макетом очередного номера...
– Почему же он ходит к вам с макетом? На утверждение, что ли?
– Видите ли...– Анохин замялся.– Редактор у нас молодой, приходится ему помогать, советовать...
– Какой же это совет, если он показывает вам все материалы, которые должны пойти в газете! Таким путем вместо ответственного редактора, активного выразителя нашего общественного мнения, нашей партийной совести, вы превратите его в перестраховщика и иждивенца. А если ему завтра нужно будет раскритиковать в газете руководимый вами отдел пропаганды, он тоже должен прийти согласовать это с вами?
«Вот когда наступило для него настоящее испытание,– подумал Вершинин.– Это куда серьезнее, чем та дырка, которую он закрывал сапогом».
– Ну хорошо, редактора вы отпустили. Дальше!
– Вслед за ним явился товарищ, который ведает у нас в районе кинофикацией. Он принес список кинокартин на текущий месяц, для него это фактически план работы...
– Ну и что вы делали с этим списком? Надеюсь, не вычеркивали картины, которые вам лично не нравятся?
– Нет, я просто контролирую его, знакомлюсь с графиком движения картин по колхозам.
– А сам он что, не в состоянии за этим проследить?
– Да уж как-то так заведено, Иван Фомич...
– Нами заведено, нами и должно ломаться! – Черты пробатовского лица отвердели.– Нельзя, Иннокентий Павлович, поймите, нельзя быть почтовым ящиком – что в тебя вложили, то и вынули. Думать надо над тем, что делаете. И если какая-то формальность налипла, пристала к вам, смело отказывайтесь от нее, вам же легче дышать будет!
– Перед самым обедом,– уже несколько уныло и монотонно рассказывал Анохин, разглядывая свои руки,– мы с заведующей парткабинетом прошлись по городу, посмотрели, как обстоит дело с наглядной агитацией...
– Что же вы обнаружили?
– Обнаружил, собственно, не я, а завпарткабинетом, и я считаю, что она вовремя нам сигнализировала... Щиты кое-где подрасшатались, надо их обновить, маловато красочных плакатов. Да и художники частенько халтурят, пишут лозунги наспех, меловой краской. Пройдет один дождь и все наполовину смоет...
Пробатов слушал с напряженным вниманием, изредка отпивая глоток-другой. Когда чай кончался, он сам наполнял стакан из стоявшего на столе чайника, но все это проделывал почти автоматически, не отвлекаясь.
– Я видел эти щиты, когда утром проезжал мимо,– сказал он.– Дело даже не в том, что они непрочно стоят и с них быстро сползает краска... Я думаю, что у нас тут просто много казенщины какой-то, что ли... Ну вот скажите по-честному, Иннокентий Павлович, вас самого трогают все эти щиты и плакаты?
– Да ведь я что, Иван Фомич!.. Для меня это работа, я привык ко всему этому...
– А это не должно быть для вас привычкой! Вы сами должны гореть этим! – Пробатов вдруг поднялся и заходил по комнате мимо стола, за которым сидели все остальные и жадно следили за ним, отставив в сторону полные, нетронутые стаканы с чаем.– Я зпаю одного секретаря райкома, который, приезжая в колхозы, первым делом интересуется, как у них поставлена наглядная агитация. А что люди в некоторых из этих колхозов до сих пор по пятьсот граммов хлеба на трудодень получают, ему и– горя мало!
– Мы нацеливаем своих людей, Иван Фомич, на решение главной задачи, поставленной партией на последнем Пленуме,– снова не выдержал Коробин, как будто опасался, что его сравнивают с тем секретарем, о котором рассказывал Пробатов.– Мы же понимаем, что в борьбе за благосостояние колхозов основной рычаг – это материальная заинтересованность!
Секретарь обкома не откликнулся на столь очевидную истину.
– Или вот возьмем такой пример,– останавливаясь посредине кабинета и окидывая всех устало блестевшими глазами, заговорил он.– Несколько лет вы пропагандируете успехи колхоза «Путь к коммунизму», который ведет Любушкина. Слов нет, и хозяйство передовое, и вожак у колхоза настоящий. Но если все дело в опыте, который надо там перенять, то почему же годами этот опыт не могут освоить соседние колхозы? В чем дело? Почему вы не раскрываете для людей природу этого опыта? Для вас Прасковья Васильевна стала козырной картой, с которой вы выступаете и хвалитесь на всех совещаниях. А в другом районе этим козырем делают передовую доярку... Однако вернемся к вашему дню, Иннокентий Павлович.
– Во второй половине дня я принял секретаря райкома комсомола, выписывал квитанции на лекции Общества по распространению научных и политических знаний.
– А это зачем? Тоже входит в ваши обязанности? Этак вы дойдете до того, что ни один человек, связанный с пропагандой, не сделает без вас ни одного шага! Но ведь всех товарищей, что приходили к вам, вы не приглашали?
– Да, я их пе звал.
– А пе кажется ли вам, что в этих случаях не вы руководите событиями и активно влияете на жизнь, а эти события руководят вами, а вы только плывете по течению и не сопротивляетесь?
– Вы абсолютно правы, Иван Фомич,– негромко кашлянув в кулак, проговорил молчавший все время Синев и распрямился за столом, откинувшись на спинку стула.– Далеко ходить не надо... Два дня назад нагнали к нам из областного центра около сотни автомашин за овощами, капустой, картошкой. Заготовители наши растерялись, да и точпой согласопаипости с областными организациями не было. И вот трудно даже поверить, по весь аппарат нашего райкома и райисполкома с утра и до вечера только и занимался этими машинами, распределял их по колхозам, о всех других делах и думать забыл...
– А знаете, почему это происходит? – спросил Пробатов и подошел к столу, положив на зеленое сукно свою красивую большую руку.– Потому что ваш аппарат почти всегда на побегушках – составляет сводки, готовит справки для отделов обкома, собирает материалы для очередного отчета секретарю. И мы мало интересуемся тем, как инструктор, заведующий отделом понимают свои обязанности, умеют ли самостоятельно во всем разобраться, не проверяем, наконец, растут ли они теоретически, духовно или только барахтаются в ежедневной толчее и не замечают, что те, кем они призваны руководить, давно уже обогнали их!..
«Мой план – тоже филькина грамота!» – подумал Вершинин, но промолчал, решив пощадить Коробина. Ему и так есть над чем поразмыслить.
– Не сочтите за лесть, Иван Фомич, но я не помню, чтобы кто-нибудь из секретарей с нами разговаривал так, как вы сегодня,– сказал Синев и, словно чувствуя себя несколько стесненным оттого, что он сидит, а Пробатов стоит, тоже поднялся.– Мы не всегда воспитываем своих работников, но и нас тоже плохо и мало учат... Вот нынче летом вызывают меня на заседание облисполкома. В самый сенокос. Мы с сенокосом немного запоздали, но сознатель-
но, чтоб трава подошла. И вот, ни о чем не разузнав, не выслушав меня, стали, что называется, разносить в пух и прах! На грубости не скупятся – и шляпой меня обозвали, и ротозеем, а в конце кто-то предлагает записать выговор. За что? Да за срыв сенокоса! Едва оправдался. Вышел из облисполкома – не поверите, руки дрожат, так переволновался. А ведь сена-то мы собрали больше других, да еще лучшего качества! Только вся вина в том, что позже всех доложили о выполнении... И когда с нами перестанут так разговаривать?
– А разве перед вашим отчетом никто не приезжал в район?
– Был один товарищ. Но он уже из области выехал с готовым заданием – расчихвостить меня, взять, как отрицательный пример, на котором нужно подтянуть другие районы. Ему что ни говори – оп глухой на оба уха! Да и что говорить, разобраться во всем до тонкости, понять, почему мы поступаем не так, а этак, посоветовать нам что-то, конечно, куда труднее, чем собрать весь мусор и высыпать нам на голову! Плохое – оно само в глаза лезет, его искать особо не приходится.
Несколько минут все молчали, а Пробатов опять па-чал расхаживать по комнате, сцепив за спиной руки, словно забыл на время, что он здесь не один. Но вот он остановился рядом с Сипевым, щуря свои светлые глаза.
– То, о чем вы только что рассказывали, я бы на вашем месте не держал в секрете.– Пробатов дотронулся до плеча Синева.– Напишите об этом статью в газету, выступите на конференции. Обидите кое-кого – не беда! Теперь, может быть, частенько придется обижать тех, кто не захочет понять существа новых перемен... Если мы решения партии будем выполнять старыми методами, мы далеко не двинемся!
«Хорошо, что Коробин нашел меня в кино!» – не переставая чему-то радоваться, думал Вершинин.
На другое утро Ксения встала с тем привычным чувством бодрости, с каким всегда отправлялась в райком, где ее постоянно ждали и новые дела, и люди и где она была просто необходима. Все, что она пережила за последние сутки, уже не так сильно огорчало ее. За ночь многое потеряло свою остроту
и значимость, и, хотя Ксения немного растерялась в присутствии Пробатова и не сумела ничего доказать Дым-шакову, она была настроена еще непримиримей, чем прежде.
Единственно, что немного смущало Ксению, это та невозмутимость, с какой держался секретарь обкома; его могло извинить только одно – он завернул в колхоз случайно и, может быть, поэтому не хотел делать поспешных выводов.
Она съела кусок хлеба, запивая прямо из кринки холодным молоком, и, запахивая на ходу полы пальто, выскочила на улицу.
Захлюпали под ногами доски тротуара, в лицо пахнуло свежестью, сырым ветром. По улице, редея и расползаясь, еще плавали дымные клочья тумана, но небо над селом уже расчищалось, с набухших влагой, потемневших тесовых крыш сочились капли, ветер срывал их, рябил мутные студеные лужи.
«Нужно во что бы то ни стало найти Иннокентия и рас-сказать все ему, решила Ксения.– А уж потом идти докладывать Сергею Яковлевичу».
Она улыбнулась, вспомнив, как Анохин позавчера хотел отправиться вместе с нею на поиски отца. Какой он псе же чуткий и душевный человек! Как близко к сердцу принимает ее тревоги и волнения! И, откровенно говоря, кто знает – пойди он в тот вечер с нею, возможно, и не было бы всей этой вздорной и склочной истории.
Чувство Ксении к Иннокентию Анохину походило больше на глубокую признательность и привычку, чем на любовь. Когда уехал Мажаров, все в Ксении словно омертвело. Назойливое внимание мужчин оскорбляло ее, и, когда кто-либо с подчеркнутой нежностью задерживал в своей руке ее руку, ей хотелось выдернуть ее и дать пощечину. Она защищалась презрительной насмешкой и явно выраженным равнодушием.
Первым человеком, в котором Ксения не обнаружила обидного для себя мужского любопытства, был Иннокентий Павлович. Он сразу стал относиться к ней как к товарищу, давал дружеские советы по работе, она не слышала от него ни пошлых шуток', ни анекдотов, на которые так охочи некоторые мужчины, а его покровительство воспринимала с благодарностью.
С Анохиным Ксения могла сколько угодно пробыть наедине, и ей даже в голову не приходило, что это может показаться предосудительным. Он со всеми был ровен, не-
изменно внимателен, никогда ничем не выделял ее среди других женщин, сотрудников райкома.
Было известно, что десять лет тому назад Анохин похоронил любимую жену, по этой причине переехал в другой район, чтобы ничто не напоминало ему об утрате, жил вместе с глухонемой сестрой, взяв на себя нелегкую заботу о ней и тем самым как бы заранее отказываясь от мысли заводить новую семью.
Однажды Ксении рассказали под секретом, что года четыре тому назад, перед самым ее приездом сюда, Анохин сильно увлекся ее бывшей школьной подругой Лизой и, возможно, связал бы с нею свою жизнь, да Лиза в чем-то проштрафилась и попала на скамью подсудимых. Для Анохина это было страшным ударом, он больше года ходил потерянный, мрачный и никем не интересовался. Досужая молва объясняла такую отрешенность тем, что он продолжал любить Лизу и ждал ее возвращения. Но Ксения почему-то никак не могла представить себе, что ее легкомысленной подружкой мог увлечься такой серьезный и вдумчивый человек.
Для нее же самой беседы с Иннокентием стали со временем постоянной, почти неодолимой потребностью, и, если случалось, что он уезжал в командировку, она ловила себя на том, что в эти дни ей как будто чего-то недостает. Как-то он отсутствовал недели две. В день приезда она увидела его в коридоре райкома и подбежала к нему.
– Где вы так долго? Я о вас ужасно соскучилась! Анохин мельком оглянулся по сторонам длинного пустого коридора.
– А я о вас тоскую всегда, даже когда вы рядом,– проговорил он, и глаза его перестали улыбаться.
В конце коридора хлопнула дверь, и Анохин, не сказав больше ни слова, повернулся и пошел от нее. Через минуту Ксения услышала его ровный и, казалось, бесстрастный голос, тихий, сухой смех.
Все это было так неожиданно, что она не успела даже покраснеть. А может быть, это ей просто послышалось? Но часом позже, на совещании, она поймала горячечный, полный влажного блеска взгляд Иннокентия, и у нее от предчувствия заныло сердце.
«Как же я буду теперь с ним? – думала она, теряясь и страшась новой встречи с Иннокентием.– Он честный, хороший человек, но я же совсем не люблю его!»
Она винила себя в том, что держалась с ним недостаточно строго, боялась, что Анохин станет настойчив, навязчив, будет докучать своими объяснениями и клятвами.
Однако при первой же встрече он держал себя так, как будто ничего не случилось, и Ксения успокоилась. Недели через две она опять прибежала к нему за советами, и они снова болтали обо всем на свете, словно и не было того тревожного разговора в коридоре. Иннокентий по-прежнему приглашал Ксению в кино, и она не отказывалась, потом провожал ее до дома, вежливо прощался и уходил. По воскресным дням нынешней зимой они отправлялись на лыжах в горы, носились как сумасшедшие с дикой крутизны, зарывались, как дети, в пушистый снег, и она была счастлива и довольна. На одной из прогулок, когда она, хохоча, с трудом выбиралась из сугроба, Анохин помог ей встать на лыжи и вдруг обнял ее, раскрасневшуюся, усталую, и закрыл губами смеющийся рот. И Ксения не оттолкнула ого. Иннокентий не был ей так уж безразличен, кик прежде. Правда, отношение ее к нему совсем не походило па то, что она когда-то пережила с Константином Можаровым, но ой льстило, что ее полюбил не какой-нибудь золеный юноша, а всеми уважаемый и серьезный человек. Он не говорил красивых слов, ничего не обещал, но ему можно было верить. А разве это не самое главное, если люди хотят быть вместе?
После памятной прогулки Иннокентий не раз делал ей предложение, но она почему-то никак не могла решиться на такой серьезный шаг, и, хотя не было к тому никакой веской причины, Ксения медлила, чего-то ждала, точно боялась в чем-то обокрасть себя...
Над двухэтажным зданием райкома бился на ветру алый флаг, он огнисто вспыхнул, зажженный прорвавшимся в разводья облаков солнцем, и Ксения на минуту задержалась на площади, любуясь и флагом, и слепящими окнами, и небольшой, но приметной скульптурой Ленина перед райкомом.
В пустом и светлом коридоре второго этажа Ксения остановилась: трезвонили на разные голоса телефоны, как заведенная строчила машинистка, гудели за стеной спорящие голоса. По обе стороны коридора блестели на обитых дерматином дверях стеклянные таблички с названиями отделов, на стенах висели кумачовые лозунги.